Мой «Рембрандт на вынос в баню»

  Я родился очень талантливым мальчиком. Но одновременно, думаю, был сексуально озабочен с ранних лет. Поэтому с с возрастом попытался докопаться до истины, почему до дрожи в ногах стал любителем женского тела.

Моё детство прошло в тридцатипятиметровой комнате в очень населённой коммуналке старинного дома на втором этаже. Две лестницы – парадная и чёрная – выходили во двор-колодец в разных сторонах. Оттуда в исторический центр выводила старинная арка с кованной решёткой огромных ворот. И, пройдя через её небольшую пешеходную дверь, сразу же попадаешь на Невский проспект недалеко от Казанского собора.

Когда я появился на свет, папе удалось добиться внесение в жилищный ордер в исполкоме ничейную кладовку в квартире.

И, как я сообразил потом, эта несчастное помещение восьми квадратных метров, которое не стоило доброго слова, вызывало жуткую зависть многих соседей пятиэтажного дома. Мол, у всех по небольшой комнате в коммуналки, а у еврея-врача к огромным хоромам прибавилась ещё и спаленка.

Там даже не было полноценного окна. Почти под потолком небольшое слуховое окошко с одним стеклом пятьдесят на пятьдесят сантиметров. Да и то его когда-то закрасили белой краской.

Я потом, годам к пяти своей жизни, сообразил, зачем его замазали белой цинковой краской. А до этого это вызывало у меня жуткое раздражение, что мало света проходило внутрь.

Дело в том, что раньше, когда дедушка Ленин был не старше меня, здесь проживал со слов моей молодящейся бабушки Розы богатый мануфактурщик Фома Ильич.

В восьмиметровой комнатке он хранил на больших стеллажных полках рулоны шерстяных тканей.

Фома давно сбежал за границу, когда Владимир Ильич Ленин повзрослел и силой захватил власть в стране, а стеллажи остались нетронутыми с тех пор. Мой папа Роберт Абрамович решил не рушить такое добротное сооружение, хотя оно отнимало значительную часть площади.

Во-первых, на них можно хранить разный хлам. Тем самым освободились лишние квадратные метры в основной комнате, где, кроме меня, проживали папа, элегантная и модная мама Света, музыкальная бабушка Роза и вечно недовольный дедушка Адам.

Во-вторых, папа работал гинекологом в соседней поликлинике. Это тонкая и творческая работа, поэтому он понятия не имел, как обращаться с молотком и ножовкой. Я не помню, чтобы мой отец что-то мастерил в доме. Всё делал по просьбе мамы коренастый сосед по квартире, сантехник Семён, между своими запоями, которые частенько начинались после выполнения её заказа. Он получал в благодарность рубль-другой от женщины на трудовую мозолистую ладонь.

Папа видел какими влюбленными глазами смотрел сантехник на тонкую, как берёзка, маму, но не ревновал к нему. Он больше волновался, что красивая преподаватель литературы в институте Лесгафта целые дни проводила среди бывших спортсменов других кафедр. Он требовал, чтобы мама шла за девочкой на капустное поле.

  Ещё мой папа убеждал всех, что жену Свету получил в нагрузку к курортной путёвке в Сочи. Мама там жила недалеко от моря и отлично плавала.

  Она вытащила моего папу, когда того накрыла прибрежная волна и потащила горожанина в море. Мужчина и женщина познакомились на берегу. С тех пор не расставались никогда.

Я не понимал таких тонких разговоров.

Итак, папа не вешал картины в квартире сам, но вот женщин принимал частенько на дому. Для этого в углу большой комнаты стоял кожаный топчан с приспособлением для ног, которое легко снималось и хранилось отдельно за шкафом. Я точно знал для чего оно, потому что видел не раз, как пациентки папы забрасывали ноги на такие же в поликлинике по месту его работы. Об этом расскажу позже.

