EN
Старый сайт
Так случилось, что именно вечером 18-го я смотрел на Новой сцене Александрийского театра спектакль "ЧУК и ГЕК", по мотивам Аркадия Гайдара, в который органично встроены воспоминания узников ГУЛАГа, среди которых Евгения Гинсбург, Вацлав Дворжецкий, Георгий Жжёнов, Лев Разгон, Тамара Петкевич... Сразу решил позвонить завтра и поделиться впечатлениями с Тамарой Владиславовной, а если повезёт, то и договориться о новой встрече. Но не сбылось, и уже никогда не сбудется, увы...
Похороны Тамары Владиславовны состоятся в субботу, 22 октября 2017.
Отпевание - в 12-00 во Владимирском соборе на Владимирской площади. Похороны - на Комаровском кладбище.
В последнее время Тамара Владиславовна уже не выходила из дома, но ежедневно общалась с многочисленными друзьями и родственниками.
В июне 2016 года Тамара Владиславовна выступала на церемонии установки таблички последнего адреса на доме № 50 по 1-й линии Васильевского острова - своему отцу, Владиславу Иосифовичу Петкевичу, расстрелянному в январе 1938 года. (см. видео).
А ещё в марте 2015 года Тамара Владиславовна выступала перед публикой, принимая многочисленные поздравления от почитателей её таланта в Доме актёра на Невском проспекте на юбилейном вечере, посвящённом её 95-летию.
Первое стихотворение, прозвучавшее на юбилейном вечере, посвящённом 95-летию Тамары Петкевич, уже было опубликовано на сайте в апреле 2015 года.
http://www.andersval.nl/publikatsii/498-poeziya/oskolok-imperii/8539-a-dushu-ostavit-sebe-tamare-petkevich
В этой публикации приведены и многочисленные ссылки на книги, статьи, интервью и фильмы о Тамаре Петкевич.
Второе стихотворение - публикуется здесь впервые.
А ДУШУ ОСТАВИТЬ СЕБЕ... Тамаре Петкевич
«Душу я оставляю себе. Без совладельцев...»
/Тамара Петкевич «Жизнь - сапожок непарный»/
А душу - оставить себе,
Врагу - ни частицы, ни капли,
Навстречу суровой судьбе,
Идти в запредельные дали,
Куда ни забросит, нигде -
Врагу не сдаваться без боя,
И в самой тяжёлой беде,
Всегда оставаться собою.
А душу - оставить себе,
Одна и осталась - свободна,
Душа - лишь во власти Небес,
Вне стен, и решёток, и сводов,
Парит без оков, в облаках,
Над страшной страною ГУЛАГа,
Где стыло, и царствует страх,
И каждый пенёк - будто, плаха.
А душу - оставить себе,
Всецело, и без совладельцев,
Не будет покорной судьбе -
Свободное, гордое сердце,
И пусть вновь круты виражи,
И путь - через тернии снова,
Но всё ж, продолжается жизнь -
С надеждою, верой, любовью...
09.2010.
ТАНЦУЙ, ДЕВЧОНКА... Тамаре Петкевич
"Когда Сталин умер, я танцевала"
/Тамара Петкевич, вспоминая март 1953-го/
Танцуй, девчонка, спеши, шальная,
Пока в душе нам играет вальс,
В стране советской ведь жизнь такая,
Что только марши звучат для нас.
С утра до ночи – поют лишь гимны,
И прославляют вождя в веках,
И всем холопски сгибают спины,
И проникает повсюду страх.
И только смерть принесла свободу,
Когда окончил свой век тиран,
Лишь ненадолго вздохнуть народу,
Чуть отойти от потерь и ран,
Пожить спокойно, хоть осторожно,
Без обескровливающих побед.
