Везучая Алина

Алина всегда считала себя везучей.

А как же? Ведь ей всю жизнь везло, да еще как!

Даже в тот страшный год, когда родители погибли, ей все время везло. Алине еще восемнадцати не было, когда мама с папой на мине, что с войны в земле лежала, подорвались. Представляете, большой компанией поехали за подснежниками, все вернулись, а родителей на куски разорвало. Через ручеек они переходили, а мину ту, видно, весенним паводком вымыло. Пока родственники спорили, как бы получше все устроить, и кто переедет жить в городе с сиротой, - подоспело Алинино совершеннолетие, и она уважительно попросила родственников ехать к себе в деревню и не беспокоиться. А квартира трехкомнатная ей одной осталась! И в институт в том же году поступила, на вечерний, правда, жить-то как-то надо было. И на работу хорошую устроилась, по тогдашним меркам, конечно, но по специальности и с перспективой роста.

Через год Алина замуж выскочила за красавца-старшекурсника. Муж Алинин оказался недотепой, но добрым и очень порядочным. Дочка Иришка у них родилась красавица в маму и в папу, и здоровьем в них обоих, а вот уж неумением устроиться в жизни – точно в папу. Этот папа целых десять лет рассказывал как он, мол, Алиночку и Ириночку любит, пока Алина вечерами колготки себе и дочке штопала. Но, хоть отношения прекрасные в семье были, есть что вспомнить. И ведь непьющий он был! А повела нелегкая, выпил крепко на работе под Новый год, да и под электричку угодил, поскользнулся на рельсах. Осталась Алина вдовой, зато свободной женщиной под тридцать. Да еще с квартирой!

Свекор со свекровью, правда, тоже ей достались досмотреть на старости лет – сын единственный погиб, кто же еще поможет как не невестка с внучкой. Но, старики были крепкие, много хлопот с ними не было, померли, что называется, на ногах. Еще и Иришке свою двухкомнатную хрущевку оставили!

Ну, что скажете?

Так вот, десять лет прожила Алина вдовой. Не бедствовала: одну квартиру сдавала, в другой сама жила, дочку растила. Оглянуться не успела, а Иришке уже семнадцать исполнилось, в институт поступила! И романы у Алины случались. Ну, конечно, так чтобы замуж выйти, – не получилось, но мужчины были, даже три года роман с начальником. Перевели его, правда, в другой филиал на повышение, и любовь сама собой на нет сошла.

Везучая ты, Алинка, грех жаловаться!

В апреле получает Алина письмо из самой Англии. А в письме сообщают Уважаемой Госпоже Айлин Морин-Цвигун, что подняли англичане эти со дна подводную лодку за номером таким-то, и в ней обнаружили останки (по медальону, что ли, солдатскому определили? Алина про медальоны военные слышала) ее деда – мичмана Морина Алексея Васильевича. Останки славного воина, если госпожа не возражает, будут преданы земле в начале сентября сего года. Не могла бы госпожа прислать свое письменное согласие (бумаги прилагаются) на погребение господина Морина в королевстве Великобритании. Уважаемую Госпожу Айлин также приглашали присутствовать, а все расходы брала на себя организация – ну, тут Алина совсем не смогла разобрать – большие буквы и расшифровки нет. Типа КПСС или РККА, не поймешь.

«Такое везение раз в жизни приходит!» - решила Алина. Бумаги она подписала, отправила (надо же, заботливые какие, даже конверт с маркой прислали!) и письмом сопроводила. Буду, мол, рада приехать и на церемонии поприсутствовать. По-английски Алина худо-бедно тренькала. Она школу с языковым уклоном закончила, и на простое письмо ее вполне хватило.

«А там, у англичан, попрактикуюсь!» - подумала она. Тем более что в институте вечернем, где она шесть лет подряд все вечера убивала, чтобы диплом получить, тоже английский учили.

Паспорт загодя оформила, костюм синий, английского покроя, в чистку сдала, туфли новые разносила, – в самый раз ехать. Билеты ей прислали с курьером. На трех сопроводиловках расписалась Алина и осталась в темной прихожей с толстым клеенчатым конвертом в руках. В комнате она все бумаги на стол высыпала. Виза английская в отдельном конверте, приглашение официальное, на открытке белой напечатано, билет до Ленинграда, то есть, уже до Санкт-Петербурга. Еще билет Пулково-Гатвик (это еще где?) и обратный до Пулково. И даже обратный билет до Пскова – ну все предусмотрели лорды английские! И еще одно письмо в узком желтом конверте там лежало, адресованное по-русски «кузине Алине Морин». А в письме: «Дорогая кузина, жду тебя с нетерпением! Наконец-то мы познакомимся, а то у меня родных никого не осталось, только ты одна на всем белом свете!» И подписано любящей кузиной Александрой.

Ну, что за чушь! Какая кузина, какие родные! Подруги вон, смеялись над Алиной недавно, что у нее, единственной из всех псковских, в Израиле родни нет. И правда, всей родни только и остались дядька с теткой и их дети, непутевые Димка и Тимка. Остальные все поумирали. А кузина, то есть, сестра двоюродная, Валя, у нее была. Восемь лет назад умерла Валя, молодой еще женщиной, от аппендицита, неудачно оперированного, от перитонита, в общем. Так что, Алина не очень обеспокоилась насчет кузины. Может, обознались, а может еще что. А вот в Англию полететь, да еще не за свои деньги – это да!

По случаю поездки Алина даже разорилась на хороший чемодан. И самое лучшее туда сложила белье и колготки все новые. И туфли для банкета, и платье. Почему-то ей казалось, что после похорон обязательно в ресторан пойдут. Поминки, а как же!

До Пулково доехала без приключений. В самолет погрузилась тоже безо всяких проблем. Даже в этом Гатвике вышла безо всяких эмоций, как будто каждый месяц в Англию летает, и пошла вместе с другими пассажирами к выходу. Мимоходом оглядела себя в зеркальном простенке: моложавая, ухоженная, костюм темно-синий, блузка чешская белая кружевная, жемчуга ниточка. Вполне Алина себе понравилась: перед лордами этими английскими в грязь лицом не ударит. Через паспортный контроль выбралась в зал. Покатила новый свой чемодан вдоль, растянувшихся в шеренгу встречающих. «Мистер Горохов», «Мистер и миссис Грутенко», «Мистер Щапов». Алина даже остановилась, перечитать табличку этого Щапова – ну, лорды, как букву щ элегантно выразили – четырьмя латинскими! И от удивления на этого Щапова наткнулась. Он Алину под локоть поддержал, а к нему уже разбежался встречающий, что-то там бысто-быстро залопотал, приветствуя. Алина тоже заулыбалась и дальше чемодан свой покатила.

Вот и ее табличка «Миссис Морин-Цвигун». Повезло, улыбнулась Алина, что ц можно двумя буквами выразить! Табличку женщина держала, невысокая, с Алину ростом. И светленькая, как она, подстрижена коротко. А лицо такое знакомое, приятное.

- Есть такие люди, - подумала Алина, - которых раз увидишь, а кажется, что сто лет знаешь!