Комнатку со стеллажами папа назвал Кельей. Когда я сильно досаждал семье, неадекватным поведением с их точки зрения, Адам Робертович отправлял меня в Келью.

– Иди, Николя, туда, порисуй и остуди свой юный пыл делом.

Я с удовольствием уходил в заточение.

  Дедушка перетащил туда всё свое, как он говорил часто, наследство. Множество новеньких простыней, вафельных полотенец, несколько коробок земляничное мыла и даже упаковку одеколона «Шипр».

  Это я потом сообразил – откуда дедушкино наследство. Ведь он всегда мне говорил, что работал в закрытом институте узкого направления.

  Потом я узнал, что дедушка отработал пятьдесят лет заведующим общественной бани на правом берегу недалеко от Невского рынка.

У меня открылся талант художника с годовалого возраста. Я ползал по комнате и рисовал цветными карандашами на стенках всё, что видел. У меня, видимо, был хороший глазомер и чувство пространства, поэтому моя мазня вызывала восхищение.

– Видишь, как точно изобразил нашу соседку Риммочку. У неё на щеке такая же родинка, пухлые губки и.., – говорила бабушка и замолкала под укоряющим взглядом глаз стального цвета мужа Адама Робертовича.

Меня интересовало, что верно изобразил я ещё у молодой и разбитной соседки Риммы, но бабуля смолкала и уходила на кухню. Только потом я докопался до девичьих прелестей, о которых не говорили при мне.

Когда мне в руки попал химический карандаш, и я оценил по достоинству его славные качества не смываться и оставаться вечно на импровизированных полотнах, то берёг его для ответственных рисунков, хранил, как важный объект, за семью печатями в особом тайном месте, чтобы не отобрали родители.

Постепенно из своих комнат я перешагнул с возрастом по праву с элементарном набором юного художника в общий коридор, совместную кухню, ванну, оба туалета, и творил каждый день, что-нибудь новенькое.

  Меня мама стала одевать, как настоящего художника, в толстовку с бабочкой и надевала беретик на голову.

Никто в квартире не возражал против моей страсти к живописи. Потому что стены не клеились и не красились с дореволюционных времен. Мои рисунки даже оживляли серый интерьер постылой коммуналки.

Второй талант у меня открылся, когда научился говорить более-менее внятно. С тех пор у меня закрывался рот только тогда, когда рисовал.

Моя семья предположила, что помимо художества, стану известным писателем.

– Мировой художник и писатель с большой буквы Николя Блуменколь, – говорил гордо Адам Робертович, и его благородное морщинистое лицо разглаживалось и становилось, как моя попка.

Мне это было пока, как до туалетной лампочки в сорок ватт, не больше, как требовал там вкручивать старший по квартире бывший ювелир Борис М.

Меня больше беспокоило, что топчан для осмотра женщин перекочевал в маленькую комнату. А подножное устройство разместилось на одном из стеллажей. Но моё законное место на полке под окном не заставлялось хламом. Поэтому я не стал особо скандалить. Взрослые знали, что здесь я провожу время в раздумьях часто.

Вскоре я прокопал в густой краске на стекле дырочку с трёхкопеечную монетку. И удивился, что отсюда хорошо просматривался дворик дома. Затем я обратил внимания, что почти сразу за Кельей стена под прямым углом уходит вправо метров на пять и снова продолжалась, как было до этого. То есть образовался выступ с одним большим окном. Мне стало жутко интересно, кто жил за ним. Как оказалось, это была комната соседки Риммы.

Мне видна была лишь её кровать в углу. Ничего интересного больше. Когда девушка ложилась спать, меня загоняли родители ещё раньше в постель. Да мне было безразлично тогда, что происходило с ней. Я ещё не созрел для женщин.

Однажды я забрёл в ванную комнату, где хотел акрилом разрисовать кафель цветочками. В голове созрел оригинальный орнамент из полевых ромашек.

