Его озабоченность заметил завхоз отряда Степан Легеза — хитроватый осужденный, у которого в подсобке работали вставшие на путь исправления «шарабешники» – народные умельцы: художники, инкрустаторы, резчики по дереву или кости, ваятели, отливающие лепнину, и даже один осужденный за мошенничество юрист-лежебока, писавший во все инстанции жалобы зэкам, не знающим уголовно-процессуального права. Звали его Аркаша. Перемигнувшись с завхозом на предмет околпачивания нового пассажира, он начал «правдозащитную деятельность».

 — Тебя, Андрей Андреевич, развели, как лоха. Вся беда в том, что твоя жена умерла своею смертью, предназначенной ей природой. Она была гипертоником?..

— Пила лекарства… — согласился Пакоста.

— Дородная дама, крепкая? На ходу коня остановит? В горящую избу войдёт? Не иначе как центнер с гаком по весу брутто?

— Как знать, Аркаша…

— А так и признавайся — килограммов сто пятьдесят.

 Пакосте стало обидно. Супруга и в самом деле имела избыточный вес, но не до такой же степени, чтобы глумиться.

 — Она умерла от инфаркта!.. — кричал Аркаша.

 От его внимания не ушло, что в справке судебно-медицинской экспертизы не было ни слова о том, что смерть наступила насильственным путем. О её содержании ему поведал Пакоста.

 — Сами побои на лице ещё не доказательство того, что ты убийца, а инфаркт и последующая смерть женщины это следствие общего заболевания — патологии сердца. Я подскажу тебе, как надо составить жалобу на пересмотр этого дела, а ты гони свою фальшивую защитницу в шею и найми себе настоящего адвоката — я дам тебе адрес. Всего лишь один пересуд, и ты уже дома!.. И самое главное — греха за тобою нет. Достойная и честная старость — вот, что ожидает тебя на воле.

— Разве ж это возможно?

— Под лежачий камень, приятель, вода не течёт.

Надежда омолодила Пакосту, затмила разум, но новый правозащитник стоил немалых денег и «сигарет», поэтому Андрей Андреевич осторожно спросил у консультанта Аркаши:

– А сколько я буду должен?

– Возьму по-божески, не бойся. Двадцать пачек фильтровых сигарет, а с адвокатом договоритесь на короткой ноге.

Они «ударили по рукам», и старый огнеупорщик попал под каблук «знатоков юриспруденции». Правозащитник на воле требовал предоплаты для взяток ответственным за хранение дела лицам, а Аркаша хотел курить…

Матёрому завхозу Легезе стало известно о сделке между Пакостой и «юристом из каптерки», чуть-чуть открывшим глаза неискушенному в праве зэку-первоходке на российское правосудие.

— Кто у тебя на воле? – спросил он у Пакосты.

— Дочка. Студентка, — ответил тот.

— Звони, — предложил завхоз мобилу. — Будешь должен…

Свою дочку Пакоста, зажмурившись, вдруг, вспомнил ребенком, худой малышкой младшего школьного возраста с косичками на ранце, впечатлительной и отзывчивой на всякую несправедливость. Она, как лакмусовая бумажка краснела, когда неправда торжествовала. Как-то один второгодник, Васька, отобрал у нее в буфете деньги, которые дала ей мамка на пирожки. Но девочка не растерялась, хотя и была испугана наглостью и силой мальчишки. На большой перемене она побежала в опорный пункт милиции (Так её учили родители и педагоги) и рассказала об этом дежурным, но те рассмеялись и не пошли отбирать у Васьки чужие копейки.

— Придете с мамой, — ответил самый старший милиционер. — Вот когда напишите заявление — тогда и рассмотрим…

Но маманя никуда не пошла, а, напротив, отшлёпала дочку за своевольство и поставила её в угол на целый час, запрещая брать в руки куклы. Вечером Оленька пытала папку как высшую инстанцию, не понимая, почему Ваську не наказали за ограбление, а её оставили без игрушек.

— Он глупый, — ответил папка. — Ты никому не рассказывай в школе о том, что была в милиции и искала правду…

Но в классе узнали об этом, стали дразнить Оленьку ябедой и пакостой, превращая в пытку её фамилию и жизнь. Более месяца она плакала на шее у папы, не брала в школу деньги на пирожки.

— Я не хочу быть Пакостой!..

— Ты вырастешь, выйдешь замуж и возьмешь себе другую фамилию, – твердил отец, лаская дочурку. — Ты потерпи.

Она засыпала с надеждой на это далёкое счастье, а он — Пакоста — вздыхал, не зная, как ему успокоить ребенка завтра.

Тёмной тюремной ночью ближе к утру, когда успокаиваются дежурные, и лишние уши доносчиков ещё зарыты в постельном белье, Андрей Андреевич тихо взял у завхоза телефонную трубку, вышел на лестничный марш и, оглядываясь назад на «атасника», «чтобы и тот ничего не слышал», дозвонился до дома. Дочка перепугалась — жила она одна, ежедневно моталась в соседний город на лекции в академию. Бывало, что при родителях она часто ночевала в общежитии, сообща и рефераты и контрольные пишутся легче, а теперь… Оленька боялась оставить квартиру без присмотра, даже когда учеба затягивалась до позднего вечера. После убитой матери остались какие-то деньги в Сбербанке — ни много ни мало, Оленька жила без долгов.

