Когда горе переполнило неокрепшую душу Павла так, что, казалось, вот-вот выплеснется отчаянным криком наружу, подросток забежал на сеновал и повалился на колкое прошлогоднее сено. Он зарылся в него лицом и  горько плакал в пахучую траву, не понимая, за что судьба так жестоко обошлась с ним, отняв маму. Его рассудок до умопомрачения не хотел мириться с такой несправедливостью, и пятнадцатилетнему парню показалось, что все неправда: стоит ему выйти из сарая и он увидит на подворье мать, которая ласково потреплет светлые кудряшки сына, любовно заглянет в голубые глаза и заспешит по делам.

   – Павлуша, сынок! – он услышал голос матери. – Принеси воды в дом.

  Мальчик стремительно и радостно вскочил на ноги, скатился с сеновала и помчался из сарая на улицу, залитую солнечным светом и пригретую майским солнцем. Возле ограды палисадника, за которым виднелись нежные ростки цветов, заботливо посаженные мамой, буднично бродили куры, над крышей дома деловито носились ласточки. Конечно же, в такую погоду в их дом не могло вселиться горе.

  Отец Павла,- Семен стругал возле амбара рубанком длинные тесины, и яркий приветливый дневной свет снова померк в потемневших глазах, когда мальчик понял: для чего готовятся доски. Невысокого роста мужчина взглянул на сына, и Павел уловил, как тяжело отцу – столько скорби и отчаяния отразились в его глазах, что перехватило дыхание.

  Подросток тяжело вздохнул и принялся помогать отцу.

   – Послышалось, вроде мамка звала, – безразлично, но с затаенной надеждой сказал он.

  Семён внимательно посмотрел на сына и нахмурился, жалея мальчика:

   – Это не мать зовёт. Душа твоя кричит, кукожится от горя. Ты бы поберёг себя, сын, поменьше думал о горе. Мать уже не вернёшь, а так переживая, заболеешь ещё.  

   В день похорон возле тесового гроба, кроме отца и Павла, скорбно стояли с поникшими головами сёстры и братья мальчика: Вера, Анна, Василий, Александр, Иван.

  Все проклинали болезнь, которая лишила их матери. На исходе весны, когда пришло тепло, природа радовалась, оживившись после холодов, мама получила воспаление легких и зачахла за короткое время, оставив большую семью без женских заботливых рук.

  Отпевание прошло в Луговской церкви, затем усопшую понесли на руках на церковный погост. Когда опускали гроб в могилу, дети заплакали под приглушенные звуки, доносящиеся из рупора радио на крыше сельского совета деревни Луги, передавали речь Сталина на съезде стахановцев.

  Отрывок из неё навсегда засел в памяти юноши:

   – Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится…

  После смерти жены отец Павла, кроме шестерых детей, унаследовал большое единоличное хозяйство: две коровы, две лошади, поросята, куры, утки.

  Кряжистый и жилистый мужчина обладал недюжинной силой, но он загрустил, оглядывая новый дом и подворье, поставленные на собственной земле родной деревни Алексино ровно год назад:

   – Ах, Наталья, как же ты не убереглась, напилась, разгоряченная, молока с ледника. Что буду я делать один с детьми и хозяйством?

  Но унывать было недосуг. Земля требовала ухода, скотина заботы, и Семён ушёл с головой в работу, а Павел стал во всём помогать ему. Разговора об учёбе в техникуме больше не заводил, понимая, что отцу не справиться одному прокормить такую ораву. Юноша остался старшим из детей в доме. Сводная сестра Вера от первого брака Наталии третий год была замужем, жила отдельно.

  Шёл 1935 год, страна напряженно выполняла задачи, поставленные партией на вторую пятилетку. Для поддержки роста сельскохозяйственного производства повсюду развернулось вовлечение единоличников в колхозы.

  Местные власти добрались до отца Павла и прижали» к стенке так, что Семён через год сдался и отдал всю животину в колхоз. Но сам не захотел трудиться коллективно, продал дом и подался с семьей в Новгород, рассчитывая на собственные силы и плотницкий навык.

  Два года семья мыкалась в бараке, жили заработком Семёна. Мужчина, не найдя работы плотника, вынужден был податься на лесозаготовки. Отец Павла понял, что совершил ошибку, лишив детей дома и приусадебного участка, который позволил бы худо-бедно, а питаться своими дарами.

  Делать было нечего, и Семен пытался содержать детей на нелёгкие деньги лесоруба. Павел полностью занимался домашним хозяйством, присматривал за младшими братьями и сестрёнкой.

  Но в тридцать девятом году отец отчаялся прокормить большую семью и написал дочери Вере, просил совета, как быть. Он задумал Анну, Александра, Василия и Ивана отдать в приют.

   – Пускай их государство вскормит, лучше, чем будут ходить по городу полуголодными и полураздетыми. Нет сил, смотреть, как страдают мои дети, – пожаловался он старшей дочери, когда она после его письма приехала в Новгород, навестить их.

   – Незачем было лететь с родных мест на чужбину, как-нибудь прокормились бы сообща. Что в колхозе заработал бы, что собрал бы с земли, и я совала бы иногда каравай, другой хлеба. А так, что? Назад вернешься, то в колхоз, пожалуй, возьмут, а жить где? У меня с мужем небольшая изба, места вам нет.

  Как ни прикидывал Семен со старшей дочерью сохранить семью, а решил отдать мальчиков в детский дом. Маленькую Нюру Вера пожалела, решительно заявив:

   – К себе возьму нянькой, прокормится с нами девчонка. И ей хорошо, и мне зачтётся на том свете!

   – Я помогать стану, чем смогу, храни тебя Господь! – прослезился Семён и, взглянув на закаменевшего лицом Павла, сказал ему:

   – Со мной на работу пойдёшь завтра. Нечего без дела бегать, вдвоём заработаем поди на гостинцы ребятам!

  Павел не возражал. Юноше исполнилось девятнадцать лет, силой Бог не обидел, как и лицом. Красив и строен был кудрявый светловолосый парень. Весь в покойную мать вышел телосложением и задумчивыми глазами. Девки пачками сохли по нему, но не подружился Павел ни с одной их них, а лишь постреливал в их сторону смущённым взглядом и не подходил ближе одного метра, робел ещё очень.

  Парень не успел осмелеть, получив в июле 1940 года повестку на службу в Красную армию. Весело отгуляли отвальную, отвели под звуки гармошки Павла на сборный пункт, где парню остригли волосы и погрузили в теплушку, плотно набитую новобранцами. Смех, слёзы, задорная гармонь, песни – все сплелось в единый клубок проводов. Парни были безмятежны и радостны, впереди служба на всём готовом в армии, никаких тебе забот. Прощай гражданка, здравствуй армия!

   – Забудьте, чему вас учили дома, слушайте, что скажут отцы-командиры! – заявил на первом построении старшина. Новенькая красноармейская форма непривычно давила плечи Павла, сапоги казались огромными. Парень неловко топтался в строю, плохо соображая, что говорил старшина.

  Вчера еще веселились в теплушке, а сегодня, одетые в гимнастерки, стояли в строю. Ночью их выгрузили на станции Левашово, быстро построили в колонну и пригнали в военный посёлок Новосёлки. Стрелковый полк семидесятой стрелковой дивизии, прибывший в эти края в тридцать седьмом году из Куйбышева, воевал против финской армии на линии Маннергейма.

   – Давайте начнём сегодня, – сказал в ноябре 1939 года Сталин на совещание в Кремле. Мы лишь чуть повысим голос, и финнам останется только подчиниться. Если они станут упорствовать, мы произведём только один выстрел, и финны сразу поднимут руки и сдадутся.

   Но война затянулась, и в Новосёлках готовили новобранцев. Они после прохождения военной подготовки, пополняли не только воюющие части, но и подразделения ленинградского военного округа.

  Местность, окружающая селение, ровная и только изредка холмистая, сухая и лесистая напоминала родные края.

  Павел, привычный к сельской работе, легко выполнял физические упражнения на плацу, с удовольствием совершал с ротой марш-броски через лес, любил стрелять из винтовки. Но больше всего юноше нравился пулемёт Дегтярева. Он уже десять лет находился на вооружение советской армии. Оружие успело себя зарекомендовать с хорошей стороны во время гражданской войны в Испании, в Халхин-Голе.

   – Что нравится машина? – спросил Павла командир роты, заметив, как парень поглаживал учебный пулемет на практических занятиях.

   – Да.

   – Тогда назначаю тебя пулемётчиком!

   – Служу трудовому народу! – обрадовался молодой солдат.

   – Эх! Жалко, что не опробую пулемёт в деле, – сожалел Павел.

   – Не горюй! На наш век хватит агрессоров, – сказал ему Пётр Иванович. С ним он подружился в пулеметном подразделении, куда его направили после учебы. Мотопехотный полк, где предстояло служить Павлу Семеновичу, расположился на эстонской границе под городом Сланцы на восточном берегу реки Плюсса.

   – Кто же? – Павел недоуменно посмотрел на кряжистую и приземистую фигуру мужиковатого друга.

   – Германия, Павел Семёнович! – серьёзно ответил Пётр. Он не раз удивлял Павла начитанностью и острым умом. Он всегда прислушивался к мнению Петра Ивановича, которого призвали в армию из поселка Пено Калининской области, считал его земляком. Деревня Алексино находилось в двадцати пяти километрах от посёлка, где родился Пётр.

   – В этот раз, пожалуй, Пётр не прав, у нас с немцами договор о ненападении. Да не посмеют они, – про себя не согласился Павел. Он регулярно читал газету «Правда», но спорить с горячим другом не стал. Себе дороже!

  В начале тысяча девятьсот сорок первого года Павла назначили командиром пулемётного подразделения, присвоив звание ефрейтора.

  – На глазах растёшь! Быть тебе генералом! – порадовался Пётр, рассматривая красный просвет на воротнике шинели друга.

   – Верно служу – ни о чём не тужу! – засмеялся Павел Семёнович.

  Служба не особенно обременяла смышлёного Павла. Несение караула, учебные стрельбы, чистка оружия, политзанятия занимали почти весь день, оставалось лишь немного личного времени, чтобы написать письмо родным, а потом вечерняя гигиена и отбой. Солдат накормлен, одет, обут, что ещё нужно, чтобы дождаться отпуска и во всей красе появиться в родной деревне, пройтись вечером перед девчонками в форме ефрейтора.

