1.

Проходил мимо храма Христа Спасителя. Решил перекреститься. Вдруг это крещение вернет мне утраченную молодость, здоровье, силы, азарт сексуального охотника?

Осеняю себя широким крестом. Кланяюсь, чуть ли не до земли.

Меня же кто-то постукивает по спине.

Что такое?

Возмущенно оглядываюсь.

Молодой рыжий парень. Лет двадцать, не больше. Зеленые его глаза озорно сверкают. Утиный нос в конопушках.

— По пятницам не подаю! — огрызаюсь в ответ.

— Здравствуй, Юра Козлов! — говорит наглец. — Салют, плейбою! Неужели не узнаешь?

— Не имею чести! Идите лесом!

— Юра, я же твой давний приятель, Прохор Шляпников.

Я так и обмер.

Действительно, Шляпников. Только не он сам, а его, скажем, сын или даже внук.

Опознал я его по золотому зубу, солнцем горящему в верхней челюсти, справа, сразу за резцом.

— Да как же это может быть? — шепчу я. — Мы же с тобой ровесники? Почти пенсионеры?

— А вот так! — мажорно хохочет Шляпников. — Я, брат Юрбас, вернул себе молодость.

— Бред!

— Погоди… Молодостью меня одарил магический старичок, Филипп Филиппович, из Валдая.

— Филипп Филиппович? Хирург Булгакова?

— О чем ты? Дед — бывший истопник котельной районной больницы.

— Голова кругом! Расскажи все по порядку.

2.

Абонировали мы с Прохором столик в ближайшем «Кофе-Хаусе». Взяли огнедышащую пиццу, жареную барабульку.

— Не томи, давай к делу! — прошу я.

— Филипыч зимой и летом ходит в разноцветных валенках. Один — красный, другой — синий.

— Какие, блин, валенки… — морщусь.

— Может, в этих валенках его и сила. Он ведь гуру. С помощью шести примитивных физических упражнений поворачивает реку Времени вспять.

Я с хрустом жую усатую барабульку, пронзаю взглядом собеседника. Тот даже ежится:

— Начну с главного. После месяца в Валдае у меня исчезла седина. Подтянулись живот и лицо. Начисто исчезли брыла! Выросли, как у акулы, выпавшие зубы.

— Врешь! Вон золотой клык остался!

— Это фикса. Обманка. Фальшак. Коронку оставил, дабы друзья могли опознать меня.

— Допустим. Но насколько я слышал о тебе, ты был под судом. Писали, мол, твой фонд «Непорочная радуга» гнилую провизию поставлял сиротским приютам.

— Было, да сплыло! После 75-летия победы во второй Мировой меня амнистировали. Отпустили восвояси прямо в зале суда. Детским питанием я больше не занимаюсь.

— А чем же, если не секрет?

— Теперь у меня финансовый холдинг «Луч надежды». Поставляю куриные консервы старческим приютам.

— Без червей и плесени?

— Клянусь! Юрик, я стал другим человеком. А как ты? Видок у тебя неважнецкий. Будто покойник. Все шляешься по сексуально озабоченным женщинам?

— Нет, дорогой! Ушел я из большого секса. Геморрой, тремор, почти слабоумие. Какие тут бабы?!

— Жаль…

 3.

После судьбоносного разговора с Прохором, чем чёрт не шутит, мотнул я на Валдай.

Иду по набережной озера.

Ах, как же здесь хорошо!
Пахнет влагой, водорослями, едким куриным помётом.

Время в этом городишке застыло, как муха в янтаре, еще со времен царя Гороха.

Пред моими ногами пробегают гогочущие стада длинношеих гусей. Петух с малиновым гребнем взлетел на забор, с надрывом приветствовал утро. С мостков пацанята удят окуньков. Озеро раскинуто широко, вольно. Где-то там, на горизонте, острова, поросшие сосняком. Канареечно горят на солнце маковки Иверского монастыря. С гулкой внушительностью ударил колокол.

