Рассказ «Медведи».

Александр Осташевский

Медведи.
(Из цикла рассказов «Все это было бы смешно….». Ч. 1.).


  Над питейным заведением яркими разноцветными лампочками горело его название: «Веселая берлога у Мишки Косолапого. Бистро». Задорно подмигивая, надпись звала войти, открыть массивную дубовую дверь, за которой вас встречало еще одно радужное изречение: «Опускайтесь в низ-Вас ждет Настоящие Медвежие Счастье-оно станет Вашим!!».

  «Опускаться» надо было по лестнице в небольшое овальное помещение, стиснутое низкими стенами и потолком и поэтому действительно напоминающее берлогу. На двух полукруглых стенах, расходящихся от входа, были ярко намалеваны медведи, которые полулежали с пустыми рюмками в лапах и просяще-вопросительно смотрели на своего хозяина, Мишку Косолапого, нарисованного в центре, на месте схождения этих стен. Но выглядел он так объемно и выразительно, что при взгляде на него вам становилось не по себе. Медведь в темной шкуре сидел на пне, в одной лапе держал полную бутылку водки, а в другой-голую путану, которая тянулась к нему всем телом. Медведь как будто взвешивал, какая из них лучше, а его тупая морда идиотски смеялась вам в лицо, глумилась над всем чистым и светлым, что осталось в вашей душе, и предлагала, утверждала свое, животное, счастье, которое держала в лапах.

  Двое мужчин некоторое время рассматривали этого медведя, потом один из них, более высокий и сутулый, передернул плечами, как от холода, и жестом пригласил товарища сесть за один из столиков в виде лесного пня на коротких ножках.

  -Неужели теперь все так понимают счастье, как этот медведь?-спросил высокий мужчина у своего приятеля, когда они уселись.
  -Нет, - уверенно ответил тот, смотря ему в глаза.-Мы с тобой понимаем его иначе, и не мы одни.
  -Наверное….-пробормотал высокий и замолчал.

  Оба приятеля были примерно одного возраста, уже в годах, но уверенно отвечавший выглядел несколько моложе. Он сидел прямо,  строгом темном, хорошо выглаженном костюме, аккуратно постриженный и симпатичный.

  -Мы давно не виделись, Мишель,-сказал он, с интересом разглядывая бывшего однокашника,-ты здорово изменился.-Одно я не могу понять, как ты смог связать свою судьбу со школой, это не в твоем духе, я знаю…. Наконец, ты уволился… но, конкретно, почему?

  В отличие от своего однокашника, учитель не был хорош собой: сгорбленный, в потертом светло-коричневом костюме, он, скорее, отталкивал, чем притягивал неухоженностью и… какой-то обреченностью. Она чувствовалась и в выражении острых, но слишком печальных глаз, и в обвисшей на худых скулах коже, придающей его утонченному лицу скорбное выражение. Он предложил выпить и после нескольких рюмок водки ответил:
  -Почему я уволился?.. Боб, ты, конечно, можешь мне не поверить, посчитать меня ненормальным, но я это видел, Боб… и страдал.
  -Что ты видел, Мишель?-спросил Борис и уставился на учителя заблестевшими глазами.
  Тот вдруг обессилено опустил голову, задумался, но через минуту выпрямился и начал свой рассказ:
  -Год назад я искал школу, измотался страшно: везде то отказывают, то дают неопределенные обещания. И вот однажды пасмурным днем я сошел с трамвая недалеко от дома, перешел дорогу и обомлел…. Передо мной выросла стройная четырехэтажная школа, солидная, как монумент, она звала и приглашала. Из обложивших небо темных туч внезапно вырвался слепящий луч солнца и осветил ее одну среди окружающего сумрака. Я почувствовал, как замерло все вокруг: голоса людей, шум транспорта. Властная сила добра и света, исходившая от школы, повлекла меня к ней.

  -Начало довольно поэтическое,-заметил Борис и, подперев подбородок рукой, с еще большим интересом стал смотреть на Михаила.

  -Неуверенно я открыл дверь и пошел, как всегда, сначала искать директора. Чистота прямых коридоров, белизна стен и дверей кабинетов делали школу похожей на больницу.

  Директор, седовласый красивый мужчина, направил меня к завучу, и я увидел полную женщину средних лет с мягкими чертами лица и необыкновенно добрыми глазами. Задушевным голосом она сразу сказала, что вакансия в школе есть, более того, я могу взять мои любимые десятые классы. Потом я поговорил с красавцем директором, который как-то сразу меня зауважал и сказал, что дает классное руководство в особом, математическом, классе.