  Но неожиданно пришёл приказ по армии: отменить отпуска, усилить боевую подготовку в частях. Запахло войной, и самые прозорливые солдаты ждали беды с Запада.

   – В бой за Родину,
В бой за Сталина,
Боевая честь нам дорога!
Кони сытые,
Бьют копытами.
Встретим мы по-сталински врага! – ежедневно неслось из репродуктора, вселяло воинским частям оптимизм и уверенность в силе своего оружия.

   – Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин,
И Ворошилов в бой нас поведёт!

  Сообщение о начавшейся войне не встревожило воинов полка, где служил Павел Семёнович. После известия о вероломном нападении немцев на Советский Союз все были уверены, что не пройдет и недели, и агрессора доблестные советские части загонят обратно в поганое логово, фашистскую Германию.

   – Ты сам подумай, где граница, а где мы! Товарищ Сталин не допустит немцев так далеко! – горячо спорил Павел с Петром, который вспыльчиво возражал:

   – Забыл Финляндию? Тогда говорили, что стоит нашим войскам лишь показаться, и враг поднимет руки вверх. Больше года воевали, пока одолели финнов. А Германия будет посерьёзнее, на её армию уже половина Европы работает. Нет, думаю, до нас война тоже докатится, нужно готовиться.

   – Ты бы тише кричал, не ровен час услышит замполит, загремим, куда Макар телят не гонял.

   – Вот, то-то и оно, что сказать нечего, кроме, как тише да без паники. Лучше обменяемся адресами родных. Я погибну – напишешь моим, а, если ты первым ляжешь в землю, то сообщу твоим, мол, погиб Павел Семенович геройски, защищая Родину от врага.

   – Так уж и геройски! Ладно, договорились, я вчера написал записку и в патрон вместо пороха затолкал, и пулей снова закрыл, чтобы ни вода, ни огонь не попортили бумагу. Кто найдет, может, сообщит куда надо, что красноармеец Лошаков погиб, а не пропал без вести.

   – Золотая у тебя голова, Павел! Пожалуй, я так сделаю тоже. Случись, документы сгорят, а в патроне найдутся имя солдата и адрес родителей. Все надежда, что не безвестно похоронят, если случится умереть за Родину и товарища Сталина.

  Следующую неделю войска углубляли траншеи вдоль Плюссы и рыли дополнительные блиндажи и щели. Пришел приказ держать оборону вдоль реки, не пропускать врага на восточный берег. Война пока не коснулась этих мест, но немецкие бомбардировщики в сопровождение юрких мессеров пролетали над ними, направляясь к целям, восточнее плюсского рубежа.

   – Дальняя авиация летит на Ленинград. Где наши ястребы? Почему позволяют свободно лететь врагу? – шептал Павел в небо, где нерушимым строем проплывали фашистские машины с хищными крестами на фюзеляжах. Но ответа не получал.

  Вскоре военный городок подвергся первому нападению авиации. Павел и Пётр отдыхали после ночного дозора в казарме. Вдруг здание содрогнулось, и они проснулись. Кругом слышались взрывы, пулемётные очереди, крики. Поспешно натянули одежду и выскочили на улицу. Везде царил кромешный ад. Тут и там земля взметалась чёрными фонтанами к небу, крыши домов рушились, летели камни, доски. Раздирающий душу рев самолётов заставлял втягивать голову и бежать прочь, неважно куда, лишь бы выскочить из-под огня, уйти от пулемётных струй, спастись.

  Павел и Пётр инстинктивно держались рядом, бежали, как загнанные зайцы-русаки, зигзагами между вздымающейся землёй и свинцовых очередей. В воздухе огромными злобными птицами кружили самолеты. Они камнем падали на землю, выедая надсадным рёвом моторов мозг обезумевших мужчин, поливали бегущих пулями и взмывали вверх, разбрасывая позади себя шлепки от бомб.

  И вдруг все стихло. Земля больше не дрожала и не взлетала вверх, не слышалось самолётного воя и выстрелов, утихли крики людей. Густой дым и едкая пыль перекрасили голубое небо в чёрную палитру смерти, плотно прикрыли солнце. Отчего, казалось, наступили сумерки перед концом света.

  Павел лежал на всклоченной искалеченной земле и глядел вверх. Правая рука онемела, и он подумал, что нужно бы вытащить её из-под себя, пока она окончательно не затекла. Он пошевелился и застонал от боли.

   – Похоже, зацепило меня, – прошептал он. – Где же Пётр?

  Но друга рядом не оказалось. Возле лежащих людей суетились санитары и медсёстры.

  Санитарный поезд, мерно постукивая колесами на стыках, спешил на восток. Война, казалось, осталась где-то позади, и Павлу Семеновичу не хотелось думать, что в первой бомбежке он получил контузию и серьёзное ранение осколком.  Его клонило ко сну, и он пытался заснуть. Но мешала раненная рука, которая была забинтована, как кукла, и нестерпимо болела. Павел не находил места, куда её пристроить, чтобы забыться сном. Он засыпал на мгновение, но снова просыпался от боли.

  На всех полках лежали раненые. Между ними сновали медсёстры, поправляли подушки, делали уколы и кормили бойцов. Слышались протяжные стоны тяжелораненых и неторопливые разговоры солдат, которые находились в сознании. Остро пахло лекарствами и кровью. Кровь – символ войны. Она будет сопровождать Павла Семёновича долгие годы.

  Павел переживал, что убило Петра, и он никогда больше не услышит прерывистую от волнения речь друга. С ним он неразлучно провёл последний год. Павел Семёнович уцелел в первой бойне и ехал в тыл для лечения.

  Их выгрузили в городе Березники Молотовской области. Небольшой город на левом берегу Камы раньше относился к пермской губернии и возник благодаря солевому предприятию купца Любимова. Борис Пастернак назвал посёлок завода «Любимов, Солье и К» маленькой промышленной Бельгией.

  В годы войны в Березниках работал госпиталь, который принимал раненных воинов Красной армии. В город хлынул поток беженцев, и более тридцати тысяч человек эвакуировались сюда.

  Уже через месяц нахождения в госпитале, Павел Семенович активно помогал по хозяйству: чинил мебель, красил, обновлял электрическую проводку.

   – Ты мастер, Павел, – не могли нахвалиться смышлёным и рукодельным парнем медсёстры и завхоз госпиталя. – Рана не тревожит?

   – От скуки на все руки! – отшучивался он. – Рука в порядке, зажило, как на собаке!

  Ещё месяц понадобился, чтобы разработать повреждённую врагом руку, чтобы она гнулась и обрела былую силу.

  И восемнадцатого октября 1941 года медицинская комиссия признала Павла Семёновича годным к строевой службе.

«В серебре деревья, как хрустальные,
Но тревожен зимний их убор.
И бегут, бегут дороги дальние
Средь полей в немереный простор».

  Павел Семёнович Лошаков ехал в поезде и грустно смотрел на заснеженные поля и леса. Зима сорок первого года выдалась суровой. Свирепые морозы сковали реки, потрескивали промёрзшие дома, животные попрятались по норам. Люди тянулось к теплу, к покою под крышами хат, но война зло выпихивала их под открытое небо. Солдаты двигались на подмосковные оборонительные рубежи, становились в траншеи, закрывая грудью столицу от фашистов.

Павел Семёнович получил назначение в 373 стрелковую дивизию. Она формировалась на Урале, как резерв Верховного Главнокомандующего. Затем её придали 39 армии Калининского фронта. Павел стал командиром орудия 262 отдельной зенитной артиллерийской батареи. Времена были серьезные, грамотные бойцы наперечёт. Приказ есть приказ, и ефрейтор Лошаков принял орудие.

  Современная зенитная пушка 1939 года выпуска, которой командовал Павел Семёнович, позволяла выпускать до двадцати снарядов в минуты, была серьёзным препятствием для вражеских бомбардировщиков и пикирующих истребителей. В случае необходимости успешно использовалась против танков, прямой наводкой истребляла бронированные машины.

  Восьмидесяти пятимиллиметровую пушку цепляли к грузовику-тягачу и перевозили вместе с расчётом с одной позиции на другую. Казалось, что проще: привёл установку в походное положение, прицепил к тягачу и вперед. Не пешим строем артиллерист топал по земле, ехал на машине. Понятно любому, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти.  Но в июле 1942 года дороги представляли собой месиво из глины, песка и воды. Колёса тягача вязли по самый скат в ямах, полных вязкой жижи. Расчёту пушки приходилось нелегко, они чуть ли не на руках вытаскивали из грязи, как пушку, так и машину.

   – Кто интересно на ком сидит? – ворчали солдаты. – Мы на машине или она на наших шеях.

   – Отставить разговоры! Навались! – командовал ефрейтор Лошаков, и солдатские мозолистые руки, с набухшими от напряжения венами, хватались за борт грузовика и выталкивали из очередной колдобины. Тяжёл труд солдата, но ещё тяжелее сознавать, что враг топчет родную землю, а ты отступаешь.

  Бойцы артиллерийской батареи выполняли приказ, и километр за километром по бездорожью перетаскивали орудия к месту новой дислокации. Они пока не догадывались, что заползают по бездорожью в капкан.

  Калининский фронт своим далеко выдвинутым на запад выступом к Холму буквально нависал над немецкими войсками, стоящими перед Западным фронтом. Немцы вынуждены были держать против них вдоль всего этого выступа значительные силы.

   – Если они их смогли бы высвободить, то несомненно использовали бы для создания группировки против Западного фронта. И это могло бы соблазнить их на новый удар по Москве, – сказал И.С. Конев, и Г.К. Жуков согласился с таким мнением, решил не выравнивать линии Северо-Западного и Калининского фронтов.

  Итак, оборонительная операция войск 22, 39 и 41 армий (А), 11-го кавалерийского корпуса, 3-й воздушной армии Калининского фронта разворачивалась в июле 1942 года юго-западнее Ржева, между Сычевкой, Белым, Оленино, в районе выступа в линии советско-германского фронта вокруг (условно) п. Холм-Жирковский. Этот выступ образовался в ходе Ржевско-Вяземской наступательной операции в январе-апреле 1942 года внутри большого выступа немецких войск в линии советско-германского фронта; своеобразный «мешок» внутри большого «мешка». На территории выступа оборонялись части 39-й армии и 11-го кавалерийского корпуса Калининского фронта, а также действовали смоленские и забрасываемые сюда калининские партизанские отряды. Через «коридор» между городами Нелидово и Белый, а также по воздуху эти части имели связь с фронтом, получали пополнение, боеприпасы.

