ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ К ДЯДЕ ОЛЕГУ
(Сновидение) 

            Залитый солнцем песок, дочки, одной пятнадцать лет, две другие ещё меньше, все счастливы, лезут в воду, ку­паются, начинается отлив, он кидается в воду, не зная, прилично ли здесь купаться без плавок, не ведая, вид­но ли, что он голый, старается побыстрее уйти в вол­ны, но вода уходит, становится мелко, он плывет даль­ше от берега, туда, где глубоко и куда сходит вода.
Чем дальше, тем меньше в воздухе света и тем спокойнее море.
Доплыв до другого берега, скалистого и крутого, он видит, что оказался в ночи. Светит луна. Море глу­бокое и абсолютно неподвижное, отсвечивает рябью в лучах луны. Под скалами группы обнажённых людей, тоже приплыли сюда вместе с отливом. Но он не с ни­ми, он один. О чём-то говорит с ними, но они дают ему понять, что он лишний здесь и что ему стоит уйти. (Светлый счастливый берег только в воспоминании.)
Он уходит (или уплывает) и оказывается в комнате.
Там- дя­дя Олег. Он умер около месяца назад. Чувствуется, что ему в этой комнате хорошо. Хотя здесь нет столь ярко­го и счастливого света, как на песчаном берегу, но и не так мрачно, фантастично, как в тени под скалами среди лунных прозрачных человеческих тел, готовых к...
Он выходит из комнаты и оказывается в большом зале. Зал тоже тёмный и вроде бы это то же, что и мо­ре, отлив которого нёс его к скалам, и у дальней противоположной стены он угадывает тех же самых обна­жённых людей и слышит от них звуки разврата.
Дядя Олег не похож на них. Он знает, что дядя Олег пожи­лой, невысокий, недавно жил и умер, и понимает, что здесь в комнате его пристанище после смерти.
Он знал его, а эти - неизвестно, жили ли они когда-то или про­сто его видение - он их не знал и не видел. Но вдруг они кричат ему, что позади него опасность. Он оглядывается и видит что-то злобное, страшное. Чья-то злая душа в полёте, она хуже их, гораздо (но страха нет), она похожа на какое-то злобное насекомое и бросается на него. И только ощущение, что он, то ли сопротивля­ясь, то ли побеждая, втискивается в эту мягкую, злую, почти не ощутимую душу зубами (именно чем-то ост­рым надо). И голоса обнажённых от стены кричат, что эта гадкая душа - его далёкого предка и имя его Вестерн Маэрн. Он не хочет и не верит, что это зло - его предок, и идёт с этим именем к своему дяде - дяде Олегу и спрашивает, был ли у них в роду такой пре­док, с именем Вестерн Маэрн.
Чтобы ответить, дядя Олег роется в каких-то книгах, толстых, пыльных фо­лиантах - его комната маленькая, но уютная и в ней какая-то связь с долгим-долгим предшествующим вре­менем, и освещена она неярко, но тепло, по-вечерне­му - всё еще роется в книгах, наверно, в них написа­но всё о предках, и сейчас он ответит, но вдруг извле­кает не книгу, а портрет, чем-то похожий на Мону Лизу. Картина вся поделена на квадраты. Дядя Олег начинает что-то молча отсчитывать, опуская указатель­ный палец на квадраты, и вот на очередном квадрате он останавливается и поднимает глаза: "Нет, этого име­ни у нас в роду не было", - говорит он. И в этот мо­мент слышится его последняя просьба (воля ещё при жизни), содержание её связано с образом какой-то резь­бы на крышке - эту крышку надо накрутить на что-то, чтобы резьба гармонично совместилась с такой же. Но вот он видит, что резьба сбита и накрутить её невозмож­но в таком виде, но резьба мягкая, ещё чем-то сталь­ным можно исправить. Ножом он начинает править её, и образуется скол, а за ним дыра, и в дыре какое-то глубокое пространство, и в нём какие-то несовершенные, некрасивые конструкции, вроде этой резьбы. Он начина­ет править их, но они протестуют. Каждая неровность, некрасивость обозначает какое-то несовершенство чело­века, которое человек хочет оставить и здесь, после жизни, и их много, и все не хотят, чтобы их правили. Но знает, что обязан, иначе никому их не исправить уже!
Им движет только любовь к ним, чувство непо­нятного долга, стремление сделать их красивыми. В ка­ких-то уродливых, железных и хрупких изгибах он уз­нает души счастливых сестёр с солнечного пляжа, и од­на из них кричит:
"Не правь меня, я хочу навечно ос­таться лесбиянкой, мои сёстры также хотят этого!" "Я хочу остаться с топором и убивать!" - кричит ка­кая-то жёсткая чешуя, которую он счищает скребком.
"Можешь не стараться, - кричат ему отовсюду со зло­стью, - тебя-то скорее всего никто не приведёт в поря­док после смерти!"...

            И вот, после всех трудов, большинство уродливых и хрупких изгибов сорвано или выпрямлено, и теперь вме­сто них какое-то более менее очищенное тело, тоже красивого мало, но всё же не то, что было вначале... Он рад и чувствует облегчение...
«Это любовь, которая изменяет другого человека после его смерти: никто не поставит на могиле памятник с топором даже палачу и убийце, не скажет дурного слова на похоронах о раз­вратнике - ведь каждое хорошее слово, каждое доброе чувство сейчас вольется, дополнит и исправит его».
Те­перь можно идти...
Он оглянулся и увидел, как гигант­ское очищенное тело медленно заливается слабым се­ребристым светом. Свет достаёт даже здесь, в такой темноте. И вдруг одиночество от мысли, что если б он бросил тело, не очистив, или даже ещё страшней, его изуродовал, то всё равно, есть ещё и свет, который не­зависимо от него коснётся даже самых уродливых форм и сделает их красивее - светлее.

                                                  --------------"-------------