EN
Старый сайт
"Слово - день, Слово - ночь".
(публикуется впервые)
ЗВОНКИ ОТТУДА
- Всё! Довольно цепляться за новояз и словечки. Уничтожить это, не на что не похожее, которое сам породил. К тому же проходное, пустое и надуманное, - к чёртовой матери! Чтобы припадки сомнений память не изводили.
Сам породил, сам и... И поднялась, было, рука, но...
Телефон тут же разорвал ночную тишину и резанул по нервам. Интересно, кому это ещё не спится заполночь?
- Алло... Алло... Да говорите же, чёрт возьми!
- Это вы, господин Автор? Я правильно попал?- возник, наконец, в трубе басок вальяжный, в себе уверенный.
- Допустим, вы правильно попали. И чем обязан?
- У меня на руках текст под заглавием «Слово - день, Слово - ночь», попытка сценария. Теперь вопрос, вы имеете к этому какое-либо отношение?
- Самое непосредственное, будьте уверены. Что дальше?
- Значит ли это, что вы автор? Я правильно понимаю?
- Вы на верном пути. Но откуда у вас мой текст, если он в работе? Там ещё непочатый край. И с кем имею честь?
- С вами говорит главный режиссёр театра «Эфшар».
Именами, адресами и регалиями обменяемся при личной встрече, если она состоится.
- И каковы условия встречи, если это не шутка?
- Заканчивайте, звоните и будьте мне здоровы.
Телефон пискнул и отключился, оставив в недоумении. И номер звонившего не высветился.
- Ну, началось! - с досадой заключил Автор, - предупреждали меня знающие подруги, - Не играй с огнём, не ходи по краю, не твоя это тема. Будь ближе к простому читателю, которому пофиг твои изыски. Не язви и не бунтуй. Тогда, может быть, тебя заметят, выделят и уже вознаградят вниманием. В крайнем случае, профессиональная оценка тебе обеспечена. Но учти, оценки, такого рода, как правило, в обе стороны. Вдоль и против шерсти.
Два дня он ждал, нервничал, перебирая в памяти всех тех, от кого можно было ожидать подарка или подлости, испытывая чувства от возвышенных до суицидных. Что и говорить, причины имели место быть. Сама тема его «смелого» текста, мягко говоря, смущала абсолютной некомпетентностью в отношениях между власть придержщими. Что называется, «из пушки по воробьям».
Но, с другой стороны, именно это и являлось основной линией произведения, как оно задумывалось. То, на чём можно поскользнуться, шмякнуться, разбить нос и лоб.
Примерно через месяц, когда ожидание уже растаяло в ежедневных заботах о хлебе насущном, раздался, наконец, тот самый звонок. И снова...
- Это вы, господин автор, я правильно попал?
- Если вы, как заявили себя, главный режиссёр театра «Эфшар». Да - нет, подтвердите.
- Именно, так. Вот видите, мы уже узнаём друг друга.
- И вы уверенны, что в этом есть какой-то резон?
- Время покажет. А пока несколько предварительных вопросов, напрямую не относящихся к тексту. Если вы позволите.
- Пробуйте, только имеет ли это какой-то осязаемый смысл и виды на перспективу.
- Не стоит, молодой человек, торговаться загодя. Уже решите для себя, - да, или нет?
- Всё зависит от ваших вопросов.
- Пожалуй, больше, от ваших ответов. Принимаются только чистосердечные, как на исповеди.
- Мне каяться не в чем. Непритязательная литература, скорее, пародия, не более того. Впрочем, валяйте, задавайте ваши вопросы. Может быть, мы найдём общее.
- Вы верующий?
- Здрасте, а при чём здесь вера? Что вы имеете ввиду под этим понятием, относительно к моему тексту?
- Различите это сами, но будьте предельно откровенны.
Иначе, имеет ли смысл наше дальнейшее сотрудничество?
- Не крещён и крест не носил. Не воцерковлен и челом не бил. Но храним, до сих пор, за что-то. Имеет ли это значение для нашего сотрудничества? Вопрос не ко мне. Обратитесь туда напрямую, если для вас это так важно.
- Не торопитесь, жизнь покажет и подскажет.
- Вы что, хотите сказать...
- Пока, всё, что считал нужным, я сказал. Пока...
- Но я так и не проник в смысл вашего интереса к моей частной литературной попытке. Что дальше?
- Отвечу вам не сейчас, извините мою занятость. Но, я полагаю, мы ещё вернёмся к этой теме.
- Да, но... - всё, короткие гудки оборвали нить призрачной надежды. Надежды на что? Тоже не понятно.
Прошло месяца два, если не больше, прежде чем таинственный режиссёр вновь напомнил о себе. И опять всё тот же торопливый наскок без вступлений.
- Куда вас несёт, молодой человек?
- Ну, во-первых, здравствуйте, что-то давненько вас не слышно. Я даже заскучал. Мы, ведь, так и не договорили, и не договорились. Даже не обозначили круг взаимных интересов.
- Масса дел, - сухо перебил режиссёр. Или кто он, там, на самом деле?
- Понимаю, но это была ваша инициатива. Определите, хотя бы, цель и направление вашего интереса.
- Как минимум, рукопись придётся переписать в сценарий для театра. И ближе к реальной действительности. В вашем тексте преобладают некоторые вольности не для сцены. Или, может быть, экрана... Может быть...
- Театр не мой жанр, - захотелось мне в кино,- и, кроме того, сценарий засушит все литературные достоинства, которых, и без того, кот наплакал.
- А вы попробуйте. И убедитесь, как, сама собой, улетит словесная шелуха. Загляните в первоисточник. Вспомните, наконец, классическое, - «грубо, зримо»...
- Извините, изобретать заново водопровод не мой жанр. Может быть, обнаруженные неувязки мы решим при личной встрече?
- Личной встречи нам, в любом случае, не избежать.
- Тогда я, в ожидании, играю, всё же, на своём поле.
- Да резвитесь на здоровье, молодой человек. Только не заиграйтесь. На этой теме можно легко угодить впросак, или попасть под каток властей придерживающих.
- Спасибо, я постараюсь быть благоразумным, в той мере, которая убережёт меня от неоправданных соблазнов.
- Вот-вот, поберегите себя. До связи...
Через месяц раздумий и мучений автор поставил точку.
И набрал на дне файла: «Хотелось бы глянуть в глаза интерпретаторам вымысла «Бог есть любовь». Нет, «Бог есть испытатель». Вспомнил всё и добавил: «Он может только поставить перед выбором».
И тут же звонок телефона, как хлыстом по нервам.
- Вон куда вас занесло, молодой человек!
Но Автор достаточно долго был в ожидании и знал уже, что и как ответить, - Обычное, я бы сказал, традиционное развитие сюжета. «Бойся застоя» называется. Или вы что-то имеете супротив?
- Оригинально. Повесить на героев груз ответственности и замкнуть в ограниченном пространстве. Откуда же здесь движение и развитие, предполагаемые жанром?
- Но в этом-то и фишка. Как они поведут себя в заданных обстоятельствах и в ограниченном пространстве?
- И как, по вашему? Что в этом задумано?
- Понятия не имею.
- Ах, браво автору! Интереснейший метод, нанизывать словеса без определённой цели. Кто же нам подскажет?
- Если вы, господин режиссёр, внимательно прочитали, главных героев в произведении двое. Время и обстоятельства сформировали их такими, какими задумал автор, опираясь, естественно, на свой жизненный опыт. -«Хорош», «не очень», «очень не хорош». Этот порядок установит их жизнь и поступки. Советую, если не ушёл интерес, подождать до конца. Может быть, нам удастся избежать шаблона?
- Что ж, Бoг вам в помощь, играйтесь во всю! И звоните сюда, когда есть захочется. Талоны на бесплатные завтраки ещё не кончились.
Телефон квакнул и отключился. Номер не высветился...
часть первая
день замысла
1
Общее впечатление и кое-какие частности раздосадовали.
А главное, мало что разяснили. С похмелья-то попробуй...
Ну, хорошо, посадили его, можно сказать, добровольно - принудительно. Без скотских ментовских приёмов, без выкручивания рук и блестящих браслетов. Даже без зачтения казённых прокурорских молитв. И отправили аккуратно, без тычков в спину и пинков пониже. Вот только направление не указали.
- Куда едем, господа - товарищи менты? - в который раз Брехло интересуется.
Впустую на грубый ответ нарывается. Дремлет мент серый в штатском. Проедет слиплыми глазами от макушки до штиблет и обратно, крякнет неодобрительно, как на явление родственника дальнего из деревенской глубинки, и всё, ни слова. Рожа пропитая, синюшная, сонная. Кулаки-кувалды, но и страшным назвать, преувеличение. «Велели сопроводить», - и весь сказ. Молчит, башкой на торможении клюёт, брыли жирные на крутых поворотах волнуются.
Столица позади уж давно, ежели по времени судить. Поздняя осень, за окошками прикопчёными, мыльной пеной плывёт, ледком первым трещит, зимы подлетающей звуки посылает. Ноябрь ранним снежком порадовал, морозцем лёгким и очередными, с законом отечественным, расхождениями.
Как там у Владимира Семёныча? - «И вот явились к нам они и сказали, - Здрасте. Мы их не ждали, но они уже пришли...»
Ну, натурально...
Пришли, подняли, как был, в исподнем. Корки в нос, - «ОСБ Особый отдел. Полковник...», - выхватил тренированный глаз. Сравнили с фото и, надо же, нашли сходство. Прошмонали все углы тщательно. Нет, криминала не обнаружили. Ищи не ищи, какой же идиот общак в хавере держит или, допустим, те же инструменты? Пошептались на кухне, швырнули, что под руку попало, штаны да безрукавку шерстяную, вчерашним шнапсом подмоченную, - Одевайся, козёл, и марш на выход.
- А за козла ответишь, мент поганый, - запомнил рожу Брехло.
Сигаретку последнюю переждали. Куртёжку, фальшивой овцой подбитую, с вешалки сдёрнули, на плечи набросили и, с юморком дешёвым,- Пойдём, катала, прокатимся с нами, тут не далеко. Карета подана.
- Только после вас!
Карета не карета, но и не воронок казённый, ржавьём клеток брякающий. Корыто типа «лимузин». Снаружи, - лак чёрный, до зеркального блеска полированный. В салоне, - кожа бычячья, цвета сдержанного, сидения в два ряда, нос к носу. Стол, меж ними, благородного дерева и подлокотники подстать, с блеском сопливым. Окошки прикопчёные, зановесочки велюровые в складочку. И затылок водилы бритый, многоярусный, за стеклом пуленепробиваемым колыхается. Дорогое авто, но неброское, без пошлой роскоши.
- Так, где же протекло? - Брехло всю дорогу гадает, - кто сдал или чего сами нарыли? И при чём тут ОСБ, уж я, точно, не по их ведомству? А ежели так, при чём здесь Большая Контора и все эти почести с лимузином и сопровождающими? Потому что никакая это не охрана, а так, для проформы. Свалить отсюда, если уж припрёт, как два пальца обоссать. В браслеты не забрали, амбалами не обсадили. Вилы тебе, ментяра, в шнивты, коленом по яйцам, прыжок в сторону, и гуляй до свадьбы. Нет, не похоже, из другой, всё это, оперы. Думай, Санёк, думай...
А пока гадал, да прикидывал, да обстоятельства суммировал, дорогу, как мог, прослеживал. Встречный поток транспорта на слух принимал, сортировал да подсчитывал.
- Не в Столице уже едем, нет. И не Окружной колесим, не в районный центр, даже, - на втором часу прочуял. Разрядился поток, стихла дорога, повернула вправо, сползла с обочины и гладко так снежком заскрипела, а где-то через полчаса и кончилась. Прокатились по целине хрустящей. Стали.
- Прибыли? - Санёк небрежно интересуется. Мне, мол, пока без интересу особого, рановато ещё икру метать. Подождём, потерпим. Устав ЗК как нас учит? Не суетись, не меньжуйся, прикинься чайником, дотерпи и ставь на последнюю. Дальше вскрытие покажет да прикрытие решит.
- Прошу, - полковник в штатском приглашает. А может и сам генерал, на лбу-то не написано. Но рожа-то, рожа, - как была в недосыпе хмельном, так, до сих пор, размяться не может.
Тут Брехло штиблетами вперёд из членовоза вылез, разогнулся, суставами в потяге хрустнул, глаза разлепил на белый свет, в пейзаж окружающий вник, - Ё-ё-ёшкин корень! Тихий лес сосновыми лапами шевелит, из-под снега топорщится. Чистота кругом белая, свадебная. Синь небесная к солнышку ластится. Вдоль дороги, кривым турецким ятаганом, речка пролегла, серебрится, греется. И мосток, изящно изогнутый, над ней горбатится. Дом усталый с колоннами и кренделями лепными за высокой стеной возвышается. Купол стеклянный над ним, облака отражающий, и флаг полосатый на свежем ветру полощется. Церквушка пятиглавая с колоколенкой золотыми маковками полыхает. А рядышком, на склоне, погост лежит, искристым волнистым одеяльцем укрытый, ухоженный. Стена краснокаменная с зубцами и башенками, красоту, эту всю, охватывая, к горизонту бежит. И собака звонкая тишину гоняет, заливается. Заповедная, видать, зона. Больше того, - охранная.
- Ах ты, мать честная! Нет, Санёк, - Брехло про себя кумекает, - видно пронесло тебя, пока что, рядом с мочиловом. Коли кончать без суда и следствия пришла бы надобность, или тело с душой рвать за признанием, - то не здесь, не в ясный день и не при таком раскладе - пригороде. Так что, не бзди в тумане, просекай, приглядывай. Может поворот в твоей кривой судьбе наметился. И маячит тебе шанс нежданный на другом берегу речушки - селёдушки.
- А кому тут погост и по кому колокол? - тренькнула задняя мысль, но не зацепила, растаяла под ласковым солнышком.
Постояли молчком на взгорке, подышали чистым морозцем. Огляделись вокруг да к мостку потянулись по тропинке, едва намеченной, чуть подтаявшим настом хрустящей.
- Ладушки, Владимир Семёныч,- успокоился Брехло,- ты, как всегда, был прав, -
«И вот явились к нам они и сказали, - Здрасте.
Мы их не ждали, а они уже пришли.
Но в колоде всё равно четыре масти
И нам достанутся тузы и короли!»
Дэн Брох закавычил цитату и перечитал в предрассветной тишине рождённое, - Ну, вот тебе, господин Автор, будущему шедевру, главный герой, прошу любить. Впрочем, любить не обязательно, совсем не обязательно. Мало ли какой фортель выкинет с его-то воспитанием, основной профессией и мутной биографией. А тебе, главное, найти, куда вставить. Полистал файлы, нашёл один незавершённый и довольно сомнительный.
- Может быть, сюда? Да, вот сюда, пожалуй. А дальше решим, подойдёт - не подойдёт, в зависимости от жанра, от состояния и настроения. Отсюда и название временное, - он пробежал по «клаве», - «ПУТИ ГОСПОДНИ»
2
«ПУТИ ГОСПОДНИ»
(наброски киносценария)
Начало Всего. Нет света. Чёрный экран пульсирует. Голос за кадром. (Жаль, Ефим Копелян давно и безвременно ушёл. Тут нужен именно его, - размеренный, глухой, безэмоциональный. Как в тех «мгновениях весны». А может, наоборот, - Лёву Дурова, пока жив, пригласить. С уверенными интонациями провокатора Клауса?
Ладно, всё это фантазии. На ваш выбор, господин режиссёр.
(Если таковой найдётся, откликнется, а главное, осмелится.)
Итак, чёрный экран. Голос:
- И проснулся как-то Всесильный в кромешной тьме да от холода. Размежил око (вспыхивает зрачок, изображение чёрно-белое), окинул взором окрест (долгое движение зрачка по кругу), ничего не узрел вокруг, огорчился Пустотой и Теменью Беспросветной.
И тут же Мысль посетила Его, чуть побродила в Голове Его,
ублажила Его и родила Слово Его.
И молвил Он, - Слово - хорошо. Пущай в Начале стоит Слово, а дале, - поглядим. И стало Слово.