  Немцы вскоре разработают план «Зейдлиц» и перережут пути отхода советским частям, и порядка тридцати тысяч солдат и офицеров окажутся в плену.

  Батарея, где служил Павел Семёнович, прибыла под город Белый и установила пушки возле села Егорье на реке Обша, чтобы прикрыть огнём переправы. Кругом лежали огромные массивы густых лесов, болот, торфяников. Здесь было множество рек, речек, ручьев. По более или менее возвышенным местам проходили одиночные просёлочные дороги, к которым лепились небольшие сёла и деревни.

  Всё для Павла было привычно и обыденно, ведь он родился на тверской земле, и до его деревни Алексино – рукой подать, как говорится. Отделение ефрейтора проводило учебные тревоги, отрабатывало слаженность расчёта отражения воздушного нападения врага. Пока не подтянулись тылы. Они застряли, как водится на войне, в пути, солдаты ходили в соседнее село, где жители одаривали воинов продуктами. Солдаты сами не брали, кормились тем, что давали люди, которые не скупились, и бойцам перепадало не только мясо с картошкой. Но и самогон, который заменил наркомовские сто грамм. Их ввели в армии в сентябре прошлого года для поднятия боевого духа бойцов.  

    Худшее началось рано утром 2 июля 1942 года. Немецкие войска начали наступление в самой узкой части «коридора», атаковав на «белыйском» направлении части. Советские войска вступили в ожесточенные бои. На ряде участков им удалось отбить атаки немецких войск с большими потерями для противника.

  Немцы усилили свои группировки на этих направлениях, а 4 июля начали наступление и с востока – на сычевском направлении.

  Наши войска, особенно на линиях главных ударов, в ходе жесточайших оборонительных боёв несли значительные потери, вынуждены были оставлять свои позиции и отходить. Тяжёлое положение сложилось в дивизиях. Они потеряли до половины личного состава. Артиллерия расстреливала последние боеприпасы, и никто не знал, что делать дальше. Тылы отрезаны от воющих войск, а площадки для сбрасывания боеприпасов и продовольствия для армии бомбила вражеская авиация. Она единолично властвовала в воздухе.

  Пятого июля с вводом свежих танковых частей немецкие войска остервенело рвались с трёх сторон. Со стороны Белого в северном направлении враги дошли до Нестерово, с востока прорвали фронт 256 стрелковой дивизии и подошли к Шиздерево.

  Приказом штаба фронта армейские госпитали вывели севернее Нелидово, раненых солдат отправлять стало некуда и нечем.

  Пятого же июля к шестнадцати часам в районе деревни Пушкари соединились первая и вторая танковые дивизии врага, закрыв «коридор». 39-я А и 11-й кавалерийский корпус оказались в окружении, а также левый фланг 41 армии и правый 22 не избежали такой же участи.

  Командование 39 армии принимает запоздалое не менее недели решение о выводе соединений из мешка. Армия и некоторые части конного корпуса отходят к реке Белой, затем к Обше, к переправам.

  Батарея Павла Семёновича к этому времени потеряло два орудия от атак авиации, но не позволила воздушным асам врага уничтожить понтоны через реку.

  Советские войска преследовались по пятам немецкими частями, досаждались авиацией. 373 стрелковая дивизия уходила методом «переката». Одни части «зарывались» на намеченных рубежах, другие отступали через них до определенных позиций, где закреплялись.

  Всё это время Павел командовал пушкой, отбивая назойливые атаки вражеских самолётов до последнего снаряда.

   – Всё! – сказал он, когда стрелять было нечем, а в тягач разбила фашистская бомба. – Взрываем орудие и отходим!

  Немецкое командование снимает части с других участков фронта и бросает их на Егорье, рассекает обороняющиеся позиции советских войск и достигает Белого на дороге Белый – Кострица. Образуется второе кольцо окружения, 39 армия разрывается на две части: северную и южную. Операция «Зейдлиц» успешно протекает, немцы стоят перед крупным успехом.

  Павел Семёнович с группой товарищей выбрался на просёлочную дорогу. Она плотно заполнена большими и маленькими группами советских командиров и красноармейцев из разных частей дивизий. Люди устремились к дороге Белый – Оленино. По всему участку севернее города Белого через большак пытались прорваться разрозненные отряды окружённых советских воинов и отдельных красноармейцев. Везде царил хаос, не было связи с полками и штабом армии, повсюду вспыхивал бой. Регулярные части разделены расстоянием и «клиньями» прорвавшихся немцев.

  Павлу Семёновичу стало ясно, что дивизия окружена врагом, и он с группой бойцов повернул туда, где не слышно выстрелов. Скоро перед ними предстала огромная поляна: болото с невысокими сосёнками и мелким кустарником. Солдатам деваться было некуда, пошли по болоту, утопая по грудь в вязкой трясине, раздирая до крови руки и лица о колючий кустарник.

  Неожиданно застучали автоматы. Бойцы затихли в трясине, чтобы не выдать себя.

  Выстрелы постепенно унялись. К утру выбрались из болота и вошли в плотный лес: измученные, голодные, оборванные и промокшие до костей. Впереди виднелась дорога, воины подползли к ней. Павел Семёнович Лошаков увидел танки с чёрными крестами на башнях, автомашины с немецкими солдатами, которые двигались по шоссе.

  Советские бойцы решили снова уйти в лес, где бродили такие же небольшие группы людей, уставшие, голодные и не знавшие истинного своего положения.

  Немцы направили в лес спецгруппы из изменников Родины и своих людей, владеющих русским языком. В форме солдат и командиров советской армии они уничтожали командиров и комиссаров, способствовали распространению ложных слухов и пленению рядового состава.

  Группа, куда входил Павел, наткнулась на остатки бойцов своей батареи во главе капитана Мелонишина, к которым присоединилась. Отряд, соблюдая меры предосторожности, двигался в сторону Нестерово.

  В лесу наткнулись на медсанбат 373 дивизии. Их колонна машин, не доехав до Нестерово, через которое предполагалось вывезти раненных из сжимающегося кольца, была остановлена. Медсанбат подвёргся обстрелу авиацией противника. От посёлка Нестерово по ним, не смотря на красные кресты на бортах транспорта, стреляли немецкие автоматчики, только что занявшие населённый пункт. Некоторые автомашины загорелись, другие, сойдя с дороги, застряли в топи. Кричали тяжелораненые. Медицинские работники отстреливались и одновременно подбирали, и выносили на себе раненных бойцов, изнемогающих от боли.

  Капитан организовал выход не только бойцам своей зенитной батареи, работникам медсанбата с тяжелоранеными, но и объединил другие отдельные группы солдат и офицеров, бродивших людей. За группой прорыва, которую в основном составляли зенитчики, тяжелораненых несли специально выделенные для этого люди. Замыкала колонну группа прикрытия, куда входил ефрейтор Лошаков.

  Прорыв прошёл сравнительно удачно, но многие погибли от пулемётно-минометного огня. Павел Семёнович с товарищами по прикрытию до последнего сдерживали врагов, не позволяя им нагнать уходивший отряд.

  Большинство воинов заслона погибли. Остальные, когда закончились боеприпасы, попытались уйти той же дорогой, но были вынуждены бежать в лес. Путь, по которому капитан увёл отряд, был уже отрезан автоматчиками врага.

  Положение Павла и товарищей было отчаянное. Они брели по лесу и натыкались на таких же изможденных, заросших многодневной щетиной людей в порванных гимнастерках. Никто не знал, куда и зачем идут. Пустынные прежде дороги, наполненные повозками и автомашинами, представляли жуткое зрелище. Крупные воронки, наполнялись до краев мутной водой, большак устилали разбитые повозки, сгоревшие автомашины, убитые лошади и трупы людей. Под откосом лежали исковерканные орудия, а из чащи леса неслись стоны раненых.

  Павлу Семёновичу в память врезался надрывный голос:

   – Санитар, санитар!

  Это был голос обреченного, которому никто не мог помочь. Павел снова углубился в лес и сразу же попал под обстрел минометов. Минометный огонь стал настолько плотным, что люди отошли, как можно дальше вглубь. Солдаты питались, чем придётся: запекали на огне куски мяса от убитых лошадей, ели траву и хвою. Они мучились животами, падали обессиленные на землю.

  Командование немецких частей, участвующих в операции «Зейдлиц», по рассказам пленных, перебежчиков, по данным своей разведки имело полное представление о состоянии советских войск в северных и южных окруженных группах. Знало, что лес полон красноармейцев, которые хотели прорваться на северо-запад. После 9 июля на дорогу севернее Нестерово немцы перебрасывают дополнительные силы, укрепляют фронт вдоль дороги батареями. Им помогает авиация.

  На всем участке обороны врага всё еще перебегали дорогу отдельные красноармейцы или небольшие группы. Немцы, замечая их, прочёсывали лес. Некоторые красноармейцы уходили на окраину болота и на границе растительности вставали парами на одну плащ-палатку и другой накрывались. Фашисты не всегда их замечали, и бойцам удавалось перебраться потом к своим частям.

  11 июля немцы узнали, что большая группа красноармейцев скопилась в районе Грядцев. На следующий день гитлеровцы назначили прочёсывание и уже утром обнаружили лагерь до восьмидесяти человек. На предложение сдаться русские открыли огонь. Враг атаковал стоянку бойцов: сорок пять убитых и тридцать пять солдат с майором взяты в плен. Среди плененных 12 июля 1942 года оказался ефрейтор Лошаков Павел Семёнович.

Ему сначала удалось ускользнуть из-под обстрела лагеря в ближайший кустарник. Но Павел сразу же нарвался на группу немецких егерей, обходящих отстреливающихся на поляне красноармейцев. Один из них ударил его по голове прикладом, и Павел Семёнович, как сноп, рухнул лицом в землю.

  Когда он очнулся, то почувствовал запах прелой земли. Знакомый мирный запах прояснил его сознание и заставил приподнять голову. Он увидел перед собой добротные сапоги с короткими раструбами голенищ, из которых торчали запасные автоматные рожки. Павел собрался с силой и перевернулся на спину. Перед ним нагнулся здоровый немец в форме мышиного цвета и рогатой каске. Он ухмыльнулся и, направив автомат в лицо красноармейца, крикнул:

   – Steh auf! Los!

