EN
Старый сайт
Дверь открыла маленькая изящная женщина. С кукольно правильного личика на меня смотрели ясные голубые глаза. Приветливо пригласив в дом, спросила: Вас прислала фирма? Спросила на иврите, но я услышала сильный славянский акцент. Особое звучание буквы Л, уж очень выдавала страну исхода, как здесь принято говорить. И, ухо мое не подвело, хотя в Иерусалиме она почти полвека, в моей памяти всплыли слова гимна: "Еще польска не сгинела"...
С интересом вглядываюсь в мою новую подопечную. Какое неожиданное сочетание хрупкости и стати при столь невысоком росте. В глубоком кресле сидит свободно и с достоинством - умение "держать" спину говорит о воспитании. Голос звучит негромко и мягко, а буква "Л" придает особое обаяние. Этой женщине - 95 лет!
Прежде я не общалась с долгожителями. Дамы, с которыми по долгу службы я встречалась в последние годы, ставили разные условия. Одна просила добавлять к ее имени ''missise'', другая - родом из Голландии - ''frau". Эта женщина ни о чем не просила. Обращение у меня родилось само - пани Янина.
Она и правда была Пани. Это было новым в моей израильской практике. Уж больно не нравится мне звучание слова "госпожа" - на иврите - гэвэрэт, так много открытых "Э", да и изначально слово предполагает солидный возраст. То ли дело в Париже, официанты обращаются к тебе легко, музыкально, с полувопросом - "oui, madame". И ты всегда ощущаешь в этом дежурном, по сути, вопросе, нескрываемую симпатию к себе - не просто рядовой посетительнице, но к женщине, да еще и не вышедшей в тираж... И это бодрит и вдохновляет. Включает дополнительный блеск в глазах.
Мой рабочий день начинался в 8:30 утра, и не было случая, чтобы Пани встретила меня в халате и шлепанцах. Туфли на невысоком каблучке, отутюженные брючки и безупречная свежая блузка. Серо-седые волосы, увы, уже не очень густые, аккуратно уложены. Крупные клипсы в ушах и перстень с бирюзой на среднем пальце руки, тронутой артритом, завершали портрет женщины, не утратившей былую красоту, элегантной, хотя знавшей лучшие времена.
Все в ней - умение носить одежду, пластика движений - гордо хранило Женщину. И лишь чуть семенящая походка выдавала возраст - 95! Ведь даже не всякое государство доживает до этих лет...
Пани Янина Добровська была родом из Львова, его польской части. И язык Польши стал ей родным на всю жизнь. Иврит она знала лучше чем я, но много хуже, чем положено человеку прожившему здесь почти полвека.
По профессии пани - модельер одежды. Ее салон был популярен в довоенные годы во Львове. Муж владел кондитерской фабрикой. А двухлетний сын - был главной отрадой в ее в общем, счастливой жизни.
Но тень германской свастики, накрывшая Европу, достигла и Львова. Националисты Украины приветствовали фашистскую оккупацию, а для семьи Добровських пришло время страха и отчаянья.
Чем для евреев чреват новый порядок, уже было известно из опыта Германии и оккупированных стран Европы. Из Львова надо было бежать, только куда? Неясно.. Здесь ее знали, и любой донос властям грозил смертью ей и ребенку. А ради него пани была готова жертвовать всем. Только вот муж ее, со свойственным мужчинам практицизмом, вдруг отказался оставить свою фабрику на милость завоевателям. А национальная самонадеянность и хитрость нашептывали ему, что деньги помогут договориться с режимом, отвоевать в порабощенном мире свою долю свободного пространства.
Тогда пани Янина бросает мужа, недвижимость и, прихватив сына, на перекладных, пробирается в Варшаву. Но и она оккупирована немцами. Уже действует знаменитое Варшавское гетто, где за колючей проволокой собраны тысячи соотечественников. Уже дымят трубы крематория Освенцима.
Как удалось этой маленькой, хрупкой женщине, с ребенком, пройти все ужасы военной Варшавы, сохранить себя и сына, представляю плохо. Понимаю, что ее отнюдь не семитский тип - светловолосая, голубоглазая, с аккуратно вздернутым носиком - был ее охранной грамотой. Но неугасающий страх перед доносом держал ее нервную систему в состоянии близком к истощению. Уж больно суровым было время - и, в животном стремлении выжить, людские принципы растворялись в обстоятельствах, как материя в кислоте.
Главная цель в ее жизни - сберечь сына и себя для него. Ее сын навсегда остался главным и единственным мужчиной в ее жизни.
Она сумела преодолеть свой страх. Она работала в модном салоне. Знание немецкого языка давало ей свободу общения. И кто бы догадался, что эта обаятельная, элегантная, достигшая успеха в деле - всего лишь маленькая, так ненавидимая рейхом еврейка, которая каждый свой день проживает, истошно задавливая в солнечном сплетениичувство страха. И так было до самого освобождения Варшавы. Она выжила! Выстояла!