Они напоминали мне мою легкую и воздушную мамочку. По проекту над ухоженной головкой светловолосой женщины среди цветов кружатся белоснежные бабочки.

В ванной оказалась под душем Римма. Она стояла спиной за полупрозрачной занавеской. Я рассматривал контуры молодой женщины и прикидывал, как художник пропорции её фигуры.

У меня получалось, что объём по линии бёдер у неё намного больше линии плеч. Грудь я не видел, но под её блузкой замечал раньше выпуклость, словно там два небольших резиновых мяча. А вчера буквально я изучал фигуру своего папы. У него плечи были намного шире бёдер. Это важное наблюдение для художника.

Я бывал с мамой под душем. Она была гармоничнее и пропорциональное сложена, чем соседка Римма. Хотя были одного возраста.

Я решил внимательнее рассмотреть тело соседки сейчас. Она, очевидно, не ожидала, что дверь не закрыла и к ней нагрянул важный гость.

– Ты, что хотел, Николь? – испуганно спросила девушка, когда я отодвинул штору. Она не поворачивалась ко мне, стояла, как истукан, спиной. На белой попе женщины я рассмотрел на правой половине родинку в виде сердечка.

– Повернись ко мне, – попросил я в творческом порыве. – Я хочу увидеть всю тебя, чтобы нарисовать твой портрет с натуры.

– Я польщена, конечно, но мне нужно помыть Моню. И я бы не хотела, чтобы такой тонкий художник увидел и запечатлел её в мельчайших деталях.

– Хорошо, тётя Римма. Я в следующий раз зайду, – я был вежливый мальчик из интеллигентной семьи, поэтому ушёл из ванны, чтобы Римма могла помыть девочку.

– Буду рада увидеть лет через двадцать, – уловил я её смех в спину.

  Возле ванной комнаты не ждала никакая Моня. И я решил, что Римма соврала мне, как часто так делали все взрослые, чтобы побыть одним. Я её прекрасно понимал, сам иногда стремился к покою.

Уже через день я добрался до комнаты Семёна. Невысокий мужчина побывал на войне, как рассказывала мне мама, и там потерял один глаз. Вернее, глаз уцелел после ранения, но ослеп и стал белым. Сантехник всегда ходил в тельняшке и сером пиджаке сверху.

Семён затеял ремонт в комнате. Он не клеил обои, как все, а красил стены масляной краской из своей жилконторы, но впал в запой, когда по просьбе мамы передвинул рояль из комнаты в общий просторный холл рядом с входной дверью.

Семья ждала пополнение и наплыв гостей, как сообщила в тот день мне бабушка со счастливым блеском во взгляде добрых глаз.

Так вот Семён спал на диване пьяный в стельку или сосиску, как говорил часто Адам Робертович. Мне было это, как до того тазика, который висел в коридоре и мешал всем, но никто не признавался чей он. Главное, что малярный инструмент лежал на полу на газете. А это новое познание малярного искусства. Одна стена окрашена была только на половину. И я решил помочь доброму соседу, но красить просто так, стало скучно. Я решил выбрать натуру, но кругом стояли лишь бутылки, ничего подходящего не нашёл для картины. Ну и изобразил винную тару самой маленькой кистью зелёными, синими и коричневыми красками по всей стене от пола в мой рост. Опорожненное Семёном стекло пускало радостные искорки под лучами солнца.

Увлёкшись работой, я не заметил, что сантехник сел на диване и, прицелившись одним зрячим мутным от вина глазом, как в прицел карабина, с понятием рассматривал меня и моё творчество.

Он деликатно кашлянул пару раз, как делали в большом туалете все наши жильцы квартиры, когда кто-то сорвал в спешке крючок на двери, и я живо обернулся.

– Это я вижу каждый день, Коля, а вот нарисуй лучше мне какую-никакую бабенцию на стене, – предложил он. – И я озолочу тебя

– Какую?

