Джексон Поллок. Мерцающая субстанция.

Окончив школу, я понял, что не нужен ни отцу, ни матери. К этому моменту они развелись и оба успели создать новые супружеские ячейки, вполне себе комфортабельные, по-мещански уютные. Их половинам я пришёлся не ко двору. Плохо воспитан и бесцеремонен, знаете ли. Но оказавшись на перепутье жизни, имярек недолго чесал репу, соображая, куда бы направиться и где бросить якорь. Временное пристанище мне предоставил мой школьный, а затем и университетский товарищ, искусный сводник и большой альтру­ист Андрей Свиридов (он же Свирид). На пару с ним мы, не обременяясь проблемой выбора, поступили на факультет ненужных вещей, таких как искусствоведение, история мировой культуры, теория рекламы и дизайна и проч.

Андрюша чувствовал себя совсем потерянным с тех пор, как его предки с младшей сестрёнкой укатили в Канаду, поручив ему, пока родня будет осваиваться за границей, потихоньку учиться и содержать в порядке семейное гнездо. Ежемесячно получал он ощутимое денежное вспоможение и щедро тратил эти деньги: попросту проматывал их на всевозможные увеселения и кутежи, собирая в просторных родительских хоромах шумные толпы одноклассников, однокурсников, да и просто юных проходимцев. Бедняга очень тосковал… и нашёл остроумное средство от тоски – он принялся весьма энергично спасать от одиночества других, даже тех, кто не просил его об этом. Сперва пристроил сестрицыных подружек, подобрав каждой видного мускулистого парня, а затем и вовсе сделался посыльным Купидона, любимцем округи. На протяжении нескольких лет в радиусе его действия появлялись на свет здоровенькие, розовотелые Андрюши.

Вскоре он научился извлекать из своего промысла скромную выгоду и стал сдавать одну из комнат для первых трепетных свиданий и привычных любовных услад. Примечательно, что у самого Свирида долгое время девчонки не имелось, хотя многие открыто симпатизировали ему и даже смело предлагали своё общество. Я у Андрея был на особом счету, так что его добротой и гостеприимством мог пользоваться, как говорится, безвозмездно.

Родительская квартира Свирида отличалась необычной планировкой: три комнаты радиально расходились от огромной гостиной, которая переходила в просторную и обычно заселённую лоджию. Узкий коридор перпендикуляром тянулся в две стороны – мимо ванной и уборной на кухню и, огибая жилые помещения, – к дальней, стоявшей особняком или, точнее, тупиком, комнатке, где обретался сам Свирид. Для амурных утех была выделена единственная во всей квартире комната без окон, «карман».

В этом становище желторотых прелюбодеев у меня не было постоянной дислокации. Я кочевал с раскладушкой и пакетом постельного белья, устраиваясь на ночлег то в гостиной, то в лоджии, то в свиридовой келье…

Высокий, стройный блондин с преждевременной серебристой проседью у висков и желто-зелеными кошачьими глазами – таким остался в памяти многих мой друг Андрей Свиридов. Его любили за обходительность, уважали за широкий кругозор, ценили за мудрую немногословность.

Свирид приобщал меня к мировой литературе, живописи, музыке. Я дочитывал за ним книги, месяцами штудировал то, чего он едва касался, что он осваивал бегло и поверхностно. Как будто он только приоткрывал дверь и заглядывал туда, куда мне предстояло шагнуть. Он любил музыку своего великого однофамильца и в первый же мой приход к нему в гости поставил скрипучий винил с кантатой «Снег идёт» в исполнении капеллы Юрлова. «Идёт без проволочек и тает ночь, пока над спящим миром летчик уходит в облака. Он потонул в тумане, исчез в его струе, став крестиком на ткани и меткой на белье». Ангельский хор слился в звонкий, как колокольчик, голосок девушки, в который я с юношеской безоглядностью влюбился. В один только голос – образ его чарующей обладательницы прорисовывался тогда смутно, размыто. Влюбиться в один только голос для меня дело совершенно естественное. Я мог по молодости зацепиться и за сущую ерунду.

Согласно чьему, не помню, психологическому наблюдению, любой эротический выбор определяется игрой глупейших и ничтожнейших де­талей, мелочей, нюансов. Я вспоминаю одну де­вушку, возбудившую во мне назойливо свербящее желание в силу случай­ного сцепления двух забавных пустячков.