И костюм на женщине этой был темно-синий. Получше, конечно, Алининого. Небось, не из универмага на Октябрьской площади, из Лондона. А вот блузка белая – ну совсем такая. Алина даже приосанилась – вот, мол, и мы не лыком шиты! И опять на себя в зеркальном простенке посмотрела. И все поняла. Встречала ее эта самая любящая кузина Александра, и похожи они с ней как две сестры – ни больше, ни меньше. Молча подошла она к кузине английской, чемодан перед собой поставила.

- Хеллоу! - говорит, но так, без души. А сама все думает, ну, откуда у нее, кузина в Лондоне, чудеса, да и только. Кузина ее обнимает, совсем по-русски, улыбается по-английски во весь оскал, и чемодан ее сама к выходу волочит. Алина за ней поплелась, а сама себя последними словами ругает: почему, дуреха, письму не поверила и подарка для кузины хорошего не привезла. Нет, матрешек и прочих сувениров она, конечно, прихватила, а вот что-то такое, ну, что подарила бы Вале, сестре двоюродной, если бы та жива была …

- Неудобно получилось! – думала Алина, поспевая за заморской кузиной.

Ехали очень долго, сначала автобусом, потом машиной. Александра, оказывается, не в Лондоне живет, а совсем в другой части Англии, в Корнуолле. Дорогой кузина все выспрашивала Алину про ее жизнь, про Иришку с ее институтом, про родню в деревне. Спросила она и про Алинину работу в банке, про транспорт городской, даже про врачей в поликлинике, – ну, считай, всю жизнь ей Алина рассказать успела! По-русски кузина говорила неплохо, запиналась иногда, слова подыскивая, но не особо часто. Чувствовалось, что она с кем-то по-русски общается. Да она сама и рассказала, что работает в трибунале по рассмотрению заявлений о постоянном статусе. Если, скажем, хочет кто-то в Англии насовсем остаться, то его дело в этом трибунале рассматривают. Вот она, Александра, и переводит в трибунале для таких бедолаг.

- Это из России, что ли в Англии остаться хотят? - удивилась Алина.

Оказалось, что из России мало, больше из новых стран Узбекистана, Киргистана, Таджикистана. Не сладко русским там теперь, вот и пробуют убежище в Лондоне найти.

Наконец, подъехали они к по-английски чистенькому белому дому с ухоженным палисадником. Александра машину в гараж поставила, дверь в коридор открыла и этак торжественно говорит: «Пусть мой дом станет тебе родным, потому что ближе тебя у меня никого не осталось!»  - ту же самую песню завела, что и в письме – родня, мол. И опять Алина смолчала, сказать нечего, потому как понять она не может, как эта Александра ее родней близкой оказалась.

Ужинать в кухне сели, совсем как в России. Сервиз чайный с большими пузатыми чашками, на каждой чашке домик деревенский в розах. Сэндвичей целая горка на тарелке, печенья разные, булочки. И за чаем начала рассказывать Алине английская кузина об их родстве.

Бедный Бен

Дед Алины, мичман Морин Алексей Васильевич, в сорок четвертом году в Мурманске базировался. Там и случилась у него любовь с Настей Гладышевой. Была Настя радисткой на лесовозе, девушка-маркони. Девушкой она была строгих правил, ничего такого парням не позволяла. Так и говорила всем: «Я вам ППЖ не буду!». Но, любовь у нее с Алексеем сложилась взаимная и горячая. И в конце мая сорок пятого года решили они пожениться. Вечером уходила Настя в рейс на своем лесовозе. Были оба в увольнительной до двадцати ноль-ноль, впервые увиделись они после Победы, радостно было на душе, легко на сердце. От шумной компании друзей они отбились еще утром, ушли в сопки, хотелось побыть вдвоем. Там в сопках это случилось. Всего один единственный раз. Тут кузина Александра замялась и поправилась: «То есть, не один раз, а один день!»

Настю свою Алексей не дождался. На второй день пути лесовоз наскочил на мину. Русский торпедоносец с помощью английского катера подобрали из воды уцелевших. Остальных списали как погибших. А Настю и еще одного матроса англичане подобрали, когда торпедоносец уже был на курсе в Архангельск. Так что отвезли их в Саусмид Госпиталь в Бристоле, лечили, выхаживали. А через пару дней пришел тот матросик, Ваня Ганин, к Насте в палату и объяснил ей популярно, что с ними будет, если вернутся они в Мурманск. Был он племянником контр адмирала Завидова и хорошо понимал, что обратной дороги у него нет, потому как за «измену» уничтожат и дядькину семью, и его родителей, и братьев младших.

Настя припомнила зэчек, что на металлозаводе у них в поселке работали, не бандитки, нормальные женщины, только изможденные очень. Некоторые доходяги совсем, вечером еле плелись обратно в зону. Настя еще директора их школы вспомнила: всю семью его следом за ним посадили. Все правильно Ваня толкует, не простят им Бристольского госпиталя, одними допросами замучают. Страшно было Насте, но, по всему выходило, что придется ей в Англии оставаться.

Не успела Настя эту новость отплакать и от шока оправиться, как появились у нее подозрения, что прощание их с Алешенькой не прошло даром. Подозрения эти через пару недель окрепли, потом и врачи подтвердили. Время пролетело быстро, и холодным февральским вечером сорок шестого года родила Настя мальчика. Четыре килограмма – богатырь. Его даже в другие палаты носили показывать. Мальчик родился здоровенький, пухленький, и спать большой любитель. Насте  будить его приходилось, когда молоко уже грудь распирало. Поест Алешенька и снова засыпает. Лишь бы тепло ему было и сухо – и звука не услышишь.

До родов жила Настя в нетопленной комнате маленького пансиона недалеко от госпиталя. За жилье платило военное ведомство. Хозяйка пансиона соглашалась сдавать ей одной, но с новорожденным отказывала от комнаты. Идти Насте было некуда, а ребенку – одна дорога в приют. Но, судьба над ней сжалилась, и перед самыми родами возник призрачный вариант спасения. Отставной лейтенант, списанный с корабля после ранения, отправлялся долечиваться домой на  ферму в Корнуолл. Ему нужна была прислуга, кухарка, медсестра, просто живая душа, чтобы было с кем словом перемолвиться. Сердобольная хозяйка пансиона, миссис Хант, которая ходила в госпиталь по средам и субботам читать раненым вслух книги и газеты, предложила «бедному Бену» свою русскую жиличку. Насте она пыталась растолковать, что на ферме чистый воздух, что ребенок останется с ней, и что «бедный Бен» не будет ей обузой. Но, Настя рада была любому выходу, потому что представить не могла, что ее ребеночек, который беспрестанно в животе возится, укладываясь вместе с ней спать в ее холодной кровати, должен жить в приюте, и мамки своей никогда не узнать. Проклинала она, бедная, тот день, когда ее англичане из воды выловили и ромом отпаивали, потому что руки–ноги у нее уже не гнулись.

…Родила Настя безо всяких проблем, неделю в госпитале отдохнула. Навещали ее из военного ведомства, потом из какой-то церкви женщины приходили, две рубашечки принесли для Алешеньки. Еще две старушки из Армии Спасения подарили ей книжку религиозную и две пары вязаных пинеток для маленького. Перед выпиской навестила ее хозяйка пансиона, принесла ребеночку в подарок вязаную шапочку и две пеленки – целое приданое. Разрешила она Насте еще одну ночь перебыть в пансионе, потому что «бедный Бен» только завтра выписывается из госпиталя. А за Настей, по дороге к себе в Корнуолл, заедет и заберет их с «чудным бэби» к себе.