Танцуй, девчонка, пока возможно,
До новых войн, и до новых бед…
03.2016
Вот, выдержки из интервью Тамары Петкевич газете «Невское время» (от 15.06.1996г.):
«О СВОЁМ Я УЖЕ НЕ ЗАПЛАЧУ…»
— Что может удержать человека в экстремальных обстоятельствах, помочь сохранить себя?
— Экстремальные обстоятельства при шоке, который они создают, сами по себе выводят человека к интуитивному поиску спасительных соломинок. Соломинки разламываются, но все-таки держат, пока человек не нащупает «я есмь» — чаще всего не известного ему дотоле себя. И тут любая малость может оказаться огромной по значению: чья-то рука, простое участие, жалость к молодости или к старости. Если говорить о войне, блокаде, лагере, то чашка чая, кусок хлеба, сколок сахара, протянутые кем-то, — важнейшие человеческие сигналы. Еще литература, ее примеры. Уголовники в лагере жаждали услышать пересказы «Анны Карениной», иногда требовали другого конца. Рассказывая романы, можно было выжить. Эти подпорки были существенны и для тех, кто литературу знал, и для тех, кто не ведал, никогда ничего не читал. Все, что создано творческой волей, годится в помощь при крушениях. Даже в среднеазиатских или российских лунных ночах можно было найти утешение.
В юности я не могла понять, как человек выживает, если у него погибли родители, умер муж или жена. Оказывается, он выстаивает благодаря познанию новой реальности. [Здесь и далее выделено мною. — А. А.]. Меняются местами начала и концы, открывая неожиданные перспективы и в нем самом, и в обстоятельствах. Мир расширяется, становится не только биографическим — бытийным. Это и дает возможность жить дальше, не теряя, а обретая себя.
— Как преодолеть страх?
— Страх ведь разный. Он попутчик коварный, вероломный, то и дело меняющий и свое содержание, и свою шкуру. Когда страх возникает от неведения, победить его проще — творческим воображением. Скажем, дети боятся темноты, леса, привидений, у них бывает испуг перед жизнью как таковой. Вырастая, они преодолевают его. Но если страх намеренно создается бесчеловечными обстоятельствами, все куда сложнее. Тут выручает варварский способ: приходится включить в обиход сознания категорию смерти. Если в тебя вкоренены понятия долга и чести, то в муках, но все же легче совершить выбор: что преступить нельзя. То есть вплотную уясняешь свои отношения со смертью. И может оказаться, что смерть более достойна, предпочтительна, чем измена себе, предательство себя. Смелость как таковая тут не выручит. Надо просто перестать бояться смерти. Когда толпа раздетых людей идет в газовую камеру и никто не кричит, значит данный момент жутче смерти. Если не умом, но интуитивно люди это ощущают, хотя сознание такого принять не может. Страх как производное иезуитских измышлений — самый ужасный, губительный. Он убивает не отдельного человека, а самую жизнь.
— Ваша мама на вопрос, что самое страшное в жизни, ответила: голод. Что для вас самое страшное?
— Мне, пожалуй, уже стыдно чего-то бояться — возраст и судьба исчерпали многое. Не хочется, конечно, умирать в муках. Но страшно было бы оказаться свидетелем того, что люди повернут назад, к пещере, уже отмерив энное количество шагов к преодолению своей незрелости.
Наш народ не хочет и не любит задумываться над своим историческим опытом, помнить собственные поступки. Он словно мечтает, чтобы все сложное решал за него кто-то мускулистый. Это вызывает у меня страх, стыд, обиду: почему до сих пор такая слепота, глухота, безволие? Допускаю, что на митингах в защиту прошлого режима половина причастных к гонителям, а не к гонимым. Они не умеют думать иначе, вообще не умеют думать, сострадать…
— Много лет в нашем обществе насаждалась лагерная система отношений, доносительство, подозрительность, предательство — как норма, как подвиг. Люди были рабами, марионетками, управляемой властью массой. Это и многое другое исказило души, изуродовало нравы нескольких поколений. Нынешнее состояние общества, его духовный уровень — один из результатов успешной работы советской власти. Как выбираться из этого?