Во-первых, меня пленила её иудейская фамилия, отдававшая модерном: не рас­слышав точно, я скорее нутром ощутил тёплый шёпот и ше­лест соблазна – Штекель… или Шехтель. Во-вторых, одно единственное слово, произнесённое ею несколько раз на семинаре по этологии, на который я забрёл, уже обескровленный Гегелем. Она делала доклад с доско­нальным описанием полового и родительского поведения каких-то млекопи­тающих особей; речь шла о самце, равнодушном к судьбе многочисленных де­тёнышей, и о самочке, изобретательной, заботливой, дос­тойной умиления. Меня сразило наповал то, как докладчица произносила это слово – «самочка», казалось бы, дурацкое и пошлое, похожее на другое, сугубо дамское – «су­мочка»… На её устах оно почему-то звучало так вкрадчиво, сладко и притяга­тельно! Самочка отправляла в отставку ленивого папашу и легко обходилась без него, ставя на ноги обширное потомство. Слово «самец» произносилась де­вушкой с откровенным презрением и брезгливостью, в связи с чем мне вспом­нилось «Истребление самцов» из трактата Мориса Метерлинка «Жизнь пчёл» – эту книгу, старое дореволюционное издание, я обнаружил в библиотеке Свиридова семейства. Вывод был ясен и предписан самой природой: самцы заслуживают уничтожения сразу же после выполнения своей витальной функции. Доклад опреде­лённо указывал на биологические корни феминизма. Но гораздо глубже его псевдонаучного содержания таился губительный, испепеляющий эротизм, вы­раженный в слове при помощи всего лишь уменьшительного суф­фикса!

Са­мочка, истребительница самцов! Потребовалось немало усилий, чтобы обольстить её – всё ради нескольких скоротечных минут обладания, за которые мне, к счастью, не пришлось расплачи­ваться собственной жизнью!

А вот другая девушка, довольно-таки смазливенькая, обратно тому, отвратила меня, провозгласив, точно лозунг, в учебное наше пространство: «Лично я – за дружеский секс!» В таком случае, я – против.

В комнате Свирида частенько звучала первоклассная музыка, заглушая гвалт пирующей гостиной и альковные рулады, доносившиеся из «кармана». Впрочем, по признанию меломана-хозяина брачные звуки дубравы были так же милы его сердцу, как и звуки небес. «Я люблю, когда людям хорошо в моём доме», – говаривал он, сохраняя дистанцию и вежливо уклоняясь от назревающих оргий, чего обычно удавалось достичь одним ловким нырком в «Жар-птицу» или «Персефону» Стравинского или в какой-нибудь скрипучий концерт Пауля Хиндемита. Я недоумевал: «Не понимаю, как это ты умудряешься оставаться девственником в такой, практически боевой, обстановке, да ещё и в том возрасте, когда это уже вызывает насмешки и нарекания?» Он в ответ улыбался с мудрой снисходительностью человека, познавшего всю суету сует ещё до рождения.

Но бывали в нашем общении минуты особой исповедальной близости. Мы вспоминали ранние проблески любовного чувства и томления. Соблазны и подсмотренные в самом нежном возрасте тайны. И, конечно, крутые перевалы от детства к юности, те переломные моменты, когда животный дух внезапно диким зверем врывается в райские кущи пер­возданной неги и безмятежности. Вспоминали пер­вые запрет­ные и робкие изыскания, первые искушения, трепет и замирания совсем ещё детского сердечка, пробуждение весны и сладкое, томящее, длящееся годами предчувствие… наконец, первые встречи невинности и опыта. Кто в знойный день не сбегал по этим ступенькам к манящему прохладой водоёму? Кто не искал среди ранних ощущений детства следы и улики отнюдь не невинных проделок Эрота?

Свирид признавался мне в невыносимо мучительном желании недозволенных ласк, каковое каждый божий день пробуждала в нём сестра, – та была младше его всего-то на полтора года; лишь её отъезд с родителями в Канаду прекратил эти ежедневные терзания. Восхищаясь её ослепительным расцветом, он чувствовал себя всё более грязным и испорченным, и всерьёз опасался, что его тёмные помыслы могут запятнать её безупречное сияние. Незадолго до разлуки он решился-таки на недвусмысленное прикосновение, но не пошёл дальше колена. И неисчислимые тьмы и тьмы скитальцев, любивших, но разлучённых, исцелявших себя дорогой, а ныне покоящихся археологическими слоями вперемешку с перегноем трав и листьев на глубине под ним, проплывали в облаках и клубах пыли перед взором затуманенным, застланным радугой прощальных слёз…

Андрей и от меня ждал подобных признаний, когда же скудный запас детских влюбленностей был исчерпан, я стал делиться с ним опытом своих свежих любовных приключений.