Вещей к тому времени набрался у Насти полный чемодан. Все, конечно, в магазине старьевщика куплены на те копейки, что военное ведомство ей платило. Но зато, были у Алешеньки и простынки, и пеленки, и одеяльце. Какая разница, что не новые, в России, небось, тоже от одной мамки к другой переходит.

Без десяти десять сидела Настя в теплой гостиной с чемоданом и с Алешенькой, покормленным и в одеяльце запеленатым для дальнего пути. В десять ровно подъехал автомобиль. Шофер чемодан ее сзади пристроил и переднюю дверь ей распахнул. Ребенка подержал, Настя устроилась, положила Алешеньку на колени, и бросила взгляд в зеркало. Правду сказала миссис Хант: бедный он, Бенджамен этот. Прячет голову в воротник бушлата - пол-лица у него обожжено, глаз левый не смотрит. Отвела Настя глаза, страшно и глядеть на такое.

Ехали почти весь день. Два раза останавливались в каких то деревеньках. Построек – одна улица, но всегда с  магазином, где один прилавок – почта, с обязательным портретом королевы на стене, другой – чайное заведение, а только третий, заставленный стеклянными банками с разноцветными леденцами, и есть, собственно, магазин. Дважды они пили чай, ели сэндвичи из жестяного чемоданчика, которые Бену в госпитале на дорогу запаковали. Настя просилась в заднюю комнату покормить Алешеньку. Пускали с улыбками, устраивали ее на стуле, улыбались им. Пухленькая бабушка, хозяйка магазина во второй деревне, сразу застирала пеленки, и уложила их, отжатыми, в тот же жестяной чемоданчик, откуда доели они остатки бутербродов.

Доехали до места только к вечеру. Осветили фары белый дом двухэтажный с темными балками по фасаду, крыльцо широкое, двери темного дерева. На крыльце встречали их две женщины. К юбке одной прижалась маленькая, лет пяти девочка. Оказалось, что кто-то из госпиталя позвонил на почту и просил организовать, чтобы дом убрали, помыли, проветрили. Вот женщины и дожидались хозяина, чтоб рассчитался с ними. Бен, по всему видно, рассчитался щедро, потому что женщины без перерыва приседали, потом они стали весело стрекотать, размахивая руками. Настя передала ребенка шоферу, вылезла из машины, и взяла у него из рук Алешеньку. Внимание женщин сразу переключилось на них. Они наперебой что-то говорили, слишком быстро для Настиного понимания, но, по всему видно, доброжелательно. Ну, а Алешенькой восторгались, само собой понятно. Даже разбудили его, но плакать он не стал, завозился, натужился, личико стало красным.

- Он у вас ка-ка делает! - со знанием дела сообщила девочка. И без всякого перехода спросила: - А почему у вашего мужа нету глаза? И почему лицо без кожи? Его бомбили, да?

Все враз замолчали. В полной тишине Бен подхватил Настин чемодан и прошел в дом.

Наутро он не вышел к завтраку. Настя всю ночь блаженствовала в теплой спальне возле кухни. Алешенька поел в полночь и тоже в тепле разоспался: до восьми утра голоса не подавал.

Плита на кухне была совсем такая как у Насти дома в поселке. Дрова в холодном коридоре горкой сложены – мама тоже так делала, чтоб за ночь просохли. Здесь же, в холодке, в шкафчике с решетчатой (от мышей!) дверью, стоял кувшин молока, масло на стеклянной тарелочке и кусок вареного мяса под марлевой салфеткой. В кухне стояла коробка, не разобранная вечером, с выданным напоследок военным пайком.

Настя разбудила Алешеньку, покормила, перепеленала, уложила в застеленную одеяльцем плетеную корзинку, которую нашла в коридоре. Пеленки застирала и вынесла на задний двор на веревку. Развешанные с вечера пеленки уже подсыхали, так что сухого должно хватить до конца дня. Она собрала на стол, заварила чай, и, посомневавшись немного, постучала в дверь, за которой вчера вечером скрылся Бен. Он не спорил, прошел за ней на кухню, подождал пока она присядет к столу, взял из ее рук чашку с чаем.

- Это – мамина чашка, – сказал он. – Мои родители всю жизнь прожили в этом доме, отец здесь и родился. А это, - он махнул рукой в сторону Настиной спальни, - была бабушкина комната. Хорошо, что она меня сейчас не видит. Бабушка всегда говорила, что я – красавчик…

Голос его дрогнул. Он долго молча пил чай.

- А теперь до конца жизни каждый ребенок будет спрашивать, почему у меня нет кожи!

Бен встал, подошел к шкафчику возле окна, достал начатую бутылку и ушел к себе.

К полудню потянулись к ним в дом визитеры. Сначала пришел священник. Настя думала, что он с женой, – оказалось, со вдовой сестрой. Говорили они с ней медленно, повторяли незнакомые слова, объясняли значение. Рассказали  Насте про продуктовые лимиты, объяснили, как пройти в магазин короткой дорогой через поле. Алешеньку хвалили, мол, крупный ребенок, крепкий, здоровый, настоящий русский. Ближе к вечеру пришли молодые муж и жена с маленькой девочкой. Представились Григсами, Дон и Мэри. Этот Григс сам постучал к Бену, привел его на кухню пить чай. Они вспоминали какие-то детские приключения, даже смеялись. Чуть позже пришла молоденькая девушка, которую все называли Кэтти, с маленьким мальчиком, завернутым в одеяло. Настя ушла к себе в комнату, оставив их воспоминать только им понятные смешные случаи из детства. Слышала через дверь, вроде еще люди заходили, потом все перешли в комнату. Она покормила Алешеньку, дождалась, пока он заснет в своей корзинке, и выскользнула из комнаты с ворохом пеленок. Чайник был еще горячий, она вылила воду в таз, поставила на всякий случай на плиту полный чайник, и ушла в дальний коридор стирать. Здесь, по всему видать, прежняя хозяйка стиркой занималась. Был и котел в стену вмазанный, и плита, чтобы воду нагревать и белье вываривать, и большая раковина, где белье замачивать, и, как Настя догадалась, механическая выжималка для простыней.. В коробке деревянные прищепки, на стене висит деревянная терка для стирки, а в шкафчике нашлись запасы щелока. Дон говорил, что мать Бена, (а его в деревне все Беном называли) умерла три месяца назад. В шкафчике  аккуратно сложены чистые тряпки, щеточки – каждая вещь на своем месте. Вечером попозже, когда все разошлись, Настя обмыла ребенка в большой раковине в дальнем коридоре, завернула его в старенькую простынку, которую прежняя хозяйка уже сложила к тряпкам. Столкнулась с Беном в коридоре, он проводил ее взглядом, молчал.

Наутро он, услышав, видно, как Настя возится у плиты, сам вышел на кухню. После завтрака, Настя занялась ребенком, а Бен ушел в коридор. Гремел там чем-то, потом позвал ее: «Энастежиа!». Стоя на стремянке, он протягивал ей детскую ванночку – с чердака достал. В тот вечер Алешенька купался в кухне у теплой плиты, распрямляя в воде ручки и ножки и потягиваясь. А когда Настя повернулась взять, приготовленное загодя старенькое полотенце, Бен протянул ей детскую купальную простынку с вышитыми по краям желтыми уточками. Пока Настя Алешеньку кормила, Бен успел ванночку вылить. И чайник он поставил, чашки достал, мармелад, галеты. Настя маленького уложила спать, вышла на кухню, а Бен ей чашку придвигает, мол, садись, чаю попьем. Потом стало у них привычкой чай пить, когда малыш уснет.