— Рецепт один, извечный — стать внутренне свободным человеком, человеком со свободной душой, обрести достоинство. Но мы еще даже не в подготовительном классе. Максимум достигнутого — когда не вещают о прекрасном прошлом, а призывают трудиться. У нас какая-то патологическая тяга к слипанию в массу, в замятинское «мы». Мы не прошли школу «я» — она умышленно, целенаправленно подавлялась. Человек был социальной функцией, а чуть вылезала индивидуальность, следовало «приглашение на казнь». Медея любопытна тем, что ни на кого не сваливала свои преступления, она отвечала — «я». Наше общество к этому пока не приблизилось. Никто не скажет: я был предателем, палачом…. Это битое место, но государство не очистилось, как это сделала Германия — у нас так и не было Нюрнбергского процесса. А до тех пор проблему не изжить.
— Поражает в книге ваше умение додумать все до дна, беспощадно. Это выработали в вас обстоятельства, люди или вы сами?
— Наверное, обстоятельства. Надо было «дорыть» до какой-то версии, чтобы, как говорил Чацкий, «рассудок уцелел». У меня была такая потребность.
— Вы так помните себя, окружающих, атмосферу любого события… вам бесконечно интересен, вами изначально уважаем любой человек. Это, конечно, во многом — качества писателя. Но как вы сохранили такую полноту восприятия, такие молодые, живые чувства?
— Мне, действительно, чрезвычайно интересны люди сами по себе. Я всегда отбрасываю, что про них «говорят», воспринимаю каждого с буквы «а». Пока человек жив, ни одного нельзя считать «завершенным». Когда ощущаешь человека в пути, необычайно много получаешь взамен. Люди благодарны, если их «не завершают», не ставят точки. Это и создает ощущение, что человечество — что-то теплое, живое, одаривающее, надо только чуточку помочь, и люди станут тем, чем их замыслил Бог.
У меня не было родных, которые могли бы меня поддержать в лагере. Папу в тридцать седьмом расстреляли. Мама и сестра погибли от голода в блокаду, другая сестра чудом осталась жива, попала в детский дом. Мне помогали только чужие люди. Я выжила благодаря посторонним. После освобождения я работала в театре маленького уральского города: в моем паспорте стояло «минус тридцать девять», то есть количество городов, где я не имела права жить. На самом деле их было гораздо больше, поскольку сюда следовало добавить все портовые, пограничные города и поселки… Так вот зимой на Урале, когда стояли пятидесятиградусные морозы, мы ездили на гастроли не в автобусах, а в грузовиках с брезентовым верхом. И вдруг пришла посылка от сестры жены А. О. Гаврон-ского, с которым я была в лагере и которого считаю своим учителем. В посылке лежали аккуратно заштопанные теплые чулки, свитер, варежки. Кто я для нее?! Помню, я разложила на столе драгоценные для меня дары, стала перед ними на колени и не могла унять слез. Мне никогда не оплатить этот долг, это добро — другим, следующим.
— Наиглавнейшей ценностью для вас была и останется душа. Что, по-вашему, происходит с душами нынче? Как изменились люди? Меняются ли они вообще?
— Даже в ритмах ощущаются очевидные перемены. Блок считал, что «ритмы исходят из самой земли». Что руководит сейчас площадными ритмами? Они исходят из земли? Или ими правит сатана? Бесы? То, что эта шальная энергия разрушительна, — очевидно. Сейчас гибнет много сорокалетних: может быть, они чувствуют это разрушительное ускорение?
Но вдруг тут же, из-под хлама возникает и во весь голос поет живая душа. Значит, есть надежда…
Много непонятных законов определяют наше «сегодня». Знаете, я, например, не могу решить для себя вопрос о смертной казни. Когда речь идет о конкретном преступлении, — да, она должна быть. А в общем ее существование как бы невозможно.
