КАК ОДНАЖДЫ Я УМЕР
              (публикуется впервые)

Умер, а не геройски погиб. Помните, как у Горького: «В жизни всегда есть место подвигам». Поэтому, максимум до сорока я надеялся вкусить все прелести жизни и погибнуть героем. Просто попасть под трамвай, – безобразная проза! Но всё вышло внезапно.
В 24 года присутствие в обществе показалось абсурдным; я не научился заискивать или расталкивать конкурентов локтями. Драки «один на один» вышли из моды; как и в любви отношения «декабристы и декабристки». В спорте тренер указывал, кому должно «продуть»; соискателей литературной и актёрской славы стало больше, чем тёплых книг или фильмов; и в каскадёрской среде развился такой рыночный ажиотаж, в коем жизнь стоила меньше оплаты за трюк. И на полюсах «бандюги и милиция» граница оказалась прозрачной, как выбор, к кому примкнуть. Т.е. жизнь показалась безвкусной и, вероятно, поэтому начала вытекать из меня, вроде вполне здорового. Так я попал к эскулапам. Сначала они предложили «тайно» купить у них иноземные медикаменты, потом испробовали накачку серой и, огорченные прекращением поступлений от меня денег, написали: «Инфаркт». Т.е. Я устал безуспешно лечиться и согласился на смерть - без фанфар…

Со слов соседей по больничной палате.:
«Видать, какой-то козёл решил в больничном дворе развернуть машину, и яркий свет фар нарушил их и без того нездоровый сон». Плохо спавшие, порицая «козла», разбудили и тех, кто крепко вкусил снотворного. Но обсуждение темы апогея не достигало, из-за отсутствия моего голоса. Я лежал у окна, значит, если не яркий свет, то хоть звуки мотора расслышать был просто обязан! Но! Я «не проснулся, когда окликнули и тормошили, а потом оказалось, что вообще не дышу», - поэтому собрание резко сменило тему и, узаконенные претенденты на смерть по возрасту объявили срочный розыск «ночного». Точнее, ночью дежурили практиканты, поэтому понятие «врач» больные не применяли.

Нашлась «бабулька», с огромным стажем работы. Обычно она раздавала таблетки, различая по цвету, размеру и виду. «Вам - синенькую, худую; вам две красненькие колбаски (облатки), а вам ложечку горького». Бабуля меня осмотрела, не прикасаясь, и заявила: «Преставился». Оценила мой профиль, покрыла простынёй и остальным пояснила: на еврея не крестятся и свечку можно не зажигать.
Ну и пошлёпала по коридорам, искать «ночного».
«Ночные» дулись в покер в ожоговом отделении. Узнав о причине тревоги, чужой «ночной» прихватил свои карты и пошёл искать нашего. Нашёл и притащил из бельевой, где тот тискал шедшую на поправку пациентку из инфекционных покоев. Этим актом бессмысленного насилия «доктор» был возмущён, поэтому сразу же раскричался: «Чего было дёргать, если отъехал мужик? Всё равно, в холодильник - только после обхода!» Потом появился другой эксперт, курсом мединститута постарше. Говорят, этот был уже с фонендоскопом, поэтому поворочал и, засвидетельствовал наличие отсутствия сердцебиения. После чего он «выписал» мне парочку оплеух и снова послушал. Хотя соседи, тоже с немалым больничным стажем, сказали, что «после такой реанимации уже точно можно везти пацана в холодильник». Тогда этот «доктор» обиделся, и «халаты» все разошлись. Но соседям уже не спалось…
Зав. отделения - в Москве, на симпозиуме. Лечащий врач - в колхозе, на помидорах, возглавил студентов. А нянечки, санитарки и дворник - в осмотре больных не участвуют. В больнице бродят только студенты со справками о неизлечимых недугах, что освобождало их от почётной и романтической Битвы за урожай. А что студенты?  Задача проста: поддакивай главному и не спутай фамилию на «досье» пациента. Обход мог сорваться. А если дворник запил… а ключ от покойницкой у него, а сентябрь выдался жаркий, а я лежу у окна, на солнечной стороне, - будто специально жду, как быстренько бы разложиться и отравить остальным их без того затхлое существование.