Через пару дней, позвал Бен ее к себе в спальню, показал в шкафу одежду, что от мамы его осталась. Возьми, говорит, все, что тебе понравится, мамы больше нет, а у тебя носить нечего. Юбки Настя в поясе ушила, а платья и переделывать не пришлось, только в пояске Бен новую дырку провертел. И белья сколько в шкафу нашлось нового совсем, ни разу не ношеного, и чулок! У Насти никогда столько одежды не было. Пальто теплое она теперь надевала, когда Алешеньку гулять везла. Бен и коляску детскую нашел в сарае, покрасил заново. Матрасик Настя новый выстегала, а Алешеньку на прогулку еще пледом теплым заворачивала поверх одеяльца. Люди, что навстречу ей попадались, все здоровались: мужчины кланялись, женщины улыбались и обязательно в коляску заглядывали.

Свадьба

Весна в тот год ранняя была. Несколько недель пробежало, потеплело, начали сеять. Бен все дни пропадал в полях. У него двенадцать работников было – ферма большая. Бен Насте как-то рассказывал, что вся деревня тревожилась, что он не вернется, – столько народу сразу без работы останется.

В начале мая Настя окна вымыла, кухню побелила, - совсем, как мама когда-то в прошлой жизни делала к Первомаю. Купание Алешеньки в тот день затянулось. Он научился хлюпать по воде ножками и плескался, улыбаясь ей вовсю. Пока Настя вытерла его, уложила, пока воду с пола тряпкой собрала, Бен уже за столом сидит, ждет ее.

И начинает с ней разговор такой:

- Мне, Анастэжиа, сердце болит на вас с малышом глядеть! В Россию вам вход закрыт, вернуться вы не сможете очень долго. Здесь тебе нужно жизнь свою устраивать, в Корнуолле, в нашем Гринмедоу!

И медленно так говорит, чтобы Насте все понятно было. Как тут не понять? Домой в Россию им не вернуться. А как же жизнь устраивать, когда делать она ничего не умеет, ну, кроме как на ключе работать и еще по дому хозяйничать-прибираться? Не получилось у Насти получить профессию. В семнадцать лет в госпитале стала работать, а в девятнадцать уже ушла добровольцем во флот. Ее еще брать не хотели – женщина. Потом, правда, сжалились. А может, радистов не хватало. Два года она на своем лесовозе отходила безо всяких проблем. И в шторм не травила, и команда ее уважала. И вот, допустила до себя этого Морина!

А Бен дальше говорит:

- Вчера ко мне опять Кэтти приходила. Она ребенка родила от дяди моего, маминого брата. Он в отпуск приезжал два года назад. Просит Кэтти, чтоб я на ней женился, все равно, говорит, маленький Сэм тебе родня, брат двоюродный. – Он помолчал. – Перемешалось все в мире. Ты одна осталась, родные для тебя все равно как умерли. Я своих родителей даже на кладбище проводить не смог. Дядя год назад погиб. А больше и родни нету! Давай, Анастэжиа вместе держаться. Если тебе не противно, конечно, на мою рожу отвратительную смотреть!

И ответа ждет, в глаза ей смотрит. Настя только «хорошо, гуд, вместе!» и смогла от волнения сложить. Еще добавила: «Лицо - окей, я понимаю!»

Бен в комнату пошел, принес фотографию в рамке: невеста, жених и велосипед – такое вот свадебное фото. Платье на невесте старинное, кружевное, а фата - шапочкой, только кончики коротко стриженых волос и выглядывают.

- Это мои родители, - говорит, - их свадьба. Я тебе мамино платье достану.

И руками показывает, мол, постирать его нужно. Ушел в комнаты. Вернулся с платьем в марлю зашитым, в руках мешочек белый с туфлями.

- Попробуй! - предлагает.

Настя туфли примерила – чуть большеватые, но для свадьбы пойдет. И тут только до нее дошло, что она по-настоящему замуж выходит, в Англии остается, и Алешу Морина никогда больше не увидит. До этого момента казалось ей все не настоящим, вот как каникулы, или пионерский лагерь. Побудешь смену, порадуешься, – и домой, опять в школу, опять огород допоздна поливать, либо раненых на носилках таскать со станции. Поняла: все взаправду. И заплакала Настя, как по покойнику, завыла, закрыла лицо руками, криком зашлась. А Бен подошел сзади, обнял ее за плечи и к себе прижал. Жалел, значит.

Наутро ходили они в деревню, со священником договариваться. Для Насти это странно было – венчаться. Она же комсомолка, неверующая. Так и сказала Бену: «Ноу в церкви, нет!» А Бен ей всю дорогу объяснял, что больше жениться им негде, и никто их мужем и женой считать не будет, если, значит, они в церкви не повенчаются. Ну, платье Настя отстирала-отгладила, фату не стала надевать – все-таки не девица. Бен цветы где-то добыл: и для нее букетик, и себе в петлицу. Он в костюм нарядился, в рубашку белую, галстук с булавкой – жених. А лицо его Насте уже не казалось таким страшным. Ожог и ожог, на войне и не такое случается. А может, просто присмотрелась и попривыкла за это время. А сам из себя он мужчина видный, высокий, широкоплечий, моряк, одним словом.

Венчание собралась смотреть вся деревня.

- Даже с дальних ферм приехали! - с гордостью сказал Насте Дон Григс, который тоже явился в церковь в костюме и с цветком в петлице. Он шафером был, а жена его подружкой невесты. Отец Дона, старик Григс, Настю к алтарю повел. После свадьбы выстроились все в очередь поздравлять молодых и желать им счастья. Обнимали Бена, руку ему жали, по плечу осторожно хлопали. Насте тоже все улыбались, некоторые даже целоваться тянулись. Женщина, что за Алешенькой приглядывала, к концу церемонии его к церкви принесла, так что вся деревня малыша видела. Ну, и восхищались, конечно, кому же такой ребенок не понравится! Возвращались от Алешеньки к Насте с Беном, чтобы сказать, что сын у них просто прелесть. По-английски, конечно, восхищались, но Настя почти все понимала. Разошлись, наконец, люди, и священник повел их к себе чай пить. Настю с Беном во главе стола посадили, гости по сторонам. Ели долго, не торопясь, говорили не тосты, а речи длинные. И «Горько!» никто не кричал, не английский это обычай, оказывается. А когда чай с кексом подали, поняла Настя из разговоров, что Бен сказал всем, что Алешенька – его сын. Вроде бы, так у них с Настей получилось, что пожениться они раньше не смогли, а вот ребеночка родить успели.

Домой шли Настя с Беном уже затемно. Бен Алешеньку нес, к себе прижимал бережно, как своего совсем, а Настя его под руку поддерживала, чтобы не упал, глаз-то левый не видит. А когда уложила Настя маленького спать, позвал Бен ее в спальню.