— Что такое для вас интеллигент?
— Человек, озабоченный состоянием окружающей жизни, ответственный за нее. Он чувствует себя обязанным вымолвить то, что не может сформулировать беззащитный. Для интеллигента мало образованности — необходима доброта. Активное желание защитить пострадавших подвигает такого человека к действию. Для меня Сахаров — реальное и многозначное воплощение интеллигента. Я слышала, что у него есть работы, которые будут осмыслены только в XXI веке. Тревога за саму жизнь совершила в нем переворот: он понял, что следует подтянуть нравственную природу людей, чтобы они могли сосуществовать с достижениями разума. Это важно для хода истории.
— В вас много настоящих дарований: актерское, писательское, медицинское, педагогическое… И это наверняка не все. Осуществились вы только в двух первых. А кто вы, по-вашему?
— Никто. Не считаю, что в чем-то осуществилась. В юности мне не дали получить образование: из института иностранных языков отправили в ссылку, из медицинского — в тюрьму и лагерь. Этим я целиком обязана властям. Только в сорок я поступила в наш Театральный институт на театроведческий факультет из чистого упрямства: была работа, большая семья, но мне хотелось закончить институт. Когда я играла на сцене, у меня были удачные роли, любовь зрителей, но отсутствие школы мучило, снедало меня. Литературной школы у меня тоже нет, да и в книге я просто описала то, что происходило со мной и вокруг.
— Какие вы видите сны?
— Ужасные, мучительные. Часто кому-то кричу во сне «Нет!». Утешительные сны очень редки. Когда-то я видела цветные сны. Сейчас — тяжелые. Видимо, надо допережить, доосознать ситуации прошлого, из которых вызволял ангел-хранитель.
— Вы получаете много писем читателей, часто с ними встречаетесь. Что это дает вам?
— Сейчас это счастье моей жизни. В письмах столько индивидуального и общего, столько благородства, памяти, какой-то вал сочувствия. Они разные. Недавно получила письмо от жены охранника лагеря — она работала в зоне. Прислала свою фотографию. Я ее вспомнила. Но главный смысл писем и встреч, видимо, в том, что прежде ни о чем подобном нельзя было говорить вслух. Люди держали все в себе, в недрах семьи, в потайных домашних архивах. Оттого потребность высказаться,понять, узнать остро жива. Это драма уже не тех, кто приходит, а их матерей, отцов, как правило, умерших. Я оказалась как бы пограничным звеном между двумя поколениями, поскольку меня арестовали в двадцать два года. Мы встречаемся не только друг с другом, а и с теми, кто погиб. В детях и внуках я вижу неуходящий трепет, слышу мучащие их важные вопросы. Они тоже хотят допонять то, что еще никак не захлопнется в памяти. И тогда я слышу ахматовское посвящение Бродскому:
О своем я уже не заплачу. Но не видеть бы мне на земле Золотое клеймо неудачи На еще безмятежном челе.
Это разговор через десятилетия, он словно моление о чаше: источник сострадания не иссякает, боль становится одушевленной. Так, наверное, встречаются только люди, прошедшие войну, лагеря, и вершат свою поминальную молитву. Мы — лишь обозначение: суть перерастает факт встречи. Это не встреча читателей с писателем — тут другая природа, личная для каждого. Повторю: если бы государство устроило Нюрнбергский процесс, не было бы столь острой потребности в таких формах общения.
— Как вы воспринимаете наш город?
— Как вечный. Я так рвалась сюда все те годы, что была его лишена. Он вызывает во мне невыразимо сильные чувства, ни в чем не тускнеет. У него свой цвет, свет, он каждый день выглядит иначе. Мне всегда хочется быть с ним наедине.
— О чем-то главном я вас не спросила…
— Главное в тайне самой жизни. Ее не понять. Но когда ее ощущаешь, чувствуешь хоть какую-то степень приближения к ней, рождается благодарность. А если в ней, пусть поздно, все же торжествует справедливость… Тогда еще хочется дышать.