Мы оба не понимали тогда, куда несёт нас рок событий. Пользуясь выражением зачитанного Свиридом до дыр Мопассана, мы были игрушками всё обновляющихся иллюзий, бессмысленных и чарующих.

Я окончательно простился с девственностью в такие смешные, неполные и неправдоподобные семнадцать. Моя Лилит была лет на десять старше меня. Как я понял позднее, она очень страдала оттого, что ей никак не удавалось выйти замуж, и дабы отвлечься от тягостных раз­думий, забыть о своём преклонном возрасте и потешить мелкое само­лю­бие, соблаз­няла лопоухих мальцов, отличавшихся особым озорством и любознательностью. В её послужном списке, состоявшем сплошь из четырнадцатилетних архаровцев, я, конечно, был переростком.

Действие происходило весной, в юном месяце апреле, и в окно спальни заглядывало пышное цветущее дерево – беззастенчивый свидетель не­лепого грехо­падения. Первую пассию явно вдохновляли моя неопытность и нереши­тель­ность. На глянцевом плакате, приклеенном грязными обрывками скотча к стене над её кроватью, красовалась сисястая Саманта Фокс. Я, было, засмотрелся в какой-то рассеянности, невольно, взгляд так и застопорился на крупных лиловых сосках, но тут соблазнительница уверенными движениями разоблачилась до пояса, выставив на моё обозрение собственный, более скромный бюст. Её груди почему-то смахивали на острые принюхивающиеся мордочки новорождённых лисят и глазели на меня.

Сделать это оказалось несколько сложнее, чем чихнуть, но значительно проще, чем я думал. Впечатления остались какие-то блеклые, смазанные. Наверное, мне не хватило страха (пусть и наигранного) в её глазах и той очаровательной стыдли­во­сти, что делает ещё более притягательным обнажённое женское тело, – признавался я Свириду, бравируя напускной искушенностью. Так же искушенно Андрей заметил однажды: «Только музыка барокко может быть одновременно целомудренной и обольстительной…»

Свирид не мог не опробовать на мне своё сводническое искусство и частенько предлагал юному другу организовать любовное свидание с какой-нибудь появившейся на примете рыжеволосой или чернявой красавицей (блондинок почему-то не предлагал, возможно, считая меня пленником расхожих предрассудков). Но я упрямо вертел носом. Отказав Свириду в деликатной инициативе и тем обидев купидонова посыльного, я после нескольких месяцев монашеского воздержания внушил себе, что люблю девушку малоприметную, серенькую, с россыпью родинок на левой щеке, как будто бы совсем не по моему вкусу, лишь за надуманное сходство её тонкого голоска с ангельским хором из кантаты Георгия Свиридова. Моя избранница недолго держала оборону. Лето, отмотав две трети свитка отпущенного ему времени, располагало к истоме, вальяжности и похоти.

Жаркий сухой ветер августа перенёс нас, поспешно влюблённых, за пределы шумного города. Мы полдня скрывались от посторонних глаз в зарослях огромного лес­ного массива, в котором, как явствовало из торчавших повсюду табличек, была строжайше запрещена рубка деревьев, поскольку все они как на подбор оказа­лись реликтовыми.

Когда мы воздали дань должного нашему повелителю Приапу, чьё присутствие наполняло дубраву тихим трепетом, в голове моей вдруг промелькнула смутная ещё мысль: «Это долго не продлится…» Как сказал писатель Джон Апдайк своему сыну Майклу, вознамерившемуся  после туристической поездки в Москву жениться на москвичке: не тот вариант. «Пересплю ещё разок, другой и брошу». Не успел я продумать эту мысль до конца, как откуда-то сверху на меня бросилась рассвирепевшая синица – она отврати­тельно чирикала, мерзавка, видимо, созывая своих сороди­чей, и всячески старалась угодить мне клювом в темя.