Нашел я дом провинциального гуру. Огромный, жуткий серый домина, обшитый столетними досками.

Стучу в калитку. Никто не открывает. Дергаю дверь. Не заперта! Вхожу во двор и слышу песню из «Семнадцати мгновений весны». Мгновения, мгновения, мгновения… Какой-то старческий нагловатый голос.

Иду на звук.

Вижу деда. Действительно, в разноцветных валенках. Один красный, другой синий. Хотя на улице июль. Жара.

— За розами пришли? — спрашивает.

Он секатором обрезал алый ароматный куст.

— Гм-гм… Я от Прохора Шляпникова.

— Не знаю такого.

— Для него вы повернули вспять реку Времени.

 4.

Ступаем в затхлую домину, устланную полуистлевшими циновками.

В прихожей, рядом с уборной, стоит метровый бронзовый павлин с раззявленным клювом.

Приметив мое изумление, Филипп Филиппович откидывает павлину черепок, он на шарнирах.

— Для добровольных пожертвований, — объясняет дед. — Деньги за сеансы «Око возрождения» я не беру. Принцип!

— И много дают?

— Прохор Шляпников, например, бросил от души. Солидный человек! Птица высокого полета!

— Он под судом был.

— Сейчас почти вся страна под судом. Какая разница!

Я осторожно погладил бронзовую шею павлина. Вся в каких-то узорах. Кажется, заповедные индусские письмена. Хотя кто его знает… Может, иврит. Или монгольская вязь.

— Откуда птица?

— Приобрел в Бомбее, на блошином рынке. Ну, что вы застыли? Вперед!

— Именно там вы овладели магической практикой?

— Осторожнее, здесь низко, головой о косяк не ударьтесь. Практика моя из одного затерянного в джунглях монастыря Тибета.

Ныряем в комнату с русской печью.

Филипп Филиппович открывает поддувало.

— Помилуйте! — вскричал я. — Июль на дворе!

— Я всегда зябну… — щурится дед из-под лохматых бровей. — Поэтому зимой и летом в валенках. У меня что-то с костями. Или с сосудами. Возраст! Старость — не радость, не так ли?

— Возвращаете россиянам вторую молодость, а сами…

— Как водится, сапожник без сапог! — дружелюбно смеется старичок, чиркает спичкой. — Так что же, мы сразу приступим к практике? Или немного теории?

— Я человек с высшим образованием. Для меня важен абстрактный базис.

— Извольте. Для разгона вербальность.

5.

Филипп Филиппович враскоряку сел на некрашеный табурет, сунул руку в валенок, почесал лодыжку.

— Значит, так… Скоро нефть да газ будут не нужны. Люди забудут о бензине, керосине и солярке.

— Откуда же энергия? — ахаю я.

— Гравитация! Её потаенная сила! Ньютон гравитацию открыл. Исаак, кажется. Да это и не важно.

— К чему вы клоните?

— Какой же вы тугодум! Всё просто!

«А старичок-то чоканутый!» — лихорадочно размышляю, сам же дипломатично спрашиваю:

— Конкретные примеры?

— Баба-Яга! Как она перемещается в своей лубяной ступке? Раскиньте мозгами. Гравитация!

— Какое отношение это имеет к вашему «Оку возрождения»?

— Ах, ну ее нафиг эту теорию! Давайте приступим к практике. Глубоко вздохните.

Я громко вздохнул. Тут же полез за носовым платком. Громко высморкнулся.

Дед энергично сощурился:

— О болезнях забудете. Ни кашля, ни ангины.

— Ну-ка, ну-ка… — внутренне подобрался я, не часто приходится иметь дело с сумасшедшими.

— Шесть раз присядьте с закрытыми глазами и со всей внутренней яростью вспоминайте молодость.

«Всего-то?!» — шалею.

6.

Филипп Филиппович заставил меня присесть шесть раз по шесть. Я представлял себя сопливым грудничком, озорным детсадовцем, сентиментальным школьником.

— Стоп, машина! — дед хлопнул в ладони. — Бегите к зеркалу. Ну?