  Немец стволом автомата повел в сторону поляны, и Павел с трудом поднялся на дрожащие от напряжения ноги. Медленно огляделся вокруг и, покачиваясь, как пьяный, направился в сторону, указанную конвоиром. На поляне уже стояла обезоруженная группа советских солдат с поднятыми руками. Они подавленно молчали, исподлобья разглядывая фашистов. Павел Семёнович присоединился к ним.     

От удара в мозгу Павла путались мысли, он не мог сосредоточиться, с трудом стоял, сдерживая тошноту. Начинался его долгий путь по мукам.

  Пленных, подталкивая в спину автоматами, вывели на дорогу и куда-то повели. Через километр группу загнали на большое поле недалеко от большака. Там уже находились пленные красноармейцы, и пополнение влилось в общую толпу. Некоторые солдаты были ранены. Кто в руку или голову, кто в плечо. Они сидели на траве, и у многих через марлевые повязки проступила кровь. Лица пленных были бледны. Люди были измождены ранами, усталостью и голодом, безразличны к происходящему вокруг них.

  Павел Семёнович повалился на землю и закрыл глаза, ожидая расстрела. Сейчас было неважно, лишь бы закончился этот кошмар блуждания по лесу, и можно было бы спокойно умереть или, если повезёт, жить дальше, но сытым и здоровым.

  Ветер, неожиданно налетевший на поле, отогнал смрад загнивающих ран и забродившей крови, пригнал тучи. Сразу начался дождь. Он освежил пленных. Красноармейцы подставляли пилотки и собирали воду, чтобы напиться вдоволь.

  Павлу полегчало, у него не так сильно кружилась голова, но ночью было холодно, от намокшей одежды тело пробивала крупная дрожь.

  Утром немцы подняли плененных воинов и повели в село Сычевка. Там завели в колхозный амбар и оставили на ночь голодных и без воды.  Не все увидели рассвет следующего дня, остались лежать на соломе три человека, которые умерли от ран и недоедания.

  Солдат построили в колонну и в сопровождении охраны с собаками на поводках форсировано погнали в город Ржев. Через час бешеной ходьбы некоторые не выдержали и упали на землю. Колонна расступалась и, не снижая темпа, равнодушно шла дальше. Павел, сцепив зубы, старался не отставать, чтобы не получить удара в спину.  Через одиннадцать часов достигли города Зубцов, где колонну продержали полчаса для отдыха на площади. Местные жители выбегали из домов, завидев пленных соотечественников, и бросали им хлеб и вареный картофель. Павлу Семеновичу удалось схватить на лету горбушку хлеба. Он с жадностью вцепился в неё зубами, стал есть. Он заметил рядом голодный взгляд высокого худощавого солдата. Он, не отрываясь, смотрел на краюху. Павел вздрогнул от звериной жадности во взгляде молодого мужчины, отломил половину и протянул ему:

   – Бери, ешь! Брюхо не терпит пустоты. Как звать-то тебя?

   – Илья! – машинально ответил он, схватив хлеб, и неуверенно добавил, – спасибо, тебе самому мало было.

   – Меня Павлом величают. Ты не благодари, много хлеба вредит солдату. Злее будем на голодный желудок.

  Вроде по небольшому куску чернухи жадно проглотили Павел и Илья, но это прибавило им сил. Мужчины даже повеселели и бодрее шагали дальше по пути в фашистскую неволю.

   – В лесу взяли? – спросил Павел.

   – Там. Напоролись на фашистов, переодетых в наших командиров. Они и привели без боя в плен.

   – Гады!

   – Нелюди, что говорить, но нужно теперь держаться, не падать на землю. Пристрелят! А меня ждут дома жена, дети.

   – Я-то холостой, но отец и сестры тоже будут рады, если уцелею.

  В город Ржев колонна пленных вошла, когда уже стемнело. Красноармейцев завели на футбольное поле, оборудованное под лагерь, огороженный колючей проволокой и освещённый прожекторами. На середине сброшено горкой прошлогодняя солома для подстилки. Солдаты засуетились вокруг неё, хватали охапки, кидали на землю и падали на нее, забываясь усталым сном. Ни воды, ни еды не дали, за проволокой свирепо лаяли овчарки, слышалась чужая речь.

  Павлу с Ильёй тоже досталось соломы, они постелились возле футбольных ворот и легли. На чёрном небе светились, как угли, звёзды. Мужчины лежали на спинах, рассматривая их.

   – Смотри, мирное небо над нами и звёзды, как до войны. Может, нам всё приснилось? – тихо сказал Илья.

   – Много отдал бы, если это был только сон. Но одно хорошо, небо фашистом не закрыть колючей проволокой и звёзд не погасить. Они всегда будут нас поддерживать, потому что над русской землёй горят, значит, наши, и никакая сила не отнимет от нас.

   – Это верно, небо не отберут, как и воздух, которым дышим, но свободы лишили нас, и неизвестно: выберемся ли мы когда-нибудь отсюда.

   – Вот, ты ответь мне. На войне, говорят, гибнут в первую очередь трусы. Значит, трусы убиты, храбрые воюют на фронте. А кто же мы? Солдаты, которые к фашистам угодили?

   – Я тоже думал об этом. Мы не по своей воле угодили сюда. Нас взяли в плен, потому что находились без памяти. Те, которые сами к немцам пришли, предатели. Трудно будет доказать, как все произошло на самом деле.

   – Вот и я об этом же. Как бы нас не обвинили в измене Родине. Я убегу из плена, не буду ждать у моря погоды. Не хочу, чтобы меня облили грязью, что не выполнил приказ –  живым не сдаваться.

«Чуть горит зари полоска узкая,
Золотая, тихая струя...
Ой, ты, мать-земля родная, русская,
Дорогая родина моя!

Шестой месяц шёл фашистской неволи, изменился быт пленных. Их к зиме перевели в бараки, одели в шинели и шапки, снятые с убитых солдат. Немцы привезли ворох одежды и сбросили на землю, чтобы пленные солдаты подобрали себе. Павлу досталась шинель с дыркой от пули на груди.

   – Зато шапка цела, – горько усмехнулся он.

   – У меня наоборот: шинель без дыр, а шапка велика и прострелена, отверстие в два пальца. Голова будет мерзнуть!

   – На пилотку надевай, не будет слетать и дыра закроется.

  Каждый день военнопленных гоняли на работу. Павел расчищал завалы на дорогах, засыпал воронки. Он молча выполнял тяжелую работу, поглядывая по сторонам, выжидая удобный случай, рвануть в лес, чтобы убежать из неволи. Но немцы надёжно охраняли плененных красноармейцев, при попытке бегства стреляли в спину.

  Кругом лежали сугробы, в которых по колени тонули ноги, было холодно, и недоедающие слабеющие люди даже не помышляли бежать в лес. Молодые парни боролись за жизнь, никому не хотелось умирать. К февралю 1943 года из двухсот человек ремонтной бригады, куда входили Павел и Илья, остались девяносто изможденных мужчин. Остальные умерли от голода и ран.

  Тяжелая работа с рассвета до заката солнца и скудное питание измотали друзей, и они безразлично выполняли приказы немцев, прислушиваясь к артиллерийской канонаде. Она день ото дня приближалась к городу Ржеву.

   – Никак наши лупят по фашисту! – радовался Павел Семёнович, прислушиваясь к далеким взрывам. – Смотри, как встревожились немцы.

  Илья кивнул головой и сказал:

   – Скорее бы освободили нас, а то сил нет работать на супостата.

  Враг заспешил, каждый день отправлял на запад эшелоны со скотом, оборудованием, вывозил на работы в Германию молодежь. По шоссе в тыл катились вереницы грузовиков, набитых людьми и награбленным добром.

  Военнопленные не дождались освобождения. 23 февраля их построили и погнали на железнодорожную станцию, погрузили в вагоны и отправили в город Ярцево Смоленской области.

  Там выгрузили и в сопровождении охраны с рвущимися с поводков собаками в их руках повели на сборный пункт в лагере военнопленных. Старинный город встретил красноармейцев опустевшими улицами и разбитыми войной домами. К весне сорок третьего года в городе осталось около четырех тысяч жителей, в десять раз меньше, чем до войны.

  Павла Семёновича с утра лихорадило, он с трудом передвигал ноги. Илья, видя состояние друга, шёл рядом, поддерживая его за плечи. Когда их затолкали в барак, Павел рухнул на ближайшие нары и потерял сознание.

  На крики Ильи пришли солдаты, они долго о чем-то говорили, поглядывая на Павла Семёновича. Затем один из них ушёл и вернулся через десять минут с носилками и фельдшером, который осмотрел больного и сказал:

   – Тиф. Несите его в инфекционный барак.

   – Не выживет, к утру умрёт, – сказал один солдат.

   – Русские живучие, пару дня протянет, – возразил другой, показывая автоматом на хмурые лица военнопленных кругом.

   – Ты, не прав, Курт, этот парень не умрёт. Спорим на две рейхсмарки? – возразил фельдшер.

   – Многовато будет, пожалуй, для этого доходяги, но я согласен. Деньги твои, если он останется на этом свете, ну, а если подохнет, значит, ты отстегнёшь две марки. Согласен?

   – По рукам!

  Павла унесли в карантинный барак и положили на нары. Рядом лежали такие же бедолаги в тифозном жару. Многие бредили в беспамятстве, бормотали о чём-то или звали на помощь. Между ними сновали военнопленные санитары, мочили в моде тряпки и прикладывали на головы стонущих людей, поили их, когда те приходили в себя. Больше они ничем не могли облегчить страдания умирающих от болезни красноармейцев. К утру десять человек затихли навечно, некоторые пришли в сознание, остальные продолжали метаться по нарам в бреду.

  В барак вошёл вчерашний фельдшер с солдатами, и привели с собой военнопленных солдат для уборки трупов и обработки тифозного барака дезинфицирующим раствором.

  Павел Семёнович был жив, но лежал без памяти. Фельдшер осмотрел его и удовлетворенно кивнул головой. Парень даже в бреду цеплялся за жизнь и просил воды.