Но первой, как ни крути, была Мысль, - вспомнил Всесильный, - тогда, что есть Начало?
Так Я и есть Начало всех Начал, потому как, родилась во мне Мысль, и молвил я первое своё Слово.
Так утвердил Всесильный и увидел, что Это, - Хорошо. Ну, не всё, пока, но в общем. По Идее.
А раз так, - сообразил Всесильный, - раз я Начало Всех Начал, значит Пустоты вокруг меня быть не должно.
Не уютно в Пустоте без Света, холодно и не видно Ни-че-го.
Слово есть, Начало сообразил, но нет Света (долгое движение на экране зрачка по кругу). Оттого-то ничего и не видно.
И сказал, тогда, Всесильный,- Так, перво-наперво пусть будет Свет.
И стал Свет (вспыхивает белый экран).
И увидел Всесильный, и сказал, - Ну, вот тебе, и Свет.
И подумал Всесильный, - Свет хорош (экран пульсирует), но не видно же ни... (экран пульсирует).
И отделил Свет от Тьмы (экран разделён надвое, белое - чёрное, пульсирует, долгое движение зрачка по кругу).
И увидел Всесильный и сказал, - Ну, вот, и отделилось хорошо.
И нарёк Свет Днём. И стал Свет Днём.
И увидел Всесильный, и сказал, - День Хорош.
И нарёк Тьму Ночью. И стала Тьма Ночью.
И увидел Всесильный, и сказал, - Да и Ночь Хороша.
И подумал Всесильный, - День Хорош и Ночь Хороша (экран
разделен надвое, пульсирует остановившийся в центре зрачок). Но не видно же ни... Поздновато, однако. Притомился. На покой пора...
Так прошёл День Первый. Но Земля была Пуста и Нестройна. (эхо пустынное - «...стройна, ...ойна, ...ойна»)
И был промежуток между Днём и Ночью, но никак ещё не назван был. Потому, прошёл уже День Первый.
И было Время между Ночью и Днём, но никак Всесильным ещё не названо было.
И стал День Второй (экран пульсирует).
И подумал Всесильный, - есть Свет и Тьма, есть День и Ночь. Но нет Пространства. День Второй, а Земля всё так же Пуста и Нестройна. Не порядок. Не тот коверкот.
И сказал Всесильный, - Пусть станет Свет - Светом, а Тьма станет Тенью, а Свет и Тень пусть сольются и станут
Полусветом или Полутенью, и Рефлекс задумал, и Блик хочу.
Хочу, мало ли. Объёмы, например, выявить, формы предметов и линии подчеркнуть. Из чего ещё сооружать Пространство?
И стало так (чёрно-белый шар на экране пульсирует).
И увидел Всесильный, и сказал, - Пусть будет пространство Небо, пространство Твердь и пространство Вода. И пусть пространство Небо и пространство Твердь отделяют Воду от Воды. И стало так.
Но не всё так. Не отделилась Вода от Воды, а пошла она по Кругу. Вот такая небольшая Промашка с Водой вышла.
Ну, началось, - огорчился Всесильный, - не всё предусмотришь априори. И сказал себе, - а раз так, пущай будет Круговорот!
И стало так (чёрно-белый дождь на экране, дым, пар, облака, шестая симфония Чайковского, или что-нибудь тревожное из Малера).
И узрел Всесильный Круговорот, и сказал себе, - одобряю всё, доселе, произведённое - Круговорот, как ни посмотри, Хорош. А порядок явления нового на Свет Божий чуть позже отрегулирую. Соберу сначала в кучу все состовляющие. Там погляжу.
И прошёл День Второй. И земля стала Твердью, а над ней стало Небо, а межу ними возник Круговорот.
И был Вечер. И прошёл День Второй.
И было Утро.
И пришёл День Третий (чёрно-белый рассвет пульсирует, бесцветное светило над горизонтом плавает).
И увидел всё это Всесильный. Свет и Тьму, Тень и Полутень, Полусвет и Рефлекс, и Блик хорош. И Твердь, и Вода, и Небо, и Круговорот ничего себе. Мрачновато, только, и бесцветно, вяло, малоподвижно, недееспособно.
И подумал Всесильный и решил, - Ничего, щас поплывет!
И сказал, - Да стечётся Вода, что под Небом, в одно место, и да явится Суша.
И стало так.
И назвал он Сушу Землёю, а стечение больших и малых Вод назвал Окиянами, Морями, Реками, Озёрами, Болотами, ну и, типа, Лужами. И стало так.
Отошёл Всесильный от Произведения Своего, прищурил глаз, сложил ладошки рамкою, посмотрел сквозь неё и узрел, как оно Хорошо.
Да Хорошо-то, оно, Хорошо, но бесплодно, пока, и бесцветно (чёрно-бело-серый пейзаж пульсирует).
Да разве не Всесильный я, - разошёлся Всесильный, - Даже, где-то, Всемогущий. Но не Творец, вот блин, не тяну, пока. Нет Гармонии, Композиция не взвешенная, Движение вялое. А главное, Цвету нету. Пусто всё, Серо и Просто... Упущение.
И сказал тогда Всесильный, - Да произрастит Земля Зелень, Траву Семяносную, Дерево Плодовитое, производящее по роду своему Плод, в котором семя его на Земле.
И произвела Земля, что задумал Всесильный. (компьютерные
спецэффекты, - ползёт всё на экране чёрно-белом, тянется, распускается, цветёт, плодоносит, топорщится).
И Хорошо, вроде, всё. И произрастила Земля Зелень всякую, Траву Семяносную, Дерево Плодовитое, тень дающую. Только вяло всё, малоподвижно и бесцветно.
То, да не то, - понял Всесильный, - вкалываю, тут, с утра до вечера, а Цвету всё нету. Нечем пейзаж разнообразить и глаза порадовать.
Хвать - похвать, да поздновато хватился, вечереет уже.
И был Вечер. День Третий бесцветно угасал... И прошёл День Третий.
И было Утро.
«Утро туманное, утро седое... (экран сопровождает чёрно-белый, утро туманное, неубранное поле, романс издалека. «Нивы бескрайние, снегом покрытые... Нехотя, вспомню...»)
Нехотя вспомнил Всесильный... Что же было?
(экран сопровождает чёрно-серо-белый, что-то ведь было).
Да, ладно, прочь сомнения, - решился Всесильный, - всё есть.
Дело за малым, Цвету нету. Нету Цвету. И где же его взять?
А вот где, - догадался Всесильный, - немного не в том порядке, как задумано, да кто потом судить будет, что из чего произвелось. Посредники да угодники, ежели, где, что не так, апосля отрегулируют.
(Чёрно-белая хроника на экране. Папа Римский, или Митрополит, или Далай Лама, или Имам над многотысячными толпами на сером пульсирующем экране.
Далее и везде подбор кинохроники, режиссёру на усмотрение.)
И сказал Всесильный, - Да будут Светила в пространстве Неба для отделения Дня от Ночи и да будут они знамением Времени для Дней и Годов.
И стало так.
И создал Всесильный два Светила и Звёзды и поместил их в пространстве Неба.
Но не стало Цвета, ну, не дошли руки (всё то же серое поле).
Тогда отделил Всесильный от Светила великого Цвет и нарёк его Жёлтым. И увидел, что это, куда как Лучше (жухлое жёлтое поле на экране).
А от Светила меньшего отделил Цвет и нарёк его Голубым. И увидел, что и это не плохо (тусклое голубое небо над жухлым жёлтым полем на экране).
Затем смешал Всесильный Цвет от Светила великого да с Цветом от Светила меньшего и отделил его, и нарёк его Зелёным. (Вялое зелёное дерево на жухлом жёлтом поле под тусклым голубым небом).
Нормалёк, - решил Всесильный, - до Творца ещё далековато, цвета скучные, не яркие, но, какие ни есть, уже впечатляют. И Общий Замысел вселяет и Широта Охвата, и Глубина Проникновения. Не хватает ещё чего-то для полной Гармонии.
А так, - хоть бьеннале открывай.
С посетителями проблема? Так это, как два пальца, - сотворим, - пообещал себе Всесильный, - не всё же себя, одинокого, ублажать. Ну, и руководство действиями возглавить.
Но подошёл уже Вечер. И прошёл День Четвёртый.
И было Утро.
Ничего не изменилось за Ночь.
А чему меняться-то? (Тот же пейзаж скучный, полуцветной, слабо шевелящийся. Дым, пар, туманы, дожди, пороша).
- Хватит уже тратиться попусту, - насупился Всесильный, - хватит колотить Недвижимое, Нетленное, Вечное. Вкалываю с Утра до Вечера, а результат? Подмостки и декорации воздвигнуты. Пора выпускать Живых Исполнителей, да и Благодарных Зрителей не позабыть.
И сказал Всесильный, - Да вскишит вода кишением Живых
Существ, а Земля пусть наполнится стадами и Птицы пусть летают над Землёю по пространству небесному. Сказал, по-быстрому сотворил задуманное и разбросал Морских Животных в Моря, те и поплыли. Стада разогнал по степям, те и побежали. Пресмыкающихся пустил по Землям, те и поползли, Птиц же кинул в Пространство Небесное, те и полетели.
И поплыло в Морях, поползло, разбежалось по Землям, полетело в Небесах. Зашевелилось всё, заревело, загалдело, зашипело, ощетинилось. Забалдел и сам Всесильный, заторчал от Удовольствия Действиями. Благословил Виды, - плодитесь, мол, размножайтесь, ползайте, бегите, плывите, носитесь, летайте, наполняйте пейзаж и глубины.
Хорошо это в старости неблизкой и в моём бессмертии беспросветном, утеха и забава Глазу Моему будет.
И стало так. А как же!
И всё бы Хорошо, да не всё Хорошо.
Кинулся, было, Всесильный, - А что там с Другим Цветом? Не устроен без него Мост Небесный. Не тяну, пока, на Творца.
Не хватает сущей малости.
Да поздновато спохватился, цельный День на Птиц небесных, Пресмыкающихся, Животных морских и земных убил.
Ладно, ништо, - потянулся Всесильный, - зато Основу Живой Жизни заложил, происхождение Видов и Движение их в Природе. Всё остальное, отосплюсь чуток, - восполню.
Тут и завечерело, кстати.
И прошёл. День Пятый.
И было Утро.
- Вот сегодня, как раз, размахнусь, разгуляюсь, - дал себе Слово Всесильный. Посвящу-ка день чистому Творчеству и реальному Искусству. Отделю, наконец, Цвет Другой и воздвигну Мост Небесный.
Но не услышал Слова Своего.
Потому что ревело, галдело, шипело, стонало всё, созданное им доселе, рвало на себе панцири, перепонки, чесало чешую, шкуру и пенилось слюной.
Жрать хотят, - угадал Всесильный, - вечно Голод Творчеству, - помеха.
«Вечно Сытость Творчеству, - петля»,- припас на будущее.
И повелел Всесильный, а куда деваться, - пусть утолится Голод Сильных Видов происхождением Слабых да Беспомощных.
И пусть будет промеж них Естественный Отбор.
И утвердил так, Слабый - Сильному. И создал Зверей земных, по роду их, и Скот, по роду его, и всех Гадов Земли, по роду их.
Кормитесь, мол, от Плодов земных, по роду их, от всех Зверей Земных и Птиц Небесных, по роду их, и от Скота Земного, по роду его. А ежели голод припрёт, от мелких Гадов Земных, морских и членистоногих. Жрите всё, что нашли, поймали, сорвали, а паче, своим трудом взрастили, - Позволяю!
Ээ-эх! Разошёлся Всесильный, разохотился. И кровососущих приобщил, и точащих, и щипающих, и кусающих, и рвущих на части, на всей Земле, в Небесах, и в Пучине морской.
И шакалов, и гиен, и воронов, и грифов-падальщиков, и мелкую рыбку пиранью на Тлен и Падаль земную и водную создал Он.
И повелел им Всесильный, - Утолите же Голод свой Плодами деревьев, по роду их, Семенами трав, по роду их, Скотом и Зверьём мелким, по роду их, Корнеплодами и, даже, Падалью, ежели не противно Животу вашему.
Хвать - похвать, ан не родили ещё Дерева, не дали семян Травы, не вызрели Корнеплоды. Ну, там, тощие почвы, невыясненные сроки посева, неблагоприятные погодные условия, неизученный вегетативный период...
Словом, ни Плодов, ни Семян, ни Корнеплодов. И Скот, как есть, весь разбежался и попрятался.
Этак и уморить можно в Тяжких Трудах Созданное, - сообразил Всемогущий. И чё удумал.
Пусть, - повелел, - Животное морское кормится Рыбой малой, а Пресмыкающиеся пусть кормятся Гадами мелкими, а Звери
дикие пусть кормятся Скотом всяким, а Птицы Небесные пущай кормятся Чем Попало.
А Кровососущие пусть сосут из Этих Всех. Крови не жалко, прольётся она ещё реками. И пусть будет так, как задумано.
И стало так.
И отворилась Кровь от всего живого. И отделил Всесильный Цвет её, и нарёк цвет Красным. И смешал Цвета, и получил их, и построил, наконец, в небе Мост Небесный.
И увидел, что это Хорошо. Даже, где-то, местами, Отлично.
Но скучно-о, - скулы сводит. Ни показать никому созданное Произведение, ни обсудить его идейную направленность и художественные особенности. Да просто поговорить за Жизнь, в муках Дум и Сомнений, сотворённую.
А, была - не была, слеплю-ка из Праха земного себе подобного, не то со скуки замаюсь в Бессмертии своём.
Так было бы то Слово сказано, - собрал Всесильный каркас из кости, облепил глиною, увенчал тыковкой, промеж ног Срам прилепил, дунул, плюнул, овеял Своим Знаком трижды, Одухотворил и, - на тебе, - Субъект по Образу Своему и Подобию. Только вот голый, что Червь Земной. Ни повязки, чтоб Срам прикрыть, ни плащ-палатки.
- Да пока и так сойдёт, - прикинул Всесильный, - а дале сам, по погоде, определится. Небось, прикроется, чем попало, как Ледниковый период напущу. Другое дело, надоест быстро, - Первый же, Бессловесный, Недалёкий, Вялый и Безидейный...
И тут ему из Внутренних Органов невидимый кто-то, бархатно, так, нашёптывает, - А ты ему соучастницу сооруди. Жену, допустим. Пущай плодятся по Роду их. Им утеха и Тебе забава. И догляд, опять же, ежели, что не так. Вдруг промашка, какая, произойдёт. Мало ли? Будет меж кем грехи распределить и наказать виновников примерно.
- Как же я сам-то вперёд не допёр! Шерше ля фам! - возрадовался Всесильный. И сотворённому Человеку сотворил Женщину. Проще говоря, супругу.
Вырвал у него ребро, насобирал праха из остатков, слепил по иной форме, чтобы отличить от первого. На срам, правда, материала не хватило. А и так сойдёт! Дальше-то сами приспособятся кому чего куда.
И увидел Он, что Женщина Хороша. Просто Роскошна. Сам бы кругами ходил, уговаривал, да Сан не велит. Эх-ма!
- Кончено Дело, - сказал Всесильный. Вдохнул в них Дух Свой и благословил на жизнь.
И завещал им, - Плодитесь и Размножайтесь, и Наполняйте Землю, и Овладевайте ею, и Владычествуйте.
Осмотрел Всесильный результат усилий, перечислил по списку всё Сотворённое, сдал - принял, сам себе, по описи.
И СТАЛО ТОГДА ВЕСЬМА ХОРОШО.
И был Вечер. И прошёл День Шестой.
И было Утро.
И пришёл День Седьмой.
И завершены были Небо и Земля и Весь Сонм их.
И завершил Всесильный в Седьмой день Дело своё, которое Он созидал, и почил в день Седьмой от Произведения своего, которое Он, в трудах, создал.
И благословил Всесильный День Седьмой, и освятил его, ибо
тогда почил от всего Произведения своего, которое Всесильный, творя, созидал.
Хотел, было, на радостях гульнуть вокруг бочки с нектаром.