«Что нужно этой малохольной?!» – удивленно спросил я спутницу. Та отвечала своим свиридовским голоском, что бедная птаха, скорее всего, потеряла птенцов. Они попросту выпали из гнезда, и ее, на первый взгляд, необъяснимая агрессия но­сит защитный характер. Для перепуганной самки я – охотник, хищник, посягающий на жизнь по­томства. Обнаглевшая пернатая дребедень! Её безобразное поведение, символично совпавшее с моим дурным помыслом, почему-то представилось мне яростным выражением женской солидарности; словно сама Природа-мать, со всей её полоумной флорой и фауной, гневно осудила моё ещё только замыш­ляемое вероломство.

Рассказ о любовном происшествии в роще почему-то встревожил Андрея. Он заметил, как всегда глубокомысленно, что древние, должно быть, сочли бы произошедшее там блудодеяние осквернением священного места, чему подтверждением и служило дерзкое поведение атаковавшей меня синицы. Вскоре я понял истинную причину тревоги моего доброго друга Свирида. Он опасался, что станет не нужен мне, как церемониймейстер любовных забав и поверенный в делах Эрота, всерьёз боялся потерять контроль над моей ещё только намечавшейся сексуальной жизнью.

Мы поспешили переключиться на нейтральную тему и принялись листать альбом «Два века американской живописи», привезенный предками Андрея из Канады. Помню, я накинулся с самой язвительной критикой на репродукции картин Джексона Поллока. Пафос красноречивого ниспровержения так и захлестнул меня. Но я, конечно, не мог довольствоваться обывательскими оценками, вроде «пачкатня» или «мазня». Я рассуждал вслух, подводил базу.

Если психоаналитики соотносят работу скульптора и детскую возню с экскрементами, то я набрался смелости и сравнил живописные поиски, точнее, происки Джексона Поллока с поллюциями подростка. Детские полёты во сне, – ораторствовал я, а Свирид внимал мне, откинувшись на спинку дивана, насмешливо и не без удовольствия, – с известного возраста сопровождаются млеч­ными фейерверками поллюций, неудержимыми выплесками ранних недозревших чувств. Маленькое недоразумение, следы которого стыдливо прячет любой подросток, великий Джексон Поллок превратил в экспрессивную абстрактную живопись и выставил на всеобщее обозрение.

«Мама, я сам постираю простынку».

«Давай уж лучше я, Джекки. Ты долго будешь возиться. Я только что с трудом отсти­рала твою ночную сорочку».

Он забыл, как вчера в полночном творческом па­роксизме забрызгал её всю темперой – самой дурно пахнущей краской.

Слово «поллюция», означающее непроизвольное извержение семени, про­исходит от позднелатинского pollutio – «марание». Того, кто мнит себя художни­ком или писакой, в просторечии частенько называют бумагомарателем. Любая мазня, не дотягивающая до уровня, как минимум, Шагала, – лишь святотатст­вен­ное посягательство на чистую, непорочную белизну бумаги или холста, анало­гичное пачканью простынь (иногда говорят «пачкатня»). Одно­коренное анг­лийское pollution переводится как «загрязнение». Душа подростка вдруг утра­чивает детскую чистоту, а сны – безгрешность. Увы! Незрелость не способна ос­тавить после себя ничего, кроме грязи. И пока ты не произве­дёшь нечто стоя­щее не только для себя, но и хотя бы для одного единственного Другого – неважно, что это будет: всеми признанный шедевр живописи, коммерчески успешный роман или доблестный коитус с самой красивой во дворе девчонкой… или какие-нибудь иные, тому подобные, рядоположные свершения; неважно, что увенчает твои благородные старания: слава, богатство, удовлетворение амбиций, оргазм или полноценное, здоровое потомство… – словом, пока тебе не удастся расшевелить длинной цветущей веткой этот унылый, полусонный муравейник повседневности, ты – жалкий пач­кун, а твоя продукция – грязь.

Так или примерно так разглагольствовал я, склоняясь над «Мерцающей субстанцией», «Зачарованным лесом» и «Серостью океана».

Свирид подытожил мой спич подчёркнуто вялыми аплодисментами.

– Джек Разбрызгиватель, – парировал он, – превратил живопись в экзистенциальную драму, а его льющаяся техника – это не пассивное излияние, но революция, восстание против салонного диктата мольберта и подрамника. Так что твоя критика, мой друг, увы, поверхностна. В ней самой сквозит подростковый максимализм.

