Стихи неизвестных поэтов эпохи Барокко,

не вошедшие в антологии

С французского

Solus Rex
Doloroso

Вновь камнем в пропасть сердце полетело

И замерло, ударившись о камни.

Тоской убит, я повторяю то и дело:

О, как мне горестно, никто не знает!

Весь день на троне предстоит томиться.

Как корабли, чужие лица проплывают.

Шуты кривляются, придворный суетится,

Но как мне горестно, никто не знает!

Двор опостылел, роскошь надоела,

И слава суетная больше не нужна мне.

Не только власти, но и грусти нет предела!

И как мне горестно, никто не знает!

PS

Все, что казалось прочным, вмиг истлело,

Став прошлым, обернулось пошлой ложью.

А завтра – до него мне нету дела,

Ведь скорби вверил я себя всецело,

Как истый рыцарь веры – Воле Божьей.

Да, как мне горестно, никто не знает…

Версаль II

Там, в самом Сердце Золотого Сада,

Где прошлого причудливые тени

Легли покорно на тропинки и ступени,

Свершилась Встреча Наготы и Взгляда…

Они друг друга прежде избегали,

Но вот доверились уединенья мигу

И друг для друга сделались усладой…

Цветы, как заговорщики, шептались,

Лучи листву листали точно книгу,

Страницами деревья шелестели…

И боги присутствовали при этом.

А звери

Хотели явиться туда, но не посмели.

Тебе одной: не более трех строк

Заря тонкой белой рукой роняет с Небес

Лепестки и граната крохотные рубины,

Пока мы наблюдаем в тиши пробуждение Единорога.

С английского

Из круга поэтов-метафизиков

Любовь земная и небесная

Джону Донну

Тот, кто твои азы в младенчестве постиг, –

Прилежный ученик. В интимный свой дневник

Заносит каждый вздох, бесстыдный сон и стон.

Так десять лет спустя магистром станет он.

Не в меру искушен: угасли страсть и страх,

Усмешка на устах, взамен былого «ах!»,

И сам не знает он, когда унылый блуд

Убил в его душе то, что тобой зовут.

Любовь! Всю жизнь искать сад радостей земных

И превратить твой дар в безумие двоих –

Таков смешной удел избранников твоих.

Тот, кто излил в слезах любовную тоску,

Следы усталых ног холодному песку

Вверяя вновь и вновь, блуждая под луной

Вдоль берега, стремясь к любви совсем иной –

Нездешней, неземной, – не станет тот искать

Прикосновений, ласк, слов нежности и вспять

К соблазнам прошлых дней уже не повернет,

Поскольку перед ним распахнут Небосвод.

Любовь! Все говорит о неге неземной:

И свет в моей груди, и звезды надо мной.

Ужель возникла ты из пены кружевной?

При тусклом свете

Из пепельно-серой тетради

Давно при тусклом свете мы живем.

Нам новых тайн не открывают книги.

Сад опустел, и высох водоем.

Паук и тот уж не плетет свои интриги.

…

И снова дерево не принесет плодов,

Хотя мне клятвенно пообещало,

Что летом будут на моем столе

Его когда-то щедрые дары.

Из благодатных изгнано садов,

В которых столько весен процветало,

Оно скиталось долго по земле,

Пока однажды не засохло от жары.

И снова престарелый графоман

В тоске придумает название для книги,

Которую не в силах написать,

Захваченный пустой игрой словами,

Поскольку видит в вымысле обман

И упускает вдохновенья миги.

А Музам нечего ему сказать,

Они лишь горестно качают головами.

…

Нам новых тайн не открывают книги

Бесплодные – в них нет игры, интриги.

Заброшен сад, и высох водоем.

Словно кроты, во мраке мы живем.

С итальянского

Тоска

Из Апологии меланхолии

…а вечером тоска сомкнула мне уста.

Разорваны в клочки и скомканы листы,

Что исписал вчера стихами впопыхах.

Нелепые стихи. Бессвязны и пусты.

Руины обвалившегося старого моста.

Неправда, что Тоске подвержен слабый Дух – 

Не смог бы он достичь подобной глубины.

Тупая боль в виске. Немеют кисти рук.

Но, наконец, душа свободна от вины.

Какой-то странный звук мой потревожил слух.

Грех сетовать на мир, когда прилив тоски

Бесшумно подхватил души твоей челнок.

Когда остались лишь сухие лепестки

Там, где еще вчера рукоплескал цветок,

И маленькое «я» попало в плен, в тиски.

Я так далек от тех, кто заглушает грусть,

Стремглав ныряет в смех, все тщится объяснить.

Мир объясненный прост, но холоден и пуст,

А Сердцу никогда сиротства не изжить.

Не разомкнуть сухих и онемевших уст.

И покоряться вновь сей скорбной немоте,

Перебирать слова, что не посмел сказать,

Терять себя, искать в кромешной темноте

И вздохом глубину печали измерять

Не перестану я в житейской суете.

К родинке на щеке возлюбленной

Как ночи обещанье в свете дня…

Едва приметна чернота твоя.

Манит, суля услады и дразня.