– Такую! – сантехник энергично тряхнул обеими руками возле своей узкой груди, сухеньких бёдер и кривых ног, – У-ух, у-ух и это набок!

После этого он облизал влажные губы и трупом рухнул на диван снова. В прокуренной комнате раздался храп.

Мне было непонятно, что он имел ввиду, но я крепко запомнил его просьбу.

  Ещё должен рассказать, что бабушка Роза решила обучить меня игре на фортепиано. Она преподавала в музыкальной школе сольфеджио всю жизнь и замечательно играла на этом инструменте.

  Чёрное фортепиано стояло в большой комнате. Ещё до моего рождения в семье жила кошка Муся. Последний год от старости бедное животное не могло найти своего лотка. Часто ходило по надобности за рояль. Бабушка, конечно, убирала за ней, мыла с мылом паркет, но запах остался навсегда.

Когда меня посадили за инструмент, то мне бросился в нос этот отвратительный запах. Я с трудом высиживал положенное на урок время. Потом стал специально не попадать мелодию в ноты.

Бабушка к моему удовольствию и своему раздражению забраковала мои музыкальные способности и сказала:

– Не подходи больше к инструменту, Николя. Оно не выдержит такой лажи. Жаль, но ты не в меня получился на этом скудном свете.

Я кивнул, больше не пытался играть никогда, а сольфеджио осталось в памяти и ассоциировалось с мерзким запахом старой немощной Муськи. А все мои в последствии подруги по жизни не были дружны с фортепиано, дули только в дудочки или играли нервах.

  Вскоре мама уехала на скорой помощи на капустное поле. Туда аист понёс срочно девочку. Дело было к золотой осени, я вполне поверил этому, ждал свою маму домой.

  Папе не дали обещанных и желанных отгулов – в поликлинике была, как всегда, «запарка» с беременными женщинами, а бабушка с дедушкой уехали на три дня хоронить кума в Пскове.

Папа стал таскать меня на работу. У него не было медсестры в кабинете, тоже отправилась на тоже поле, что и моя мамочка, только к другому аисту. Гинеколог согласился заменять медсестру за полставки сам.

  Он посадил меня на её место. Оно было закрыто надёжно от пациенток ширмами с двух сторон. На стол были положен альбом для рисования, карандаши и даже акварельные краски со стаканчиком воды.

– Отсюда никуда, сынок! – сказал папа. – Это временно всё. Пока дедушка с бабушкой не вернутся, а там и мама приспеет с сестрёнкой. Хорошо?

– Хорошо, папа, – серьёзно ответил я и сидел за ширмами, как пугливый мышонок. Сначала рисовал много, потом рассматривал лепной потолок. Скучно. Потом стал водить пальцем по раме ширмы и заметил выпирающий сучок. Я надавил на него – не идёт. Тогда подцепил ногтями и потянул. Он, к моему удовольствию, вытянулся и остался в руке. Я испугался сначала, что сломал стенку. Потом заглянул от любопытство в дырочку. Там лежала в кресле женщина, закинув ноги на такие же желобки, которые лежали дома за шкафом. Папа спиной закрывал детали. Я хотел уже оторваться от наблюдения, но вдруг папа на стуле отъехал к какому-то прибору. Мне открылся полный обзор. Я с интересом запоминал все мелочи, чтобы нарисовать потом Семёну. Он же не зря махал обеими руками так энергично на разном уровне своей фигуры.

На папиной работе в перерывах от художественного творчества в альбоме я увидел столько женщин, сколько потом не рассматривал никогда в жизни.

Папа не замечал моей теоретической подготовки. Я успевал вовремя закрыть сучком интересное обозрение.

Это особо не отразилось на моей психики. Мал был, но запомнил всё в деталях, чтобы потом применить на практике.

В семье появилась девочка Люда. Я был рад сестрёнке, но она забрала всё свободное время у мамы.