Лето отпылало, нагрянул сентябрь, по-летнему жаркий, но лишённый летней праздности и истомы. Решив расстаться со звонкоголосой девушкой, я стал налегать на учёбу, но мерзкую плоть ведь так просто не проведёшь – она будет алчно требовать своё. И вот однажды я пригласил уже поднадоевшую подружку с россыпью сгоревших звёзд вдоль левой щеки в апартаменты Свирида, где ненадолго воцарилось затишье. Мы воспользовались отсутствием хозяина и, вопреки правилам и приличиям, затеяли лихорадочную возню в его комнате, остававшейся вплоть до того дня неприкосновенной. Стремясь раздуть едва тлевшее возбуждение, я просил девушку почаще произносить какую-нибудь фразу своим чистым, как колокольчик, голоском, и она повторяла: «Ты чудо, чудо…»  Мне подумалось, что вот прямо сейчас я могу добиться куда большего, чем Джек Поллок с его бессмысленной мазнёй. И звонкое подтверждение этому не заставит себя ждать.

Девушка, вероятно, желала продлить общение со мной и, понимая, сколь эфемерен и ненадёжен наш союз, натужно, изо всех сил старалась изобразить то неземное блаженство, которое я мог бы занести в список своих первых мужских достижений. С улицы долетали гудки проезжавших автомобилей; чудилось, будто поток машин проносится под нами, отделённый от нас лишь натянутой тканью не толще диванной накидки. Когда с любовной горячкой было покончено, я завязал израсходованный презерватив крепким узлом, проверяя, не лопнул ли, а образовавшуюся герметичную капсулу с мутной субстанцией спеленал остатком латекса таким хитрым манером, что получилось подобье конского каштана, только белёсого и полупрозрачного.

Эту улику я забыл ликвидировать и по рассеянности оставил на валике дивана, притиснутом к стене, где её и обнаружил Свирид, имевший обыкновение класть туда же свои наручные часы. Он вручил мне «моё» с беззлобной усмешкой, без тени брезгливости. Что, признаюсь, удивило меня.

Как часто бывает в моменты неловкости, вместо того, чтобы поскорее замять свинский казус, я зациклился на нём. Я заявил Свириду, что этим артефактом положил начало новому направлению в искусстве. «Это первый шедевр панспермизма, – провозгласила моя наглость, подавляя более приличествующее случаю смущение. – Это достойно выставки!»

Всю ночь воображение смаковало сомнительную тему. Оно придумало художника-авангардиста Наума Спиркина, и под звуки соития, долетавшие из «кармана», я сочинил посвящённый ему очерк – мой дебют на поприще доморощенного искусствоведения. Вы не поверите, но нашлось одно издание, которое поместило на своих желтоватых страницах этот, с позволения сказать, материал, нисколько не заботясь о его достоверности.

«Он умудрялся создавать художественные произведения из использованных презервативов, наполненных семенем, сворачивая их в изящные шарики, которые походили то на бутон тюльпана, то на сердечко, а то и на эмбрион или античный глаз без зрачка. Декоративными элементами здесь служили пузырьки воздуха, проглядывавшие сквозь прозрачный латекс, замысловатые завитки и петельки ободка, узелки.

Коллекция этих поделок, получив аристотелевское название “Материя и форма”, экспонировалась по всему миру. Уникальные образцы искусства, не требовавшего от автора сублимации, а, напротив, находившегося в прямой зависимости от регулярности его половых контактов, представали взору изумлённых эстетов под стеклом, точно ювелирные украшения. Перевозились и хранились они в специальных морозильных камерах. Выставки имели оглушительный успех и сопровождались рекламными акциями “Молодёжь за безопасный секс” и “Скажи СПИДу нет!”

Ради поддержания ажиотажа остроумный автор составил завещание, согласно которому через сто лет любая женщина независимо от расовой и конфессиональной принадлежности сможет воспользоваться его генетическим материалом, собранным в миниатюрных одноразовых капсулах, для экстракорпорального оплодотворения. Драматизм и глубокий философский смысл заключались в том, что в данном случае продолжение рода могло быть осуществлено лишь ценой уничтожения шедевра. Впрочем, имел место и момент свободного выбора: будущая мать должна была решить, какая именно из множества высокохудожественных спермосодержащих капсул заключает в себе прообраз желанного чада. В аннотации автор настаивал, что символическая форма его творений способна предопределить не только внешний облик, но и норов зачатых в будущем потомков».

Свирид ознакомился с этим текстом уже в виде опубликованной мистификации. Он поёжился. Передёрнул плечами.

– Жизнь, выплеснувшаяся в мир, но не сумевшая родиться, – пробормотал он, – и заточённая в нерождённом состоянии… остановленный жизненный порыв… разве это забавно?