  Я шел и чувствовал, как стены коридоров школы обволакивают меня теплыми, ласковыми объятиями, а на улице мощные потоки солнечного света звучали победной, торжественной симфонией в оркестре высотных домов, трамваев, машин, прохожих.

  Михаил остановился и перевел дух. Борис с тем же интересом, но уже менее серьезно смотрел на него, как на актера, разыгрывающего наивную мелодраму.
  -Конечно, это упоение продолжалось недолго,-заметил он,-потому что уж больно хорошо все началось….
  -Да, ты прав, Боб, после этого упоения вдруг я почувствовал окружающий меня мир в таких небывалых, но естественно-ощутимых образах, что мне по-настоящему стало страшно.

  Приятели выпили, немного закусили.

  -Рассказывай, Мишель, рассказывай!-нетерпеливо попросил его Борис.
  -Шло время. Отношения с учащимися, учителями, администрацией сложились превосходные, каждый праздник отмечали застольем в искренней, почти семейной обстановке. И вот подошел конец четверти.

  За неделю до каникул я вошел в учительскую и обомлел: на стене висело объявление, написанное толстым, кроваво-красным фломастером:
  «Двоек за четверть не ставить! В противном случае готовьте документы для обоснования своей оценки в РОНО!».
                                                                                                   Администрация.
  Такой открытой наглости в школьных объявлениях я еще не встречал и сначала почувствовал, а затем, поверь мне, Боб, увидел собственными глазами, как со всех сторон надвигаются на меня стены учительской. Это было медленно, Боб, очень медленно…. С режущим душу скрежетом и визгом двигалась на меня стена с объявлением. Сзади и с боков тем же движением и звуком ей ответили другие стены, стреляя в меня вылетающими паркетинами и осыпая штукатуркой. Где-то вдали рос тяжелый, как от летящего бомбардировщика, гул-казалось, вся школа наваливается на меня…. Стало тяжело дышать, сдавило грудь, руки, ноги, все тело…. Я запаниковал, но неожиданно, инстинктивно, рванул на себя дверь и вырвался в коридор.

  Меня всего трясло, я стоял и отряхивался, тупо уставясь на открытую в учительскую дверь, когда рядом услышал тяжелое дыхание запыхавшегося человека. Я вздрогнул, резко обернулся и увидел своего завуча, Варвару Павловну, с листком в руке. Встревоженная, c красными, болезненными пятнами под глазами, она сказала своим душевным голосом: «Михаил Алексеевич, вам надо провести срез знаний в девятых классах. Вот текст диктанта из РОНО, просмотрите…. Завтра, вторым уроком».

  Ее слова немного привели меня в чувство, я пошел в свой кабинет, заперся, закурил и все еще трясущимися руками поднес к глазам этот лист с диктантом. Долго я не мог сосредоточиться, но заставил себя вчитаться, понять и опять оторопел: зачем нужно было давать малограмотным ребятам такие сложные синтаксические конструкции? Каждая строка подавляла меня жестоким, диким равнодушием к детям, их учителям, школе, образованию вообще. Одно предложение было таким огромным, закручено так, что я долго искал грамматическую основу, затерявшуюся в потоке слов. Когда нашел, то понял: ребятам диктант не одолеть, даже отличникам. В коридор я вышел все еще взволнованный, мрачный, больной.

  Реальный мир отдалялся от меня: я почти не замечал окружающих предметов, проходивших учителей, пробегающих ребят. Когда вышел на улицу, то остро почувствовал, что лежащая передо мной дорога, проходящие пешеходы, проносящиеся машины-все это далекое, ненастоящее.
  -То есть ты терял ощущение реальности, - заметил Борис.
  -Терял прежнее ее ощущение, но приобретал новое. Я снова видел сходящиеся вокруг меня стены учительской, слышал их ужасный скрежет и визг и понимал, чувствовал душой и телом действительность дикой, враждебной силы. Это она заставляет учителей и администрацию школы, чиновников роно ради личного спокойствия, престижа и выгоды заниматься очковтирательством, обрекая детей, представителей целого будущего поколения, на невежество и бескультурье. Вот она, эта сила, - Михаил показал на Мишку Косолапого, обнимающего бутылку и путану в центре стены. – Медвежья, грубая сила стремлений к низменному, животному, счастью, и она торжествует.

  Я не раз пробовал сопротивляться этой силе, но оставался в одиночестве: одни боялись потерять работу, другие - власть и деньги. Я не выдерживал, делал глупости, и меня увольняли. С этого времени я начал менять школы как перчатки: ни в одной больше года или двух работать не мог: везде меня давила одна и та же медвежья сила. Но когда в надвигающихся на меня стенах учительской я увидел и почувствовал свою реальную смерть, то понял: наступил предел – из школы пора уходить навсегда.