  Подозвав кивком русского пленного санитара, фельдшер приказал напоить больного и сменить на лбу повязку. То ли денег было жалко, и он хотел выиграть две марки. То ли немолодой медик сочувствовал молодому голубоглазому человеку и искренне хотел, чтобы тот поднялся на ноги. Он навещал Павла два раза в день. Всякий раз подходил и наблюдал за ним. Павел Семёнович на второй день так же лежал на нарах безвольной колодой с запёкшимися от высокой температуры губами.

  Фельдшер, покачав сочувственно головой, уходил прочь, приказав в очередной раз напоить больного водой.

  На третий день Павел пришел в себя. Температура спала, и молодой человек тихо лежал, но уже не бредил. Санитар принёс в котелке немного баланды и накормил его. Молодой организм пересилил болезнь, и Павел Семёнович пошел на поправку.

  Через день он поднялся на ноги и помогал санитарам поить и кормить больных.

  На следующее утро Павла перевели в общий барак, и он встретился с Ильёй.

   – Эко тебя скрутила хворь, братец. Кожа да кости остались, качаешься от ветра, – сочувственно присвистнул он, рассматривая белокурого друга.

   – Болезнь не по лесу ходит, а по людям. Ничего, кость цела, а мясо наживем.

  Но окрепнуть физически Павлу немцы не дали. Через день ранним утром построили и куда-то повели.

  К вечеру уставшие и отупевшие от долгого пути люди увидели город.

   – Никак, Смоленск, братцы! – услышал Павел удивленный голос позади. – Я воевал здесь. Значит, драпает немчура на запад, а то с чего бы нас сюда отправили.

   – Нам-то, что с того, если бегут гитлеровцы? Всё равно не вырваться на волю! – горький возглас заросшего бородой до ушей солдата резанул по сердцу Павла Семёновича.

   – Правду говорит человек. Семь месяцев гнием в плену и ни одной попытки бежать, – вполголоса сказал Илье он.

   – Ага, тебе сейчас в самый раз тикать отсюда! – укоризненно покачал головой друг, бережно поддерживая за руку ослабевшего Павла. – Да, и как уходить, когда везде охрана с овчарками.

  В Смоленске пленных задержали полмесяца на ремонтных работах. Вновь водили на восстановление разбомбленных советской авиацией шоссе и железнодорожных путей, кормили впроголодь. Одежда прела от сырости и расползалась по швам. Пока спасали шинели, в которую пленные закутывались поплотнее и не спеша брели на работу в сопровождении фашистов. Ни окрики, ни толчки в спину не могли заставить их прибавить шаг. Постоянный холод и голод обрыдли людям так, стало безразлично: сейчас придёт к ним смерть или позже.

  Павел посматривал по сторонам, надеясь в удобный момент сигануть под откос в ближайший лес. Но ноги становились, как колоды, распухли от недоедания и простуды, походили на слоновьи. Какой побег, когда не стало сил даже подниматься на ноги.

  Все тот же фельдшер заметил это и определил Павла в больничный барак санитаром. Едва парень стал оправляться от болезни, и ноги обрели человеческие контуры, военнопленных снова подняли в дорогу. В этот раз привели на грузовую железнодорожную станцию, дали пайку хлеба, напоили горячим чаем и погрузили в теплушки. В вагоне теснота. Всем не хватало места на нарах. Эти места брались с боем самыми сильными. Остальные стояли, крепко прижатые друг к другу. Толкотня, ругань. Вдруг, перекрывая шум, раздался в вагоне громкий голос:

 – Так дело не пойдёт. Сидеть должны больные и слабые.

  К нарам протискивался высокий плотный человек в командирской фуражке и в гимнастёрке с разорванным воротом. На него заворчали, но он уже сгонял усевшихся на нарах пленных.

   – Остальные будут стоять, по очереди прислоняясь к стенкам вагона. Так всем будет лучше.

  Как-то само собой получилось, что все подчинились его властному голосу. Через несколько минут в вагоне устанавливается относительный порядок.

  Состав долго после этого стоял на путях, затем стронулся и покатился по рельсам.

  Военнопленные стояли в полутьме вагонов и не видели, как проехали станции Витебск, Полоцк. Через десять часов их выпустили и спешно построили в колонну.

   – Двинск! – услышал чей-то голос Павел.

   – Даугавапилс называется теперь, – поправил его кто-то. – Литва это, братцы!

   – Хоть, мир посмотрим, – усмехнулся Илья.

   – Мир скучен за колючей проволокой, – возразил Павел.

   – Ничего, нам бы выжить, скорее домой вернуться.

  Военнопленных пригнали в лагерь и распределили по баракам. Зима к этому времени отступила, и всё чаще с небес проглядывало солнце, прогревая простывший воздух. Запахло весной. Пленные не сидели по душным помещениям, выходили на двор, подставляя тёплым лучам изможденные лица.

  Через день немцы с утра объявили построение. Людей выталкивали из бараков на плац и строили в шеренги. Затем длинный худощавый офицер в сопровождении охранников с рычащими на поводах собаками прошел по рядам, тыкая хлыстом на свой выбор в грудь пленных солдат, которые спешили выйти на два шага из шеренги.

  Павел и Илья оказались в отделенной группе. Всех, кого не выбрал офицер, загнали в бараки, а оставшихся построили и повели на выход, где погрузили в крытые машины.

  Павел Лошаков и Илья Семёнов оказались вместе в кузове машины. Они недоуменно переглядывались, но молчали, боясь окрика конвоирующих солдат, сидящих с автоматами наперевес у заднего борта.

  Солнечный день вынудил охранников приподнять брезент позади себя, чтобы в прогретом кузове не так остро воняло немытыми телами людей. Военнопленным было не так тошно сидеть в плотно набитом людьми грузовике. Они с любопытством смотрели на мелькавший позади лес и дорогу.

  К вечеру грузовики въехали через ворота в тюрьму. Людей развели по камерам. Вонь, нары, баланда, грубые тычки в спину и толстенные стены с единственным зарешечённым окном на Божий свет – всё, чем располагали последнее время пленные солдаты Красной армии.

  А на улице буйствовала весна. Слежавшийся посеревший снег стремительно таял, весело разбегались звонкие ручейки. Послеполуденная капель с крыш вызывала зуд в грязном теле парней, хотелось намыться в бане, чтобы веником распарить многомесячную коросту, смыть её горячей водой. Затем переодеться в чистое белье и чаёвничать за домашним столом. А вечером пойти на гулянку, проводить девушку до дому и долго тискать её, прощаясь, у ворот.

  Павел отвернулся от окна и вздохнул:

   – Скорее бы пришёл конец всему.

  Литовский город, куда их привезли немцы, назывался Екабпилс. Его надвое разделила река Даугава. Это на литовском языке она Даугава, а на русском Западная Двина. И, если плыть по ней против течения, то можно добраться до озера Охват, из которого река начинает свой бег к берегам Рижского залива в Балтийском море. В семи километрах от посёлка с таким же названием, что и озеро, раскинулось родная деревня Алексино.

   – На пузе дополз бы до неё, только бы оказаться на воле, – размышления Павла прервались на колдобине. Телегу так крепко тряхануло, что, кроме него с Ильей, и пожилой злобный литовец схватился за борт.

  Сегодня военнопленных барака построили на плацу, и хмурый мужчина в гражданской одежде и прутом в руке долго ходил вдоль, рассматривая парней. Затем указал на Павла и Илью, словно угадался, что они друзья.

  Переводчик по приказу офицера сказал:

   – С хозяином хутора поедете, будете жить в его доме и делать, что прикажет Господин Жемайтис. За непослушание или побег – расстрел, за причинение вреда имуществу – розги. Понятно?

   – Да! – почти разом ответили Павел и Илья.

   – Леонас Жемайтис! – ударил себя в грудь мужчина и приказал садиться на телегу. Он сносно разговаривал на русском языке и сразу предупредил, усевшись спереди. – Шаг влево или вправо – убью на месте. Хозяин показал на карабин рядом с ним и свирепо добавил:

   – Или, как свиней, запорю на конюшне.

  Хутор приткнулся дворовыми постройками к лесу, а двухэтажным домом под черепичной крышей к полю. В хозяйстве были лошади, коровы, свиньи. Из дома выскочила молодая женщина на смешных деревянных туфлях и с любопытством уставилась на парней.

  Хозяин нахмурился и что-то отрывисто сказал ей. Девушка покраснела, крутанулась на месте и упорхнула в дом. Сразу же вышла пожилая женщина и мужчина средних лет, который принялся распрягать лошадь.

  Выслушав женщину, Леонас повернулся к парням и спросил:

   – Вши есть?

   – Не без этого!

   – Сначала отправляйтесь в баню, помойтесь, чтобы заразы не занести в дом. Одежду скиньте, сожжём потом. От меня получите чистое белье и мешки. Отработаете.

   – Мешки для чего? – спросил его Илья.

   – Разберетесь зачем, – усмехнулся тот.

  Такого блаженства парни давно не испытывали, когда намывшись в бане и переодевшись, сидели в предбаннике и не решались выйти, чтобы не ломать состояния идиллии чистого тела и покоя, наступившие впервые за время плена.

   – Одежка с убитых солдат снята, – Павел Семенович нащупал пулевое отверстие на гимнастерке. – Крохобор хозяин. Отработаете! У немцев выклянчил или сам мародерничал где-нибудь.

   – Ничего, нам послужит теперь бельишко. Поди, не в обиде будет усопший, что помог такому же солдату.

  На ночлег хозяин хутора приказал мужчинам устроиться на сеновале в кирпичном амбаре, который закрывал на замок.

   – Все лучше, чем в бараке! – Павел с удовольствием вытянулся на прошлогоднем сене, зарываясь в него, чтобы не замёрзнуть. Ночи ещё были холодные.

   – Немного наберёмся сил и зададим стрекоча отсюда, – добавил он, засыпая.

  Рано утром Жемайтис дал работникам по куску хлеба и по кружке горячего чая. Затем отвел в хлев, где их ждал брат хозяина, которого они уже видели вчера.  Под его присмотром они трудились с утра до темна, но работа не особенно утомляла пленных – соскучились по сельскому труду. Они убирались в коровнике, свинарнике, конюшне, кормили животных, кололи дрова. Им пригодились мешки, которые дал хозяин, и деревянные колодки, выданные неразговорчивым мужчиной. Они проделали дырки для рук и головы в мешковине и надевали, чтобы не измазаться в навозе, а вместо ботинок – деревянную обувь, подбитую резиной.

