Она желтым, таким притягательным и выпуклым кругляшом расположилась среди белоснежного поджаренного белка, с коричневой корочкой по краям, окаймляющим ее, как легкая пена волн, наплывающих на берег моря, падающих и отступающих с прибрежного песка...

Она притягивает, волнует, возбуждает волчий аппетит. Она, та давняя, почти забытая, яичница - беспредельная мечта голодного мальчика времен войны... Он уже готов вкусить от ее бескрайней вкусности, слюнки собираются во рту. Он протягивает настоящую железную вилку с костяной вычурной ручкой, готовый нарушить целостность обаятельного желтка, и вдруг... просыпается...

Мы сидели за круглым столом в столовой, где находилась большая русская печь, на лежанке которой я любил отдыхать, если меня подсаживали туда и потом сторожили, чтобы не упал. Сказать, что мы сидели, было бы слишком громко. Отец и мать, действительно, сидели за столом, а меня плотно придвинули к нему на высоком детском стульчике, в котором я тоже был накрепко закрыт.

Помню, как на этом же стульчике однажды мама спасла мне жизнь. Кормили меня каким-то вкусным мясным супом. Не знаю, каким образом, но огромная (так мне тогда казалось) наваристая кость из супа, которую я с удовольствием обсасывал, как-то проскочила мне в горло. Там она накрепко застряла. Я остался с открытым, растянутым костью, ртом. Кость застряла в горле, не давая мне возможности дышать. Страшная ситуация: я чувствую, как задыхаюсь, умираю, и даже крикнуть не могу. Это длилось какие-то секунды, но мне казалось вечностью. Каким-то чудом, интуицией мать поняла, что со мною что-то происходит, повернулась ко мне и увидела задыхающегося сыночка. Ужас, страх исказили ее лицо, дав мне полную уверенность, что приходит мой конец. Каким-то невероятно быстрым и точным движением мама засунула мне пальцы в рот, на мгновенье усилив удушье, и вырвала кость из горла. Было ужасно больно, шла кровь, но то облегчение, «оживление из мертвых» я не забуду никогда. Как чудно вновь дышать полным ртом, как прекрасно жить!

Так вот, я сидел за столом и с тревогой ожидал обычной процедуры кормления яичницей. Она называлась «глазуньей»: влажный желток находился в центре чуть поджаренного белка, а вокруг плавало расплавленное сливочное масло со сковороды. Не знаю почему (может быть, когда-то меня перекормили), но поглощение яичницы для меня было плановым страданием. Я не хотел яичницу, я ненавидел глазунью, мне был противен весь красиво убранный и сервированный стол... Я, как несчастная жертва, ждал процесса укармливания. Начиналось с уговоров, потом просьб съесть за родных, потом угроз и, как последний этап, обращение за мужской помощью к отцу. На этот раз я был непреклонен. Все первые и срединные этапы прошли безрезультатно: я отворачивался, мотал головой, выталкивал языком заталкиваемую мне в рот пищу. Отец чем-то занимался в спальне, где мы жили втроем (в той спальне с диваном). Мама позвала его. Нехотя он пришел в столовую, увидел «жертву» с постным, измазанным яичницей лицом, и стал применять санкции. Видимо, он был чем-то расстроен, торопился, и времени на обычную процедуру не хватало. После уговоров и угроз он высадил меня из стульчика и в наказание выслал во двор: «Проголодаешься, захочешь есть - сам попросишь. И попросишь хорошо...»

Обида переполняла мою маленькую душу. Обида на несправедливость, гнев и горе. В отчаянии я полез под высокое крыльцо, где обычно под сенями жили куры. Там же они несли яйца и пытались высиживать их. Бабушка регулярно ежедневно, сгорбившись в три погибели, лазила под сенями, сгоняла кудахчущих кур и собирала очередной урожай яиц в подол своего фартука. Я застал ее там с полным подолом свежих яиц. Бабушка, естественная моя защитница, тоже стала укорять, объяснять, как полезна яичница для роста маленького мальчика. Меня это просто взбесило, что и она, моя спасительница, заодно с ними, и не видит, как я страдаю. Тогда назло всем я схватил с земли куриное яйцо, разбил его на ее глазах, и захлебываясь, задыхаясь от отвращения, стал глотать свежее яйцо: желток, плавающий в жидком белке. Яйцо было в земле, грязное, в пятнах куриного помета, содержимое застревало у меня в горле. Но, давясь, я дико заглатывал все это на глазах перепуганной бабушки...

Вызванный на помощь взволнованный отец стал успокаивать меня, рассказывать что-то интересное. Но в животе у меня уже было это огнеопасное содержимое. Кажется, меня стошнило...

Всю войну и в голодные послевоенные годы я с вожделением вспоминал и мечтал о яичнице-глазунье, поджаренной на маленькой сковородке, плавающей в растопленном сливочном масле. Это были райские воспоминания, которыми я делился со своей сестренкой. Она, никогда не видевшая такое, не совсем верила мне...

Как мы не ценим того, что есть. Как мы сожалеем о том, что безвозвратно упущено!