  Борис чуть улыбнулся, но смотрел на Михаила особенно серьезно и сочувственно:
  - Да, Мишель, когда уже такое видишь, то иного пути нет – пора уходить. Но рассказывай дальше: как прошел диктант?
  - На следующий день я вошел в класс. Девятый б сидел притихший, за задним столом я увидел ассистента из наших учителей. Прочел вслух весь диктант и посмотрел на ребят. Лица застывшие, одинаковые маски покорности и ожидания, лишь несколько человек явно нервничали и хотели что-то спросить. Я начал диктовать первое предложение, второе. Ассистент вышла, и класс загудел.
  - Михаил Алексеевич, вы поможете?
  - Михаил Алексеевич, останавливайтесь там, где запятые….
  - Михаил Алексеевич, как писать «интеллигент»?
  - «Карова» или «корова»?

  Маски исчезли – передо мной появились живые, как зверушки, ребята. Столько в них было энергии, солнечного света, и все это они беспечно отдавали мне. Но они просили о помощи….

  Я смотрел в класс и, понимаешь, Боб, впервые почувствовал, насколько трагична красота этих подростков, красота их непосредственности, юной гибкости тел, солнечности их живой природы.

  Я продолжил диктовать монотонным голосом, выполняя волю этой тупой медвежьей силы, и видел, как прекрасные лица ребят покрывает настоящий туман, как они теряют осмысленное выражение и превращаются в полузастывших марионеток, управляемых звуками каменных слов. Я остановился и стал диктовать так, как они просили, но при этом спрашивал и объяснял правила правописания, многие слова проговаривал по слогам и выписывал на доске. Я наблюдал, как они внимательно записывали за мной, и в который раз чувствовал, что их не интересует, почему здесь ставится тот или иной знак или буква, а только какой знак или буква, что их не интересуют знания, а только оценка. Они задвигались, заговорили, продолжая механически списывать друг у друга, но лица их оставались такими же покорными и бессмысленными. Значит, и сейчас я оказывал детям медвежью услугу.

  И это все бесило меня, недавно полные жизни ребята оставались ненастоящими, марионетками, теперь управляемыми стремлением к хорошей оценке. Они давили на меня, как те стены учительской, лишали силы, достоинства и не чувствовали этого. Я злился на них и тут же прощал им: не ведают, что творят. А ведь девятый класс, почти взрослые.

  Из кабинета я вышел в гадком настроении. Коридор стал необычайно узким и низким – я еле прокладывал себе путь в толпе учащихся, а на улице дома, машины, люди укоризненно и презрительно смотрели на меня.

  Как я ни старался скостить ошибки, но классу пришлось поставить десять двоек. Сдал отчет и работы Варваре Павловне, а на следующий день она вызвала меня в свой кабинет.

  Михаил замолк и залпом выпил водки. Борис потягивал пиво и задумчиво смотрел на прежнего друга.
  - Знаешь, Мишель, я вот смотрю на тебя и думаю: зачем ты пошел в школу? Насколько я тебя знаю, ты талантливый и умный человек, а обрек себя черт знает на какие мучения. И ради чего? Это несправедливо, разве ты сам не чувствуешь?
  Михаил опустил голову:
  - Ну так сложилась жизнь… не по моей воле, хотя я особенно не жалею: с ребятами я чувствую себя лучше, чем со взрослыми.
  - Это понятно, но у тебя слишком чуткая и ранимая душа, Мишель, ты до такой степени принимаешь все близко к сердцу, что рождаешь фантомы, которые приносят тебе еще большие страдания. А это уже, извини, Мишель, болезнь: не могут сдвигаться стены учительской, не может в классе туман покрывать лица учеников, откуда ему взяться….
  - Может, Боб, может, если ты это ясно видишь, чувствуешь, а, самое главное, страдаешь от этого.

  Борис вдруг ощутил, что в «берлоге» уже стало жарко и душно, он оглянулся. Народу за столиками-пнями прибавилось, некоторые уже захмелели и достаточно громко обсуждали наболевшие проблемы. Разговоры в основном шли о криминале, деньгах и сексе, женщины грубо оценивали мужчин, а мужчины – женщин, и вся эта атмосфера почти физически давила на грудь, вызывая тошнотворное чувство.