А с кем? С этими, что ли? Ну, нет уж, - Трезвость - Норма Жизни сотворённой. Пока что...
И сказал Всесильный, - кончено дело, Шабаш!
С тем и покончил в День Седьмой.
Вот он откуда Шабат и последствия, - заключил для истории Дэн Брох, - И куда здесь Основного Героя втиснуть? Да, пока, некуда.
Проверил время, затаившееся в правом углу монитора, - Ого,-
четыре двадцать?! Да, увлёкся, однако. И когда, теперь, спать? Господи! Прости меня, богохульника!
ём шиши
1
Кому как, а в ём шиши г-ну Броху достаётся по полной.
Казалось бы, торопиться некуда, впереди Шабат и неторопливые семейные или дружеские посиделки за обильным столом. Но народ избранный запасаться начинает загодя, и распареная толпа уже с утра раскачивает увесистыми задами торговый Адар, придирчиво отбирая кашерное. Или, впопыхах, расхватывая свиное и квасное, впрок предстоящим кабалат шабат, пикникам на лоне природы и всяким прочим обжираловкам.
Набьют на шуке мешки с рюкзаками, кошёлки с котомками. Влезут, кое-как, с проклятиями этому душному транспорту, мешкающим старикам, истошно орущим, марокканским или эфиопским детям. Этим дикорастущим ценам и тем прохвостам-министрам. Этим датишникам и тем гоям.
И разъедутся, разбредутся, расползутся к раскалённому полудню по домам или, заранее намеченным, тиюлям.
Послеполуденный зной слижет с мостовых Нордау запоздалые говорильни интеллектуалов, сникающие раздоры и мелочные стычки недобравшей бомжатины, пробные вылазки дамочек полусвета и сутенёров, - трёх бритоголовых горилл и одного слизняка под кайфом. Первый показ тел, вечно не высыпающихся, нелегальных сексрабынь.
А дальше пустынная, застывшая тишина до вечерних огней кафе и ночных приключений...
2
А мелкий беллетрист Дэн Брох к пяти утра, разомлев от лёгкого дуновения отлетающего вдохновения, только выходит из очередного творческого запоя. Отклеит пальцы от «клавы», пробежит по изверженному и отпрянет в изнеможении.
Мучительно подавит сомнения и не сотрёт всё это, бездарное и богохульное, к чёртовой матери. Оставит нетронутым, отложив расправу до прихода следующей ночи. После короткой, но душевной встречи с Раечкой, на скорую руку сооружённого ужина, тёплого дыхания в бокале «мерло» или влажной прохлады на банке «Баварии». В бессильных струях полудохлого вентилятора.
И в зависимости от суммы социального вспомществования или «чёрного дохода» в казне его холостяцкого быта. Но до всего этого ещё дожить нужно. А, сначала, отоспаться.
С отлетающим сознанием приволочётся к дивану, упадёт в него, обнимет родную подушку и, - Всё-всё-всё... Отстань, не лезь ко мне, Дуська. Спать, спать... Уже спит и видит...
Вспыхнули зыбкие видения, заиграли тусклые, косые блики, медленно проступают краски. Сплетается в полудрёме нечто: «Кровавый куст стекает в пруд и гибнет в нем, и молит о пощаде...»,- ну-ну, рожай дальше, символист недоделанный... в... в... в Зеленограде... Шедевр вянет в зародыше. И провал...
...Мерное урчание щекочет ухо, мохнатая тяжесть улеглась на грудь, мягкая лапа на нос. Вставай, поднимайся художник слова, ублажай девушку завтраком.
- Дуська, имей совесть, - вяло просит Дэн Брох, пробираясь в реальность сквозь неукрепившийся сон и улетающие в чёрную дыру видения.
Но этой твари, про совесть, бесполезно. Барствует дитя арабских пустырей и помоек. Она жрать хочет, она пить хочет и на горшок пора. И ранняя прогулка ей положена, пока испепеляющая жара землёй Обетованной не овладела.
- Ох, ёшкина кошка, - вытащил из помойного прайда, выкормил, обласкал, обнадёжил, - получай. «Мы все в ответе за тех, кого...» А за тех, других, у кого никого? Вы ничего не упустили, мосье Антуан?
С закрытыми глазами, в которых ещё плавали обрывки сна, влез в обношенный турецкий «Адидас», со стоном протиснулся в майку и кроссовки натянул, не шнуруя, на босу ногу. Мятой бейсболкой прикрыл уверенно проступающую, сквозь выгоревший пушок, лысину. Сбросил в пакет вчерашний мусор, - Ну, вперёд, убийца рыжая! Господи, ты посмотри на часы, шесть утра, - и шагнул на, воняющую всеми прелестями репатриантской жизни, лестницу.
Шесть утра, а дышать уже нечем. Жестокий хамсин придавил, прокалённые солнцем веков, холмы Кирьят-пригородов Хайфы, стирая горизонт, лишая цвета дали. Сегодня город завершает рабочую неделю, с ленцой громыхая составами железной дороги, тяжко дыша дымами промышленной зоны, курясь парами электростанции и грудастых градирен. И бухта Акко отсюда, с высоты Разиель - Давид, больше напоминает пыльную белёсую лужу, если бы не призраки танкеров и сухогрузов, кучно пережидающих на рейде очередную забастовочную придурь портовых прохиндеев и жирующего Гистадрута.
Ну, ладно, погуляли на лавке, отметились в придорожных кустах. Не растаял, не рассыпался, размялся сочинитель.
Отоспится завтра в тишине Святой Субботы.
- Дуська, домой! Жрать подано! - и, голосуя «за» вертикально
задравшимся хвостом, животина несётся вверх по лестнице.
3
К семи, ноль-ноль, Дэн Брох наспех приводит в порядок лицо, проходит щёткой по сохранившимся зубам, электробритвой по сухим впалым щекам, расчёской по наметивщейся лысине. Освежается уценённым «boss» и, смирившись с изображением в подгнившем зеркале, тащится за кошкой на кухню, убедиться в заиндевелой пустоте холодильника. Каждый раз вспоминая: «а там зима, пустынная зима». Так и есть, он делит с Дуськой свой бутербродный, с обрезками индюшатины, завтрак, второпях глотает жиденький чаёк. Переодевается во всё чистое, когда-то белое. Теперь пора, - Не скучай, Дуська! - молодцевато сбегает по извилистым, постылым временем отшлифованным, лестницам арабской Халисы, ныряет в разноплемённые потоки Адара и зарождающийся водоворот шука.
Минут тридцать в тесных рядах и диких воплях нижнего рынка таскается с грузовой коляской во исполнение капризов гран дамы от еврейской психической терапевтии и организатора его «чёрного» заработка, мадам Каревски.
Сегодня в списке: вилок капусты - белый, не очень плотный, овальный. Баклажаны синенькие - только очень тугие, мелкие, узкие. Морковь крупная, светлая, обязательно с закруглённым кончиком. Чеснок, ни в коем случае не на развес, только штучно в сеточках. Яблоки белые, в красную крапинку, твёрдые, кислые. Киви густошёрстные и мягкие. Помидоры и зелень, пусть дороже, но только на верхнем рынке. Вяленые оливки там же. Хлеб французский, даром, что выпекают его арабы. А кура и яйца исключительно у ленивых кибуцников. Можно подумать, что всё кошерное они сами высиживают. Еле глаза открывают, как те несушки. Утомлены, не по годам, коллективным способом производства и уродливым распределением доходов. И к восьми тридцати всё это, через полгорода, в Кирьят Элиэйзер, и будь добр, на порог без опозданий, и надушенный, и наглаженный. Иначе, посмотрят на тебя с укором
Доктор Каревски обожает порядок.
4
Их познакомила, имевшая виды, но не получившая взаимности, соседка сверху, Мария Ивановна. Приятная во всех отношениях женщина и добрейшей души иудейка. Узнав о реальных доходах и литературных поползновениях (Господи! На что ты надеешься в такие года, и в этой стране, и с такой работой, о Б-же!), она пожалела его, вручила телефон дамы, нуждающейся, за твёрдую оплату, в грубой мужской силе и, по её несложному разумению, близкой к творческим кругам.
Они служили в одной психиатрической лечебнице. Мария Ивановна, - уборщицей, мадам Каревски, - главным врачём и наставницей.
- У неё в знакомстве сплошь чокнутые. Художники, писатели, скрипачи и матершинник этот...Губерман, - не смогла сдержаться Маша и уехала в Европу в поисках настоящего счастья.
А он взял и позвонил. Не сразу, но позвонил, - чем чёрт не шутит, может в этот раз? Хотя, сам не понимал толком, в этот раз, что собственно? Какой чёрт, чем и о чём шутит?
Голос в трубке был энергичен, и внушителен, - Доктор Каревски уже вас слушает. Говорите.
Доктор, тем более, психотерапевт, Дэну Броху, временно, был не нужен. И он понёс что-то несусветное про Марию Ивановну, их ничем не обременённые отношения, личные бытовые неурядицы и трудно поддающиеся тексты.
- Да-да, Маша мне сообщила. Я в курсе твоих проблем. Вчерне. Но в данный момент я занята, - настроила дама, - жду тебя завтра в девять и без опозданий, - сходу установила она на «ты», назвала адрес и отключилась.
- Опять влип, - костерил он себя, перебирая пустые хлопоты промеж кровожадной издательской своры, - На кой хрен я этой докторше и, явно, менторше, со своими бессильными попытками восстановить былое и распечатать думы? Да какие там думы. И что там, в его мелочном былом? По большому счёту, вспомнить нечего, кроме самого факта пребывания на земле Израиля.
Но, привычно числя себя, по крайней мере, пунктуальным, Дэн Брох в назначенный час и в назначенное место явился. Во всём белом, несколько застиранном и поношенном, но тщательно отглаженном. Мимоходом намекнув на тяжёлые бытовые обстоятельства. Привычка, видите-ли, такая, летом во всём белом. Остальное, миль пардон, - возможности. Возможности, к тому времени, что и говорить, оставляли желать.
Год назад земля Обетованная приветливо встретила господина Броха прямо у борта «Эль-Аль», осыпав всеми благами нового репатрианта. Довольно увесистой, на первый взгляд, корзиной абсорбции и опережающими надеждами, лежащими тут недалеко, на видимых отсюда холмах, вытоптанных его иудейскими предками. Правда, отношение к нему имеющими не самое прямое, если следить по материнской линии.
Корзина абсорбции и ущербный грант члена Союза писателей, к этому сухому дню были до дна опустошены. Членство в Союзе Советских пис-пис-пис, практически, не кормило.
Попытки протолкнуться на страницы местных журналов с двумя тощими повестушками (так себе, не о чём, - немного иронии, немного стёба, немного, в том же духе, скепсиса) закончились ничем.
- Не стоит, не надо, - мягко, как бы по душам, погасили господа редакторы пыл расплаты за былое, - Не надо нам ностальгических откровений по утерянным в оставленной стране ценностям. Здесь этот залежалый товар ходит плохо. Даже от имени корифеев. И необоснованная критика нам ни к чему в период обострения борьбы с экстремизмом и за возраждение...
Короче, ясно, мотивы те же. Наслышаны. Пробиваться или, скорее, втираться придётся поновой и без именитой помощи.
Особых претензий на популярность Дэн Брох уже не испытывал, ясно сознавая, что настоящий писатель, это автор, по меньшей мере, пяти, уже изданных полновесных романов или сборников. Страниц, этак, по четыреста - пятьсот, в твёрдых теснённых обложках. Впрочем, и это не гарантия.
Нужны широкие полотна сочными мазками, с живыми героями в поворотных исторических обстоятельствах. И с лирическими отступлениями на заранее подготовленные, ответственной русской литературой, позиции. Но главное, немедленно раскупаемые, под широкую или скандальную рекламную компанию. Все остальные, - беллетристы, эссеисты, сценаристы, прочая мелюзга, где по заслугам, ему и место. Были по молодости заявки на успех. Да кого это сегодня на Святой земле волнует? А здесь... Ничего не добился, никуда не пробился, нужных знакомств не завелось и с ивритом не заладилось, - тахана - ханут - шук - кама зэ оле?
Пришлось стать в ряды соискателей неквалифицированной работы. Пряча глаза, отмечаться в Лишкат Аводе у презрительно жующего араба. Жить на пособие по безработице, перебиваться любым чёрным заработком и выматывающими попытками туда пристроить вдохновенье, где можно рукопись продать.
С этим лёгковесным грузом знаний и тяжёлой ношей накопленного опыта, в назначенные день и час, притащился беллетрист Дэн Брох на дом к госпоже Каревски.
5
- Денис, - знакомясь, позаимствовал он из прошлого, навсегда, из теудат зеута вычеркнутого, - ныне Дэн Брох.
- Одобряю, - грудным сопрано поощрила дама, - доктор Каревски. Будешь звать меня Клара. Проходи в палаты, присаживайся.
Прошёл, осмотрелся, оценил. Палаты были так себе, типовые, двухкомнатные и обставлены подстать. Украл, таки, по мелочи тот Карл у этой Клары. Оставил, разве что, элегантный стиль, и хорошо подобранный цвет. Ничего лишнего, светло, чистенько и всё на месте.
- Основное, - приступила мадам Каревски, - честность, чёткость и чистоплотность. Это, - без обсуждений. Для начала, исходя из твоей бывшей профессии, давай определимся с пристрастиями литературно-художественными. Оголим, как говорится, подноготную. Я бы хотела знать...
Так, флейта - пикколо ноту тронула, но оркестр пока не готов, разминает интеллект, дыхание и пальцы. И дирижёр не собран, теряется в партитуре. Кого они, вместе, почитают за, не считая великих, классических, известных, модных, отвергнутых и обоих Ерофеевых?
Утлицкую? - Лучше не поминать.
Чербакову? - Читаема, но простовата.
Татьянину? - Плодовита, млеющими от самолюбования, метафорами. И слишком уж назидательна.
Черешневецкую? - Умна, но мудрёна.
Ветрушевскую? - Прошмыгнула как-то в ряды незаслуженно признанных.
Заволоцкую? - А кто это?
Может Аринину? - Ну-у-у...
Или Тонцову? - Фу-у-у...
И кто там ещё, не считая мужиков? - Да никого, чтобы мысль снизошла или душа мелодию пропела. Кроме...
- Дина Иерусалимская? - робко вступают скрипки.
- Дина Иерусалимская, - уверенно ведут альты.
- Дина Иерусалимская, - подхватили сонные виолончели.
- Ди-на Иеру-са-лим-ская! - боднули воздух духовые.
- Ди-ина-а Ие-ру-са-лим-ска-ая! - вступает хор.
- ДИНА ИЕРУСАЛИМСКАЯ!!! - гремит оркестр, бьют литавры, дирижёр в поту, барабаны в исступлении!
Финал, - фортиссимо на высокой ноте, комплементы, летящие букеты, овация! Все любят Дину Иерусалимскую. И не только читать. Они знают её в лицо, знакомы со всем объёмом творчества и навсегда ей преданны.
Дина Иерусалимская, когда-то маленькая принцесса «Юности», ныне, размашистый портретист отечественной репатриации, отважный лоцман мирового еврейства, смешливое зеркало причудливой иудейской эволюции. Артистична, красива, чертовски обаятельна, а как человек... Ну, ну...
Ну, просто сил нет!
- Пишет, почти как я, только лучше, чище и чаще, - делится он потаённым с признаком лёгкой зависти.
- Сравнение достойное, только вот не преждевременное ли? - предостерегает мадам Каревски.
Он согласен. С этим ясно, связь ощутили, - побежали дальше.
А пока полощется в беседе олимовская повседневность, Ден Брох оценивает посланную Проведением. На крепких ногах этакий плотный статный, восторженный одуванчик. Светлосоломенная копёшка устроилась над иронически изучающим, в тонкой золотой рамке очков, небесной чистоты, взглядом.
Торжественный бюст царит сверх уверенно обозначенной талии, а вот этого, что ниже, антропологически типичного на Ближнем Востоке, не так уж много. Всего в достатке, но образ не утяжеляет. Дама в благородных годах и без возраста. Еврейского, сколько он понимает в еврейском, - ноль. Особенно в манере держаться. Разве что, короткий носок чуть заострён и выразителен, - это, да!