  Через неделю Павел и Илья чувствовали себя почти хорошо, к ним вернулись силы и бодрость – сказалось, хоть и скудное, но регулярное питание.

  Парни повеселели на столько, что игриво засматривались на дочь Леонаса, которую звали Гедра. Красивая девушка видела расположение к ним молодых русских и всегда норовила пробежать мимо парней, кокетливо опуская к земле взгляд тёмных бархатистых глаз.

   – Быстрая на ноги, как юла, и стройная, словно, козочка, – сказал Павел, провожая её взглядом. – Но ягодка не нашего поля!

  Илья буркнул:

   – Ещё надо посмотреть какого она полюшка.

  Через месяц парни пахали землю. На перемену один водил под уздцы лошадь, а другой шёл за плугом. Ноги глубоко уходили в раскисшую и холодную землю. Колодки застревали и приходилось руками вытаскивать их. Павлу надоело возиться с ними и он, сбросив их, ходил босиком. Илья последовал его примеру.

  На хутор возвращались усталые и замёрзшие.  Однажды парни обрадовались, когда узнали, что хозяин разрешил им помыться в бане.

  Они сидели в предбаннике и млели. Весна уже вовсю командовала природой, и было очень тепло.  Разгоряченные парни открыли дверь, чтобы остыть после бани, когда туда стремительно заскочила Герда.

  Она принесла что-то и никак не ожидала, что молодые люди сидят там. Девушка остолбенела от удивления и стояла, как вкопанная, прижав руки к груди.

   – Ты что? К нам пришла? – голос Ильи задрожал от волнения. Он подошёл к девушке и нежно прижал ее к себе.

  Щеки девушки зарделись, глаза стали похожими на блюдца. Она оттолкнула парня и выскочила, как ошпаренная, из предбанника.

  Илья рассмеялся:

   – Ну вот, а ты говорил не нашего поля краля!

   – Как-то нехорошо получилось, Илья. А вдруг отцу расскажет?

   – Промолчит, мы нравимся ей.

  Герда промолчала бы, пожалуй. Она примчалась домой, прибежала на кухню и схватила ковш с водой, стала жадно пить, чтобы остудить смущение. И вдруг увидела отца. Он смотрел в окно. Девушка ахнула, Леонас стоял напротив двери предбанника, которая была открыта, наблюдал, как пленные выходили оттуда. Посеревшее от ярости лицо отца не предвещало ничего хорошего.

   – Иди к себе и не смей подходить к рабам! – грозно сказал он.

  На следующий день Жемайтис укатил на лошади в город и вернулся после обеда с двумя немецкими солдатами, вооруженными автоматами.

  Илья и Павел работали в хлеву, когда их отвели на конюшню. Там уже толпилась прислуга и батраки хутора. Все с любопытством посматривали на русских солдат в стороне. Леонас на своём языке что-то объявил людям и махнул рукой немцам. Те взяли за руки Илью и подвели к перекладине на высоте вытянутой руке, откуда свисали веревки.

  Павел похолодел от ужасного предчувствия:

   – Неужели повесят?

  Виски парня сдавило обручем отчаяния и злости. Ничего нельзя было поделать, и Павел Семёнович сцепил зубы, наблюдая, как стянули гимнастерку с нижней рубашкой, связали руки друга и, подтянув их к перекладине, привязали веревкой. Тишина стояла такая, что, казалось, слышалось биение сердца связанного пленника.

   – Пятьдесят розог за то, что посмел распускать грязные руки на хозяйку! – громко по-русски объявил Леонас, поднимая длинный гибкий прут.

  Первый удар по спине заставил Илью содрогнуться, он рванулся вперёд, но верёвка держала прочно. Кожа вздулась и наполнилась кровью. Удары сыпались на беззащитное тело, парень глухо стонал от боли и всякий раз вздрагивал, когда прут рассекал кожу. Вскоре вся спина была испещрена кровяными полосами. Леонас продолжал с оттяжкой наносить удары.

  Последний удар розги Илья уже не чувствовал, сомлел, и, если бы не путы, упал бы на землю. Люди уже не смотрели на пленника, отвернулись. И только Павел Семёнович не мог отвести взгляда от окровавленного мяса на спине друга, каждый удар принимал, казалось, на себя и вздрагивал от боли, как и Илья. Слёзы непроизвольно лились по исхудавшим щекам парня.

   – Он получил свой урок! – сказал Жемайтис, оглядывая всех, когда Илью потоком колодезной водой из ведра привели в чувство солдаты. – Надеюсь, он не повторит ошибки.

   – Сука! – с ненавистью прошептал Илья.

   – Что ты сказал? – Леонас побагровел, и у него от ярости вздулись жилы на шее. Он размахнулся и ударил изо всех сил розгой по пленному солдату. Прут змеей прошёлся по спине и тонким концом обил на секунду шею Ильи. Палач потянул розгу на себя. Страшный удар распорол вену, как ножом. Артерия лопнула, и из неё ударил красный фонтан.

  Через минуту не стало друга.

  Павел Семёнович люто возненавидел хозяина и поклялся отомстить за Илью. Но Леонас отправил его с немцами снова в лагерь для военнопленных, побоялся держать в доме русского солдата, во взгляде которого читалась угроза.

  В лагере Павел попал в группу, которую отправили в город Кохтла-Ярве. Это была уже Эстония. Павла Семёновича определили работать на сахарном заводе. Как оказалось, не совсем плохое место для невольников. Люди питались украдкой свеклой и патокой, окрепли физически от такого приварка к скудному немецкому пайку.

  Павел отрешенно и молча работал и ни с кем из пленных собратьев не сходился близко. За годы войны он потерял уже двух друзей: Петра Ивановича и Илью. Павел Семёнович замкнулся в себе, много не разговаривал, но всегда приходил на помощь товарищам, если в этом была необходимость. Он подкармливал ослабевших солдат, когда получал дополнительный паёк от немцев за квалифицированную работу. Павел ещё в армии стал мастером, как говорится, на все руки. Он разбирался в моторах, был на ты с электричеством, охотно слесарничал, плотничал. Все в жизни интересовало его.

  Двадцатого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года группы пленных погнали на железнодорожную станцию, снова выдали небольшой паёк и загнали в вагоны.

  Через двое суток выгрузили в порту Виртсу и посадили на катера. Павел Семёнович впервые увидел море. Он стоял на палубе среди пленных солдат и грустно любовался зеркальной поверхностью пролива Муху. Его надежно прикрывали от балтийской крутой волны острова Муху и Езель.

  У причала острова Муху военнопленных ссадили с катеров и погрузили на машины. Снова замелькала привычные земля, леса, села. На ночлег остановились в городе Муху в каком-то каменном сарае.

   – Кругом одни лишь мухи, и мы средь них, как духи! – рядом с Павлом укладывался спать неунывающий парень. Он балагурил всю дорогу.

   – Муха-мухой, лишь бы не получить за разговоры в ухо, – улыбнулся ему Павел Семёнович. – Тебя как звать?

   – Иосиф.

   – Меня величают Павел Семёнович. Неужели еврей?

   – Зачем еврей, белорус я, Иосиф Яковлевич Купрейчик.

  Мужчины разговорились. Павел рассказал о себе всё и спросил:

   – Давно в плену сам-то?

   – Считай с начала войны. Я был саперным лейтенантом и командовал ротой охраны. Мы обороняли шоссейный мост у Двинска на Западной Двине…

  26 июня Иосифу доложили, что четыре грузовика с солдатами в советской форме пытаются захватить мост. Когда он прибежал к посту, одна машина уже проскочила через мост. Три другие задержали. В перестрелке погиб командир диверсантской группы немцев и пятеро их солдат, много было ранено. Они отошли, но удалось захватить одного из них в плен. Он рассказал, испугавшись смерти, что это был группа из полка особого назначения «Брандербург» под командованием обер-лейтенанта Кнаака.

   – Мост, значит, удержали?

   – Нет, браток. Через час подошли немецкие танки и вышибли нас к чертовой матери. Меня отшвырнуло взрывом в сторону, и я потерял сознание. Когда пришёл в себя, был уже вечер и везде хозяйничали немцы.

   – Мост-то успели взорвать?

   – Нет! Приказ так и не поступил на уничтожение объекта, хотя я доложил, что идут танки и пехота. Без приказа взорвать мост нельзя – расстрел на месте, сам знаешь.

   – Дела, – Павел присвистнул и посмотрел на коренастого мужчину. – Чего же они держат тебя с рядовыми солдатами, если лейтенант?

   – Я не сказал, что командир, записался, как рядовой. У них тоже бывает неразбериха, записали, как сказал, и отправили в лагерь.

   – А форма?

   – В том-то и дело, что пришёл в себя в нижней рубашке и кальсонах. Даже без сапог оказался, босой. Литовские мародеры поработали, спасибо им, даже портянки забрали, а они у меня были из байки, командирские. А так бы расстреляли на месте, и все дела.

   – Да, знал я такого в Литве мародера, не дай Бог попасть ему в руки.

   – Тоже наслышан о зверствах литовцев.

   – Не боишься, что продам тебя? – Павел с любопытством покосился на Иосифа, который доверился ему.

   – Не, не такой ты, Павел Семёнович! В плену видно человека насквозь, да и страх я давно потерял уже. Давай вместе держаться!

   – Давай, я тебя Осипом буду звать, мне привычнее так.

   – Хоть горшком, только в печь не ставь! – рассмеялся Иосиф.

  На другой день пленных накормили, на грузовиках привезли в порт и снова посадили на катера. Всех высадили в бухте острова Даго, где их дожидался грузовой пароход. Военнопленных солдат, подталкивая в спины, по трапу завели на палубу и заставили спуститься в трюм.

  Когда задраили крышку люка, люди оказались в полутьме огромного грузового помещения. Пара фонарей сверху скупо освещало человеческий муравейник. Каждому дали по буханке хлеба. Питьевая вода подавалась прямо в трюм по резиновому шлангу.

  Павел открыл кран и напился воды.

   – Ничего водица, пресная, а я боялся, что солёная будет, морская, – сказал он.

   – Воды хватает, амбар крепок, углы не худы, но до леса далеко! – Иосиф похлопал по металлической обшивке трюма. – Остается узнать, где поставить кровать. Переминаясь с ноги на ногу, не раскалякаешься.