- Я, - говорит, - заставлять тебя не хочу, очень тебя уважаю. Но, если в деревне узнают, что мы с тобой спим в разных комнатах, то разговоры начнутся. Завтра ты вещи свои в большую спальню перенеси, и Алекс здесь спать будет. А я в бабушкиной комнате…

И не договорил, замолчал. А Настю вдруг мысль обожгла, что завтра девятое мая, годовщина победы. Год, значит, прошел-пролетел с тех пор как они с Алешей Мориным простились. И подумала тогда Настя, что год она по Морину своему отплакала, оттосковала, - и будет. Привыкать надо к Гринмедоу, семью строить, Алешеньку растить. И Бену жизнь портить она не намерена, ничего кроме добра от него не видела. А значит, как мама ее учила, добром и отвечать надо: пожалеть, обласкать, отогреть его, бедного. И легли они в кровать как муж с женой. Правда, ни слов, ни поцелуев, как тогда с Мориным, между ними не случилось, пока лампу не погасили. Но, думала Настя, может в Англии так и надо, сдержанно, потому что Бен наутро доволен был, светился весь. Чай ей в постель принес на подносе. Настя чай пила, хотя в кровати чай пить ей сущей глупостью казалось, но старался человек, приятное ей хотел сделать. Бен с Алешенькой играл, пеленки развернул. Кончилось, конечно, плохо, потому что Алешенька его всего обмочил, и постель заодно постарался. Но, Бен только смеялся и говорил, что Алекс хороший мальчик, молодец, ну, и прочие глупости.

Так вот стали они мужем и женой, мистер и миссис Вудбери.

Бен уставал сильно, к концу дня раны так ныли, что еле на крыльцо по ступенькам взбирался. Настя к его приходу воды нагревала, чтобы ноги в воде горячей подержать, вроде помогало. Раз как-то признался ей Бен, что если б мог, то уехал бы из деревни, уж очень тяжело ему весь день в поле.

- Жаль, что я другой работы не знаю, - говорит, - только воевать, да на земле работать, а то, может, поехали бы мы с тобой в город. Там по мощеным улицам и ходить легче!

Донимали его ранения очень, мучился, ночью часто просыпался. Настя еще подумала тогда, что похожи они с Беном – только воевать и умеют. А все война, проклятая!

В конце лета пришло Бену письмо из военного госпиталя, что подошел его срок на пластическую операцию, лицо восстанавливать. Бен звонил с почты в госпиталь, договаривался об отсрочке, чтобы успеть урожай собрать. В Бристоль поехали они в конце октября. Долго спорили, брать ли с собой Алешеньку, не простудился бы в сырой холодной гостинице. Решили все-таки не рисковать, тем более что молоко у Насти почти пропало, а маленький перешел на жидкую овсянку. Мэри Григс забрала Алешеньку к себе.

- Не волнуйся, Бен! - уговаривал его Дон Григс, укладывая их чемодан на багажнике машины. – Мэри приглядит за Алексом как за своим, а Анастэжиа тебе поможет.

Друг Бена приехал за ними на машине, ночевал у них, чтобы на другой день выехать на рассвете. Доехали без приключений, остановились в знакомом пансионе. Хозяйка хвалила Настю, мол, бедный Бен хорошо выглядит, окреп, повеселел. Наутро пошли они с Беном в госпиталь. Операцию делали на другой день. К вечеру Бен очнулся, и Настю пустили в палату. Лицо забинтовано, даже глаза бинтами закрыты. Говорить шепотом, с трудом, правда, он мог, и первое, что сказал Насте, было:

- Я перед операцией подумал, что вдруг я умру и не успею тебе сказать. Мне очень хорошо с тобой, Анастэжиа. С тобой и с Алексом!

Настя только руку его к щеке своей прижала – бедный  Бен.

Через неделю уехала Настя обратно в деревню. Бинты еще не снимали, перевязки делали каждый день, и доктора были довольны результатами. Обещали выписать недели через три не раньше. Повязку на животе, где кожу брали для пересадки, уже сняли. Рубец был небольшой, аккуратный, врачи надеялись, что и лицо хорошо заживет.

Дома закрутилась Настя с малышом да с хозяйством. Она летом развела цыплят, гусей, да еще осенью козочку взяли, чтоб молоко для Алешеньки было. Они с Беном угол в кухне огородили, постелили на пол одеяло ватное. Бен нашел на чердаке старые, еще дяди своего игрушки. Алешенька в теплой кухне по одеялу ползал, погремушки рассматривал. Он уже «гу-гу» говорил, удивлялся, значит, по-своему. Бен ему тоже «гу-гу» отвечал. И смеялись они втроем, а Алешенька громче всех. А теперь вот Бен в госпитале, и вечером купала ребенка Настя возле печки одна, потом кормила, спать укладывала. А вот ванночку вынести было некому, и чай никто не готовил, пока она с Алешенькой возилась. Скучала Настя за Беном, привыкла уже с ним.

Месяц прошел – ни словечка от Бена из Бристоля. Раз только звонила на почту сестра из госпиталя, передавала, что лечение идет очень хорошо, результаты, мол, просто удивительные. А Бен ни строчки им не написал. Вначале, конечно, и не мог, с лицом-то забинтованным. А недели через три Настя уже волноваться стала, вдруг что не так, вдруг кожа новая не прижилась, либо инфекция какая прицепилась, или еще что. К ней чуть не каждый день приходил кто-нибудь из деревни проведать, как, мол, вы тут с Алексом справляетесь. Мэри Григс каждый день забегала. Священник, отец Эндрю, дважды в неделю ее навещал. По субботам после службы один приходил, а по средам вместе с сестрой. И все они Настю хвалили, что она все лучше и лучше по-английски говорит, и что за домом смотрит, и что Алекс у нее такой чистенький и ухоженный.

Так вот еще месяц прошел. Опять из госпиталя звонили, просили передать, что все в порядке, что еще пару недель и выпишут мистера Вудбери домой. А у Насти сердце не на месте, словно беду чует. И все, вроде бы, хорошо, все в порядке, а сердце болит. Еще через две недели решила Настя в Бристоль ехать. Выписать Бена через пару недель обещали, значит – вопрос дней. Вот будет Бену сюрприз! Вместе потом домой вернутся. Мэри Алешеньку забирала к себе, Дон обещал присмотреть за домом, - все, в общем, сложилось. И рано утром зашагала Настя прямиком через поле по замерзшей тропинке к остановке автобуса. Чемодан тяжелый на тележке везла, всего для Бена наготовила, пирогов напекла. Он, думала Настя, соскучился, небось, за домашней пищей. Договорилась она с Доном, чтоб он потом тележку забрал у дороги. Погрузил водитель автобуса ее чемодан, билет Насте вручил, и поехала она к своему Бену…

Пока кузина Александра это все Алине рассказывала, за окнами совсем стемнело, Из окон открытых холодом потянуло. Александра окна закрыла, лампу в гостиной зажгла, и пересели они с Алиной на диван. Александра принесла бутылку пузатую, рюмочки, конфет в вазочке. Чокнулись они с Алиной «за деда Морина» и стали ликер сладкий по глоточку отпивать.

- А дальше-то как у Бена с Настей было? - Алина спрашивает.

- А дальше у них не было, – отвечает Александра. – Они больше никогда и не виделись.