Элегантный, смягчающий очертания, стиль, разумные цвета, тщательно подогнанные в гамму. Широкие московские манеры, питерские митьковские штучки, с вольным словом, порой крепким, но не отталкивающим. Париж так и прёт, но сама, как выясняется, из Ташкента, откуда и обожаемая Дина Иерусалимская. Теперь понятна связь? Теперь, - понятна.
Походка легка, движения стремительны, жесты порывисты, но точны и управляемы. Энергичная женщина, умная и властная. Поладить с ней будет не просто.
- Ну, хорошо, что-то в тебе есть, ещё не разобралась, - наконец решает мадам Каревски, - взгляды совпадают. (Не все, мадам, - проскочило, - не все...) Неси тексты, буду поправлять, помогать. И кой-какой приработок предоставлю. Нужна грубая мужская сила в интеллектуальном обрамлении. Только, чур, я натура привередливая, раздолбайства не спущу.
С тем и распрощалась, сказав в дверях, - Звони, не пожалеешь!
Поколебавшись, он позвонил. Не пожалел.
Сегодня конец октября, ём-шиши, к восьми тридцати Дэн Брох успевает с заказом выполненным и текстами новоиспечёнными. Раз в неделю, - заказ, раз в месяц, - скороспелые тексты, напичканные извращённым пониманием хитросплетённых израильских реалий.
Она, отложив в сторону эту жареную муть, - Вечером взгляну, не обижайся, - гонит его к столу, ломящемуся от изысканного.
- Теперь, закрой рот и ешь! - и рассказывает ему какой он дурак, как таким нужно начинать и чем всё кончится. Ничего хорошего, сразу, не обещает.
6
- Съел? Молодец. Теперь слушай внимательно, - она мелко рубит воздух рукой и фразами, - Ощутил, где живёшь? Это Израиль. Молоко и мёд? - Шиш. Может быть, когда-то что-то было, да по Иордану в Мёртвое море сплыло. Там солью и осело. Древние сказки для еврейских деток. Любопытно, - открой Тору, читай, проникай, делай выводы. Но далеко не углубляйся. Здесь главное, глубоко не задумываться. Глубоко задумаешься, в пациенты ко мне попадёшь. Слишком много разочарованных евреев на единицу потоптанной, в разные стороны, площади. Густая плотность грустного населения. Наши предки довольно часто меняли условия существования с окружением. На генетике это отразилось негативно...
- Нельзя ли подробности?
- Ах, подробности... Врачебная этика не позволяет. Все места под солнцем заняты, поэтому, вся борьба за место в тени. Приехал, не ропщи, - это был твой выбор. Об успехах своих, дутых, и карьере в Союзе тамошних писателей, забудь. Гордиться там нечем. Кто не знает, по каким заслугам вам ордена и звания присваивались, книги издавались, путешествия с путанами оплачивались. Так вот, если там стоял сложный вопрос, за счёт чего? То здесь, простой и ясный, - на чьи деньги? Ты понял разницу? Разница, пока, не в твою пользу. Время Книги в Израиле уже прошло, пришло время книжки чековой. И Сохнуту, при этом, не пеняй, такая у них служба, сладкую жизнь сулить. Не хватает пособия, ищи работу. Лишили, - ищи две и никакой не стыдись. Не ной и не давай денег вперёд. Да и назад не торопись. Вся страна в минусе. Что телевивизор не смотришь, правильно. Нечего там, кроме «Мира живоных». А безбабье твоё не одобряю. Тебе ещё пятидесяти нет. Заведи себе бабёнку со знанием иврита. Библиотекаршу скромную из Бейт Оле. Для знания языка и профилактики аденомы. Намёк понял? Всё, получи расчёт за октябрь, иди и пиши. У тебя это, местами, неплохо получается. На чистом сливочном масле. Шабат Шалом. И мусор захвати.
7
Заворожили байки мадам Каревски, затянули.
На часах тринадцать тридцать, полдня в трубу, а дел впереди! Теперь бодрым широким шагом, вперемежку с лёгкой трусцой, мимо ниспадающих к морю красот и развесистых садов Бахайя, мимо, обласканной водопадами и фонтанами, беломраморной лестницы, взлетающей к вратам Обители Б-га Единого, поспешай литературный деятель Дэн Брох на Герцлию, в избирательный штаб «отечественной улицы». Где никакой ты не писатель. Так, журналистишка потный на предмет «чего изволите-с». Пятьдесят шекелей за сухую колонку, сто за рыхлый подвал.
Тошно и мерзко от этого, но лучше от этого, чем от голодных колик, и заточенное под батон колбасы перо беззастенчиво выводит: «Я намеренно не называю всех имён, но позволительно спросить, до каких пор...», или «Чьи необдуманные, хуже того, преднамеренные действия лишь углубляют раскол отечественной улицы...», или «За бурей страстей власть придержащие скрывают...», «В то время как наши совместные усилия могли бы повлиять на суммарный интеллект вновь обретенной родины, и даже, изменить лицо...».
(Чьё, Господи? Какое? Ты посмотри в эти лица!)
Рассыпает по тексту: «Оглядываясь назад или вглядываясь в тревожную перспективу...», «Смею надеяться, что подлинная проблема, как и верное решение, лежат между...», (Эх, знать бы, между чем и кем!) «Утихшие, было, страсти по социальной справедливости сегодня вновь...», «Вот, наконец, мы приходим к безрадостному выводу...». И притворно грустит в завершение: «А ведь интеллигентные вокруг лица...»
Пятьдесят шекелей за эту муру в неделю раз и, по какой-то странной логике, именно, в ём шиши, которую ещё всучить попробуй бритоголовому безмозглому примату Мамуке Гогия, ответственному за рекламную и издательскую деятельность русскоязычного штаба «Наши в Израиле». Но ты прежде дотерпи в той очереди, бдительно полулежащей в душной приёмной, к его распаренному телу, облепленному голопузыми волонтерками, едва прикрытыми глубоко урезанными джинсами. С проколотыми пупами, тазобедренными костями и несвежими трусишками навыпуск. Да ещё попробуй прорваться сквозь очередь политических шантажистов и попрошаек.
- Я им шестьдесят голосов, можно сказать, на блюдечке, а они три месяца меня одними обещаниями кормят. Не могут, ясный день, элементарный ремонт водопровода оплатить. Жду неделю и несу голоса «Русским сионистам». Там, кажется, подобрались люди порядочные, бывшие редактора, бухгалтера и адвокаты.
- Идите, идите, я только что оттуда. Три месяца, вы говорите?! Эти блатные сионисты меня год за нос водили, брали на лапу, обещали прокат пони через городской совет провести. И что вы думаете, провели? Нате вот вам, по всей вашей роже. Ждите, говорят, следующей каденции. Голосуй, не голосуй, всё равно получишь... Все уже догадались, что тут можно получить. Стесняться нечего.
- Надо же, - пони! Ваши личные?
- Ну, уверяю вас, - не ваши.
- И сколько душ? Я имею ввиду поголовье.
- Целое стадо. Три пони, два мула и мерин. Мама моя, родная, так завещание составила. Братьям, спасибо маме, достался дом, а мне, я же самый умный, так мне досталось это стадо.
- И как вы их кормите? С ними же по миру пойдёшь.
- Мне нравится, почему-то всем интересно знать именно это. Да как, в парке пасу, объедки в ресторанах собираю, арабам на извоз сдаю. А как ещё?
- Мне бы ваши заботы, - беспомощное обаяние выдаёт в очередном просителе слегка освежённого интеллигента.
- А шо такое?
- Представьте, я давно уже здесь, а семья ещё там...
- В Отечестве?
- А где ещё? Всё ждут смерти тёщи, чтобы уже насовсем уехать, без оглядок. Седьмой год ждут, но всё, - никак...
- Так радуйтесь, здесь большой выбор! Разводись заочно, бери за грудь любую, вези на Кипр, заключай там счастливый брак, а потом всю оставшуюся жизнь рви оставшиеся волоса. Вообразите себе это счастье на урезанное в Битуах Леуми пособие. И вообще, с вашим вопросом здесь не сидят.
- А где сидят с моим вопросом?
- С вашим вопросом сидят у Селёдкиной в Ашдоде. А шо у вас? Вы такой загадочный...
- Видите ли...
- Да, конечно вижу, но у вас ничего не получится. Вы очень плохо смотритесь, и, для визитов за помощью, неправильно одеты. Ослабьте, хотя бы, галстук и не бойтесь, задайте мне ваш вопрос. Он уже созрел и выпадает.
- Я хочу войти и спросить их, как жить на то пособие по старости, при таких ценах на шуке, и посмотреть им в глаза.
- В глаза надо смотреть не здесь.
- Тогда, где?
- В Иерусалиме, в Кнессете. Но туда лучше не соваться, им не до нас. Они делят наши деньги. Попробуйте у Стены Плача. И лучше с внутренней стороны. За той стеной, я уверен, всем всего достаточно.
- Ну-ну, шутите, шутите. А вам, я понял, уже можно здесь?
- Повторяю для глухих и глупых, у меня шестьдесят голосов, есть на что опереться... Жду неделю и... гоню «Русским Сионистам»... три пони, два мула и мерина.
Три пони, два мула и мерин, в свободных позах, уже сидели в приёмной, пританцовывая копытами.
- Страна переродившихся в репатриации лошадей, - возникло в сонном воображении Броха. Животные поднялись с кресел, отряхнули гривы, расправили хвосты и потянулись на водопой, звеня медными боталами. Расступились, обнажая стены приёмной, где на изжёванном плакате...
Дэн Брох, не отходя от экологических видений, прочёл на изжёванном плакате, - «Красная Хайфа голосует за Беню Крика из Одессы», - мягко хохотнул и, сглотнув слюну неукрепившегося сна, очнулся.
- Адон Брох, адон Брох, - сведя пухленькие коленки, хлопотала над ним издёрганная секретарша, - просыпайтесь. Вы в порядке? Проходите в кабинет, вас уже просят.
- Всегда готов! Боже, какие окорока, - зафиксировал беллетрист то, что виделось ему ближе, и, встряхнув пыльную торбу политкорректности, вступил на территорию предвыборных страстей и вожделений, - Приветствую политический бомонд весёлых и находчивых! Ма нишма, Мамука - джан? Ну, что ж, пожалуй, к бою уж мы пойдём ломить стеною, уж постоим? Прорвался к браткам, не отвертятся! Утопчу этих прохвостов. Полсотни зелёных, считай, в кармане.
Но просто так, этих, не утопчешь. Их там, Мамук чернобородых, в шрамах подковёрных битв, сегодня ещё трое. Полный расклад, весь штаб «Наши в Израиле». Пятьсот кило общего веса затянутого в, истёртый на локтях, спортивный «Лакост». И столько же девиц на столах, в ритуальных позах, максимально приближенных к полному обнажению и разложению.
- Может быть, я не во время? Политика может и подождать? - безнадёжно испробовал он классику.
- Читай,- прохрипел Мамука Гогия, - отдохнём. Налейте ему...
8
Месячный доход «по чёрному», плюс полтинник за политическую халтуру, плюс взошедшее на счёт пособие от Лишкат Аводы, беллетристу Броху карман жгут, впереди сулят прохладу пива, разнообразие встреч и, если повезёт, близость отношений. Цветочек бы, по этому поводу, для любимой женщины, но на малоинтересные дискуссии с рогатым мужем напороться можно. Изложит всё, что знает о нескончаемой битве полов, - утомит. Так что, цветочек в другой раз как-нибудь. Главное, успеть на шук до закрытия.
Успел. Пятнадцать давно позади, официальная часть рабочей недели завершена, у центральной синагоги перекрыли проезд транспорта, но водоворот рынка всё ещё бурлит и засасывает. Гремит пустой тарой, гудит клаксонами, стонет воплями.
- Шэкэл! Шэкэл! - оглушает всюду арабская пятничная скидка на поникшие к середине дня и плывущие от жары дары Святой земли.
- Мивца! Мивца! Матана! - звонко обещают, не понятно что, юные богини частных лавочек в клеёнчатых передниках на голую, основными элементами выпадающую грудь.
- Рэга, геверет, рэга! - тянут за рукав торговцы тапок цвета тошнотворно - розового с белыми помпончиками.
- Рэд мимэни! - отбиваются от них взъерошенные и вспотевшие в предшабатных битвах дамы, - не лезь, отстань!
- Руц махэр! Руц! Руц! - подгоняют друг друга в спины, едва ступающие под тяжестью дешёвого пропитания, пенсионеры.
- Це микан, ацлан! - тряся пружинами пейсов, рассчитывается с мокрым алкашом - носильщиком жадный балабай, - Лэх квар! Пошёл, пошёл!
- Вы слышали, что твориться? - широко и развесисто стоят поперёк дороги двое в жёваных шортах под вислыми, засаленными мешками органов пищеварения. Их не объедешь, им сигналят, - им плевать.
- И шо такое, уже, твориться?
- Как же так, все слышали, а вы не слышали?
- Так вы скажите, может, даже, видел, - ну, одесситы оба, с Молдаванки, - к гадалке не ходи.
- Знаете, шо бы я сказал им на их месте? Вы там нахватались от ваших демократических институтов, и слишком высокого мнения о себе и своей сраной стране. Вы думаете, если вы живёте в Америке за Клинтоном, то всё знаете и можете учить, как жить в Израиле за Бараком.
- Так пусть, уже, приезжают сюда и учат нас здесь. За бараками мы нажились ещё в совке.
- А я вам о чём? Пусть приезжают и узнают, наконец, шо такое жить через дорогу с шахидами.
- Вы знаете, мне израильский климат совершенно не подходит, - там ещё двое таких же и оттуда же.
- Это я не знаю? Конечно, он вас изводит, он меня изводит, он всех изводит. Этот хамсин и налоги на наши головы...
- При чём тут хамсин, при чём тут налоги? Он совершенно мне не по карману. Представьте себе, ещё вчера помидоры по шекелю, а уже сегодня, чтобы купить, за те же деньги, те же полкило, нужно, с моим пошатнувшимся здоровьем, тащиться на нижний рынок к этим арабам и выслушивать там их вопли.
А у этих двух других тема и обоснования повыше.
- Увы, молодой человек, когда вы только позволили себе задуматься, где и с чего начать, я уже заканчивал аспирантуру на кафедре академика Канторовича. Надеюсь, вам не надо напоминать, кто это, - не найдя более весомых аргументов, прерывает затянувшийся спор громоздкий, запущенный тип. Он держит в левой разовый стаканчик с «Голдой», мусоля в правой крохотный бутерброд с селёдкой.
- Стоило ли так далеко ехать, для того чтобы напоминать мне об этом, именно здесь, у этих ворот в райский сад, - набычился менее испитый, но и менее ухоженный, приблизительно такой же. Левая и правая, у него, заняты тем же, но мизинец над бутербродом интеллигентно оттопырен.
- Ребёнка единокровного не моги... пальцем не тронь, на бабу собственную... без предварительной договорённости... или по жалобе... и при двух свидетелях... и не влезь, - делится сам с собой у входа в лавку, отменно принявший на грудь, пышущий прежним здоровьем, рыжий - конопатый интеллектуал, - Мы, когда сюда ехали, думали, вот оно, наконец, счастье... Но теперь остаётся последний вопрос. Сколько ждать?
- В смысле, что противопоставить? - огибая неуверенное тело рыночного философа, уточняет Дэн Брох, - здравствуйте, Раечка.
- Как жить ваще, - тянет на себя умный бухарик, - они же на шею сядут и ноги свесят... И что потом?
- На тебя сядешь, ну, как же. И где слезешь? Не в миштаре? Здравствуйте, писатель, - сдержанно приветствует Раечка, продавец на вынос и на розлив, - Присядите? - предупредительно указывая глазами и подбородком в сторону разрушающихся планов на вечер.
Понятно, там за столиком её муж, - Волобуев. Уже объелся груш, хорошо приложился к водочке и на пороге кондиции.
- Да, угадал я с цветочком, - успокоился Дэн Брох, - Присяду, пожалуй, Раечка. Баночку «Баварии» здесь, и четыре с собой.