На ноябрьские праздники приехали гости к нам. Эдуард Адамович пожаловал с молодой женой Валей. Это родной брат папы и, не смотря, что младше его, был в браке третий раз.

– Ходок ещё тот, – с горечью обронила как-то случайно при мне справедливый Адам Робертович.

Я не понял этого осуждающего тона дедушки, и любил своего дядю, как всегда.

  И всегда удивлялся, что у младшего брат папы на голове мало волос. Огромная и загорелая лысина со лба и до затылка.

  Когда я спросил дядю Эдуарда об этом, то он со смехом сказал, что потерял на чужих подушках.

  Я не понял, как это, но кивнул, чем вызвал ещё весёлый дядюшкин смех.

Он работал зубным техником в Москве. Там ему досталась небольшая комната в коммуналке от умершей моей бабушки по линии мамы. Так решила семья, чтобы ему отдать площадь в самой Москве. И от греха подальше отдалить «ходока» от моей красивой мамы.

Так вот с приездом моего живого, как ртутный шарик, дяди в доме поднималась кутерьма и настоящий праздник.

Эдуард любил душевные застолья, народные песни, лихие пляски. Он много шутил и рассказывал множество анекдотов.

В маленькую комнатку поставили раскладушку рядом с топчаном. Папа повёл молодых гостей, чтобы показать место их ночлега. Я ничего не имел против и попёрся за ними вслед.

Эдуард оглядел помещение, затем, кивнув на потертый топчан, лукаво спросил:

– А запчасти, где лежат?

– Здесь! – бросился я на помощь любимому человеку и указал на стеллаж.

– Зачем? – испугалась черноволосая Валя одновременно с моим возгласом.

– Без паники на Титанике, – со смехом успокоил Эдуард жену. – Я к слову брякнул. Если висит ружье на стене, то оно выстрелит непременно. Классика!

Я это запомнил тоже для себя.

Праздник провели взрослые с размахом за столом. На следующий день дядя Эдуард заболел и не пошёл на прогулку в Летний сад. Он лежал на топчане и постанывал вполголоса до обеда.

  Я остался с бабулей на кухне, помогал перемывать посуду.

  Мама с коляской, папа, дедушка и Валя отправились в город и обещали вернуться к четырём часам.

  Ровно через час после их ухода я услышал протяжный и странный стон Риммы. Бабушка схватилась за голову и, качая головой, сказала:

   – Иди в Келью, внучок, порисуй там.

   – А что это с ней? – спросил я.

   – Репетирует она, не обращай внимания.

   – Артистка? – мои глаза стали, как блюдца от чайного сервиза «Мадонна».

   – Ну вроде того, солирует каждый день возле «Дома офицеров?

  И столько скорби было в голосе моей бабушки, что я беспрекословно отправился в маленькую комнату. Дяди не было на топчане.

  «В туалете, наверное, он жаловался на живот тоже», – подумал я и забрался к окошку. Мне было любопытно, что репетирует соседка. Почему бабулю стала нервная такая.

  Я припал к дыре в краске на стекле. Голая Римма лежала на кровати. Рядом с ней находился без одежды мой дядя Эдуард.            Это меня озадачило сильно. Я хотел бежать к бабушке, чтобы рассказать, что увидел, но разум победил над порывом. Ведь я лишусь секретного места для наблюдения за двором.

  Когда я заглянул ещё раз в дырочку, то увидел Римму с согнутыми и раскинутыми коленями. На ней лежал Эдуард. Картинка, как у папы на работе женщины на осмотре, только сверху ещё мой дядя. Его надёжно удерживала руками актриса Римма. Я хорошо рассмотрел ракурс этого кусочка спектакля. Он мне особо не понравился, и я сел к столу, стал рисовать легковые машины.

  Римма больше не кричала, а дядя вернулся в комнату и стал «умирать» на топчане дальше.