 Настина ферма

 Приехала Настя в Бристоль поздно вечером. Постучалась в тот же знакомый пансион, и свободная комната нашлась. Выложила Настя еду на балкончик, чтоб не испортилась, и спать легла – устала в дороге. Наутро собрала сумку и в госпиталь побежала. Я, говорит, миссис Вудбери, мужа повидать приехала. Странно Насте показалось, что ее сразу к Бену не пустили, а пригласили присесть, чаю принесли. Священник пришел, представился, разговорами ее занимал. Потом зашли в комнату двое. Один тотчас же бумаги разложил, писать приготовился, а второй рядом с Настей за столом пристроился. В костюме хорошем, цепочка золотая на животе, запонки дорогие из рукавов выглядывают. Представился поверенным мистера Вудбери, Бена, то есть. И стал поверенный  этот Насте рассказывать, что Бен встретил в госпитале женщину. Она, женщина эта, часто бывает в госпитале с благотворительной целью, мол, очень сердечная дама и госпиталь этот все время материально поддерживает. И даме этой, мол, стало мистера Вудбери жаль, потому что никто его не навещал, и очень он был одинокий и всеми покинутый. И еще потому жаль, что работает он тяжело, чтобы вас, Анастэжиа и ребенка вашего обеспечить, а такая тяжелая работа здоровье его совсем погубить может.

Вот за душевность эту, за понимание, полюбил мистер Вудбери эту даму, и живет он теперь с ней в Бристоле, и в деревню возвращаться не будет. И если она, Настя, подтвердит, и все бумаги подпишет, что Бен отцом Алекса не является, то отдаст Бен Насте родительскую ферму в пожизненное владение. И пускай, мол, живут они с Алексом на ферме, а его больше не тревожат.

Стал тут священник Насте говорить, что, конечно, грех это большой так поступать, но, что Бен их с ребенком все-таки обеспечил и жильем и средствами, а потому она, Анестэжиа, должна быть ему благодарна. И пускай, говорит, найдет она в сердце своем для Бена прощение, и для нее и для Бена лучше будет.

Сидела Настя, ни жива, ни мертва, так этим известием потрясена, что и слова не могла вымолвить. Потом говорит: «Не верю! Хочу, чтобы Бен сам мне это все повторил!». И плачет, что всего два месяца назад он ей говорил, как, мол, ему с ними хорошо, с ней и с Алексом. Тогда поверенный Насте говорит, что Бен видится с ней не хочет, но, поговорить по телефону согласен, он, мол, предполагал, что так случиться. И еще добавляет, что новая Бенова подруга - женщина очень и очень состоятельная. Так что, говорит, ее возможности, по сравнению с вашими, Анастежиа, не сравнимы, и ваше «хорошо» - это совсем не тот уровень, который она мистеру Вудбери обеспечить может.

По телефону Настя с Беном все-таки поговорила. Операция прошла очень хорошо, лицо у него почти как прежде, даже веко удалось сделать. Глаз стеклянный ему подобрали – не отличить. А с Настей он хочет разойтись по-хорошему, оставляет ей дом, и все в доме, и ферму пожизненно, потому как новая жена его женщина очень обеспеченная. У нее две фабрики по пошиву военной формы, да еще скоро третью унаследует, как единственная наследница дяди своего, который тоже очень богатый человек. Все это Бен Насте по телефону выложил. Голос радостный, возбужденный, по всему видно, что подруга новая рядышком с ним стояла. А в конце разговора Бен, тихо так, говорит: «Прости меня, Анастэжиа!»

Так вот и закончилась Настино замужество. Бумаги она все подписала, ферму во владение получила и приехала назад в деревню. Дона Григса просила стать ее управляющим. Ферма давала небольшой, но стабильный доход. Через полтора года дело о разводе с Беном завершилось, и стала Настя свободной женщиной.

В начале пятидесятых разыскал ее тот самый матрос, Ваня Ганин, что вместе с ней в Англию попал. Он тогда в Кардифф уехал на шахты, женился там, дочка родилась, Элизабэт, Бэтти. Жена его, Марина, с Украины сама, по-русски говорила хорошо. Потом Иван работу потерял, бедствовали, случайными заработками перебивались. Настя их поселила в сторожке на дальнем поле. Ивану работа нашлась, он на все руки мастером был, и к земле привычный, и плотницкое дело знал. А жена его предложила Насте попробовать новое дело. Рассказывала Марина как в Кардиффе две польские семьи открыли производство колбас и копченого мяса. Сами выращивали, сами перерабатывали и продавали. А она, Марина, очень хорошо варенье варить умела, джемы всякие, и фруктовые, и из диких ягод, и даже из лепестков роз. И надумали Марина с Настей готовить на продажу варенья, джемы, фрукты консервированные. Дети, Алекс и Бэтти, уже в школу для малышей ходили. Вот по утрам, пока дети в школе, трудились подруги: джемы варили и в банки раскладывали. Сначала по фермерским базарам ездили продавать, потом, нашли, наконец, оптового покупателя, который продукцию их в отели сбывал, в пансионаты на взморье. Они через пару лет еще фруктовые конфеты делать научились, женщин в деревне нанимали конфеты обворачивать. С деньгами получше стало. А только была Настя все одна с Алешенькой, и никого друга в перспективе не было, потому как, жили они в маленькой деревне, где все друг о друге все знают. И знали все в деревне, что Настя ребенка до свадьбы родила, и, что развелся с ней Бен, и что на другой женился. И еще джемы эти! Где это видано, чтобы джемы продавать? Да такие джемы каждая фермерская жена спокон веку готовит! А продает одна Анастэжиа!

Пока была Настя за Беном замужем – всем подходила, а одна осталась – не ко двору пришлась. Особенно Кэтти старалась, не могла простить, что ферма чужим досталась, а не сыну ее, который Бену братом двоюродным приходился. Тяжело было Насте, но держалась она со всеми ровно, приветливо и на косые взгляды отвечала улыбкой. Тяжелее ей стало, когда Алекса в школе обижать начали. Дети, известно, за родителями повторяют, слышат, как о Насте с Алексом сплетничают. Ну, Алекс парень был боевой и за себя мог постоять. Осталась Настя жить в доме, что Бен ей оставил и вместе с Доном фермой управлять. Возле пастбища участок они елками засадили. Раз в год прореживали делянки и на рождественских елках – кто бы мог подумать! - большие деньги делали. Сад фруктовый развели, кустарник ягодный.

Тут Александра запнулась в поисках слова:

- Ягоды красные, сочные, гроздьями, как виноград растут …

- Смородина! - догадалась Алина.

- У Мэри Григгс дети подросли, и она тоже стала с Настей работать. А Марина еще одну дочку родила, Лидию. С годами деревенские к Насте стали получше относиться, поняли, что душевная она женщина, что работает тяжело, в помощи никому не отказывает, приняли ее, в общем. Так вот потихоньку прожили они до шестьдесят второго года. Алексу в феврале шестнадцать исполнилось. Летом в училище морское поступать собирался. Моряком хотел стать, как отец. А еще мечта у него была в Россию поехать и отца разыскать. Настя ему о настоящем отце, о Морине, рассказала. И языку  русскому выучила. А Марина с Иваном вообще только по-русски и говорили, дети их тоже русский знали.