  Друзья опустились на стлани трюма и прислонились спинами к переборке.

   – Жаль не видим, куда нас судьба везёт, – сказал Павел.

   – Поди в неметчину, иначе зачем на корабль погрузили нас. Как ни бейся, на что не надейся, а себя не теряй!

   – Верно, давай перекусим, пока хлебушек есть чем жевать, – Павел Семёнович достал из-за пазухи буханку.

  Вскоре послушалась беготня команды судна по палубе, крики, и люди в трюмах почувствовали, как задрожала обшивка корабля, услышали шум винта и пыхтенье паровой установки.

  Корабль вышел в море и отправился в путь.

  За двое суток судно ни разу не качнуло, море было спокойное и гладкое, как зеркало. Но военнопленные этого не видели. Они сидели в душном трюме. В нём воздух на третьи сутки стал вонючим и ядовитым. Туалета в трюме не предусмотрели, и люди ходили в один угол, из которого уже на второй день путешествия несло так, что даже привычные ко всему пленные солдаты зажимали носы.

  Через пятьдесят два часа пути грузовые люки наконец распахнулись, зловонное облако рассеялось, и люди, глотнув свежего воздуха, повеселели.

   – Родная сторона – мать, чужая – мачеха, – сказал Павлу Иосиф, когда их вывели из трюма, и они увидели чужие островерхие крыши кирх и каменных домов.

  Так судьба занесла военнопленных в польский город Гданьск, но не задержала здесь. Мужчин построили в колоны и погнали на железнодорожную станцию. Там распихали по товарным вагонам и выдали по буханке хлеба и банке мясных консервов.

  Вскоре поезд тронулся и покатился по рельсам.

  – Arbeit macht frei, – прочитал вслух надпись на железных воротах Павел, когда через четверо суток пленных выгрузили из вагонов и пригнали в концентрационный лагерь Дахау.

  – Беда бедой беду затыкает, – сказал Иосиф. – В самое фашистское логово угодили мы. В такую даль нас завезли, аж под Мюнхен. Я до войны читал в газете, что в этих краях Гитлер начинал карьеру фюрера нации.

   – Для бешенной собаки семь верст не крюк! – зло прошептал Павел Семёнович. – А нам далеко придётся до дома шлепать отсюда.

  На многоярусных нарах лежать днём не разрешали. Только ночью после работы или опытов, которые проводились в концлагере Зигмундом Рашером по приказу Генриха Гиммлера над людьми.

  В первый день на пленных оформили учётные карточки, сняли отпечатки пальцев, присвоили номера и переодели в полосатые одежды. Ефрейтор Лошаков получил первый номер. Иосиф – сотый, и его тщательно осмотрел врач и что-то пометил в бумагах.

   – Что-то не нравится мне такое внимание к моей персоне, – сказал он Павлу. – Одних смотрел врач, других – нет. Как бы не угодить в преисподнюю. Хоть у меня остались кость да жила, а все же сила.

  Иосиф Купрейчик оказался прав, и он угодил в группу военнопленных, над которыми проводились опыты изучения воздействия холода на человека. Доктор Рашер рьяно выполнял заказ национал-социалистических военных ведомств.

   – Ну, как, Осип, там? – спросил Павел друга, когда он вернулся на ночлег в первый день испытания холодом.

   – Был бы омут, а черти найдутся. Если бы дрожать не умел, совсем бы замерз, – в обычно насмешливом голосе лейтенанта звучала смертная тоска. – Гады, издеваются над людьми, и ничего нельзя сделать.

   – Держись, браток!  Неволя скачет, неволя пляшет, неволя песни поёт.

   – Ты, если что, сообщи моей жене Анне. Расскажи, как были в плену. Жаль, не увижу её и сына Олега.

   – Не узнаю тебя, Осип! Мы еще погуляем с тобой на воле.

   – Конечно, погуляем, Павел, но на всякий случай, запомни адрес моей семьи в Ленинграде.

   – Да я и так знаю, как и ты мой.

  На следующий день Иосифа Купрейчика увели в медицинский блок, а Павла посадили с другими военнопленными в автобус и увезли в Дессау для работы на сахарном заводе. С тех пор разошлись дороги друзей по неволе.

  И Павла Семёновича «заклинило» на побеге. Тоска по дому и родным краям тисками сдавливало сердце, отключило здравый смысл.

  Через неделю он выбрал удобный момент и выскользнул за ворота. Откуда было знать калининскому парню, что в Германии нет бескрайних лесов, где можно затеряться.

  Городки, села и деревни, как рассыпавшийся горох на полу, густо усыпал немецкую землю, так близко друг к другу, что между ними было не больше пяти-шести километров.

  Невозможно пройти мимо села незамеченным. Уже через пару часов после побега его схватили полицейские и сопроводили к охране.

  Павла Семёновича пороли на глазах пленных солдат. Павел молча вынес экзекуцию, и уже через день работал на сахарном заводе. Какой-то бес вселился в парня. Он, рискуя быть расстрелянным, тихонько менял сахар на сигареты и делился с товарищами. Жизнь, казалось, для него не представляла большой ценности.

  Через месяц, когда внимание охранников к нему ослабло, Павел Семенович перемахнул через забор и побежал к лесу.

  В этот раз ему не удалось даже добежать до лесного массива. Собаки, пущенные по его следу, загнали парня на дерево.

  Снова Павла высекли, и он опять стал работать на заводе. Видимо, немцы понимали, что война завершится поражением. Они не хотели проливать лишней крови, оставили парня живым.

  Но уже через тридцать дней Павел Семёнович вновь самостоятельно ушёл за ворота.  Через день его выловили и опять дали пятьдесят розог. На спине больше не было живого места, казалось, одни рубцы вместо кожи.

  Терпение немцев лопнуло, и Павла отправили в лагерь Мосбург-на-Изаре. Но там не оказалось свободных мест, и его переправили в Мемминген, где пленника тоже не приняли.

  Потом привезли в лагерь военнопленных в Нойбург-на-Дунае, где в рядах шестисот человек определили работать на постройке аэродрома.

  Как уже говорилось выше, Павел Семёнович Лошаков имел хорошую голову и золотые руки. Поэтому его приметил баур, который забрал парня и привёз на крестьянскую усадьбу в Шельклинген. Сын хозяина погиб на восточном фронте, и он имел право на помощь властей для ведения хозяйства.

  Подворье стояло на окраине села, но Павел не помышлял больше бежать. Он понял тщетность попыток, решил, что лучше работать в поле, чем быть повешенным за непослушание.

  Он не знал, что творится в мире, как идут дела на войне, но по отношению немцев к военнопленным, понял, что она идет к концу.

  Как у литовского хозяина хутора когда-то, здесь Павел тоже спал в сарае на соломе вместе с поляком, который уже год трудился на подворье.

   Баур сносно кормил и был благодарен русскому парню, что тот отремонтировал ему трактор, на котором разрешил умельцу пахать землю.

  Невестка хозяина Ельза всегда улыбалась синеглазому парню, и Павел в ответ степенно кланялся, чем очень смешил белокурую девушку. Вскоре хозяин заметил обоюдные симпатии молодых людей, предложил Павлу Семеновичу:

   – Пауль! Скоро война закончится, оставайся у меня. Ельзу отдам в жены, она хорошая девушка и не жила совсем с моим сыном Ерихом. Только расписались и на следующий день его забрали в армию. Говорят, что русских солдат, побывавших в плену, отправляют в Сибирь. А здесь будешь спокойно жить, своих детей растить.

  Павел промолчал, хотя и был польщен вниманием баура, но в его планы не входило оставаться на чужбину. Он намыкался по чужим углам, когда жил в Новгороде с отцом.

   – Благодарю за предложение, Вальтер, но в чужом краю веселье, да чужое, в родном – беда, да своя,  – сказал он.

  Немец долго молчал, потом сказал:

   – Может, ты и прав. Не зря народ говорит, что на чужбине и собака тоскует. Но знай, если надумаешь, всегда рад принять хорошего работника.

  Павел Семёнович кивнул головой и отправился в сарай. Прошло несколько месяцев, как он у хозяина сельского подворья. На жизнь парню жаловаться грех: накормлен, одет, обут, крыша над головой, но это всё – чужое, очень хотелось домой.

   – Олег, сколько раз тебе говорила, не шлепай по лужам, смотри, опять вымазался, как поросёнок. Фрау Марта будет недовольна, что в доме живёт такой неаккуратный мальчик,  – услышал Павел строгий голос Анны, служанки хозяев, когда открыл ворота. Он знал, что она из Ленинграда, и была с сыном в концентрационном лагере Дахау. Её тоже забрал на подворье хозяин.

  Павел редко разговаривал с молодой женщиной, виделись только мельком. Она готовила обеды, прибиралась в доме и стирала на хозяйской половине дома, он работал на подворье и жил в сарае.

  Весна 1945 года – ранняя, в апреле частые дожди насытили влагой землю так, что было не пройти, не измазавшись.

  Мальчик низко опустил голову и молчал. Напротив него стояла рассерженная мама и строго смотрела на него.

   – Ну, что ты накинулась на мальца, Анна Максимовна, весна на дворе, снег ручейками тает, кораблики в самый раз пускать. Иль не была сама ребёнком?

   – Не заступайтесь за него, Павел Семёнович, если бы в первый раз перемазался, а то каждый день приходится стирать его штаны. Мне и без того хватает хозяйского белья, а ещё и сын подбрасывает работы. Хозяйка не любит неаккуратных людей, ворчит.

   – На то она и хозяйка, чтобы держать работников в строгости. Ты отпусти парня погулять по двору, нечего в сарае держать. Поди, насиделся под нарами в лагере?

  Павел слышал о женских камерах в Дахау. Многие женщины были там с детьми, которые прятались под нарами, когда заходила охрана в барак, боялись, что разлучат с матерями.

   – Не без этого, но и волю давать ему нечего. – Анна грозно взглянула на сына, который тишком подглядывал за русским дяденькой, вздохнула. – Когда же кончится война уже. От рук отбился без отца. Ладно, беги, только смотри там, не лезь в лужи.

  Олега, как ветром, выдуло из сарая. Анна улыбнулась ему вслед и покачала головой.

   – Муж-то где? На войне?