  Вдруг Борис дрогнул: ему показалось, что нарисованный Мишка Косолапый с бутылкой и путаной в лапах как-то придвинулся по стене ближе к их столику и именно на него, Бориса, смотрит своим диким, глумящимся взглядом. «С кем поведешься – от того и наберешься», - грустно подумал он о себе и Михаиле, но сразу осекся: с ним, Борисом, никогда такого не бывало и быть не может…. Еще тревожнее стало ему, когда он увидел и услышал, что рядом матерятся уродливые мужики, небритые, лохматые, в ярких ворсистых свитерах, похожие… на намалеванных на стенах медведей, и поглядывают на него зло, насмешливо. Но по-настоящему он удивился тогда, когда увидел, что Михаил спокойно разговаривает с этими мужиками и угощает их сигаретами.

  После очередной выпивки он продолжил свой рассказ, хотя слушать его теперь приходилось труднее под аккомпанемент пьяной толпы.
  - Помню, в тот день вся школа была залита сверкающим осенним солнцем. Я шел к Варваре Павловне, а навстречу мне из окон снопами кидался солнечный свет. Он звучал в гомоне детских голосов, двигался в беготне и играх малышей, - и всю эту живую, не сломленную ничем жизнь я с радостью вбирал в себя, хотя и ощущал некоторую тревогу.

  Напоенный звуками, движениями и светом, я вошел в полутемный кабинет завучей. Здесь стояло и сидело несколько учителей, а в стороне, за единственным окном, далеко, за высокими домами, продолжало сиять солнце.

  Я взглянул на Варвару Павловну: по-прежнему милая улыбка появлялась на ее мягком лице, она делала ее похожей на озорную деревенскую девочку, по-прежнему задушевный голос отвечал, советовал, рассказывал. Она мельком посмотрела на меня, улыбнулась и спросила:
  - Что вы так много двоек поставили за диктант, Михаил Алексеевич? Смотрите, тогда сами будете объясняться в РОНО с Маргаритой Рашидовной.
  - Ничего, объяснюсь, не впервой, - ответил я.
  Варвара Павловна опять бесцветно улыбнулась, и тут я заметил, что в кабинете стало особенно сумрачно и почему-то похолодало. Я сидел около ее стола и удивлялся, почему молчит она, почему молчат учителя.

  Полная, грузная, Варвара Павловна встала из-за стола и подошла ко мне, постояла и вдруг наклонилась к самому моему уху. Вместо мягкого, задушевного голоса я услышал хриплое, низкое рычание:
  - Му-ужи-ик, пятьдеся-ят лет, а ве-де-ешь себя-я, как мальчи-ишка-а! По-о лбу бы тебя-я сту-укнуть за эти дела-а! Наста-авил двоек, а расхле-ебывать кто-о будет?! Дирр-е-еектор-р! Но и тебе непоздор-ро-овится, смотри-и!
  Я онемел, а в зеркале напротив вдруг увидел, что надо мной склонилась темная мохнатая медвежья морда с оскаленной пастью. Я вскочил и обернулся: передо мной по-прежнему стояла Варвара Павловна и улыбалась. Кто же был этот медведь, кто же прорычал мне эти ужасные слова?!

  Начинало светлеть, теплеть, но запах, острый, вонючий, непереносимый, как в зоопарке около клеток с хищниками, пронизал меня всего. Я зажал нос и оглянулся на учителей: они вынули носовые платки и делали вид, что сморкались. Варвара Павловна стояла так же неподвижно, все смотрела на меня и улыбалась. Этот запах не беспокоил ее, был для нее естественен – медведем была она, Варвара Павловна!!
  Значит, она не была настоящей ни как человек, ни как завуч, а была только медведицей!! В ужасе я выскочил из кабинета и помчался куда глаза глядят.

  Михаил дрожал, он залпом выпил водки и начал зажигать сигарету. Борис смотрел на него и не на него одновременно: он видел, как слева по стене с каждым сказанным Михаилом словом Мишка Косолапый медленно приближался к нему, пока не очутился точно за его спиной. Медведь сел на свой пень, а потом стал наклоняться и закуривать точно так же, как и Михаил, как будто был его тенью.
  «Нет, нет, не может этого быть!! – кричал в исступлении когда-то гордый своей силой разум Бориса. – Не может!!! – и Борис усиленно моргал, напрасно стараясь прогнать то, что ясно видели его глаза. – Меня подпоили… но кто?... Мишель?.. Официант?.. Злые мужики за соседним столиком?.. Но зачем им это?!..».

  Нет, Мишка Косолапый не был тенью Михаила: в фигуре, лице склоняющегося над сигаретой товарища Борис увидел медленно, как на фотопленке, проявляющуюся тушу и морду Мишки.
  - Хватит!! – заорал Борис  сильно ударил кулаком по столу-пню. –Хватит, - повторил он слабым голосом. – Мишель, пойдем в туалет, покурим, отдохнем, вон как ты устал….