Я таращился в мутное стекло древнего трюмо с резными деревянными башенками. Перемен не приметил. Та же одутловатость, те же черные круги под глазами. Отвратный фас, профиль того гаже. Хочется плюнуть. Сдержался.

Бормочу:

— Кажется, постарел.

— Не сразу Москва строилась! — ликует дед. — Время оно такое… Штука инерционная. Таперича бросьте в павлина добровольное пожертвование.

— За постарение могу дать только сто рублей… — кидаю в бронзового истукана жеваную ассигнацию.

— Экий жмот! — морщится старик. — Не верите мне? Думаете, развожу на бабки?

— Типа того… — я выбиваю из пачки «Кэмела» сигарету, вышагиваю на улицу, жадно затягиваюсь.

— Выплюньте! — орет Филипыч. — Во время моих сеансов ни табака, ни алкоголя, ни, упаси господи, похотливых баб.

— Одну сигарету я все-таки на прощание выкурю… — сладостно втягиваю дым во все легкие, пальцы мои, как перед дракой, трясутся.

— Ладно… — отходчиво разрешает эскулап, зорко глядит на мои ходящие ходуном руки. — Много таскались по девкам? Истрепали себя?

— Я — вулканолог. Отставной плейбой! Женщин познал больше, чем вы истоптали своих валенок.

— Врешь! Валенки я эти ношу уже лет сто. Или сто пятьдесят.

— Сколько ж вам?

— Кто его знает? Ступай… Надоел! Сними номер в гостинице «Дар Валдая». Завтра жду тебя ровно в десять ноль-ноль. Без опозданий.

 7.

В отеле, находящемся неподалеку от центра, я снял номер «люкс». Заказал устриц, миног, лангуста, шампанское «Абрау-Дюрсо», спаржу и седло молодого барашка.

Сижу, медитативно ем. Таращусь в окно на изрядно загаженного голубями каменного Ленина.

Тут в номер постучали.

Что такое? Никого не жду.

Открываю и вижу высокую молодую блондинку. В длинном холщовом платье. Искусанные комарами лодыжки виднеются из-под оного.

— Вы кто? — доглатываю устрицу.

— Луиза Патерсон! — протягивает крупную ладонь.

— Если вы проститутка, то мимо кассы.

— Дайте войти! Неужели я похожа на шлюху? Между прочим, за плечами у меня МГУ и Гарвард. О, вы тут устрицами балуетесь?! Какая гадость! Это же мусорщики океана. Вы не в курсе?

Оглядываю деву еще разок.

Нет, не похожа она на ночную бабочку. Рост опять же. Крепкая зазывная грудь под холщовым платьем. И этот пронзительный ястребиный взгляд голубых, точнее, васильковых глаз. Какая-то во всем облике чистота, заповедность.

— Так кто же вы? Зачем пожаловали? Позвонить шеф-повару? Что кушать будете?

— Мне свиные биточки. Клюквенный морс. Овощной с сыром салат. А кто я такая? Я отставная любовница Прохора Шляпникова. И… правнучка Филиппа Филипповича.

У меня просто подкосились ноги.

— Быть того не может! Как же вы узнали мою локацию?

— Слухами земля полнится. Узнала! У меня к вам есть небольшое, но крайне важное дело.

— Минуточку! Я позвоню на ресепшн. Вернее, на кухню.

 8.

Короче!

Она сама на меня набросилась. Не устоял. Я же не монах-пилигрим. Я же плейбой, вулканолог, хотя и в отставке.

Потом, после соития, она стояла у окна совершенно нагая.
Глядела на загаженного пометом Ильича. Курила тонкую дамскую пахитоску. Мой «Кэмел» не взяла. Хотя ведь все равно мне бросать. Не жалко.

— Секс, благодарю вас, был упоительный! — потянулся я в постели. Приветливо хрустнул пальцами левой ноги.

— Правда?! — Луиза Патерсон нежно пощекотала мне пахитоской пятку. — И давай-ка, перейдем на ты. После секса, согласись, выкать глупо.