***
А вот, интервью Тамары Петкевич на "Радио Свобода"от 13.03.2016г.
"Когда Сталин умер, я танцевала". Актриса и писатель Тамара Петкевич вспоминает март 1953 года
"Я плакал, – это невозможно, это невероятно. Я верю каждой фразе, каждому слову, которые написала Тамара Владиславовна в своей книге. Сколько пережила эта женщина! Это для меня самая высокая литература, потому что она объединяет полную правду жизни и невероятный талант автора. Я понял, что я имею дело с замечательным, крупным, великим прозаиком", – так отозвался Эльдар Рязанов на книгу воспоминаний Тамары Петкевич "Жизнь – сапожок непарный".
Отец Тамары Петкевич был арестован и расстрелян в 1937 году. Ее, дочь "врага народа", исключили из комсомола. А в 1943 году арестовали и Тамару Петкевич, и ее мужа. Ее осудили на семь лет лишения свободы, три года поражения в правах и конфискацию имущества. Срок она отбывала в лагерях Киргизии и Коми АССР. В заключении родила ребенка, с которым была впоследствии разлучена. После освобождения из лагеря Тамара Петкевич работала в театрах Шадринска, Чебоксар, Кишинева. Только в 1959 году ей удалось вернуться в Ленинград. О своей жизни после лагеря Тамара Петкевич написала вторую книгу "На фоне звезд и страха". Ее воспоминания переведены на европейские языки, Марина Разбежкина сняла о Тамаре Петкевич документальный фильм.
В марте 2016 года Тамаре Владиславовне исполняется 96 лет. Наш разговор был записан за несколько дней до дня ее рождения, когда поклонники Сталина праздновали очередную годовщину со дня смерти своего кумира и завалили охапками красных гвоздик его могилу у Кремлевской стены.
– Если сейчас зайти в крупный книжный магазин и посмотреть раздел истории или мемуаров, мы вряд ли увидим ваши книги, а большая часть будет посвящена величию Сталина, рассказам о том, как Сталина убили враги, как он выиграл войну, как он поднял хозяйство, провел индустриализацию, какой это великий вождь и человек.
– Вы говорите серьезно?
– Да, абсолютно.
– Я думаю, что это потребность в конкретном имени, которое вбирает в себя авторитет силы.
– Вероятно, большинство людей в 30–50-е годы искренне думали примерно то же самое.
– Я не из тех. Я и тогда была исполнена протеста, потому что мне размололи жизнь под эгидой этого имени. Так что я никогда не была его поклонницей. Людям нужен, наверное, пример реальный, имя силы, что тут поделать. Люди всегда нуждались в этом, придумывали, возвеличивали и поддерживали. Никогда этого не понимала, не понимала ни Ленина, ни Сталина. Но примеров жизнь имеет достаточно: и Гитлер, и Муссолини, кого только ни возвеличивали, тех, кто по сути ничто.
– Как человек в тоталитарном обществе, когда у него мало информации, вдруг чувствует, что не согласен с большинством? Когда вы это почувствовали?
Я это имя не могла ни слышать, ни сносить
– Я давно чувствовала, изначально как-то. Не было на моем веку авторитета. Сталин для меня был развенчан. Я не понимала, за что его любят. Он приносил моей семье только беду. Понимаете, навык думать самостоятельно не воспитывается, потому что много лжи, правда не в чести, правда гораздо труднее, чем ложь. И человечество выбирает себе такой отсек, когда какие-то иллюзии дают свободу, безответственность перед самим собой. Это не делает честь человеку. Современная жизнь тоже не хочет утруждать себя – так лучше, так легче, легкомысленные. Потребность раздумывать, искать истину не воспитывается. Грустное свидетельство человеческой жизни, не делает ей чести, совсем не делает.