Досадная утрата в намеченном распорядке дня, досадная. Но, с другой стороны, в такую дикую жару эти влажные объятия, а затем хлюпающими телами осуществлять... Потом полчаса стоять под душем, ждать, когда уснёт. Потому что, с её темпераментом, в ночной духоте, вторым заходом, это же подвиг придурка Матросова, накрывшего туловищем ту щель. И, ко всему, данные себе обещания добить, наконец, сырые тексты, прокисающие на жёстком диске. Так что не огорчайся,- всё к лучшему.
- Привет, Волобуев. Ма нишма?
- Аколь бесэдер, маэстро, - это Волобуев, причудливая смесь примерно-воспитанного, умело-компьютерного и алкогольно-зависимого. Уже пьяненько улыбается, подняв палец, замирает. Мысленно приводя в порядок прямую речь, готовит спитч.
Но, «То-ре-адор, сме-ле-ееее...» - зовёт его труба.
Перст загибается незаданным вопросом, а неиспользованный энтузиазм робко проникает в мобильник.
- Здравствуй, мамочка...
- А где ещё? Конечно, на работе, - и голосом уставшего на работе, - да, всё нормально, мамочка. Всё нор-маль-но...
- Опять проблемы, мамочка? Не надоело?
- Что ты сказала? Ищите блок питания? Кому он нужен? Ну, и зачем ему блок питания?
- Мамочка, дай папочке трубку, пусть он сам скажет...
- Здравствуй, папочка... Послушай, папа, когда это кончится? Я на работе, и не в силах распутывать ваши проблемы...
- Хорошо, остынь и просто скажи, зачем тебе блок питания?
- Для кого? Для этого прохиндея? Да пошёл он, знаешь куда!
- Ну, да! И теперь, за те жалкие крохи внимания, мы должны всю жизнь быть им благодарны?
- Вот хрен ему в...
- Не давай мамочке трубку... Я сказал, не давай...
- Мамочка, не вмешивайся... И, ради Б-га, избавь меня от этих подробностей.
- Ну, хорошо, хорошо, убедила. Скажи папочке... В кладовке, на второй полке, слева, два старых корпуса... Вынимаете и...
- Да, вынимаете и откручиваете...
- Вы что, без меня четыре болта в четыре руки открутить не можете? Я тут бьюсь, как рыба об сковородку...
- Вот щас всё брошу. Я на работе... Ну, и что, что Шабат...
- А при чём здесь Рая? Не надо мне про Раю...
- Знаешь что, Рая, с её высшим музыкальным образованием, сейчас стоит за этим... За тем прилавком, обливается потом и кормит всю нашу семью.
- Да, и меня, и папочку, и тебя лично... Не сомневайся...
- Хорошо, не ори, ты всех разбудишь. Я уже еду домой. Дай трубку папе...
- Папочка, налей ей валерьянки...
- Кошмар, - сгорбленный палец обречённо стучит по мобильнику, - Ты понял, да? Наш банкет откладывается. А у меня к тебе масса вопросов...
- Например? - употребил Дэн Брох любимый уход в сторону.
- Почему, допустим, в городе Хайфа живут два относительно, я подчёркиваю, относительно порядочных человека. И эти двое, - мы с тобой? Этот, основной, надо бы обмокнуть.
- Жаль, что ты отлыниваешь. Это достойная тема.
- Давай, для следующей встречи... Рая, плесни сотку, я еду отстаивать твою поруганную честь.
- Близость отношений пока не отменяется, - сообразил Дэн Брох, но не услышал в себе победных маршей, - Слушай, откуда у него такая имперская фамилия, - Волобуев, при таком спорном происхождении? Ты тоже Волобуева?
- А ты не с фамилией спишь. С живым человеком, - резонно заметила Рая, подавая пиво.
Янтарное солнце коротко брызнуло из бокала.
Горьковатый холодок нежно потёк за ворот...
9
- Закругляйтесь, писатель, пятый час, лавка закрывается, - Рая сбросила на складной стул халат и ответственность, подсела с бутылкой и стопкой, - водочки хочешь? «Смирнов» со слезой.
- Ты же знаешь, я своё, в своё время, выпил.
- А я тяпну маленькую.
- Может, в такую жару не стоит? Обойдёмся пивком?
- Стоит. Эта грёбанная семейка выжгла меня изнутри. Там одни головёшки и пепел, вот и заливаю чем попало, - она в три такта уверенными движениями, - открыла, плеснула, опрокинула, - Подождёшь? Сдам выручку и поедем.
- Ко мне?
- Хочешь, к тебе, хочешь, на Кармель, к нашей благодетельнице Фире, или, вон там, в подсобке на мешках.
- Не надо, Рая, не усложняй, пожалуйста, мы же договорились. Не повторяйся.
- О чём? Надоело всё, - во! - отрезала она всё, что надоело, - Муж, - умник, алкаш, импотент. Любовник, - трезвенник, всё нос воротит. К балабаю пойду, тот обрадуется. Каждый день на минет напрашивается, тлуш-маскорет сулит...
- Нашла с кем. Обезьяна и сволочь, твой балабай. Платит через раз, ещё и... Я не говоро про мазган, но элементарный вентилятор, этот гад, поставить может? На тебя, в такой жаре, смотреть страшно, заплыла вся...
- Ах, вон ты как заговорил! Страшно?! А я соглашусь, пожалуй, на обезьяну. По крайней мере, рабочее место сохраню, - Рая в три такта повторила «Смирнов», дунула в кулак и без перехода огорошила, - Слушай, тебя тут два мужика вытаптывали, наружность описывали, фотку показывали, вопросы наводящие задавали. Рожи такие... Такие, суконные.
- Новости... Я, вроде, ни от кого не прячусь, через компьютер в любой момент разыщут, - но что-то тоскливо потянуло под сердцем, - Неужели, сюда добрались? Далековато...
- Эти не из миштары, точно. На отечественных смахивают.
- Отечественные? Может, братки блатные?
- Нет, не похоже. По повадкам, скорее, менты. Ты там удушил какую-нибудь сучку, в порыве престарелой страсти, и в Израиловку драпанул, спрятаться да отсидеться. Так? Ну-ка, признавайтесь, писатель... Или шпиён? Секреты Полишинеля выкрал. Ага, сбледнул! Подсыпала проблем? Ладно, уж, сиди тихо, не страдай, поедем к тебе. Удуши, уже, и меня.
Раиса шагнула за порог забегаловки, и её рельефные бёдра разбросали, склеившийся в пьяных объятиях, нестойкий кружок рыночных алкашей.
Оборот «в порыве престарелой страсти» Дэна растормошил, оживив увядающий голос пола.
- Едем, - окончательно решился он. - А если в организме, не приведи, произойдёт технологический сбой, - за всё ответят не отступающая духота, дохлый вентилятор и былые неразборчивые связи. В подкорке вдруг ожил, туманно проступил и шепнул в ухо младых пиров полуистёртый перл:
Как пробуждал он слёзы дам
Текстом прощальных телеграмм,
Но как-то, к сорока годам, с небес вернулось, - «Аз воздам»!
«К сорока годам...» - когда-то это казалось так не близко.
А ныне, пятьдесят у порога, - « Аз воздам...»
И снова холодком протянуло под сердцем...
Дэн Брох последним взором окинул пустеющее ристалище рынка, с грохотом падающие металлические занавеси театров абсурда, поспешно разбегающих по домам авторов и исполнителей, нетвёрдо разбредающуюся публику...
И осознал на втором году посещения, - живёт вокруг тебя, эссеист - куплетист, разноплемённый, крикливый народ, которому на всё наплевать, но до всего есть дело. Скандально требующий пути, но нахально стоящий посреди дороги. Скрюченый болезнями, но долго живущий. Неторопливый и сытый, но расчётливый и прозорливый. Со всех сторон ненавистью охваченный, терроризируемый, но не сдающийся, несгибаемый и весёлый.
Осознал и успокоился. А по дороге нахлынули воспоминания о той, доисторической. Во сравнение.
день расставаний
1
Популярный отечественный беллетрист, сценарист и очеркист Денис Борисович Брохлович последний день сидел на чемоданах, никуда не высовывался. Лишь в окна, изредка. А что там высмотришь? Природный фон снаружи был безрадостен и беспросветен. Столица жарилась в жёлтом костре уходящего лета, из края в край носилась в поисках выхода, с ума сходила в безнадёжных очередях. Извергая проклятия, билась в последних конвульсиях дефолта.
Внутри тоже смотреть не на что. Стены голые невыгоревшими пятнами портретный ряд великих и незабвенных напоминают. Шторы плюшевые, времён афганской компании, всю пыль тех героических времён собрали. Сотка - сиротинушка под потолком повесилась. Обои шёлковые рваными лохмотьями на сквозняке машут, прощаются. Лом багетный в угол сбился, лики проданных холстов оплакивает. Два кресла вольтеровских хромоногих, как два пьяных бомжа, бок о бок притулились, грустят, скучают. Да икона дешёвенькая, глазами Христа Спасителя, душу сверлит. Всё что осталось от былой роскоши.
Телефон на полу притих, звонка опасается. Остальное, - в уплату долгов, за бесценок, куда попало, кому попало. В основном, неторопливым битюгам с южным профилем.
Всё к ним ушло, - мебель, библиотека, живопись, антиквариат, годами, десятилетиями по крупицам собранные. До именитых классиков развитого соцреализма совсем недалёк был. Казалось, вот они, рукой подать. Квартирный музей возводился в пример и назидание приступившему поколению. Школа жизни успешной и творчества патриотического. Как бы.
А друзья... Да какие они, на хрен, друзья! Разбежались все, попрятались. Даже отвальную разделить не с кем.
Трубку Денис Борисович поднимал по заранее оговорённому спецсигналу. Три зуммера - пауза - три, известному только... Да, собственно, двум лицам, только, известному. Дашутке, деточке, предмету сердечной склонности, и Аркаше, компаньону бывшему по бизнесу, ветрами дефолта унесённому. Мутному источнику финансовых проблем и головной боли. Теперь, на лечение от неё, за бугор, на тёплый берег Средиземноморья. Это если пропустят.
- Но вот, что странно, откуда все они взялись и когда? - дивился Денис Боририсович. Из хваткой памяти беллетриста, в суете перемен, стёрлось время их знакомства и сближения.
Дашутка, помнится, упала в объятия прямо из дефиле, развязного перемещения на него худосочной когорты прозрачно занавешанных ключиц, неразвитых молочных желёз и супового набора конечностей. А обратно, - череды острых лопаток, локотков и унылых филе. Парад пустоглазых вертлявых чучел.
Но в промежутке, вдруг, - Ах! Ох! О, Боже! - вспорхнула бабочка, щебетнула птичка, ожил цветочек, родничковым истоком повеяло. Увидел Дашутку и всё, - пропал. И там же, на дефиле, схватясь за сердце, - Остановите! Я стану ей отцом!
Ну, отцом, не отцом, но копнами голландских роз завалил, непустяшными камешками обвешивал, каникулы на отечественных югах оплачивал и в кроватку, помнится, брал. Брал - брал, от молодой крови погреться.
А компаньон Аркашка возник в ходе какой-то, давно забытой, презентации, жующей вокруг дефицитного фуршета на тусовке соратников - соперников по перу и всяких прочих завистников - халявщиков. Подошёл с фужером шампанского к герою дня приложиться и как-то сразу обаял. Простачок такой, пухлощёкий, говорливый, ласковый. Новоросс из глубинки, где-нибудь из Голощёково. Кто пригласил? Как сюда попал? Зато, прочно осела приманка, ненавязчиво брошенная гостем, когда тема нырнула в неизведанное. В итоги приватизации, умы граждан Отечества помутившие.
- Так вот, я и есть - итоги приватизации, - простодушно сознался Аркаша, - можно сказать, типичный представитель. На заре капитализма собственность как образуется? Следите за моей мыслью. Грубо говоря, собралось нас трое в городишке Голощёково. (Ага, попал, таки, в Голощёково!). У меня там комбинат кожобувной, заместитель подо мной и председатель банка скороспелого, чуть сбоку.
- А зачем тебе зам? Лишний рот, - попытался стать вровень Денис.
- Без него, никак. Сам проныра и зять, - прокурор области. Как поступаем в данных обстоятельствах? Следите. Усугубляем процесс. Грубо говоря, берём с замом кредит на двоих по семьсот лимонов на каждого, с приличным, как положено, откатом банкиру главному. Имён, покамест, называть не будем.
Скидываемся, выкупаем комбинат с потрохами. Затем, по той системе отработанной, в добровольно - принудительном порядке, скупаем акции. Недовольных за ворота, и за ворота. Банк, через год, - Пых, Пух! Как пузырь мыльный лопается. Мы, вы следите? - в глубочайшем расстройстве. Заём-то отдавать некому. Теперь, с нас взятки гладки. Комбинат, считай, в кармане. А банкир наш за бугром давно, на жарком берегу Испании пузо греет у своего собственного бассейна. Такая вот, грубо говоря, приватизация без вмешательства прокуратуры, милиции и полиции нравов.
- Перспектива не тревожит? - втянулся беллетрист, - Коммуняки снова прут и прут в Верховные Правители. Припрут и на фонарях вешать будут. У них, с их исторической справедливостью, не заржавеет.
- Ай! Можно подумать! Это всё столичные разборки. Порезвились, постреляли, разбежались и забыли. Теперь, следите. Армия нынче чья? ОСБ? Не допустят, сами во вкус вошли. Грубо говоря, в госказну по локти залезли. На худой конец, своего пропихнут из нонешних, из полковничков на подходе и при исполнении. Может, постреляют ещё маленько для острастки. Интеллектуалов въедливых прищучат, телевиденье притопчут, печатные СМИ подомнут, казённый пирог по-своему поделят, но назад... Нет, назад уже хода не будет. Первачи в полный раж вошли, подобрались, разохотились.
- Интересный расклад выпадает, - подумал Денис Борисович, не мало удивляясь бесхитростным аргументам жулика, и...
Дал согласие. Вверил Аркаше своё звонкое, не запятнанное связями с дешёвым андеграундом, имя для раскрутки малопонятного брэнда, обещающего сверхприбыли, сносящие чердак.
Вот и снесло, - теперь держись, уноси за бугор ноги.
2
Компаньон первым отважился. Обзвонился, извинился, лихом просил не поминать, - В данный момент, сам понимаешь, обстоятельства мимо тебя. Но это дело времени. Грубо говоря, пересиди тихо в Палестинах, в тени садов Гефсиманских. А припрёт, возвращайся в любой день и в любом качестве. Только не раньше, чем положение устаканится и вложенное заработает. Но пока, «помню, долг платежом» и прочие уговорки. И проводить не сможет, - всё дела, дела, беготня, хлопоты.
Развалился Аркаша где-нибудь в креслах «Савойя», в три пуза жрёт, в три глотки коньяком захлёбывается. И блядям, блядям своим, дешёвым... Мягко говоря, как ловко он писателишку паршивого вокруг пальца обвёл, как перед кредиторами его незапятнанным именем тряс. Как счета на подпись подсовывал, как выкруживал и выуживал. Всё, всё, всё,- из головы вон выбросить, растоптать и забыть.
И Дашутка, деточка, вряд ли позвонит. Обиделась дурочка.
Однако, и понять девушку можно, - обласкал, обольстил, обещал горы... Сел на чемоданы. Странная последовательность для признанного беллетриста, любимого ученика, своевременно ушедшего в мир иной, Классика.
Классик всего свалившегося на Отечество не пережил бы, потому что свято верил в незыблемость идей, не покладая пера, строил коммунизм в отдельно взятой стране, мир во всём мире, дом в Перестуково и ещё один в Пауковке.
«У синагоги я и моя Даша», не состоится, любезные господа, и не планировалось, признаться честно. А какие были буйные сады, какие были сладостные трели, как раскрывался лепестками бутон цветка, скрывающего плоть... Или суть?
3
Тут, как раз, трели и подоспели, накрыли печальную мелодию оды на расставание с любимой. Телефон... Она? Не может быть... Нет, не она, пароль не набран. Кто-то на том конце провода сопел, терпеливо ожидая ответа и сатисфакции.