  На следующий день я почувствовал какой-то разлад в нашем семействе. Папа резко высказал что-то брату. Тот надулся, как индюк, как бы не понимая, как его вычислили с репетицией у Риммы. Сама соседка уехала из дома куда-то на спектакль. Дедушка ходил мрачнее тучи. Бабушка плакала в беленький платочек незаметно. А Валя всё принимала на свой счёт и просила мужа уехать в Москву. Ей показалось, что она не пришлась по душе родне мужа.

  Один я искренне поддерживал своего дядю и пообещал нарисовать ему красивый портрет.

   – Какой, – спросил благодарный мужчина.

  Я стал перед ним и энергично показал руками, как Семён когда-то: – У-ух, у-ух и это набок!

  Все остолбенели сначала. Потом грохнул смех. Бабушка ахнула испуганно, дедушка изумленно крякнул, папа легкомысленно присвистнул, молоденькая Валя непонимающе вытаращила глаза, а огорчённая мама увела меня на кухню и прочла целую лекцию о том, что можно и нельзя говорить детям никогда на свете.

  Я охотно заверил, что буду думать впредь прежде, чем говорить чушь.

  Дядя махнул рукой на всех, кроме меня, как мне показалось, и отправился по старым связям в город по бывшим друзьям-товарищам.

  Он вернулся под утро очень пьяный. Мужчина лёг спать на топчан. Валя ушла из комнаты к бабушке Розе. Потом взрослые принялись завтракать, а я отпросился у папы в Келью, чтобы порисовать немного.

  У меня созрел план. Мне пришло в голову изобразить, что просил Семён, чтобы всем понятно было, кто такая Моня и у-ух. Я нагляделся достаточно, чтобы созрел сюжет.

  Вытащив химический карандаш, я подошёл к дядюшке и принялся рисовать на его лысине картину. Он проснётся, взглянет в зеркало, вскрикнет:

   – У-ух! Это то, племяш, что мне надо!

  Когда закончил сюжет, то пожалел, что Римма с растопыренными ногами лежит на спине, обхватив руками мужчину. Ведь с той стороны я видел красивую родинку на попе.

   – Ничего страшного, – сказал я себе. – Главное, что она есть.

  И пририсовал большое сердечко на лысине рядом с композицией из тел. Затем спрятал карандаш. Ещё раз оценил работу и отправился в большую комнату к своим родным.

  К обеду в комнатку зашла бабушка, чтобы проведать сына. Через минуту она выскочила оттуда пулькой и позвала на кухню мужа. Адам Робертович перехватил в коридоре старшего сына.

  Втроём отправились к спящему Эдуарду. Там рассматривали картину и думали, что делать теперь с этим. Просто так химический карандаш не отойдёт, а ходить с этим мотивом – курам на смех. Валентину не ставили в известность.

  Взрослые так долго рассматривали по очереди картину, что проснулся виновник переполоха. Эдуард поглядел на всех и спросил:

   – Ну говорите, что там? Ветрянка или краснуха? А то лысина чешется так, что в туалет хочется.

   – Не угадал, брат, – ответил мой папа. – Там всего лишь картина «Рембрандт на вынос в баню».

  Все дружно рассмеялись. Эдуард бросился к зеркалу, долго изучал моё творчество.

  Потом сказал:

   – А он опередил меня! Прыткая пошла молодёжь.

   – Кто?

   – Племяш, – сквозь слёзы от смеха сказал Эдуард и показал на сердечко. – Что теперь делать, а?

   – Я же сказал, что работа сына для бани! Собирайся! – сказал Роберт Адамович.

  Дяде повязали платочек. Он стал похож на пирата. Мужчины отправились в баню, где работал дедушка, смывать моё творчество.

  Потом папа и мама, когда проводят гостей в Москву, будут долго искоренять из меня высокохудожественные навыки, полученные спонтанно и бесконтрольно. Я с удовольствием отправлюсь в настоящую художественную школу, но и тяга к сочинительству останется на всю жизнь тоже.

                                         *  *  *