– Тамара Владиславовна, вы помните март 1953 года, когда Сталин умер?
Я не могла поверить в то, что страна в таком горе, как будто рядом не творилось несчастий, арестов
– Я танцевала по комнате невольно, совершенно на бессознательном уровне. Я это имя не могла ни слышать, ни сносить. Я просто по комнате делала какие-то бессмысленные па. Не присуще, не свойственно это мне, мне нужно было сделать какие-то движения, как будто я сбрасывала что-то, хотела сбросить, радовалась. И мне казалось, все то же делают. Когда я убедилась, что отнюдь нет (я жила в театральном общежитии), я увидела, что люди плачут, я была озадачена очень. Я поняла, что как-то не понимаю окружающую жизнь. Нужен людям культ силы, они хотят быть защищенными. Нужна сила, защита силы, не важно, какого она качества, какого нравственного порядка, – нужна сила, вот и все. И тут сбиваются с ног, что делать.
– Вы, наверное, в марте 1953 года вообще не могли ни с кем поделиться своей радостью. Приходилось тоже делать вид, что вы горюете?
– Я не делала вид, что я горюю. Я видела, что делается, это было сложное очень чувство удивления, я не могла поверить в то, что страна в таком горе, как будто рядом не творилось несчастий, арестов, всех прочих прелестей. Я с удивлением смотрела на окружающее, на эти слезы, горе. Боже, какое горе было! Это было странно, я оглядывалась. Я познавала мир, познавала его бездны, его глубины.
– Вот и сегодня, даже депутат Госдумы говорит, что репрессии – это выдумка.
– Кто же объяснит людям, что в их реальной истории, которую проживали их родители, соседи, – одна беда, одни потери, разрыв семей? Разрешают жить в этом приятном заблуждении? Ну что же, это мы сами, вот такие мы, так нам и надо, наверное.
– Вы получаете сейчас письма от читателей ваших книг с благодарностью?
– Нет, не закидывают такими письмами. Ах, люди устали, им хочется жить полегкомысленнее, как можно беззаботнее, правда их тяготит, они от нее отмахиваются. Как-то научились вот так отмахиваться. Ну что ж.
– Наверняка даже в лагере были люди, которые думали, что Сталин великий, а вокруг него дурные советники?
– Были такие и тогда. Делили страну на красных и белых, еще на каких-нибудь, коричневых, серых, так поделенное и существует человечество. Не хочет думать самостоятельно.
– Вы слушали наше радио раньше, наверное?
– Конечно, разумеется.
– Знаете, что мы начали вещание как раз в марте 1953 года?
– В марте 1953-го? Да, денек был, помню его, как я почувствовала в эфире какие-то заминки и закричала: "Тише! Тише! Сейчас последует". И да, последовало.
– Последовало, но преступники остались безнаказанными, не было ни покаяния, ни суда.
Высекли поколение нравственно состоятельных людей запросто и пошли дальше
– Нет, до покаяния не доходило и близко. Так и жили без покаяния. Так и живут, не покаявшись. Но эти истины непопулярны нынче. До этих относительных глубин не доходит дело, никто никому этого не объясняет. Нравственное состояние общества – этот вопрос откладывается в сторону. И так мы существуем на авось. Никто этим не озабочен. Если и были какие-то нравственные силы, они, видимо, уже не в силах повернуть это назад, не могут повернуть к истокам. Начать передумывать жизнь для многих смертельная, непосильная работа. Думать у нас не умеют, не склонны отягощать жизнь. Поэтому так стряхиваем с легкостью. Никто не рискует, да может, ни у кого и не получится. Так что пенять не на кого, на себя самих, а это не в чести и никогда не было в чести. "Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют. Ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут".
– Николая Олейникова стихи. Он был расстрелян в 1937 году.
– А куда ж деваться? Расстрелять! "Расстреляние", сказал Владимир Ильич Ленин. Расстреляние – слово-то какое, на растяжку произнесенное. О, господи! Что тут еще скажешь?