Такого звонка Денис Борисович боялся. Ждал, но не так скоро. Рассчитывал, до того, покинуть забалдевшие пределы России. Он слегка отвёл штору и понял, что трубку следует поднять, но переговоры не затягивать. На противоположной стороне улицы, уже нацелено на его подъезд, припарковался кровавый джип «Чароки». Вокруг, навалившись на капот, дотошно изучали фасад дома тяжёлые ребята в чёрном.
Их предводитель, худосочный небритый чеченец, одной рукой прижимал к уху мобильник, другой в кармане штанов играл в американское лото. При этом, кисло улыбался.
Ни здравствуй, ни насрать, - Нада встрэтэться, Дэныс Барысыч, - хорошо, как звать не забыл.
- Кто говорит? - дураком прикинулся Денис. Не узнаю, мол, не помню, и знать не знаю.
- А-а-а, ладна тэбэ, нэ прыдурывайся. За далги атвечать нада.
- Не надо так со мной разговаривать. Кто это? Вы номером не ошиблись? - пробовал затянуть сочинитель.
Трубку из руки вывернуло матом. Накалилась, даже зашипела. Бросил. Выдернул из розетки хвост аппарата, - захлебнитесь там дерьмом своим. Огляделся. Да, хорошая квартирка была, в профсоюзных схватках выбитая, на общем собрании проголосованная, в ночных фантазиях выношенная, в боях с чёрными шабашниками выстраданная, до всех мелочей продуманная, не стандартная. Подспудная зависть братьев по перу и пиру.
Арочными коридорами опасливо проник на кухню, изучил оттуда внутренний двор. На счастье, каникулы, детей нет, пусто. «Мерс», - драндулет родной, на месте. Есть шанс оторваться.
Вернулся, присел на дорожку, - Только не паниковать. Билеты, паспорта, последние деньги, под одежду, на грудь. Чемоданы с барахлом, если что, и бросить не жалко, самое ценное багажом ушло, Чёрным морем в святые места плывёт. Главное, в аэропорт бы прорваться, а там... Может и хорошо, что здесь ждут. В подъезд не сунутся, там консьерж с наганом. Теперь тихо - тихо, чёрным ходом, во двор и огородами, огородами...
«Мерс» автоматом с крыльца завёл и себя - пошёл! пошёл! - заводил. Чемоданы в багажник, вёрткое тело - в салон, левой - за руль, правой - на рычаг...
- Не спеши, Борисыч, - легли сзади на плечи сухие умелые руки, - пагаварить нада.
- А в чём дело? Надо, говори, - клетка захлопнулась, осознал литератор, но голос не дрогнул и позвоночник с погибельной тоской не прогнулся. Да, сиротское пэтэушное воспитание и локтевые приёмы в литературных баталиях наработали чёткое правило, - Не бзди, и вида не показывай. Тяни время, пугай или торгуйся. Глядишь, выход найдётся, или само рассосётся.
- В другом месте разбираться будем, - придавил обладатель рук,- сядь справа, я паведу. И без фокусов. Рыпнешся,- удушу, - и ногтями по горлу провёл для убедительности.
- Садись, веди, - уступил Денис Борисович, - только клешни распускать не советую, - и употребил, к месту, такой набор аргументов, обильно сдобренных, соответствующей моменту лексикой. Такой, что амбал пал в истерику, навзрыд хохотал и отмахивался.
Вывернули со двора, притормозили у джипа, основательно перетолковали со злым чеченом, стали в хвост и погнали за ним в сторону Окружной.
- Нет, не избежать расплаты. Теперь не избежать, - тукало в голове и тупо отдавалось в сердце.
Тяжёлая, горячая, пыльная Столица стремительно летела за спину, не фиксируя кадры, не тревожа памяти, не оставляя надежд...
4
Не случилось.
Позвонила мадам Каревски, и без предисловий (она всегда без предисловий), - Что читаю, догадайся.
Что читает, понятно, и что последует. Так, а сколько на часах? На часах рядом с полуночью. Для мадам, это пустяки.
- Ну, догадался?
- Конечно, Дину Иерусалимскую, - но это так, на всякий случай. Он понимал, зачем звонок и что последует.
- Я читаю рукопись некоего Д.Броха и спрашиваю, что это?
- Спрашиваешь себя или меня?
- Объясни мне смысл...
- Зачем? Всё в тексте, и, по-моему, предельно просто и ясно.
- Вот именно, просто. Не слишком ли? Ты считаешь, - «Тогда проснулся Всесильный от холода и сырости в кромешной тьме...» и то, что за этим следует, это литература?
- Это сценарий о Сотворении и соответствии Добра и Зла. Даже не сценарий. Так, наброски. Поиски авторства.
- Ты хочешь сказать, что сценарий о Сотворении, - не литература?
- Господь с тобой! Кто же посмеет?
- Тогда зачем тратить время и марать бумагу?
- Но с другой стороны, - это её единственный исток, как ни печально. В начале, всё-таки, было Слово.
- В начале был тот, кто его изрёк.
- Возражаю. В начале был тот, кто его зафиксировал. Остальное присовокупили пророки разных мастей и святости...
- Ах, вон ты куда?! Забыл, какую страну своим присутствием осчастливил? Забыл,- тебе напомнят. Всем обещают ответ там, за... Но отвечать, как правило, приходится уже здесь.
- Да какая разница? Кто это, кроме тебя, увидит и прочтёт?
- Ах, это для меня?! Ну, извини, тогда, тем более. Обсудим в следующий раз во всех разворотах темы. Всё, - и отключилась.
И какие телесные радости после этого? - Я сполоснусь быстренько, и назад, - обнадёжил Раю, поплёлся в ванную, пустил прошмыгнувшую вслед Дуську. Стал под искорёженный, долгой службой эфиопскому племени, ржавый душ. Болотной свежести водица скупо окропила голову, сошла на плечи, сползла на ноги и понесла в квакающую канализацию далёкое, суровое, незабываемое...
5
...Их мыли в дощатой, подгнившей, дымной бане, больше напоминавшей сарай с щелистым полом для стока воды. С узкими мутными оконцами под плесневелым потолком. Две конопатые, толстомордые горластые няньки, прикрытые фартуками лишь до пояса, размахивая вислыми грудями, намыливали, лезущим в глаза, едким дегтярным мылом, остервенело драили, полосовали жёсткими травяными мочалками. На раз обливали ушатом нагретой, в чугунном чане, воды. И звонкими шлепками гнали сквозь вонючий пар в холодный, грязный, занозливый предбанник, забитый дровами. Всей группой, мальчишек и девчонок вместе. А там, простыню влажную набросят, голову полотенцем обернут. Ноги голые, - в мокрые катанки и, - бегом, бегом, бегом, - через хоздвор, в облезлый кирпичный корпус детдома ДВН, стынущий под прогнутой жестяной кровлей. Или сквозь мелкие нудные дожди, или по хрупкому снежному насту. Дожди, снега, - другой погоды оттуда он и не помнил. Лишь вечный холод и плачущие окна.
Ничего оттуда не удержалось в памяти, кроме высокого, чёрного, от мокроты, забора с подпорками и колючкой поверх. Да скрипучих железных ворот, за которыми, редким случаем, выхватывался край, бегущей в никуда, дороги. Да двух захлёбывающихся злобой овчарок, с цепным лязгом и скрежетом, носящихся по периметру того забора. Мучительные субботние помывки вместе с худоногими девчонками. Тошнотворный вкус тыквенной каши. И слезливый голос, суконной шалью обёрнутой, очкастой, похожей на сову, училки. Сквозь окровавленный платочек с подвыванием декламирующей навсегда запавшее:
«Ну, пошли же, ради Бо-ога,
Небо, ельник и песо-ок
Невесёлая доро-ога.
Эй, садись ко мне, дружо-ок.
Ноги босы, грязно те-ело
И едва прикрыта гру-удь.
Не стыдися, что за де-ело,
Это многих славный пу-уть...»
Многих, многих ждал жуткий путь...
Но лютым февралём пятьдесят пятого, чуть свет, растолкали няньки и охранники, ни черта не соображающий, спросонья, сопливый контингент детдома ДВН. Построили, пересчитали, роздали телогрейки, штаны ватные, чуть просушеные катанки да ушанки.
Одели, застегнули, подпоясали, чем попало, и тычками, тычками, - на разорванный снежной пургой хоздвор.
По-ма-ши-нам! - без разбора погоняя двести тридцать душ, - Бегом! Бегом! Ити вашу мать! - без разбора, кого куда.
Училка очкастая мечется, в сугробы проваливаясь. Плачет и причитает, - Простите, простите, родненькие! Бог с вами! Прощайте, родненькие!
А пока через борта, под брезентовые навесы, испуганно ревущих, сопливых преступников перебрасывали, стукнули у забора два сухих выстрела и взвыли два воя. Вертухаев лохматых пристрелили. А куда их, доходяг свирепых, после такой службы? Людей не жалели, детей, а цепным псам, - туда им, зверюгам, и дорога...
Тро-га-а-й! Тро-га-а-ай! Проскрипели последний раз ворота, открыли целину на чуть теплящийся, за снежной кутерьмой, восток. Глухо зарычали и потянулись вперевалку извилистой колонной, крытые рваным брезентом, полуторки к пустому горизонту, в неведомую даль, в другую жизнь. В другую ли, кто знал тогда? Ему, на тот год, то ли семь, то ли восемь... Уже не помнит, даже, не за что зацепиться.
И свезли их на самый пуп широко, но бездарно разбросанного Отечества, в плоско прилепившийся, к нему, город - пост Каинск. Где исстари тюрьма и пересылка, а вокруг лагеря и зоны.
Пошёл отсчёт иного времени, расконвоированного содержания в системе ФЗО, фабрично - заводского обучения.
Ну, что ж, принимай меня, ремеслуха развесёлая, научи чему-нибудь путёвому.
6
Долго водило его воющими ветрами, снежными равнинами, долго стоял он в мокром потоке минувшего. Догорели, оплавились мелкие свечи Шабата, не дождалась, уснула Раечка, унеслась в мечты о счастье лунной дорожкой.
Солирует где-нибудь за океаном в городе Большого Яблока, на сцене «Медисон Сквер Гарден» с оркестром Башмета. Или, на худой конец, изящно лавируя со скрипочкой между столиками, скрашивает жирующей публике, огненным чардашем Монти, потребление лобстеров в дешёвой роскоши ресторана «Империал», того, что на Брайтон Бич. Сопровождая исполнение движениями танцев диких племён Амазонии. Впрочем, с такими бёдрами, могла бы отбацать и без инструмента.
- А что мне мешало? - запоздало сокрушался Дэн Брох, - и мне бы драпануть за пределы идеологической колючки в плотоядные объятия враждебного лагеря. И не в сладких снах. Поиспражнялся бы, как некоторые, на «Свободе», тиснул бы пару статеечек с гневными разоблачениями прогнившего режима. Глядишь, и выправил себе вид на жительство у Гудзона или над Потомаком, в стране необъяснимых возможностей. Правда, в то ответственное время дальше Варшавского договора, Пхеньяна и Гаваны, без стукачей и наушников, не запускали. Плюс репутация несгибаемого члена Союза Писателей и секретаря молодёжной секции. Минус биография ДВН да непроходимая национальность отца.
- Это, ведь, со мной было. Да, со мной! Только в «Юности» с повестушкой корявой вылупился,- спасибо Виолетте Николаевне, наставнице незабвенной. Животрепещущей темой разорванного поколения в струю попал, - оценили, протолкнули, выдвинули. Да что там, теперь и самому не верится, в первых рецензиях с идолом шестидесятых, с самим Ваксёновым сравнивали. Правда, чаще, впротивовес. Что-то не срасталось у идола с народной властью. И вот она, птица мечты, считай, поймал за хвост. Престарелый Классик заметил, обласкал, приблизил, даже, определил в столице. Цель «влиться в ряды» была достигнута и, по логике развития, уже намечалась следующая, - «оставить след».
А наследить-то и не получилось, получилось нагадить. И, прежде всего, себе. Как, куда всё ушло? Когда? - убивался наш сочинитель.
- Да когда альманах тот, пресловутый, на поверхность вып-лыл, а тебя туда не взяли, не позвали, даже, не вспомнили. Может быть, уже тогда раскусили? Скорее всего. Но я же старался, я же из кожи лез! Или не в ту сторону вылез? Ладно, хватит ныть, дело прошлое. Сами-то чем думали? Смельчаки... Плетью обуха не перешибить. Себе в карман насрали и других под монастырь подвели. Вот за ними и подоспела пора искривления курса выпрямлять, а главное и безусловное, обращения в карающие органы подписывать.
Классик его секретарём в молодёжную секцию сунул, доверительно разъясняя, - Ты, Денис, должен отчётливо понимать, - сегодня идёт непримиримая борьба систем, решительная пора определяться, с кем ты, против чего и куда. Куда, - понимал, противно было, тошнёхонько. Но не подвёл, - подписывал.
С высоких трибун не клеймил, не по рангу, пока, не доверили. Но подписывал, подписывал, под-пи-сы-вал... А когда всё это рассосалось, как-то начхал на всё, наплевал, органично слился с добросовестной плеядой молодых певцов природы средней полосы, и в ней укрылся. Затерялся в скудном мелколесье с сачком для бабочек. Свежесть творческих порывов сменилась мутной тягомотиной необязательных подробностей, блёклым шествием бездушных, бесплотных, ничем не оправданных персонажей. И пошло - поехало по той накатанной, - не о чём повести, не о ком очерки, не про что сценарии. Не человеки а, как съездом писателей предначертано, обобщённые образы типичных героев, в типичных условиях, плюс народность и, непременно, партийность.
Ну, и плюнул на всё слюной, ограничился сценариями для «Прожектора перековки», заказными очерками про передовиков - механизаторов из отечественной глубинки и лёгким жанром, в угоду цветасто распустившейся попсе. А главное, запретил вторгаться в память своему неказистому прошлому и разгуливаться мечтам о светлом будущем.
Денежки, денежки, бабки, грины, квартира, машина, пьянки, девки, тётки. Не простила судьба подлости, нет, не простила.
- А в результате-то оказалось, - за укатанным столом, вместе с такими же, удивлялся, - Что не те страшны, которые освистаны и выдворены были или за бугор сбежали, а те, которые остались, затаились, а некоторые, даже, присели... Парадокс.
- Зато теперь живи и радуйся, вон она, за окном лунным, предел мечты, - заграница. И свободы тут, как дежурного блюда, хошь - ешь, хошь - пей. И хлебаем, и никуда от неё не деться.
- Славно, славно, вот он, берег мечты, - пробормотал Дэн Брох над вольно плывущим, в лунном сиянии, телом Раечки, явственно представив неотвратимое, - вот женщина, с которой всю оставшуюся жизнь дожёвывать - расплёвывать, если всё срастётся. Если по утру, в ём ришон, поспешно в джинсы втискиваясь, то ли ему, то ли себе, то ли мужу, скороговоркой, - Я у Фиры ночевала, увидимся, - чмокнет в лоб и побежит. И всё вернётся на те же круги рынка хайфского.
- Ей сколько лет? Спросить, пока, не удосужился. Двадцать восемь... от силы, тридцать. Мне, в апреле будущего столетия, пятьдесят. В один знак попал с Ульяновым и Шиклгрубером. Да что там, и я бы смог, но не тем путём пошёл. Ленин, Сталин, Гитлер и... Йох-ха-ха! А не податься ли в отцы нации? Встать на защиту униженных и оскорблённых бесплодным ожиданием счастья и достатка? Стиснуть железной рукой!
Загнать глупый народ в рай земной...
- Так, о чём это я? Беды бы не накликать, идиот, - он прыснул в ладонь, чтобы Раечку не потревожить. Сон и отлетел.
Дэн Брох подошёл к окну, раскрыл на всю ширину створки, до отказа приподнял трисы.
