Где стены сделаны из неба...

Я сидел за кухонным столом, заваленным дорогим моему сердцу барахлом: кусками свинца, катушками лески и спичечными коробками с крючками и самозабвенно сооружал хитрую рыболовную снасть, известную под странным названием «самодур». Предстояла первая в моей жизни морская рыбалка, а по уверениям знакомых  рыбаков ставрида на Черном море берет исключительно только на этот самый «самодур».

На кухню вбежал мой внук, трехлетний пацан, ни на минуту неумолкающий непоседа, отчаянно похожий на меня (разве что без бороды) и, взобравшись на стул, тут же потянулся своими ручонками к  острому, кованому  крючку-тройнику. Что в конце концов, получится из этого мальчишки,  я боюсь даже предполагать, но уже сейчас он умудряется одновременно делать до шести дел. Вчера, например, внук за минут пять сумел: съесть тарелку макарон «по-флотски», громко рыча крутить руль воображаемой машины, отстучать ложкой некий дикий марш, спеть только что сочиненную песенку про свою младшую сестренку и с набитым ртом, при помощи подмигивания сразу обоими глазами выпросить у меня еще один кусок  пастилы...

...- Деда, а деда... Давай сыграем в шашки...

Я вздохнул, грустно простившись со своими рыболовными снастями и, оттягивая время, отослал его из кухни:
- Ладно, иди, ищи доску. Она там, в спальне на этажерке...

Внука сдуло ветром, но уже через минуту грохот падающей мебели и громкий  обиженный рев мальчишки заставил меня срочно броситься ему на выручку.
Этажерка ,естественно, валялась на боку, но внук уже забыв  про свой страх,  с интересом рассматривал пожелтевшие фотографии, выпавшие из нашего старого, семейного альбома. Вот моя мать, совсем еще молодая, в белом халате и наполненным шприцом, старательно не смотрит в объектив фотоаппарата. А вот и отец, красивый черноволосый, кудрявый мужик, которого евреи считали за еврея, армяне за армянина, а цыгане заговаривали с ним на своем, цыганском языке...А вот и я со своим братом, держим флажки и радуемся чему-то...Вокруг подвыпившие мужики и веселые женщины, транспаранты и знамена...Демонстрация по поводу седьмого ноября...Брат...

...Говорят, что Лев Толстой помнил себя с рождения. Может быть. Свое детство я помню лет с трех, но помню очень четко. В то время семья наша жила в громадном  сталинском доме  с арками и колоннами. В большой коммунальной квартире  было не меньше восьми комнат  и две кухни. Так вот, в одной из них мы  и жили. Брат мой Мишка (счастливец), имел раскладушку, которую каждое утро он важно складывал и вешал на большой гвоздь, торчащий из стены. Мне же приходилось спать в мятом оцинкованном, тронутом ржавчиной корыте, вечно пахнувшим хозяйственным мылом, сваренным из конины. Корыто, впрочем, также висело днем на стене, как и Мишкина раскладушка. Целыми днями  мы носились на трехколесном велосипеде по громадному, коленчатому коридору, на всей скорости врезаясь  то в пропахший клопами соседский тулуп, брошенный в углу, то в мягкий живот какой-то бабки, вечно спавшей на зеленом  с металлическими полосками сундуке. Что это была за бабка, и почему она  жила на сундуке, я не знаю  до сих пор, но все звали ее почему-то " из бывших.". Просто бабка " из бывших"- и все.
В нашей кухне, кроме меня и брата, отца и матери, жили еще моя бабушка и мой дядя Анатолий. Дядя был маленького роста и горбатый, но, не смотря на это, очень веселый, хотя , быть может, просто он был постоянно пьяненький. Нас с Мишкой он называл почему-то - "артисты". «Привет, артисты, как жизнь, артисты, спать, артисты». Одним словом, жилось нам всем довольно весело.
Кухню отец побелил зубным порошком, только для стен он добавил побольше синьки и молока и она, если конечно день был солнечным, казалась мне большой и светлой, словно сделанной из неба. А там, где раньше была еще одна дверь, он повесил необычайно большую, почти во всю стену карту мира. Да, чуть не забыл - прямо напротив нашего дома, на главной в городе площади стоял памятник Ленину, жуткий по исполнению монумент из серого гранита  с высоко поднятой фуражкой, зажатой в кулаке. И когда на кухне гасили свет, а через площадь проезжали машины с зажженными фарами, тень от этой поднятой гранитной руки плавно перемещалась по карте, словно грозила всему загнивающему капиталистическому миру.