Пакоста клялся в любви, божился в невинности, просил у неё прощения, за то, что «так вышло», доказывая, что не он убивал Анюту.

— Скоро все выяснится, я вернусь. Ты только приди на свидание и принеси мне сигареты. А то посадят меня на счетчик подлые гады зэки, не рассчитаюсь до самой смерти. Оленька, я же тебя люблю…

Но она не поверила в невинность родного отца. Им же воспитанная девчонка с детства впитала в себя уважение к государственности и знала, что у нас «ни за что не сажают» — в России нет более жестокого и коварного человека, чем тот, что сидит в неволе.

Вчерашняя осень была дождливой и слякотной – выпадет снег, растает; большая лужа у зоны росла и кисла на тротуаре до холодов, и некуда было её вымести, откачать – канализационные люки были забиты, зона уже давно задолжала городу и за воду, и за свет, и за иные услуги — счета росли. Ударили морозы. Цепкие льды обжали бетонный забор по периметру от первой и до последней вышки. Мела поземка… Оленька понуро скользила на свидание к отцу, тянула на санках тяжелую сумку с тёплыми вещами, с провизией. Около проходного пункта была очередь. Две расфуфыренные молодки – одетые не по сезону, в коротких пальто, обе в летних колготках — жадно курили душистые сигареты, сплевывая на снег тягучие слюни, кашляли по ветру, сморкались в сторону собачьей будки, откуда время от времени лениво басил на них одинокий «привратник» – лохматый алабай по кличке Тарзан. На крылечке, беспокойно вздыхая, всхлипывала укутанная в серый пуховый платок старушка, рядом с нею лежал старый пузатый рюкзак цвета «хаки» с отвислыми пустыми кармашками, напоминающий болезненную фигуру завсегдая сегодняшних поликлиник — обрюзгшего калеку, ожидающего конца полуторачасовой пятиминутки врачей. Примагниченная дверь в колонию загудела. Кряхтя и согнувшись в три погибели, старушка, потянула поклажу в контрольное помещение зоны для досмотра. Ближайшая к ней молодуха решила, было, ей помочь, выплюнула на снег окурок и «пристегнулась до лямки», но суровая стражница пресекла её подвиг и выставила обратно.

— Холодно же на улице, Валентина Сергеевна, чего грубишь? — сказала молодка.

— Гетры надо носить, бесстыжая!.. Светишь окороками! Тогда не замёрзнешь.

Гудящая дверь закрылась.

— Коза-а! — незадачливая молодка огрызнулась, но дежурная офицерша услышала это и ответила из-за двери:

— Проститутка!.. Пойдешь у меня в последнюю очередь!..

Металлическое дверное полотно покачнулось обратно к людям, и с казенного сапога дежурной на улицу вылетел маленький дистрофик — серый котенок, едва позабывший мать. Должно быть, привычный к такому «лихачеству», он, как ни в чем не бывало, мирно уселся около Оленькиных ног и начал умываться. Вылизывая правую лапу тёплой влагой, котенок подносил её к мордочке и натирал ею нос, не обращая внимания на сварливую перебранку.

— Конфеты им вынь!.. Сигареты им вынь… Трусы перед ними сними и на наличие героина, выверни наизнанку, присядь пятьдесят раз, — ворчала женщина, — пиво не пей, не дыши, не смейся, честно живи, не меняя мужчин и мужа, и забудь про оргазмы. Даже презервативы вынь да положь.

Она закашлялась. Оленька испугалась и переспросила про сигареты:

 — Как это вынь?

— А то не знаешь — вон урна. Сиди и выворачивай все свои гостинцы для досмотра.

Сварливая молодуха показала Оленьке свою сумку. Сигареты лежали уложенные, словно спагетти, в целлофановом мешочке.

— А так не пускают? — в надежде спросила девушка.

На это ей мирно ответила другая женщина, постарше первой:

– Спекулянты… Если ты не хочешь трясти свои конфеты на морозе, то покупай у них в буфете втридорога, дочка.

— Да где же на это деньги?

— Вот то-то и оно...

— А ты небось к жениху?.. — спросила у Оленьки первая женщина — та самая наглая и бойкая. — А я его знаю?..

— К отцу, — угрюмо ответила Оленька.

— Заметно. А он за что сидит?

Девушка не ответила на этот вопрос.

— Молчишь?.. — удивилась соседка. Она уже успокоилась и посмотрела на Оленьку с пониманием: — Значит, так надо… Ну, ну… А я – Наташка.

В помещении что-то красили. Ржавая железная тара с надписью «Строительный мусор» стояла на кирпичах, почти вплотную к крылечку. Всякий прохожий мог ею воспользоваться, выбрасывая туда окурки, бумажки, тряпки… Оленька стала перебирать конфеты, освобождаясь от фантиков. В назидание Наташка заметила:

— Дома готовься, — и подала Оленьке два прозрачных пакета: – Это тебе для чая и для сигарет.