Рассыпались, растаяли над бухтой звуки и блики лунной сонаты. Закатилось в кулисы светило малое. Ночная Хайфа внизу едва шелестела редким транспортом, остановив на Шабат погрузоразгрузочные работы порта и лязгающую толкотню железной дороги. Кучная россыпь огней промзоны театрально подсвечивала ленивую поступь растрёпаных облачков, тянувшихся из-за Голан. Бездомным псом ворочалась и ворчала над вершинами далёкая, сухая гроза, обещая зимние, холодные, бурные. Конец октября, конец года, конец века, конец тысячелетия. И нет сна...
- Вставай, раз уж не в сон, пойдём-ка, подружка, - позвал он Дуську, - посетим буковки, подбросим в тлеющие угольки графической мании пару-тройку сухих строчек. Может быть, займётся?
Набросил махровый банный халат, подарок с плеча мадам Каревски, обосновался у компьютера, (Дуська грациозно потянулась, вспрыгнула, покружилась, выбирая позу, и разлеглась на тёплом мониторе), ритуально огладил «клаву», открыл тот самый текст, опёрся на последнюю строку. Легонько оттолкнулось, мимо глаз тронулось и побежало по намеченному...
«ПУТИ ГОСПОДНИ»
(наброски киносценария, продолжение)
(Полный простор фантазиям режиссёра. Видеоряд ничем не ограничен. Даже цветом, хотя предпочтителен монохром. Голос за кадром Л.Дурова с интонациями провокатора Клауса.)
...И было Утро.
И встал Всесильный над Землёю, и окинул Взором своим Всё Созданное им. И увидел Произведение, и возгордился, и возрадовался.
День есть и Ночь, как Свет и Тьма. Утро и Вечер, как Полусвет и Полутень. И Светила поместил и Звёзды, как отсчёт Годов и прочего Времени.
Земля есть, как Твердь и Моря, как Вода, и Небо, и Цветной Мост в нём как Воздух. И Круговорот сотворил. И Живых Существ создал, и Пространство, и Землю, и Глубины Вод ими наполнил.
И Человека не забыл, по Образу своему и Подобию, и Жену ему сотворил, и Жизнь им дал, и одухотворил их, и благословил. И дал имена им Адам и Хавва.
И сказал им, - Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте Землю, и овладевайте ею! И создал им Все Условия для этого.
Насадил Всесильный сад Эден с Востока и поместил там Человека, которого образовал с Женой, которую образовал из ребра его. И произрастил там Древо всякое для Еды, и Древо Жизни поместил в середине Сада, и Древо Познания Добра и Зла поместил неподалёку.
Древо всякое для Еды произрастил, для поддержки сил и пищеварения. Древо Жизни и Древо Познания Добра и Зла поставил в центре Эдена из Чистого Любопытства, для Разворота Сюжета и Обострения Фабулы. А для чего ещё?
Больно гладко Сюжет складывается. Биения Страстей не видно. Действующие Лица в деяниях своих не прописаны.
Исполнители к ролям безразличны.
Пьеска плоская, бесконфликтная получается. Прогуливаются Адам с Хаввой об руку неприкрытые, и не стыдятся наготы своей.
- Гляжу, - Всесильный сокрушается, - из-за Кущей Райских, а Эти Двое ходят рассупоненные, жуют Яблоки Райские, совершают круговорот пищи и никакого намёка на взаимоотношения полов, кроме Прикосновений к Природе и Совместного Распития нектара.
И заповедал им Всесильный, - От всякого Древа Сада можете есть, от Древа же Познания Добра и Зла не ешьте Вы под Страхом Смерти, потому как не разобрался сам, еще, где Добро, где Зло, что за чем следует, и в каком порядке.
Дерево же посадил для Опытов по прививке. Мичуринский метод испытываю для Всеобщего Повышения Благосостояния.
А Самого нетерпёж мучает, - и когда уже эти тупорылые на Первородный Грех решатся. Иначе, Движения нет, Прелюбодеяний нет и Страсти. Скука одолевает, скулы сводит.
И придумал Всесильный, - не своими же руками, - и заслал в Сад Эден Змея Соблазнителя. Ухватил за хвост и назначил.
Тот шипит, извивается, дескать, какой из меня Соблазнитель. Гад я ползучий, ни любви ко мне, ни доверия.
- Надо так для Святого Писания. А не исполнишь, всё племя ваше на ремни изведу. Экологию не пощажу.
- Надо, так надо, - Змей огрызается, - объяснил бы сначала, а то сразу за хвост, и угрозы беспочвенные.
- Пошипи у меня, поумничай, - Всесильный напутствует, - ползи, Гад, и без Первородного Греха не возвращайся. Нето жало вырву!
Ну, и пополз Гад, куда ему деваться супротив Всесильного.
Спустился как-то по стволу и заманивает Человека дешёвой рекламой, - отведай, мол, плодов от Древа Познания Добра и Зла. Сочный продукт и пользительный для головы и желудка. Умом, значит, взойдёшь и пищеварение выправишь. А то гляди, весь Эден запоносил. Райский Сад, сам понимать должен, это вам не Место Отхожее.
- Мне это надо? - Человек отмахивается и заученно, как по Писанию, - сказано «От Древа Познания Добра и Зла не ешь, ибо как только вкусишь от него, должен ты умереть». Что буду должен, не знаю и что такое умереть, не ведаю, так на кой мне эти сложности?
- Недоноска какого-то Всесильный вылепил, - прошипел Змей Соблазнитель, - через Жену Хавву попробую. Падкая она до Райских Яблочек, а желудком, не в пример, крепка. Уминает плоды, аж за ушами трещит. А вот тяги к Мужу не просматривается.
Жена-то не далеко ушла, насытилась Плодами Райскими и уснула тут же, под Древом Познания, телом обнажённым, бледным, средь сочных красок выделяется, заманивает.
Заполз Змей на грудь девичью, некормящую, свернулся, пригрелся, затаился, ждёт. Не знает ещё, как долог беззаботный сон девичий, и сам прикорнул.
Отпрянула Жена Человеческая ото сна, видит, Змей на груди пригрелся. Взволновалась и спрашивает, - Или ты другого места себе не нашёл?
- Сторожу, - врёт Гад, - сон твой, Хавва. Чтобы, проснувшись, отведала ты Сочных Плодов от Древа Познания Добра и Зла, что растёт над тобой, зеленеет и тень даёт.
- Не лепите мне горбатого, - нашлась Хавва, - знаем, что почём. Заповедал нам Всесильный не есть Плодов тех, ибо съедим Их и умрем в Судорогах.
И сказал Змей Хавве, - Никак не умрёте. Скрывает от вас, наивных, Всесильный, что когда поедите Плодов от Древа Познания, откроются глаза ваши, и станете вы, подобно
Всесильному, знающими Добро и Зло.
И увидела Жена Хавва, что плоды с Древа этого хороши для еды, и что услада оно для глаз, и вожделенно это Древо для развития Ума и Памяти. И взяла Плодов его, и ела. И дала Мужу своему с собою, и он ел.
И открылись глаза их обоих, и узнали, что Наги они, и сшили Смоковные Листья, и сделали себе Опоясания. И укрылись в глубине Эдена, чтобы пропажу тех Плодов утаить.
Но Всесильный-то, он ведь Всё Видит и Всё Слышит.
Всё гадал, как Первородный Грех этим первым соорудить, а он, Вот Он, сам в руки плывёт. Хорошо Змеюка поработал, ядом вознаградить надо бы, или удушить, чтоб свидетеля не было, - про то решу после.
Тут и началось, - Эй, люди! Ау-у-у! Где вы?! - зовёт Всесильный.
А те Плодов вкусили, Знания обрели, - поняли, что к чему, где Добро, где Зло, что такое Расплата за Грехи и что за чем последует. Затаились, молчат.
Но от него разве скроешься. Развёл Кущи Райские и предстал пред ними во плоти, как живой.
- Я, - возмущается, - зову, а вы, как глухие! В чём дело, спрашиваю? Почему молчим и что утаиваем?
- Голос твой мы услышали, - Адам за всю семью отвечает, - но убоялись и скрылись в Саду, так как наги мы.
- Кто сказал тебе, что наги вы? Значит, ослушались вы и ели Плоды от Древа Познания Добра и Зла и не убоялись Запрета Моего, и не убоялись Смерти самой !
- Хава, Жена моя, дала мне Плодов и ели мы, - перевёл стрелки Адам.
- Значит ты Причина Бед Человеческих, - вскричал Всесильный, - очень умножу Скорбь Твою при Беременности Твоей, с Муками рожать будешь! И Муж будет властвовать над Тобою и таскать Тебя за власы твои до полной победы Феминизма во Всём Мире!
- Ты, Всесильный, не шибко-то заносись, - Жена Человеческая осадила, - Что же ты врал, что примем Смерть мы, Плодов поевши? И не ты ли Сам посадил Древо это? И не ты ли Сам взрастил мичуринским методом опыления и прививки Добро и Зло? Вот теперь хлебай полной ложкой, расхлёбывай! А с Беременностью и Родами, ничего, сама справлюсь. Испугал Бабу Большими Неприятностями! Не боись за мою жись! Да, ежели повезёт с беременностью, на тот случай Бабка-Повитуха найдётся, просветит, поможет. И насчёт того, кто властвовать в Семье будет, поглядим ещё. Время - штука непредсказуемая. Змея лучше урезонь. Нашептал, Гад, на ухо, ввёл во Грех Первородный.
- Вот тебе и шерше-ля-фам, - изумился Всесильный, - вот тебе и Жена Покорная! А ничего, хороша во гневе! Пылает вся, хорохорится! Сам бы ел, да Сан не велит. Ничего, апосля на Матери Марии отыграюсь.
Но наказать примерно, чтобы впредь неповадно было, это уж, извините. А то потом, чего доброго, Свободу, Равенства и Братства им подавай. Проституток из Бастилии выпустят. Королям головы рубать начнут гильотиною.
С шашками наголо на Конях Красных полетят. Мавзолеев на Земле понаставят. Ой, не дай им, Бог! - сам к себе прошение обратил. Подумал и решил изолировать, чтоб не съели Плодов от Дерева Жизни и не стали Жить Вечно, и не стали Ровней ему.
И восстал Всесильный на Змея, чтоб от себя Подозрения отвести, - За то, что сделал Это, проклят ты более всякого Скота и всякого Зверя полевого! На чреве ходить будешь, и прах будешь есть все дни жизни твоей!
А Человеку сказал, - За то, что послушался Голоса Жены твоей и ел от Древа, о котором я заповедал тебе, сказав, не ешь от него, проклята из-за тебя Земля, со Скорбью будешь питаться от неё все дни Жизни твоей.
Трудом Беспросветным напугал, Болезнями и Смертью в Муках. - А вдобавок, - пригрозил, - Восьмую Хромосому сломаю, Бактерию гнилую присочиню, а доведётся, - Птичий Грипп напущу, или Свиной. Земля трястись под ногами вашими будет и Вода Большая с Небес и Морей выйдет и падёт вам на головы. Попомните ещё свой Грех Первородный!
Вскричал так в исступлении и выслал Адама и Хавву за пределы Сада Эден, и Вертухаев Крылатых по периметру насадил. На вышках и с Мечами Огненными.
Прототип Отношений выстроил между Законом и Человеком. Так и повелось от Создателя, чуть что, - разбор короткий. Или на плаху, или в сады эденские, наспех сооружённые, зорко охраняемые.
Меж тем смеркалось, к вечеру тени вытянулись...
ШАБАТ
1
«Меж тем смеркалось, к вечеру тени вытянулись...»
Дэн Брох ещё раз пробежал последней строкой, троекратно шлёпнул по точке, закрыл кавычки, отключил ящик, отдал накопившуюся усталость спинке кресла и обернулся к земле Обетованной.
На Обетованной светало. - Ааалллауууаайяяяя - ойяяяллааа, - разгоняя сны правоверных, прогнусавил пробуждение муэдзин с крутых высот арабской Халисы. Из разбегавшихся к рассвету туманностей бочком - бочком солнце просунулось, тени дерев вытянулись, воровато проникли в окно и нежно обняли обнажённое тело женщины. Раечка, причудливо переплетясь с простынёю и охватив подушку, восполняла упущенное спокойным, вызревшим сном. Было на что посмотреть и самому себе позавидовать.
Хороша была женщина в его постели, гибка и стройна, и крепка в бёдрах, что самооценку наполняло достойным основанием. Вот собственные мужские силы и параметры досадовали явным несоответствием. Не доел в суровом детстве Дэн Брох, не дорос. Свои, подростковые сантиметры собирал по крупице, упорным спортом и приворованной на фэзэушной кухне шамовкой, к поставленным целям себя вытягивая. А цели намечал высокие. И женщин выбирал подстать, с подиумов, с подмостков, с пьедесталов. Вот и Раечка, вполне могла быть...
2
Проснулась, спрыгнула с монитора Дуська, колесом выгибаясь, потёрлась о ноги, и ну, - требовать своё.
- Не гундось, Дуська, одеваюсь, - пресёк он кошачью панику, - не видишь? Одеваюсь. Сейчас пойдём гулять.
Они спустились, пересекли облезлую карку, вышли во двор на перекрёсток Разиель-Пейер, где сновал утренний сквознячок.
Дуська в клумбы, а Дэн Брох - в глубину палисадника, в тень, к одинокой скамейке, на которой обосновались уже грузная, под короткий ёжик стриженная, белоголовая пани Ковальчик. И, вялой веточкой отгоняющая от неё мух и кровопийц, метапелет, - туземка с непроницаемым землистым лицом восточного божка. Они живут с ним на одной площадке, дверь в дверь. Только он на схируте, а пани Ковальчик давно выплатила машканту.
- Живу себе как у Христа в заднем кармане, и прилично себя чувствую, если Сын Б-жий на горячие камни не садится.
- А почему не за пазухой? - поинтересовался как-то Брох.
- За пазухой у него любимчики, за наш счёт оплатившие места в Кнессете, - ответила, повидавшая жизнь, старуха.
- Дзень добры, пани Ковальчик, - неумело подделывается он под польский, - Шабат Шалом!
- Будет вам, пан Брох, не стоит передо мной выглядеть умным и говорить мне на этом змеином языке. Вы уже знаете причину, так зачем каждый раз напоминать о ней и рвать на больной женщине её больное сердце? Шабат Шалом! Ещё на одну неделю. Ещё, хотя бы, на одну, слава Б-гу...
Конечно, причину он уже знает. Скоро год, проси не проси, одна и та же, с вариациями тускнеющей памяти и нестыковками дат, жутковатая история жизни пани Ковальчик. То ли, польской еврейки, то ли, еврейской польки. Это уж как хотите.
И вступление не меняется.
- Как вам нравится, пан Брох, эта жара в октябре? Стоило менять, скажите мне, прохладную Галилею на это море в Хайфе? Зачем мне море если я его не вижу... Вот вам, советы наших родственников, да... - она долго набирает воздух для последующей тирады.
- По слухам, вы писатель, пан Брох? Что вы там пишете, я не знаю. Мои глаза, к сожалению... Да... Не могу прочитать и дать вашим произведениям настоящую оценку. Сколько раз вам повторять, - если хотите заслужить популярность и иметь широкий круг читателей, просто напишите про мою трагическую жизнь. И, поверте мне, этого будет вполне достаточно для какой-нибудь премии. Не сомневайтесь, я в этом кое-что соображаю. Да...
Она практически не видит, её сгибает и трясёт болезнь Паркинсона, речь клокочет на выходе, частями застревая и проваливаясь обратно в глубины тучного студенистого тела. Длинные сложноподчиненные связки даются ей с неимоверным трудом, но она мучительно их преодолевает. Вы послушайте, каковы обороты!
- Это был двадцать седьмой год, когда мои несчастные родители догадались родить меня, именно, в Польше. Вы хотели про родителей, пан Брох? Тогда слушайте про родителей...
- Ну, началось, - раздражённо смирился беллетрист, - сегодня мадам относительно свежа, её надолго хватит. Не уснуть бы под монотонные причитания. Эти изматывающие бессонные ночи. Воображение вянет и глаза слипаются...