Я же, со-стороны понаблюдав издевательства над моим телом, 3-4 часа погулял в мире ином и, получив новое сердце вместо списанного в инфаркт, приступил к возвращению, хоть и был по причине национального несовершенства обделён крестным знамением…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Вскоре все очертания и счастливые ощущения будто размазались и слились в бесконечном пятне животворного света, слепившего, даже если крепко зажмурить глаза. Может поэтому, вновь ощущая глаза и веки, очнулся я в теле, - но знакомом солдатском, когда «Рота подъём», и времени на сладкий балдёж уже нет. Я и вскочил, будто в армии. Сбросил рывком с лица простынь, лишь мимолётом подумав, что я так не сплю, - спрыгнул с койки и начинал её застилать. Выровнял с одной стороны, и легко перепрыгнул на другую, мысленно перемещаясь на улицу, для пробежки и физзарядки. Правда, в прыжке моя мысль споткнулась. Чёрт с ней с простынёй, но койка? В армии были в два этажа, и я спал всегда наверху! А тут - второго яруса нет, да и я уже вроде давно «отстрелялся». Т.е. Где я? Что за лежбище и этот штатив с бутылкам? С этими мыслями я приземляюсь с другой стороны кровати, что естественно расширяет мой кругозор…

В народе упоминают картину Репина «Приплыли». Т.е. передо мной стены, - как в банях, столовых или больницах: белый верх, голубоватый низ. Коек - 14, штативы, бутылки, трубки, - люди на койках, в летах. Народ бледный до невозможности, волосы – дыбом, глаза – стёклами и челюсти – до пупа; дрожат, как перед расстрелом. Странно! Ну, я виду не подаю, и так, напрямую: «Вы чего тут?» Понимаю глупость вопроса и вношу коррективу: «А я чего тут?» Ведь в голове праздничное путешествие, а тут, как ни верти, мужики все капельницами зачалены…

Уместно напомнить, что действие было в Одессе. А публика эта за словом в капельницу не лезет, даже когда ситуация с переподвыподвертом. Значит, первым возмутился  дедок, - Кацман, больше старенький, чем больной. Дети его всегда посылали обследовать, когда из Москвы наезжали гости, а он приставал с политическими прожектами. Кацман думал, что москвичи к правительству ближе, чем одесситы, - могли бы пересказать. С продовольствием – постоянный запор; электричество, когда есть, мигает, и пробки горят. Вода в море и в кранах, вся с желудочной палочкой, чтоб не сказать иначе. Коммунизм на носу, а тут полный пердимонокль!

Вобщем, Кацман прокрякался и заявляет:
«Чивой ты распрыгался?! Коньки не отбросил, и сопи себе в дырочки, народ не пугай! При ифарти ты, отбываешь. Лежи, как все и жди завтрака... раз отпустило. Ишь! Тут как в театре, звякнул звонок, жди второй. Будь спок, не заржавеет. Тоись, весь простыню на окно, чтобы солнышко не пекло, и отдыхай: вспоминай героев и космонавтов...»

Тут и других больных страх отпустил и они, радуясь, что воздух им разложением я не испорчу, расписали моё инфарктное будущее, в самых, что ни на есть минорных тонах. И бабулька вбежала с «уткой» наизготовку. «Чиво трезвонить, всим зразу приспичило?» Глядь, я сижу. «Утку» Кацману на пузо бросила, руками всплеснула и даже перекрестила меня, забыла про профиль. «А боже ж ты мий!», - как «Чур тебя, чур»! Ну а дальше, опыт есть опыт, строго толкнула меня в плечо: «Лягай, шоб мени бильше без выкрутасив, як положено в реанимации! До обходу готуйтэсь! Испирантку з Москвы прислали. Красуня! А воны добрыми не бувають».

СОН. ГУСЬ

Вроде воспоминания, но как бы с новым подтекстом. Что, с чем едят и зачем; будто жизнь не моя, а в кино. Вот, будто только родился. Кривляки перед глазами постепенно превратились в родителей, сестёр и братьев, но к ним постоянное ощущение недоверия. Правда, меня почти сразу отправили к бабушке, поэтому основные их эксперименты надо мной начались позже.

Дом на Слободке, огород-садик, – в детстве казались огромным. Вот я сижу на стеганом одеяле под помидорным кустом, а мимо прокрякал огромный гусь. Я оторвал от земли свой тяжёлый задок и... потопал за ним, забыв, что прежде положено ползать. Гусь, как удивительно чуткий наставник, выбирал ровные тропки. Поразительно! Он, шипевший на всех, кроме бабушки, меня стал опекать. Как только братья мои попадали в его поле зрения, он раскрывал жестко шуршащие крылья и бросался на них. А если я шлёпался, ждал, пока найду равновесие и шагну дальше. Крякнув, звал меня за собой, оборачивался и даже крылья приоткрывал, защищая от ветра. Вскоре я так и думал, что жизнь - прогулки по огороду с этим деловым крякуном. Поэтому, когда он что-то клевал, смолкнув и сложив крылья, я терпеливо ждал и трогался с места только после сигнального кряка. Честное слово, я даже не думал цапнуть гуся за хвост. Тем не менее, гусь, вскоре, вероятно решил, что пора мне путешествовать самостоятельно. Он вдруг развернулся, зашипел и погнал меня в дальний угол двора, в кусты колючей смородины. И я, попав в западню, возмущённый и перепуганный предательством первый раз в жизни, так заорал, что мой тренер присел, развернулся и драпанул от меня… прямо навстречу смерти. С воплями, на которые была способна только она, к нам мчалась бабушка. Здесь, как скажут кинематографисты, изображение ушло в затемнение, поэтому не досталось мне подробностей процедуры превращения гуся в еду. Одно знаю точно: теперь  мой организм не принимает гусиное мясо.