Дочка их, Бэтти, с Алексом дружили неразлучно. Куда он – туда и она хвостиком. Очень Бэтти расстроилась, что Алекс надумал в моряки податься, не хотелось ей с ним расставаться. Ну, что поделаешь, пришлось. И Настя тоже переживала, плакала даже сначала, жаловалась, что дом такой пустой. Бэтти все к ней ходила, и письма Алекса вслух читала. А как прочитала, что их в увольнение стали отпускать, и что они в дансинг ходили, – аж вскинулась:

- Тетя Настя, я ж его люблю, мы пожениться хотели! А он танцевать с другими ходит…

И плачет-заливается. Настя ее утешала, говорила, что молодые они, что кто там знает, что жизнь преподнесет, какие испытания. В конце даже накричала на Бэтти, мол, что ты притворяешься вдовой безутешной в пятнадцать лет. Вы и не жили еще, жизни, мол, настоящей не знаете, а переживания изображаешь как в кинотеатре. Бэтти, конечно, обиделась, и ходить к Насте престала. Потом, конечно,  помирились они.

А к Насте в тот год стал захаживать учитель местный. Он вдовец был, дочке шесть лет, мама старенькая, почти из дому не выходила. Роб его звали, Роберт Лоуренс. Так вот полгода он в гости походил и стал Настю замуж звать. Девочка его к ней привязалась, мамой Настой ее звать стала. Ждали, в общем, Алекса на каникулы с хорошей вестью. Уже и со священником договорились. Он сначала не хотел венчать, но уговорили, потому как Бен развод получил по всем церковным правилам. Очень, видно, подруге его богатой хотелось пышной свадьбы и венчания. Вот она, с большими возможностями своими, а вернее сказать, с деньгами большими, все и оформила как следует.

Алекс приехал - красавец просто: вырос, возмужал, загорел. Он перед отпуском в поход ходил на два месяца на паруснике в Индийский океан. Настя ему обрадовалась, Марина с Иваном пришли, Бэтти с Лидией, под вечер и Роб с малышкой Молли заглянули. Ужинали все у Насти. Допоздна сидели, потом провожали через поле Роба с дочкой. Настя после сразу спать ушла, а Алекс с Бэтти еще гуляли.

Через два дня венчались Настя с Робертом. Всю деревню в гости позвали. Марина с девочками готовили, потом подавали, потом убирали. Спали на другой день долго, после полудня снова у Насти собрались. Девочки помогали Робу вещи собирать и к Насте перевозили, а Марина раскладывала, по шкафам развешивала. Маму Роба в бабушкину комнату поселили, в ту, где Настя с Алексом жила, пока к Бену в спальню не перебралась.

Так вот целая неделя пролетела, толком и не поговорила Настя с Алексом. Уезжал он прощался, а у Насти сердце не на месте. Ты, говорит, береги себя, смотри, не геройствуй. Только рассмеялся тогда Алекс. Молли над головой поднял, пока, мол, сестренка, расцеловал ее и Насте на руки передал. С Робом обнялись, с Иваном, с друзьями, что проводить пришли. Рукой помахал и через поле к автобусу пошел. А у делянки с елками его Бетти дожидалась, она уже его до самого автобуса проводила.

Вот так Настя с сыном свиделась. Вроде и радостно, а все как-то в спешке. Жалела она, бедная, потом, что не нашла лишней минутки посидеть с ним, либо просто пройтись перед сном. Закрутилась Настя с гостями, со свадьбой этой, да с переездом. 

Алина слушала, головой кивала - все правда. Всегда так, пропустишь, жалеешь потом, а время ушло, и исправить уже ничего нельзя. И так ей понятно, что эта чужая кузина сказать хочет, ну, просто с полуслова ее понимает, как вот Валю покойную. Будто вместе они с Александрой выросли в деревне у бабки, будто только вчера куличи песочные под солнцем пекли.

- Ну вот, - продолжала Александра, - через три месяца опять уходили кадеты в поход на полгода. Алекс написал, что писать–то он будет каждую неделю, но с письмами могут быть перебои, потому что связь будет нечасто. Вот как сообщил Алекс в сентябре, что в поход ушел, так Бетти призналась Марине, что беременна. Родители, конечно, в шоке: как, когда, да как же ты могла! Ну, и на Алекса обижались, приходили к Насте ругаться. Но Настя, на удивление всем, новость приняла спокойно, даже поздравила Бетти. А Марине с Иваном сказала:

- Вы не шумите, Алекс не такой парень, чтоб от ребенка отказаться. Не чужой он вам, вы его с пеленок знаете. Вы не ждали, и я не хотела, чтобы дети так рано поженились, но на все воля Божья. Раз ребеночка нам посылает, значит, скрытый смысл есть. Поживем, узнаем, а Бетти не ругайте, не первая – не последняя!

Настя за годы в Гринмедоу стала и в церковь по воскресеньям ходить, и Рождество и Пасху праздновать, а потом и все остальные праздники. Переживала, сначала, что церковь чужая, а потом смирилась. Говорила:

- Душа должна с Б-гом разговаривать, а в каком храме не важно. Не родная земля Англия, а жить мне теперь по ее законам!

Слетела с нее советская агитация. Видела сама, как живут здесь люди: работают тяжело, но и живут много лучше чем в России.

Взяла, в общем, Настя Бетти под свое крыло. По воскресеньям в церковь с ней вместе ходила и на свою скамью сажала. Здесь ведь как, у каждой семьи своя скамья в церкви, чужие не садятся. Настя на второй скамье впереди всех сидела – Беновой семьи скамейка. Из семьи Вудбери только Сэм, Бенов брат двоюродный, что Кэтти родила, в деревне остался. Но Кэтти приходила со своей родней, к Насте не садилась, не дружила с ней, и Сэма к ней не водила. Так сидели Настя с Алексом много лет на большой скамье одни. После свадьбы  уговорила Настя мужа с задней скамейки к ней пересесть. Вот и Бетти Настя стала с собой в церкви сажать. Вся деревня сразу поняла, в чем дело-то. Ну, кто осуждал, кто промолчал, а священник новый Насте улыбнулся и головой покивал. Он и проповедь потом говорил о том, что камень бросать в грешницу может лишь тот, кто сам не грешил. На том дело и кончилось. Все в деревне знали, что Алекс и Бетти с детства неразлучны были, так что не очень люди удивлялись. Понимали, что Алекс приедет, и обвенчаются они.

Только Алекс не приехал. Там у них на корабле пожар случился, потом взорвалось чего-то, в общем, их человек десять погибло кадетов молоденьких. Писем давно от Алекса не было, но Настя не очень и волновалась, потому что он предупреждал, что так может случиться. В конце октября, когда в поле справились, приехали в деревню к ним два офицера и армейский священник. Открыла Настя двери, увидала их на крыльце – и все поняла. Плакала она за своим Алешенькой, по-русски, громко, вся деревня удивлялась. У нас, англичан, рыдать на похоронах не принято, все тихо проходит, все очень сдержанно. А тут и Настя и Бэтти в голос плакали, на землю бросались.

Настю только то и спасло от помешательства, что мама Роберта, бабушка Лоуренс, уже совсем ослабела, вставать перестала. Пролежала она почти полгода, Настю измучила, никак не хотела понять, что она Роберту жена, гнала ее, звала прежнюю невестку. А малышка Молли за «мамой Настой» тенью ходила, все за руку ее держала, обнимала каждые пять минут. Она потом мне рассказывала, что боялась, что Настя умрет, как ее родная мама умерла. Мама тоже, говорила она, сначала грустной сделалась, а потом ее не стало. Вот так невесело встретили они шестьдесят четвертый год. В конце января бабушка Лоуренс отмучилась, похоронили ее.