- Слушайте, могла я знать, как занесло в наш заброшенный польский хутор под Краковом раненного в грудь еврея из-под Могилёва? Мне потом врали, что он, под ударами Пилсудского, отступал писарчуком в обозе этого, как его... Вы должны знать, его потом расстреляли за предательство...
- Не Тухачевского?
- Да, Тухачевского. И получил, таки, шальную пулю в грудь. Что вы думаете, как поступили с ним красные командиры? Не сомневайтесь, его подбросили на хутор к смертельно больной вдове с тифом, чтобы, уже, не тащить в обозе, не хоронить по дороге и не расстраивать товарищей по рэволюцьённому оружию. Спасибо, что не пристрелили. Иначе, кто бы вам сейчас, всё это, рассказывал...
- Ранение! Могу себе представить, какое это было ранение, если та вдова выходила обоих, и себя в том числе. Она тоже не вполне была полькой, там когда-то немножко погуляли, то ли, мадьяры, то ли, цыгане... И отец евреем был совсем не кошерным. Он с удовольствием позволял себе свинину, гнал из свеклы самогон и употреблял его на все подряд рэволюцьённые, иудейские и католические праздники. Ему было всё равно, какая причина для этого. Не удивляйтесь...
- Как это у вас называлось, - интэрнацьёнал? Так это, как раз, то, что касается меня лично... Ничего страшного, такая смесь всех устроила, и я родилась к лету двадцать седьмого года... Запишите...
- Запишите, чтобы не забыть, пан Брох, отца звали Хаим, маму Гржина, за что отец звал её Грыжа, и она не очень-то сопротивлялась. И мне дали польское имя Каторжина, чтобы к ребёнку, в той стране, было правильное отношение. Теперь я Кристина, и уже здесь, в Израиле, и снова невпопад. Да... И как вы думаете, какой может быть подход к женщине из Польши с таким именем в Израиле? Конечно, меня все избегали, кроме серьёзно озабоченных мужчин... Да... В своё время я была значительно моложе и выглядела совсем не так... Скажите, пан Брох, в какой стороне отсюда Галилея? Впрочем, не трудитесь. Я, всё равно, её больше не увижу...
Она долго смотрит именно в том направлении.
- Вы хотите знать, что я помню из того детства? Я вам скажу. Не много. Помню соломенную крышу над нашей хатой... Рыжего хромого коня, который уже сбежал из драпающей Красной армии... Его прикормил и стреножил отец Хаим. Да...
- Ещё я помню тенистую дорогу к Висле, по которой тянули ржавые баржи с чёрным углём... Помню плетёные из бересты корзины, те, что сохли в нашем сарае под крышей... Душистый сеновал... И мамин тощий зад над пыльными грядками или над свиной кормушкой... Это не мало, пан Брох, поверьте мне, это не мало для впечатлительного ребёнка, потому что в тридцать втором... Считайте, у меня плохо с цифрами, мне сколько? Пять лет, да? Отец Хаим свёз в Краков те корзинки, мешок свинины и вернулся с крохотной скрипочкой в байковой тряпочке. Ещё он привёз смычок и горстку канифоли в картонной коробочке. Да, я это, как сейчас, помню...
- И всё, больше не было детства и впечатлений, был гениальный ребёнок, родившийся покорить всю Европу и немного Америки... Откуда, скажите мне, этот плешивый еврей знал нотную грамоту? А откуда мой русский? Вы уже в курсе, он оттуда же, из-под Могилёва. Два года я играла ему гаммы и этюды, а он пил самогон и плакал... Что? Вы хотите возразить, что евреи не пьют самогон? Ещё как, пан Брох! Ещё как... Мне и маме досталось...
- Какой это был год? Не помню... тридцать четвёртый? Пятый? Мне лет шесть или семь... Отец Хаим свёз в Краков корзинки, мешок свинины и вернулся с нотами, чтобы я уже учила классику, полонезы и сюиты. Так я и учила, а он щёлкал меня по пальцам, когда я фальшивила, пил самогон и плакал. Это можно понять, папа готовил меня в люди...
- Потом была мерзкая, дождливая осень, грязная дорога, скрипучая телега и большой красивый Краков. Вы были в Кракове, пан Брох? Если вы не были в Кракове, вы много потеряли хорошего. Послушайте, что я вам скажу про Краков. Современная архитектура далеко убежала вперёд, всю-ду ставит дома с этими ужасными бочками на крышах, и дёргается в нелепых попытках вернуться назад. Да...
- Но все приличные архитекторы давно похоронены, и всё хорошее позабыто... Так я спрашиваю, - зачем суетиться? Поезжайте в Краков, станьте на ратушной площади, посмотрите вдоль Вислы и стройте так. Это единственное, что можно сказать про Польшу хорошего. Вообще-то, у неё дурная слава. Да... И по делам...
- Так вот Краков... Какой год я вам сказала? Пусть будет тридцать пятый. Музыкальный пансион пани Ванды Касперчак. Это я отлично помню, он до сих пор перед моим лицом. Вы себе представить не можете, - впервые в жизни передо мной стеклянная дверь и со звонком... Отец Хаим сдаёт меня со скрипочкой сухой вобле в пенсне и на, вот таких, каблуках, - она показывает, едва поднимая толстые руки с короткими пальцами.
- Что вы хотите от моего исполнения полонеза, пан Брох, при той даме в пенсне с поджатыми губами, выщипанными бровями? Я очень волнуюсь, потому что ребёнок никогда не видел пенсне и выщипанных бровей и, конечно, проваливаюсь с требованием немедленно очистить помещение пансиона. Да, так было и не могло быть иначе...
- Тогда отец Хаим просит, - Пше проше, пани, всего секундочку, - показывает сухой вобле припрятанный за дверями мешок с копчёной свининой. И, как вы думаете, поступает со мной судьба? Вопрос немедленно решён в пользу свинины. Причём, на всю остальную жизнь с небольшими перерывами на войны, оккупации и нелегальные перебежки границ. Потом ещё были гастроли на белом пароходе у берегов европейских стран и, однажды, в Америке. Я, знаете ли, имела некоторый успех, солируя в судовом оркестре. Отец Хаим был бы доволен...
- Да-да, пан Брох, всё это было, было... - она притормаживает, отдыхает с лёгким прерывистым стоном, - Да, всё это было... Я навечно прилипла к инструменту и добывала с ним на хлеб, хотя в перерывах работала, где попало, даже, пять лет здесь, в оркестре миштары. Теперь, вы посмотрите на меня внимательно и представьте какой это был полицейский, родом из Польши, в Израиле... Прочувствуйте, пан Брох, драму девочки - еврейки среди этой публики со змеиным шипящим языком и такими же взглядами на евреев. Вы можете мне возразить, что я обобщаю за всю нацию. Да, Шопен не в счёт, но вспомните гетто в Кракове, Освенцим где-то рядом и погромы, даже, после войны. Или вы любите этих поляков? Так я вам не завидую, пан Брох, они и вас, когда-нибудь, подведут. Да...
- Всё это стоит описать, если вы в состоянии. Пять лет и вся жизнь из-за пюпитра... Или четыре? А потом началась оккупация и мои мучения кончились. Приехал отец Хаим, привёз мешок свинины, получил от пани Ванды несколько тёплых слов за талантливого ребёнка, и забрал меня на хутор, чтобы спасти от нашествия... Да, снова была осень, дожди, слякоть, ужасная дорога... Отец Хаим сказал, - Мы дождались, придут швабы и всех поубивают. Надо копать подполье и прятаться. Да... Уже вовсю шла война.
- Да, пан Брох, уже шла война...
3
В этом месте, вплотную подойдя к войне, пани Ковальчик ставила длинную паузу, волновалась и смотрела в, ползущий с юго-запада, хамсин. Пустые глаза её слезились. Часто монолог тут иссекал, переходил в хлюпающее слюной, бессвязное бормотание и ожившая плосколицая филиппинка, - Ма кара? Ма кара? - ловко подхватывала съезжающее по скамейке тело, грузила на свои острые лопатки тяжёлый окорок хозяйской руки и они тащились, гора и муравей, в прохладу карки. А там ещё на второй этаж...
Нет, не сегодня. Сегодня она болезням не уступит и доведёт всю повесть до финиша. Сегодня, пожалуй, доведёт.
- Знаете, пан Брох, почему швабы имели всю Европу, стояли во Франции, говорят, под Москвой, но потом всё просрали?
- Они не были готовы к зимней кампании, - подбросил он расхожее, - русские морозы, растянутые коммуникации, ленд-лиз, «катюши», партизаны. Второй фронт, наконец.
- Чепуха! Запишите себе, если хотите знать всю настоящую причину, - они захлебнулись кровью. Я имею в виду не только цыган, евреев и гомиков. Сначала они захлебнулись кровью жертв, а потом собственной. Чтоб вам стало окончательно ясно, они смертельно устали убивать и умирать. Положить в овраги и топки миллионы, это вам не козла жертвенного забить, хотя и того немножко жалко... И не вздумайте мне возражать, пан Брох. Так вот, война...
- Начиналось всё так ярко, можно сказать, красиво... Я опять не помню год. Мне... или двенадцать? Весна, как сейчас вижу... Да... сейчас, как раз, ни черта не вижу... Весна, сад в цвету, солнце какое-то особенное... Или, всё-таки, осень? Не помню... Отец Хаим пил самогон, ходил белый и всё войной пугал, - Война, война... надо копать подполье и прятаться. И копал, а мы с мамой землю в овраг возили...
- А война приехала к нам на такой чёрной, такой шикарной лакированной машине и на двух мотоциклетках с люльками. И не сказать, пан Брох, чтобы стало страшно. Страшно стало значительно позже. Лет через пять... Да, через пять...
- Но в тот день, я хорошо помню, - два офицера с хлыстами и выправкой, шофер весёлый, переводчик худой, очень робкий, с жёлтыми пятнами на щёках и пять солдат... Или шесть? Не помню... Такие молодые, высокие, белокурые, весёлые. Хохочут, галдят что-то на лающем, своём, языке и в хату, за стол сразу. Солдаты, - на кухню, офицеры с переводчиком, - в горницу... И началось...
- Подавай им жрать... Рвут мясо с костей, жуют, жир по губам, а я им Вивальди по нотам. Европейская культура... Вы не поверите, очень классику любили. Особенно, Вагнера. Старший меня за щёку двумя пальцами поймал и ласково так потрепал, как котёнка... Я потом, когда всё кончилось и все всё, про них, узнали, эти два пальца на щеке... На всю жизнь, как ожог... Да, пан Брох, поверьте, до сих пор чувствую тот страшный ожог...
- Отобедали весело с самогоном, набили мешки свининой, припугнули чем-то через переводчика, и в сторону Кракова попылили. Вот и вся война на пять лет вперёд. Накатят на мотоциклетках раз или два за месяц, набьют мешки, и так вся война... А мы всё подполье копаем, копаем, копаем... Для чего? Знать бы, - и застыла в немой, пустоглазой тоске.
4
- На сегодня всё, выдохлась пани Ковальчик, - поспешил Дэн Брох, - На финал уже нет сил, а там ещё столько!
В провисшую паузу безшумно и плавно въехал серебристый джип, остановился в тени, на развилке Разиель и Пейер, затаив что-то настораживающее за тёмными окнами.
- Не за мной ли? - шевельнулось предчувствие, - чем-то там Раечка пугала? Какими ментами отечественными. Не они ли?
Но дёргаться, по привычке, не стал. Даже если они, куда теперь торопиться? Пусть объявят...
- Настоящая война пришла осенью сорок четвёртого, - оживилась пани Ковальчик, - Вы заметили, пан Брох, все неприятности приходят осенью. Вначале стали стирать с земли Краков. Самолёты налетали стаями, чёрный дым стоял над горизонтом и было хорошо слышно бомбёжку... Потом пришли, с головы до ног, мокрые польские подпольщики. Обсохли, наелись, спрятали в нашем недокопанном подвале двух раненых товарищей, набили мешки свининой, пригрозили нам расстрелом за сотрудничество с оккупантами, забрали коня и скрылись в лесу. Ну, и как вам это нравится? Отец Хаим сказал, что пришёл конец и запил по чёрному. Так это и был конец. Настоящее светопреставление... Да...
Швабы каждый божий день на крытых машинах стали привозить евреев... Заставляли раздеться до гола в нашем саду, за хатой, забирали с собой отца Хаима с лопатой, травили их собаками и гнали в тот овраг за хутором...
И стреляли... стреляли... Стрелять доверяли пленным полякам, закапывал мой отец Хаим, а я играла немецкому офицеру Вивальди. По нотам. Мне уже пятнадцать было, и я кое-что понимала в жизни. Кроме этого... Скажите мне, пан Брох, почему они бежать не пытались? Ни разу! Почему? Лес вокруг... А они собьются в кучу, - мужчины, женщины, старики, дети... Жмутся к раву, а тот ведёт их прямо под пули, как в синагогу... На убой, как стадо баранов... Счёту нет, сколько в тот овраг положили. Нет счёту... Им мало было Треблинки, - так они выбрали овраг за нашим хутором. Да... Только весной всё кончилось. День не привозили, два, неделю... Через неделю пришли те поляки, подпольщики, вытащили из подвала подлеченных товарищей, напились самогоном, расстреляли отца Хаима за сотрудничество с оккупантами... И прошлись по маме... И по мне... Я уже вполне подходила по возрасту... Не волнуйтесь, пан Брох, как видите, я повредилась, но осталась жива... Да-да... Одного, молоденького, чёрненького приказали выхаживать. Он оказался добрым итальянцем и долечился бы в моей постели, но ещё через неделю... Или через две? Очень скоро приехала на танках Красная Армия... Повеселились победой, выпили весь самогон, доели свинину. Повесили молодого итальянца на воротах за то, что он воевал в какой-то не той польской армии и расстрелял еврея... Они не стали разбираться в его героическом прошлом... И хорошо прошлись по маме и по мне. Да... А потом приехали те военные с большими звёздами, арестовали зачинщиков расправы, сделали допрос и сказали, что у тех... Я уже не помню, у кого именно, были веские основания... Вы заметили, пан Брох, для расстрелов и виселицы всегда находятся веские основания... Я не говорю о прочих мелочах... Там была ещё масса подробностей, от которых до сих пор не спится. Лучше не вспоминать...
А мама Грыжа ушла как-то на могилу отца Хаима, - пани Ковальчик хлюпнула мощной носоглоткой, - и умерла, прямо там. От тоски... Вот вам и вся война, пан Брох. Вся война, как она мне досталась. Теперь нас успокаивают, что швабы и русские, в той войне, потеряли больше чем все евреи. Так те же воевали, а евреев просто стреляли, травили газом, жгли и закапывали в землю... Бывало, и живьём...
Пани Ковальчик сглотнула финал и сникла. Но он уже не слушал это, десятки раз слышанное. Звуки глохли, глаза слипались... Эти бессонные ночи... Эти видения... «Кровавый куст стекает в пруд и гибнет в нём, и молит о пощаде...»
Сквозь набегающую пелену он увидел, - серебристый джип раскрылся и выпустил двух неторопливых, подтянутых сексотов. Вальяжного седого и вышкаленного чернявого, скрывающих за зеркальными очками не простой интерес к его личности с непонятной, пока, мотивацией. Последние сомнения рассеялись, - Ладно, чему быть, того не миновать...
- Вот вам ключ, запустите домой мою кошку, пани Ковальчик, - попросил Дэн Брох, - И отпустите её гулять вечером, если я не вернусь...
Он посадил Дуську на руки сумрачной, нисколько не удивившейся филиппинке, - Вы ко мне, господа? Видимо, ко мне, - предотвратил он пустые формальности и спокойно пошёл им навстречу, - я к вашим услугам.
- Приятно иметь дело с благоразумным человеком, - растянул сухую официальную улыбку седой, - садитесь в авто, Денис Борисович, объяснимся по дороге, - и распахнул перед ним заднюю дверь.
Окончание следует
МЯСКОВСКАЯ (АРКАДИНА) АЛЁНА 
Талейсник Семен 
Стефанюк Cтанислав. 
Мастинская Фаина 
Стремковская Вера 
Полар Эндрю 
Андерс Валерия 