И, выдержав намеренно затянутую паузу, добавил:

– Твой Наум Спиркин большой оригинал. Но он как будто сам упустил один важный нюанс своей художественной методы. Он ведь, по сути, открыл способ одним выстрелом прихлопнуть двух зайцев: в едином акте любви и творчества овладеть одной женщиной и обрюхатить другую. Кроме того, он создал особую арт-практику, в которой конечный результат авторских усилий может быть настолько отсрочен, что состоится уже после смерти и автора, и его современников-зрителей. Так что автор не знает, чем или кем обернётся его замысел, а не только, как он отзовётся. Возможно, именно это, а не пресловутый чёрный квадрат, и есть конец искусства в его традиционном понимании.

С такими или подобными словами Свирид почему-то повёл меня в комнату-карман, которую, пряча ключ в тайнике, между актами всегда держал запертой, и где я, будучи его постояльцем, ещё ни разу не побывал. Убранство этой комнаты свиданий включало лишь пару стульев, зеркало с надколотым верхним краем и узковатую для двоих кровать, впитавшую пот многих соитий; от неё так и разило размоченными дрожжами, тяжёлым пивным опьянением.

– При родителях здесь была большая кладовка. Нас с сестрёнкой запирали в полной темноте за крупные провинности. Отец однажды напугал нас, показав привезённый из Китая сувенир, пылившийся на одной из полок. Большая бутыль водки, а в ней заспиртованная кобра с выгнувшимся дугой скорпионом во рту. Чистый беспримесный ужас, столкнувшись с которым древние начинали изобретать богов. «Давай договоримся, что я буду коброй, а ты – скорпионом, – как-то предложила сестра, плотнее прижавшись ко мне. – Будет не так страшно». Вскоре её посетила малоприятная мысль: от кобры и скорпиона может родиться только кто-то очень злой, нехороший. Матери удалось уговорить отца не прибегать слишком часто в этой репрессивной мере во избежание ночных кошмаров. Когда они с сестрой уехали в Канаду, я выбросил весь хлам, собранный здесь, и перетащил сюда свою кровать, а диван, на котором спала сестра, поставил у себя. Бутыль с коброй и скорпионом у меня выпросил приятель, но добра она ему не принесла: он имел глупость так сильно напугать азиатской диковинкой свою девушку, что та ушла от него.

Я впервые отметил про себя, как сильно отличается сверлящее прозвище Андрея от его фамилии, в которой мне слышались свирель и колокольчик студёного зимнего вечера. Различие, как выразился бы ловец созвучий, показалось мне разительным. Странно, ведь прозвище было производным от той же фамилии, только короче на пару букв… но и жёстче. Грубее. Будто ангельские звуки, пройдя сквозь враждебную среду, что приглушила и исказила их, обернулись дребезжащим сопротивлением инертной материи.

И был сон в ночь после нашего разговора. Свирид показывает мне что-то живое и студенистое, заключенное в старинном медном сосуде. Я вижу желеобразную массу с какими-то прожилками и волокнами, под ней желтеет более плотная субстанция, похожая на сыр рокфор с голубыми разводами плесени, и вдруг в этой желтизне прорисовываются веки, складки щёк и лба, открываются чёрные маслины-глаза, скалится рот. И вот эта поллоковская «мерцающая субстанция» растворяет зев свой, и скрип старой калитки, провисающей на ржавых петлях, оглашает её недовольство: оголодала.

«Это существо, – признаётся Свирид, – и есть настоящий свирид. Оно питается энергией наших сексуальных грёз и доверительных юношеских бесед, нерастраченной похотью, напрасным томлением, безответным влечением, грешными помыслами. Ты не отыщешь его описание в сонме элементалий, криптид, хобгоблинов, гуманоидов и гомункулусов – сказители брезгуют упоминать свиридов. Ибо сила свирида – в семени, не давшем побега; жизнь его зиждется в самой неблагородной и зыбкой материи, в том тлене, из которого все мы вышли. Регулярные совокупления, происходящие в моём доме и на моей кровати, в «кармане», позволяют поддерживать необходимый для существования свирида эмоциональный микроклимат. Но лишь только сам я вступлю в половой контакт с девушкой, свирид неминуемо погибнет. Ведь ты, конечно, уже понял – это не что иное, как чахлый и несовершенный плод моей любви к сестре: жизнь теплится в нём, покуда я верен ей».

18 декабря 2002