— Охотно. Как же ты хороша! Повернись-ка… Какой изумительной лепки тело! А чистота линий? А хрупкая грация? Сколько же тебе годков?

— 72... Завтра стукнет.

Меня будто ужалила черная гадюка, я так и подлетел в постели.

— Быть того не может! Тебе и тридцати нет!

— Могу показать паспорт. Я ведь прошла курс «Око возрождения» у своего деда.

— Значит, это правда… — морщусь я.

— Юра, ты видал моего любовника Шляпникова? Он же помолодел? Отрицать не станешь?

— Мама дорогая! Я только что трахался со старушкой!

— Ты ведь тоже, уважаемый, не первой свежести. Секонд-хенд. БУ. Хотя и вполне ничего.

Подошла к столу, ковырнула вилкой устрицу.

— И как ты жрешь эту гнусь?

Я с хрустом потер седые виски:

— Ты говорила о каком-то дельце.

— Ага… Однако давай сейчас ляжем баинькать. Утро вечера мудреней. Так, кажется, говорят в русских народных сказках?

 9.

Завтра же, по дороге к серой домине Филипыча Луиза и поведала о своем деле.

Под ноги нам, то и дело шарахались помойные куры. Напал даже гусак, со злобным шипением вытянув длинную мускулистую шею.

А погода-то хороша! Живая прохлада июльского утра. За нежно сиреневым озером матово светятся головки Иверского монастыря. Направо и налево от него частокол хвойного леса. Природа! Божья благодать.

— Дело такое, Юрок… «Око возрождения» возвращает молодость и… стирает память.

— Ты о чем?

— Вот почему я зовусь Луизой Патерсон? Я же случайно в кладовке нашла свое свидетельство о рождении. Я Лиза Иванова.

— Какая ты странная…

— Дослушай! По паспорту же я, повторюсь, Луиза Патерсон. Т.е., была замужем за иностранцем. Кто он? Не помню! Знаешь, как жутко жить с меркнущей памятью. Тебя будто методично стирают ластиком. Файл за файлом.

— Ну, ты пока еще в сумерках, а не в кромешных потемках.

— Тебе все шутки шутить. Дурачок какой-то. Не обижайся! Вот и подумай, так ли тебе нужна эта вторая молодость. Намекни старикану, что я недовольна своей метаморфозой.

— Сама и скажи.

— Говорила. Не слышит. Гнет свое. Мол, источник страданий – наша память. Буддист хренов. Догматик.

— О муже своем, Патерсене, спрашивала?

— Молчит паразит. Темнила.

10.

Филипп Филипыч встретил нас у ворот. Опять же в разноцветных валенках, в пегой бороде, какой-то весь в своих до гениальности мутных мыслях.

— Отыскала-таки? Всё жалуешься мужикам на свою меркнущую память? — косится на Лизу.

— Ты же меня, дед, не слышишь.

— Так я у тебя не первый? — шалею.

— Глупыш! Мне 72 года. Как можешь ты быть первым?

Старик постучал красным валенком о синий:

— Вернемся к нашим баранам. Сегодня упражнения будут на свежем воздухе. Юрий, я попрошу тебя расколоть колуном шесть чурок. При этом с голографической ясностью представлять полет Бабы-Яги, в ее лубяной ступе.

— Зачем дрова летом? — судорожно облизываюсь. — Ах, да… Вы же мерзните.

— Молодец! Память у тебя, как у Артура Шопенгауэра. Пока еще…

— Хочу сохранить память.

— Вместо неё, сынок, получишь гораздо большее.

— Что?

— Это пока секрет. Т-с-с-с-с!

Руки мои пошли ходуном.

Филипп Филипычу это обстоятельство не пришлось по вкусу:

— У тебя не Альцгеймер ли? Эпилепсии не было?

— Мало ли от чего трясутся руки? Может быть, от горячей любви к Отечеству.

— Это ты спер из «Записных книжек» Венедикта Ерофеева.