  Когда они вернулись, в пивнушке все было на своих местах: медведи -  на стенах, не двигались; люди – за столиками, хохотали и ругались, вскакивая с мест и кичась своей наглостью. Михаил продолжал, из-за сильного шума вплотную приблизившись к своему товарищу.
  - Потом я ушел на больничный и пил день за днем. Звонила Варвара Павловна, справлялась о здоровье, приходили ребята из моего класса, приносили фрукты. Правда, Варвару Павловну намного больше интересовало, когда я выйду на работу, а ребят-выпускников – мое отношение к ним как классного руководителя, поэтому они не столько разговаривали со мной, сколько отчитывались о своем примерном поведении в школе.
  - Ничего человеческого, - заметил взволнованный еще Борис, - как можно так работать, учиться, вообще жить?!..
  -Вот именно,- ответил Михаил. - Я вышел на работу, и все пошло вроде как обычно…. Но теперь, Боб, двойки ставить за контрольные работы я уже боялся, а за каждую четверть подгонял стопроцентную успеваемость. Поэтому и пить продолжал так же, это заметили в школе. Директор сказал, что я талантливый человек и мне лучше работать в институте. Так что уволили меня интеллигентно, по обоюдному, как говорится, желанию обеих сторон.
  - Мерзко уволили, не уволили, а выкинули, ты уж извини, - добавил Борис.
  - Опять ты прав: грубо, не поговорив, не разобравшись, в общем, по-медвежьи. И вот наконец-то я свободен, но о школе думаю каждый день: без уроков, без ребят я вряд ли смогу нормально жить.
  Михаил задумался.
  - Медведи в образах людей… они реальны, Боб. Я не раз вспоминал как наяву отражение Варвары Павловны в зеркале, ее рычание, хамские слова…. А постоянный страх учителей перед ней, заискивания, создающие якобы ту «семейную» атмосферу, которой она так гордилась…. Даже солидный, красивый директор говорил о ней с унизительным почтением как об очень умном, опытнейшем человеке, часто наставляющем его на путь истинный. Да, Боб, именно этот страх перед Варварой Павловной, тем реальным медведем в ней, эгоистичным, диким, поэтому тупым, грубым и жестоким заставлял и нас, учителей, больше думать о себе, а не о детях, ведь школа была для нас главным источником существования. У нас не было другого выхода, надо было выполнять негласные требования этого медведя: ставить вместо двоек тройки, вместо троек четверки и многое другое. Мы продолжали отдавать свои жизни детям, стараясь «посеять разумное, доброе, вечное» в их душах, но наше очковтирательство обесценивало перед ними как нравственные принципы, так и знания. Теряя нравственные и духовные ориентиры, они становились и становятся теми марионетками, среди которых я проводил диктант. Мы, учителя, превращались в подневольных хищников, Боб, потому что ради своего биологического выживания калечили, убивали души детей. Мы перестаем быть учителями, Боб, мы становимся…. – Михаил поперхнулся и тяжело закашлялся.

  Борису снова стало не по себе, будто снова он увидел на стене ожившего Мишку Косолапого. Нет, это посетители уже не столько членораздельно говорили, сколько визжали и рычали. Борис обернулся к ним и сразу увидел Мишку, который находился на прежнем месте, в центре схождения двух стен, и по-прежнему обнимал бутылку и путану. Но теперь к нему сходились не только стены с нарисованными на них медведями, но и люди, сидящие вдоль них и будто ведомые ими. Люди все как один повернулись к нему и громко чествовали его, Мишку Косолапого, своего хозяина, поднятыми рюмками с водкой и дикими воплями. И Мишка Косолапый, возвышаясь над всеми ними, сидел как виновник торжества и улыбался во всю свою злобную звериную пасть, наслаждаясь своей властью над людьми и медведями.

  Михаил медленно поднял голову и долго смотрел на них каким-то ошеломленным, немигающим взглядом. Затем обернулся и зло посмотрел на приятеля:
  - Вон там медведя славят, он торжествует, а меня везде гонят, и я страдаю – где же здесь твои фантомы?! Я перестал быть нужным людям, Боб, перестал быть им нужным…. Поэтому я перестал быть учителем!
  В сердцах он полоснул пальцами по лакированной поверхности столика-пня, встал и медленно, вразвалку пошел сквозь гудящую толпу к выходу.

  Борис не поднял головы: как завороженный, смотрел он на четыре глубокие борозды, оставленные на полированной поверхности деревянного столика, оставленные нечеловеческими ногтями.