Пришла свобода, но страх по-прежнему гнал ее. В 1946 она с сыном переехала в Израиль. Впервые за эти годы она расслабилась и вздохнула свободно.
Здесь она узнала, что муж, отец ее сына, закончил свою жизнь в одной из печей Освенцима. Как вещает надпись в этой фабрике смерти - "Каждому - свое".
А пани Янину Судьба вознаградила долгой жизнью. Наверно, за ее тихое мужество и стойкость. За материнскую самоотверженность. И она с благодарностью приняла этот дар и всю последующую жизнь прожила так, чтобы быть достойной этой милости Судьбы.
Мне нравилась эта женщина. Деликатная, с милым чувством юмора, теплая и внешне беззащитная. Наше с ней общение перемежалось легкой иронией, когда я говорила ей, подыгрывая: "А не приготовить ли для вас сырничков?". Она широко улыбалась. И не только потому, что моя стряпня была ей по вкусу и в радость - обращение напоминало ей Польшу. Мне всегда хотелось порадовать ее чем-то вкусным. При мне она все уплетала взахлеб, с придыханием, а вот когда оставалась одна - о еде попросту забывала.
Порой с чисто польским гонором, тоном светской львицы, она заявляла, что у нее всегда была кухарка, и она сама готовить не умеет. Приняв стрелу, я с нарочито плебейской резкостью обрывала ее - "Вот и ешь свой корм из пакетиков, Панна".
Ее настольной книгой был Генрих Сенкевич - "Камо грядеши?". На польском языке. Какие мысли, воспоминания, ассоциации рождал в ней этот роман из жизни первых христиан - не знаю. Но, даже переходя из комнаты в комнату, она брала книгу с собой. Сенкевич был с ней всегда.
Мы часто гуляли с ней в маленьком парке, недалеко от дома, и она с удовольствием рассказывала историю своей жизни. Ведь у нее не было других слушателей. А я вполне приличная слушающая аппаратура. Да еще и с реакцией. Рассказывать она любила только о прошлом. На настоящем был гриф - Совершенно секретно. Плохое было только в прошлом. Настоящее - идеально. В нем нет места критике и сомнениям.
Ее лучшая в мире невестка - деятельница в области библиотечного дела. Она гордо несла свой весьма упитанный торс, вот только донести его до дома Пани никак не случалось. Ее "лучшие в мире внуки" - красавцы, таланты, успешные и всем нужные, которых она растила, баловала, были так востребованы жизнью, что не могли улучить минуты, чтобы позвонить бабке. А уж, тем более, посетить ее.
И даже в священный для евреев шабат - она тоже оставалась одна. В своей много лет назад купленной квартире - большой, для одинокой женщины. Сын, которого она боготворила, которому безраздельно принадлежал каждый ее вздох, любил ее. Он заботился, чтобы она ни в чем не нуждалась. Был внимателен и по-мужски галантен с матерью.
Он звонил ей несколько раз в день, а по четвергам приезжал как на свидание. Он был управляющим очень крупной государственной фирмы. И с воскресенья по среду были днями подготовки к четвергу. Среда - это преддверие большого Праздника.
Моя пани - вся ожидание, вся - волнение и предвкушение. Из супермаркета я приносила его любимые сладости и фрукты. И праздник наступал. И так каждую неделю. Безумно трогательно наблюдать то духовное единство, тот свет, который обьединял этих двух уже немолодых людей.
Я не знаю, о чем думает, что чувствует человек, когда ему 95 лет. Если он мыслит, то понимает, что жизнь его на земле не вечна, что подошел к краю той пропасти, которую называют Смертью. Ему неведомо, когда он сделает свой последний шаг, и каждый миг обретает неповторимую ценность. И так нужно быть в окружении близких - с тем, кем дышало сердце. Но в этот немилостивый шаг она тоже была одна. Она никогда не жаловалась, но это было предметом ее скрытой тоски.
С пани Яниной мы расстались утром в четверг. Она была как всегда улыбчива и добра. Благодарила меня за помощь и доброе отношение. Была у нее такая нехарактерная для израильтян привычка. Даже обняла меня на прощание.
А в пятницу вечером позвонил ее сын. Обычно мы говорили с ним на английском, но тут он сказал на иврите всего два слова - ИМА НИФТАРА.
У меня в трубке повисла тяжелая пауза. Почему-то я очень долго переводила на русский эти два слова - "мама умерла".
Да, сколько же раз я внушала себе - это такая работа. И только. Их жизнь меня не касается, и смерть - тоже. Но горло почему-то нахально сжал предательский спазм. Она ушла тихо и без боли. Никого не обременила болезнью и долгим умиранием. Ушла с тем же достоинством и заботой о близких, с которой жила, оставив после себя свет своей личности.
Она была истинной Пани. Просто клубок ее жизни размотался до самого своего конца.
До видзенья, дрога пани Янино. Мир душе твоей.
Как говорят на Руси - "Все там будем".
Иерусалим 2004
)