— Мой любимый автор.

— Зря! Чувачок не смог овладеть энергией гравитации. Сколько я на него затратил времени и сил! Все впустую. Водяра сгубила.

 11.

Колю я дрова. Представляю Бабу-Ягу, в ее идиотской лубяной ступке. Неужель она и впрямь овладела потаенной энергией тяготения? Чушь какая-то!

Рядом Филипыч. Эротично скрестила обалденные ножки его внучка. На меня таращатся. Видимо, чего-то ждут. Мое чудесное преображение? Так ведь оно не случается сразу, вдруг. Я ведь делаю только второе из шести упражнений.

И тут появляется Прохор Шляпников. Но не тот, молодой рыжий парень с золотой фиксой. А тот, коего я знал последние годы, вороватый полустаричок, вечно находящийся под следствием.

— Салют, Луиза! — Прохор подмигивает отставной любовнице. — И ты здесь, Юрок? Таки послушал меня?

Я киваю.

— Прохор, мать твою так! — восклицает Филипыч. — Где же твоя вторая молодость?

Луиза щурится на Прохора:

— Чего ты так постарел?

— Сам не знаю. Вот и приехал к гуру, пусть объяснит. Должна же быть гарантия?

— Ничего не понимаю… — мрачнеет дед. — Как тебя угораздило вновь повернуть реку Времени вспять?

— Друзья мои! — хохочет Шляпников. — Я намеренно вернул себе вторую старость. Просто стал делать упражнения старика наоборот. От шестого упражнения к первому.

— Ну-ка, ну-ка? — балдеет Луиза.

— Умен, подлец! — дед достал «Беломор», жадно закурил, чуть не поджег свою клочковатую бороду — Я думал, никогда не допрешь. Недооценивал я Прохора Шляпникова.

— Значит, и я могу вернуть себе память? — бормочет Луиза. — Узнать, кто же такой этот пресловутый Патерсон? Был ли у меня с ним сексуальный контакт? Или это был муж пустой, номинальный?

 12.

Я же, как соляной столп, застыл с колуном в руках. Расколол только пять чурок. А нужно шесть.

Луиза юной козочкой подскакивает к Прохору, обнимает его, целует в колючую щеку:

— Лапа, сойдемся опять? Вспомним былое?

— Готова сойтись с дремучим старцем? — заливается Шляпников. — Не напрягайся! Упражнения можно делать как в ту, так и в другую сторону.

— Всё так просто? — нервозно облизнулась Луиза.

Я бросил на землю колун. Застыл в непонятке.

— Всё разгадал, подлец! — харкнул под ноги Прохора Филипп Филипыч.

И тут со стороны валдайского озера потянул гнилой злой сквознячок.

Мгновение!
И перед нами опустилась лубяная ступка. Да-да! С Бабой-Ягой.

Дамочка в холщовой хламиде, с прыщавой мордой. С поганой, понятно, метлой в руках.

— Филипыч! — взвизгнула гнусно. — Как ты посмел профанировать мою идею дуализма гравитации и времени?

— Так я же ничего… Разве это я? Деньги в павлина собираю. Хотя народ нынче пошел дюже жадный. Вон Юра Козлов дал жалкую сотку. Его, губошлепа, жаба душит.

Баба-Яга не стала возражать. Лишь дернула прыщавой щекой, метлой подцепила гуру за шиворот, шваркнула в ступу.

Взмыла со свистом под облака.
Остался позади лишь мерзостный, какой-то наркотический запах.

Я же вдруг почувствовал острую боль в челюсти. В том самом месте, где неделю назад дантист выдрал зуб.

Прохор, узнав о географии боли, усмехнулся:

— Все нормалек, старичок! Ты стал молодеть. Лезет новый зуб. Теперь ты вроде акулы. Всегда с зубами.

Я поднял колун, поставил на пенек шестую чурку.

— Прохор, шутки в сторону. Деда нет. Теперь ты будешь моим гуру.

                                                               *  *  *