До точки сжавшись, что в конце строки

Итог подводит, изгоняет за края

Сомненья, жалобы, роптания тоски,

Невысказанность их во тьме тая.

Мулатка, сердцу ты расставила силки,

Хозяйке белой преданна! Меня

Лишила сна, рассудку вопреки,

Крупинка ночи!

Гложет и саднит,

Как роза колет, жалит, как змея,

Влечет к себе, как роковой магнит,

В студеное безмолвие реки

Затягивает, словно полынья,

И в сумерках бледнеющих ланит –

Всевластно черная звезда твоя парит!

Слова в темноте

Размышления монаха-францисканца

в преддверии Великого Поста

1. Так происходит уже много лет

В преддверии Великого Поста:

Скрепив печатью лживые уста,

Один, в скитальца рубище одет,

Бреду к Тебе, а мне навстречу – темнота.

Всю жизнь ищу я знаков и примет

И нахожу их всюду без труда:

В горах – где каждый камень мной воспет,

В низинах – где душе отрады нет,

Вдоль троп извилистых, что привели сюда

Всех, в ком не меркнет Твой предвечный Свет.



2. Покуда этот Дом лишен примет

Чужого горя, распрей и труда,

Покуда не обжит он, не воспет,

В него паяцу и торговцу входа нет.

Вот почему я прихожу сюда

Один, в хитон монашеский одет,

В преддверии Великого Поста.

И здесь со мною только темнота –

Твой ослепляющий невыносимый Свет –

Мой Страх, сковавший члены и уста,

Да пепел прожитых в кромешном Мраке лет.

К одной из моих книг

Лишь ты одна – из тысячи вещиц,

Что попадались на глаза и в руки

Мне в эти дни, не открывая лиц

И радуясь стремительной разлуке, –

Лишь ты приветствовала шелестом страниц

Меня, столь раздраженного со скуки.

Подобие ларцов или гробниц,

Что ты таишь в себе?

Сокровища и прах…

Увядшие цветы чужих теплиц –

– Слова, что красовались на устах,

Нашли приют здесь, на твоих листах.

Дух испустив, покорно пали ниц.

Здесь все иное. Даже «ох» и «ах».

Свое обличье изменили звуки

Привычные, став текстом на бумаге.

И то, что произносим мы в слезах,

И междометья, что срываются в испуге,

Едва ли отличишь от слов отваги –

Так схожи оттиски столь разных слов.

И так однообразны их сцепленья,

Как будто в пряжу превратилась речь.

Но ей вверяешься всецело вновь и вновь,

Чтоб насладиться ритуалом чтенья,

Позволив себя вымыслом увлечь…

…А можно в праздности тебя листать

И набрести рассеянно на фразу,

На несколько простых и мудрых строк.

Не размышлять над текстом, не читать,

Но предпочесть трактату и рассказу

Одну метафору, обмолвку и намек.

Какой тебе, скажи на милость, прок

Хранить чужие домыслы и бредни,

Как сердце верное хранит любви цветок

Давно увядший? Пролистав тебя намедни,

Я лишь одно – увы! –  понять не смог:

Твой автор как урок или упрек

Решил увековечить вздох последний

Своей Эпохи, чей казался вечным срок?

…Былого облик мертвенный и бледный,

Времен минувших остановленный поток…

Эпитафия рыжему священнику

…и вот превратилось в щегленка

Сердце огненно-рыжего льва,

Рожденного в славной Венеции, в городе вод,

Над которыми дух его будет веками носиться,

Став чарующей музыкой, апофеозом, экстазом

Флейт и скрипок…

С испанского

Плач Монтесумы

В заточении

Нет, я не знал креста, как и сонета

Сложить не смог бы, но в мои уста

Вложил Гонгора плач… или Кеведо.

Для них моя история проста,

И потому ужасна. Без ответа

Останутся по истеченьи ста

И больше лет вопросы буквоеда,

Что будет эту летопись листать.

Ударом Божьего хлыста весь мир

На голову мою был вмиг обрушен,

За то, что с недругами я затеял пир,

Вручал дары, был льстив и прямодушен

И принял за посланников богов

Коварных и безжалостных врагов.

С португальского

Pérola barroca[1]

В тебе живет божественный изъян,

Немая пленница неведомых глубин,

Закутанная в радужный туман!

Вмещаешь ты бескрайний океан –

В твоей купели он спокоен и един.

В твоей владелице живет земной порок,

Она искусница коварнейших интриг,

Но взор её – мой приговор, мой рок!

И утаят, и скажут десять строк

Гораздо больше, чем десятки книг.

Почерк ласточки


Кто на стене оставил эти знаки,

Пометки, стрелочки? Чей детский почерк

Так неразборчив? Кто любовную записку

Писал так сбивчиво, в таком волненье?

Конечно, ласточка.

В преддверьи зимней ночи

Ее душа томилась и скорбела,

Немая пленница среди деревьев голых.

Стена ей заменила лист бумаги:

Она писала, чтобы не замерзнуть,

Не замереть в холодном отчужденьи.

Лишенная любви, но не отваги,

Какие дерзкие она писала строки!

Какая страсть! Какое исступленье!

Вот почему порывист ее почерк.