– Я увидел людей, которые несут на могилу Сталина красные гвоздики, и подумал, что хочу поговорить с вами, одним из последних свидетелей.
– Да, слава богу, что из последних. Грустно все-таки: высекли поколение нравственно состоятельных людей запросто и пошли дальше. Не будем расстраиваться, обходим, потому что жизнь гонит, прогоняет мимо тех точек и углов, перед которыми надо остановиться, осмыслить.
– Тамара Владиславовна, что бы вы хотели сказать молодым людям, вашим правнукам, которые будут жить в России в XXI веке?
– Я хочу, чтобы люди не ленились, думали, потому что для собственной жизни, для того, чтобы как-то установить собственное нравственное начало, надо думать. Уже давно надо все это передумать и заключить, сказать людям, помочь им осознать, сказать. Мы же вообще все не приучены додумывать – а это очень важно. Пусть ошибочно, но потом тогда это ошибочное тоже потребует своего места и отстоит себя. Пусть позже, но отстоит. А тут ведь полное неумение раздумывать, сопоставлять, факты привлекать и, главное, знать эти факты. Но надо для этого хотеть знать. Мало кто хочет сейчас знать. Наверное, мы сами себя стремимся простить как-то за это. Устали люди. Устали сопоставлять факты своей собственной жизни, своих собственных деяний, не учит этому никто. Люди жить не успевают, вдохнуть полной грудью не успевают, когда можно чему-то порадоваться. Трудная штука жизнь, очень трудная. Тем более, когда нет правды как таковой, одни одно чтут правдой, другие – совсем другое. Конечно, тяжкая доля, тяжкий груз, непосильный. А источников авторитетных для разрешения этого, для примеров маловато тоже. Что-то недодумано нами, что-то мы упускаем дальше и дальше, а это уже называется запускать. А когда слышишь этот ужас иногда, суждения о собственной истории, то правда можно прийти в ужас. Надо как-то думать поглубже, особенно если средние учебные заведения, как-то там, в этой поре искать возможность научиться мыслить и сопоставлять. Надо думать, учить думать.
– Вас когда-нибудь приглашали выступать перед школьниками, рассказывать о том, что с вами произошло?
– Нет, не приглашали, таких опытов не было. А это надо было бы делать в школьных программах. Сколько людей размышляющих советовали это делать на уровне школы. У нас не бойкие умы воспитываются, нет. Раньше, я помню, когда я училась, были дискуссии в школах, они очень жарко проходили и, по-моему, приносили пользу. А потом это стало использоваться против людей –высказанное слово, и свернуло свою полезную силу. Как-то так погасли все эти диспуты в школе, такие жаркие, ушло это из жизни, так и не прижилось, какая-то опасность была, видимо, учуяна. И ушло.
– Вы часто вспоминаете 30-е годы?
– 30-е годы я не могу не вспоминать. Разведена была семья, отец был арестован, меня исключили из комсомола, весь класс поднял руки за исключение, комсомольское собрание. Меня даже на последнюю парту с первой отсадили. Вот так просто буквально сказали пересесть на последнюю парту, выгнали, повелели. Тяжелые были годы. Все поднимали руку за исключение дружно. Хотя были две-три руки, помню, два-три мальчика не поднимали, и это помогало жить, по-настоящему помогало. Две-три руки не поднялись за исключение, я это помню навсегда с благодарностью тем мальчикам, кто не поднял руку.
***
Напоминаю:
Похороны Тамары Владиславовны состоятся в субботу, 22 октября 2017.
Отпевание - в 12-00 во Владимирском соборе на Владимирской площади. Похороны - на Комаровском кладбище.
Адаева Айша 
Кравченко Валерий 
Берлин Адольф 
Демидович Татьяна 
Тубольцев Юрий 
Буторин Николай 
Андерс Валерия 