Мишка был старше меня на три года, он уже бегло читал и,  естественно, был для меня большим авторитетом. Каждый день  на меня обрушивалась куча информации, которую он черпал невесть из каких источников.
- Вовка, а ты знаешь, что струю расплавленного металла можно перерубить ладонью, и ничего не будет?

Мои широко открытые глаза выражали немой вопрос и сомнение.
-Ну да, - продолжал он - вокруг ладони образовывается пар, который и спасает руку от ожога. По этому же принципу  можно лизнуть горячий утюг,  и ни фига...
- Врешь - говорю я.

- Не веришь, пошли.-  Мы пошли на общую кухню, где всегда на какой-нибудь из зажженных газовых горелок стоял раскаленный  чугунный утюг. Мишка отважно взял его за отполированную деревянную ручку,  и быстро лизнул гладкую, серебристо -черную поверхность утюга, и, высунув далеко язык, показал мне, что, в самом деле, ни фига...
Старшие братья всегда хорошие психологи, и естественно не успел он поставить утюг снова на газ, как я тут же схватил его и со всей дури лизнул. Сначала раздалось громкое шипение слюны, потом в нос ударил отвратительный запах чего-то горелого, и только после этого всего меня передернуло от жуткой боли. Утюг с грохотом упал на пол, а я, ревя во весь голос, с высунутым, опухшим языком кругами носился по кухне, пытаясь унять боль. Мишка смотрел на меня и весело смеялся:
- Неужели ты, в самом деле, поверил, что я его лизнул? Глупый! Надо было внимательней смотреть, я ведь только рядом провел, а ты....

От такой подлости я заревел еще громче. Подождав, когда я несколько успокоюсь, брат, ухмыляясь, сказал: - Ну ладно, давай обедать.

На обед  нам обычно оставляли серые  слипшиеся макароны в кастрюльке, и кусочки жесткой, согнувшейся как подошва, жареной колбасы. Согнав с кастрюльки жирных  рыжих тараканов, Мишка разложил еду по тарелкам, поставил перед собой книгу и преспокойно начал есть. Мой опухший язык все еще сильно болел, есть не хотелось, поэтому он, закончив свою порцию, не торопясь, приступил поедать мою.
- А ты знаешь,- сказал Мишка с набитым ртом, - что есть колбаса, которая хоть полгода проваляется на подоконнике и не испортится?

Я с недоверием смотрел на последний, серовато-коричневый кусочек жареной колбасы, несвежий запах которой не смогла отбить даже жарка, и снова сказал: - Врешь!- Брат пожал плечами и молча пошел надевать пальто. Я ,естественно, поплелся за ним.
Пальто у нас были одинаковые  и одного размера, поэтому руки у Мишки далеко торчали из рукавов, а у меня  виднелись только пальцы. Мы спустились на громко  лязгающем лифте вниз и вошли в  гастроном, который находился прямо в нашем доме.
Подойдя к отделу колбас, Мишка пальцем ткнул в золотистые коричневые колбаски странной, квадратной формы.