Одна из конфетных оберток была подхвачена ветром. Она зашуршала и потянулась по снегу в сторону собачьей будки. Полудохлый котёнок ожил и бросился вслед.

— Смелый котёнок, – заметила Оленька, обращаясь к новой знакомой. — Кобель от него, от такого худющего в будку забился, как солдат от генерала.

— Боится, — сказала Наташка.

— Кого боится?.. Котенка?.. Такого малюсенького

— Есть тут один уборщик — осужденный Агасфер. Он старший надо всеми уборщиками. Недавно он вышел на поселение.

— И что?.. — испугалась Оленька.

— Это его котенок… А звать его Моисей.

— А ты-то откуда всё это знаешь? — спросила вторая женщина.

С минуту они глядели, как серый комочек резвился с бумажкой на глазах у собаки, робко выглядывающей наружу из конуры. Потом Наташка открыла Оленьке правду на странное поведение животных.

— Чует кобель родное мясо. Вчера уборщики собаку сожрали и накормили котёнка.

— Вот живодеры, — вздохнула Оленька.

— А кто, ты думаешь, около зоны лёд убирает?.. Поймали они вчера бродячего кабыздоха, и секир ему башка…

— Мало им человеческой крови…

— Так лечат туберкулез.

Дверь в зону открылась. Появилась охранница.

 — Ты чего девчонку запугиваешь, — строго сказала она Наташке. — Здесь нет никакого туберкулеза! — и предложила Оленьке:

— Заходи.

— Ты, Валентина Сергеевна, сходи и убедись в этом сама, — проворчала Наташка. — Вон там за забором шкура валяется… Сырыми кусками кормили, урчал котище…

Она кивнула головой в сторону заброшенного склада, мимо которого, скользя по наледи пешеходной дорожки, тащила на свидание санки другая девчонка, а чуть поодаль, сидя на корточках около закопченной бочки с огнем, какие-то люди грелись, поджаривая на палочках хлебец…

— Сам Агасфер Иванович кашеварит, – согласилась дежурная.

Временный гнев у неё прошел, и охранница снисходительно улыбалась людям.

На свидании Оленька испуганно вздрагивала при каждом шуме из коридора тюремной гостиницы, куда привели её отца, до неузнаваемости худого, издерганного, лысого. Он пересчитывал выпотрошенные из пачек сигареты: скрупулезно, скаредно, по нескольку раз, руки дрожали — так горе-шабашники пересчитывают копейки, отжатые за выполненную «халтурку». Отец раскладывал эти сигареты на кровати кучками по двадцать штук, заглядывал едва ли не в каждую из них, принюхиваясь к ним, оценивая качество табака. Аркаша, которому он задолжал за телефонные разговоры, был очень привередливым человеком…

 — Ты бы взяла у них курево, а?.. Доченька?.. Дороже всего-то на три рубля… Сходила бы ты в этот милицейский буфет? Тебя не прогонят.

Купленные на этаже у дежурного сигареты имели товарный вид. Они не были  рваными, словно мусор. Маленький бизнес жил и приносил барыши сотрудникам ФСИН. Но у Оленьки не было денег. Стыдливо и виновато она глядела в пол, словно её, а не конфеты, раздели при досмотре и кинули в наказание в комнату не к отцу, а к бандиту, убившему мать.

— Лапают при досмотре… Руки холодные, злые, цепкие… От страха мурашки, как липкие тараканы, бегут и бегут по коже, вгоняя в дрожь…

— Терпи, доченька!.. Я же терплю…

— Так ты!.. — заикнулась она и всхлипнула, прикусивши язык… И, вспоминая женщину в униформе, досказала:

— Ругается матом, называет меня воровкой… А я… ничего не украла… Я никого не убила! Соседи по дому злятся, косятся, шепчутся и шипят за углами… За что мне это горе, отец?

— Прости меня, доченька. Но я ни в чём не виноват.

Он коснулся её волос…

— Вот выйду замуж и не буду Пакостой… Ни за что, никогда. Какой позор.

Ближе к ночи мороз окреп. Холодная дверь на волю покрылась инеем, гудящий замок отомкнулся не сразу. Словно голодная мошкара, над миром кружился неласковый снег. Оленька услышала жалобный крик из металлического ящика, где лежали фантики от её конфет. Котенок, играя, увлёкся и угодил на самое дно. Крутые железные стенки были неприступны для его коготков, он скрёбся, звал на помощь, но… Кто-то высыпал в ящик остатки едкого розового пигмента, и, когда Оленька вытащила котеночка наружу, тот с ног и до головы был перепачкан краской. Оказавшись на свободе, Моисей отряхнулся, и начал мяучить около двери в лагерь, желая тепла. Но краска ещё светилась на шкуре, и, получив очередного пинка от строгой дежурной, мурлыка выкатился на пешеходную дорожку, увидел уходящую Оленьку и помчался её догонять, оставляя на запорошенной наледи розовые следы…