ДЖИМКА

Не знаю, когда спала бабушка. Но любая моя попытка отвлечь её от домашних забот, прерывалась такими криками, что я, даже не зная разговорной речи, понимал: лучше не путаться под ногами. Честно говоря, я просто боялся, что участь гуся может постичь и меня. Значит, если бабушка выкрикивала некие звуки, к которым я вскоре привык, как к имени, мне положено было что-либо крякнуть, заявляя о существовании, и тогда всё было спокойно. Я мог делать «бим-бом» зреющим помидорам, мог кушать опавшие абрикосы, мог веткой катать по земле мохнатых гусениц, но если какая из них падала на меня, или во дворе появлялись братья, я знал, что надо бежать к бабуле.
Вскоре, когда все углы сарая и огорода были исследованы, я заметил подвижный мохнатый коричневый шар, издававший неизвестные звуки. И потопал к нему.
Забегая вперёд, скажу, - шар звали Джимкой. В зрелости он стал охранником дома, а тогда, в подростковой действительности, он мигом свалил меня лапами во всё, что было вокруг его домика. Потом языком обшлёпал моё лицо и защекотал так, что бабушка могла не сомневаться - опасность мне не грозит. Однажды, в домике Джимки я нашёл запас сухарей. Джим был парнем не жадным и, пока меня не звали домой, мы успевали поесть и поваляться за милую душу. В каком виде я приходил, тогда мало кого беспокоило. Жив и ладно.
Осень навеяла грустные мысли и, размышляя в гостях у Джима, что сделать, чтобы он не последовал за гусём, я заснул. А Джим, то ли считая необходимым закрыть гостя и друга от сквозняка, то ли ощущая мои грустные размышления, обнял меня лапами и завыл колыбельную. Проснулся я, когда стало холодно; Джим выскочил по нужде. Ну и, утратив во тьме ориентацию, я долго тыкался носом в стены, прежде чем выполз в полуночный мороз и тьму. На что, естественно, ответил басистым рёвом, после чего вокруг собралась вся, подчёркиваю, родня.

Оказалось, - к этому времени «всю Слободку поставили,на уши», как у нас говорили. Предположили, что меня утащили цыгане. И хорошо, что никто так и не понял, что я гостевал у Джима, а то… Впрочем, не будем о грустном! Вскоре меня отмыли, так и не поняв, почему я весь в  какашках Джима, накормили и уложили спать, что позволяло начать размышления о цыганах, страшно нуждавшихся в чужих детях.
Джим вырос удивительным псом! Лаял он только ночью, по службе. Кусаться вообще не умел и его абсолютно не волновали коты. Когда бабушка, чтобы убрать вокруг будки, отпускала его с толстенной цепи, тоже необходимой по службе, Джим пулей мчался на улицу, совершенно не обращая внимания ни на что.  Но однажды пропал. Все его очень долго искали, а я просто плакал, вспоминая гуся! Нашли Джима почти на Дзержинке, далеко от дома. Лапы стёрты до крови, поэтому братья принесли его на руках. Потом он стойко выдержал «раздолбон» бабушки, и все процедуры, пока ему отмывали и бинтовали лапы. Лишь тихо повизгивал и виновато смотрел на всех, как это умеют делать только собаки. Его оставили спать на веранде, но он, отдохнув к ночи, поковылял на свой пост…
Было трудно предположить, что отвлекло его от привычной пробежки, поэтому остановились на мысли, что на воле в спешке он просто забыл нужный ему поворот, а потом носился в поисках дома до полного изнеможения. В любом случае, с тех пор Джим носился только по нашей улице (Первому студенческому переулку), строго придерживаясь маршрута. Потом сам пулей влетал в ворота и падал возле миски с водой.
Если бабушка забывала про цепь, Джим  настойчиво лаял и толкал ошейник носом, пока его не пристёгивали…
   
(Продолжение есть, вне конкурса)