   – На ней, где ещё! С первого дня забрали, с тех пор не слышала ничего о нем. Да меня и саму с сыном забрали уже через месяц немцы на передовой, когда рыла противотанковый ров, намыкались по лагерям, пока сюда не попали.

   – Скоро уже конец войне, Анна, думаю, раз хозяин сам заговорил об этом. Тебе не предлагал остаться в Германии?

   – Фрау Марта уговаривала подать заявление.

   – И, что решила?

   – Да ничего, домой поеду, если позволят. Муж, дай Бог, вернётся с войны, соскучилась нему, по отцу с матерью, по сестрам и брату.

   – Ишь ты, большая семья выходит у тебя?

   – Большая, Павел Семёнович, но об этом расскажу потом, а сейчас бежать надо в дом, а то хватится фрау Марта меня, рассердится, что бездельничаю где-то.

  Анна живо повернулась к выходу и ушла. Павел отправился по своим делам. На душе стало теплее, удалось хоть немного поговорить со своим человеком, который, как и он  находился на чужбине.

  26 апреля 1945 года Павел Семенович трактором пахал землю на дальнем поле, когда увидел колонну машин по дороге на город Эхинген. Необычные машины, странные каски на головах солдат вызвали у него недоумение, но колонна проехала без остановки мимо, и Павел принялся работать дальше.

  Вскоре прибежала Эльза и позвала парня домой. По дороге она, смешно закатывая серые глаза, возбужденно сообщила, что прибыли американские войска, и теперь власть находится в их руках.

  На подворье хозяйничали молодые парни в незнакомой форме. Они приветливо встретили Павла и дружески похлопывали его по плечу, что-то лопотали на непонятном парню языке.

 Хозяин скупо пояснил своему работнику:

   – Теперь ты свободен, и никто не имеет права насильно держать тебя. Завтра тебя отвезут в город Ульм, где оформят необходимые документы и отпустят домой. Понятно?

  Павел недоверчиво посмотрел на хозяина, на широко улыбающихся американских парней и кивнул головой. Солдаты весело рассмеялись и отошли от русского парня.

  Вечером, улегшись на ночь в привычном для ночлега сарае, Павел Семёнович долго слышал голоса подвыпивших освободителей, которые о чём-то кричали и горланили песни. Но усталость взяла верх, и он заснул.

   – Пауль, Пауль! – услышал он истошный голос Эльзы и проснулся. Двое мужчин повалили на сено Эльзу и спешили раздеть её. Третий стоял, покачиваясь, на ногах и подсвечивал карманным фонариком. Девушка отчаянно сопротивлялась пьяным солдатам, но силы были неравные, и она теряла силы, но продолжала звать Павла на помощь.

   – Что творят, гады! – Павел Семенович не переносил несправедливости. Он вскочил и подбежал к насильником, с размаха врезал одному в ухо и схватил за голову другого, отдирая его от Эльзы. В это время солдат с фонариком размахнулся автоматом и ударил прикладом по голове Павла. Парень провалился во тьму.

  Голова Павла Семёновича, казалось, раскалывалась на части, он никак не мог сообразить, что случилось и почему руки связаны за спиной. Павел очень хотел пить, его рот был сухой, а язык шершавый, как наждачная бумага.

  Павел Семёнович открыл глаза и осмотрелся. Он лежал на боку в том же сарае, где спал по ночам последний год, на дворе было уже светло, и снаружи у двери просматривалась фигура американского солдата с автоматом на шее.

  Парень вспомнил всё и чертыхнулся:

   – Теперь точно расстреляют за нападение на солдат. Только, что же все норовят по голове шибануть, так не долго и мозги вышибить.

  Утором Павла подхватили под руки, подвели к американскому бобику «Виллис-МВ, усадили на заднее сиденье джипа и сняли верёвку.

  Павла допрашивал следователь американской военной полиции. Он сносно говорил по-русски.

   – Лошаков Павел Семёнович – солдат Красной армии и продался немцам за жратву.

   – Кто тебе сказал это? – насмешливо спросил Павел. Он не боялся следователя, потому что ничего не ждал от него хорошего.

   – Броситься на бойцов союзной армии, освободившей вас из плена, поступок, который ясно говорит об этом.

   – Союзники или бандиты – кто знает. Bei Nacht sind alle Katzen grau, – Павел сам не понял даже, почему ввернул в разговоре по-немецки пословицу, ночью все кошки серы, и продолжил разговор по-русски. – Ельза звала на помощь, я и приложил малость вашему бойцу по уху, чтобы не насильничал.

   – Значит, рассчитался с фашистом за кусок хлеба, за райскую жизнь?

   – Получается, что за это отблагодарил немца! – Павел Семёнович побагровел от злости, сдернул рубашку и повернулся оголенной спиной к следователю.

  Американец изумленно смотрел на изрубцованную спину парня и долго молчал.

   – За что получил?

   – Три раза бежал из немецкого рая, как вы говорите.

  Следователь подобрел к советскому солдату и порвал протокол. Павел Семёнович со своей стороны не настаивал расследовать факт попытки насилия над немецкой девушкой.

  Павла переодели в советскую форму, накормили. Через день снова вызвали и предложили:

   – Американское правительство любезно предоставляет вам своё гражданство. У вас есть также право стать гражданином дружественным нам государств: Австралии, Канады, Франции и Англии. Вы подумайте прежде, чем отправитесь в советскую зону. Таких, как вы, они прямиком из Германии везут в Сибирь для работы в лагерях НКВД.

  Павел Семёнович отказался наотрез. Его посадили вместе с другими советскими узниками концлагерей в автобус и доставили к советским войскам. Особой отдел переправил их в фильтрационный лагерь Пилау, ныне город Балтийск, недалеко от Кёнигсберга.

  После небольшой проверки на следующий день Павла доставили в город Бреслау. Он назывался до войны Вроцлав и был столицей Нижней Силезии на юго-западе Польши – один из старинных и красивейших городов.

  Но судьба будто благоволила к парню, настрадавшемуся в немецком плену. Поэтому, видимо, по причине, известной только службе НКВД, Павла Семёновича через день посадили на грузовую машину и c десятком бывших узников направили в город Эльс прусской провинции Силезии.

  Там и встретил ефрейтор Лошаков Павел Семёнович день Победы. Кругом ликовали солдаты, палили в небо из автоматов и пели песни. Павел радовался, что уцелел в жестокой бойне, но и грустил, что для него, видимо, война не кончилась, и не известно, как решит особый отдел – освободит или осудит за плен.

   Снова парня допросили, отправили в казарму без охраны и сказали:

   – Отправляйся в интендантскую часть, разыщи капитана Ерёменко, доложи, что направлен для прохождения дальнейшей службы. Документы следом пришлём, да смотри там, держи язык за зубами. Легко отделался, благодари случай, что немецкие документы сохранились.

   – Есть! – весело козырнул Павел и почти выбежал из расположения особого отдела, радуясь, что для него всё закончилось хорошо.

  Капитана Ерёменко Павел Семёнович нашёл быстро. Он у склада распекал нерадивого солдата, который в чём-то провинился.

  Коренастый мужчина стоял спиной к Павлу, оживленно жестикулировал руками, выговаривая бойцу, испуганно замершего в стойке смирно.

  Павел Семёнович усмехнулся:

   – Ишь, как мастерски «бреет» солдата и по матушки, и по батюшке заворачивает, но надо выручать бойца.

  Павел подошел вплотную к капитану и нарочито громко гаркнул:

   – Разрешите обратиться, товарищ капитан интендантской службы! Ефрейтор Лошаков прибыл в ваше распоряжение!

   Капитан вздрогнул и, круто разворачиваясь к прибывшему солдату, сказал:

   – Это, что за лошадиное пополнение пожаловало к нам, когда я шоферов просил в отделе кадров.

  Ерёменко изумленно уставился на парня и замолчал. До Павла не сразу дошло, что знакомая кряжистая фигура принадлежит уважаемому Петру Ивановичу, которого потерял в первой бомбежке их части в начале войны.

   – Пётр, ты что ли? – неуверенно спросил он, рассматривая грубые черты лица друга.

   – Павел, дружище, живой? – закричал Петр и махнул рукой повеселевшему солдату, которого ругал до прихода Павла. – Вольно! Отправляйся на склад, я приду скоро.

  Петра Ивановича тоже тогда ранило, как и Павла, но попал он в другой госпиталь. Потом Центральный фронт, затем Белорусский, 1-й Белорусский к концу войны, хлебнул всякого лиха в боях, отличился при боях за Гродно, получил звание младшего лейтенанта и дошёл до фашистского логова капитаном.

  В боях за Варшаву ранило в ногу, с тех пор служил в интендантской роте.

   – Теперь вот поручено отправлять на родину транспорт с народно-хозяйственными грузами, – сказал тихо Петр. – Так что в ближайшее время не мечтай, вернуться домой. Да и не к чему спешить тебе, пусть всё уляжется там, а то не ровен час, загремишь в Сибирь под горячую руку.

   – Выходит, Voegel, die zu frueh singen, holt die Katze, – Павел усмехнулся.

   – Ты бы аккуратней с немецким языком, везде бродят работники Смерша, услышат, не обрадуешься. В плену насобачился так разговаривать на языке Гансов?

   – Да, я ничего особенного не сказал, только, что рано пташечка запела, как бы кошечка не съела. Больше и не знаю ничего, кроме руки вверх и Гитлер капут. Куда определишь меня?

   – Есть мысль к полковнику пристроить на «Виллис», но там сержантская должность. Я попробую представить тебя к званию сержанта, получится, то полковник твой.

  Американский джип Павел уже видел, полковник оказался дружелюбным и весёлым человеком, а обязанности сержанта, личного водителя интенданта, были не обременительными. Павел Семёнович с удовольствием катал полковника, ухаживал за машиной и не заметил, как пролетел год.

  На казённых харчах Павел поправился, обрел былую силу и блеск глаз. Он очень обрадовался, когда его вызвали в отдел кадров и сообщили, что служба в армии для него закончилась.

  Ему выдали соответственные документы, денежное довольствие, выдали сухой паек и пожали руку, мол:

   – Лети птицей, Павел Семенович, на родину и не забывай войну.

  Полковник сердечно пожал руку и наградил за службу парой крепдешиновых отрезов.

  Петр Иванович оставался в Германии на неопределенный срок, обещал заехать к другу, когда завершится миссия по отправке грузов из побежденной страны в СССР.