- Колбаса Охотничья, - по слогам прочитал я, а он, подойдя к мяснику огромного роста в заляпанном белом фартуке, важно спросил: - Охотничья свежая?
Сквозь огромный живот продавца прогудело:
- А у тебя, пацан, карточки на мясо есть?
- Это неважно - ответил Мишка,- А скажите, сколько такая колбаса может храниться?-
Живот в заляпанном фартуке  снова колыхнулся, и мясник проникновенно ответил:
- А не пошел бы ты ,сопляк, куда подальше.
- А куда? - Поинтересовался  Мишка.
Ответ несся нам в спины, а мы уже неслись через площадь, прямо к памятнику Ленина. С задней стороны постамента, облицованного красным гранитом,  была огромная,  серая металлическая дверь. Как только мы перевели дух и Мишка смог говорить, информация полилась из него как из ведра.

- А ты знаешь, что за этой дверью находится бомбоубежище, а дальше подземный ход?
- Бомбоубежище,  для кого?
- Для них - коротко бросил брат и пальцем ткнул куда-то наверх, в темные, набитые снегом тучи. Я посмотрел по направлению его пальца, но ничего, кроме  гранитных ботинок Ленина, припорошенных снегом, и вытянутой руки с фуражкой,  не увидел, но приставать к брату не стал, а просто спросил:
- Сейчас пойдем?

Мишка подумал, покрутил круглой головой...
- Пойдем завтра, после демонстрации, все напьются, вот тогда и пойдем.
А седьмого ноября  на город упал мощный снегопад. Колонны демонстрантов двигались сквозь него, как белые призраки. Лишь изредка, сквозь плотные снеговороты виднелись красные, бархатные знамена, да качались транспаранты с чьими то портретами. Все это мы наблюдали из окна нашей кухни, вернее сказать, наблюдал только Мишка, а я же постоянно подпрыгивая вверх ,чтобы достать подоконник, видел только сплошную белизну за окном.

- Пора - решил Мишка, и мы ринулись в коридор за своими пальто.
К монументу мы подошли белыми от снега. Почти на ощупь, он нашел большую металлическую ручку у двери и со всей силы налег на нее. Дверь приоткрылась  и мы проскользнули в темную щель. Полированные гранитные ступени вели круто вниз. Откуда-то  из-за поворота доносился вкусный запах жареного мяса и свежего хлеба.
Мишка поскользнулся и дальше вниз по ступеням  поехал уже на животе. А я стоял на самом верху и очень боялся спускаться вслед за братом. В это время откуда-то  сбоку  выбежал высокий солдат в ярко начищенных сапогах.
-Стой, сопляк! - заорал он, и натренированным ударом ноги, рассчитанным попасть взрослому человеку ниже пояса, он ударил второклассника Мишку прямо в грудь. Отчетливо что-то хрустнуло  и мой брат повалился на спину. Из его широко открытого рта вырвалось какое-то шипение и темно-красная кровь ринулась на пол. Из соседней  двери на шум выглянул какой-то офицер  с лоснившимися от жира губами. Моментально сориентировавшись, он прошипел:

- Ты что же натворил, Абдулин? Мать твою...Совсем одурел тут от безделья?
Потом  подумав, приказал:
- Щенка выброси под елки, к утру околеет. Спишут  на пьяных хулиганов. А здесь прибраться, чтобы ни капли. Сам- здесь! Не знаешь, что ли?
...Мишка лежал под елью, на ярко белом снегу, слегка припорошенном опавшими иголками. Кровь толчками вырывалась у него изо рта, и вокруг его большой, лобастой головы образовался ярко-красный круг, как на иконе, которую я видел у бабушки.
А я  варежками отгребал и отгребал пропитанный кровью снег, и мечтал только о том, чтобы все это когда-нибудь  и как-нибудь  закончилось. Мишка открыл глаза, сквозь слезы посмотрел на меня, и прошептал:
- Прости меня, Вовка. Прости...

После этого  он дернулся и затих, по его лицу растеклась молочно-.голубоватая белизна, как потолок на нашей кухне, где стены сделаны из неба.

11.2009