 Александра

- А в марте я родилась!

Алина даже поперхнулась: выходит, что эта Александра и в правду ей родня близкая!

- Да, правильно, - подтверждает кузина, - я дочка Алекса и Бэтти, родилась после папиной смерти. Настя говорила, что если господь ребеночка посылает, значит, знак подает. Вот, повторяла она, одного ребенка забрал, а другого нам послал. Бэтти, мама моя, недолго со мной оставалась. В августе упросила она Настю забрать меня к себе ненадолго, мол, хочет она в Лондон поехать, разузнать, как на медсестру выучиться. Уехала и не вернулась больше. Кто-то из деревни видел ее на ярмарке в лагере хиппи, но нам она никогда не писала. Жива ли мама моя – не ведаю. Дед Иван и бабушка Марина здесь в Гринмедоу всю жизнь прожили. Они меня часто к себе брали, особенно, когда тетя Лидия в Америку уехала.

С ней история отдельная. Лидия замуж за богатого американца вышла, у него компания большая, во многих странах представительства. После смерти родителей тетя Лидия мне ни разу не написала, не позвонила даже, боялась, наверное, что денег просить буду. У меня тогда сложности в жизни были, маму тоже похоронили…

Александра смахнула слезу, и Алина, не раздумывая, накрыла ее руку своей, погладила по руке, утешая. Они молча смотрели в черноту окна. Под окном качал на ветру ветками куст, весь обсыпанный мелкими цветочками. Лепестки облетали и долго кружились перед окном, прежде чем упасть на стриженый газон.

- Полжизни прожила, - думала Алина, - и ни сном ни духом не ведала, что у меня еще где-то на свете родня есть. Жаль папы с мамой в живых нет – то-то бы удивились!

Александра подняла свою рюмку. Ликер переливался красным в резном  хрустале, блики играли на стене над камином.

- Давай, Алина, выпьем за жизнь. Счастливы, нет ли, а жизнь иногда балует, радости приносит, сюрпризы. Я, когда тебя нашла, просто танцевать хотела, выбежать на клумбу и кружиться под солнцем. Кузина - это ж как сестра! Давай, родная моя! – потянулась она к Алининой рюмке.

Рюмочки звякнули, как будто клавишу на пианино тронули: «Ди-и-инь!», а Александра, пригубив ликеру, продолжила свой рассказ.

- Мамой я Настю называла, вырастила меня бабушка Анастэжиа. Молли ее «мама Наста» звала, а я просто «мама». Потом и Молли стала мамой называть. Она на шесть лет меня старше, но всегда была маленькой, худенькой, чужие думали, что мы с ней погодки. Вечером, помню, сядем с мамой телевизор смотреть: я к правому боку прижмусь, Молли – к левому, а Роб на ковре у ног устроится. Хорошая семья у нас была, дружная, меня, младшую, все баловали. Детей у Насти с Робом не получилось, я им ребенка заменила. Об одном только Настя с Робом договориться не могли: мама меня русскому учила, обращалась ко мне всегда по-русски, хотела, чтобы русский мне родным языком был. Молли тоже немного по-русски выучилась. В детстве русский был у нас с ней языком секретов, мы тайны друг другу по-русски шептали. Роб обижался сначала, потом рукой махнул. Ну, и мы с мамой договорились: при нем только по-английски болтать.

Молли школу в Гринмедоу закончила, и поехала в Лондон учиться, врачом хотела стать. Я скучала за ней очень, письма ей писала. Она приезжала часто, все каникулы с нами жила. Я после школы тоже в Лондон подалась учиться. Три года мы с сестричкой вместе квартиру снимали. Молли врачом стала, два года проработала она у нас в Корнуолле, в госпитале соседнего городка. С личной жизнью у нее не складывалось, а года через два разыскал ее однокурсник, стал письма присылать и к себе звать. Он после университета вместе с ней стажировался, потом домой в Индию работать уехал. Молли сначала отговаривалась, что, мол, за отцом нужно ухаживать. Роб тогда болел, в госпитале, где Молли работала, лечился, но лучше ему не стало, умер он. Мы его здесь в Гринмедоу похоронили. Я тогда как раз домой вернулась на полгода, книгу писала. Я искусствовед, специалист по позднему ренессансу. После университета в Италии стажировалась, потом преподавала. Роба похоронили, а Молли как-то враз собралась и в Индию улетела. Хорошо, что я тогда с мамой жила, а то бы она ни за что ее не оставила. Сложилось у Молли с Дэном, поженились они, работают оба. Вроде, счастлива она с ним. Полностью приняла обычаи его семьи, без мужа или свекрови шагу не ступит. Две дочки у нее, племянницы мои. А в гости приехать не получается. Я тебе потом их фотографии покажу, новые фото в компьютере. А старые фотографии в мамином альбоме.

Александра достала с книжной полки большой потертый фотоальбом, села на диван рядом с Алиной.

- Вот это Настя. Это ее в военном ведомстве для документов фотографировали. Вот их с Беном свадьба, видишь, он повернул голову, чтобы глаза не было видно. А это Алекс, здесь ему три годика, а в коляске Бэтти. Вот бабушка Марина и дед Иван. А это Лидия в свадебном платье. Знаешь, оно ­­­­от французского дизайнера, тысячи стоит. Муж ее после свадьбы объявил, что Лидия больше замуж выходить не будет, платье ей не понадобится, а потому платье ее шикарное мне отдает на счастье. Платье-то висит в шкафу, - вздохнула Александра, - а счастья оно мне не принесло.

Александра листала старый бархатный альбом.

- Вот, смотри, это Билл.

- Муж, твой? – не поняла Алина.  

- Бой-френд! – поправила Александра. – Жили мы с ним вместе пятнадцать лет. Вроде как семья у нас была, неплохо жили. Работали много, отдыхали хорошо, каждый год куда-то ездили. Я все ждала, что он мне предложение сделает, мол, давай поженимся и детей заведем. Так у нас многие делают: поживут вместе, попробуют, подходят ли друг другу, а потом свадьбу играют и детей рожают. Вот и я ждала от Билла предложения. Мама мне сколько раз говорила, чтоб я ребеночка родила, сама нянчить обещала. А я все чего-то ждала и до сорока лет дождалась. Мы в тот год поехали в круиз вокруг Европы, день рождения мой на яхте отмечали. Билл мне колье шикарное подарил, бирюза с голубыми топазами, красивое. И таким внимательным был, таким ласковым, чудесный прощальный отпуск мне устроил. Приехали домой, и он сразу на работу вышел. А я на неделю к маме в Корнуолл поехала. Возвращаюсь в Лондон, а дом пустой и на воротах табличка «Продается». Комнаты все пустые, мебели нет, только в спальне кровать стоит и столик для компьютера. Ну да, все правильно, и дом, и все имущество на его имя записано было.

Судиться я с Биллом не стала. Ну, отсужу у него деньги, да он, наверное, подготовился, много мне не достается. А потом с этой грязью всю жизнь мучиться, вспоминать, как ценности делили. Билл еще не последней скотиной оказался: когда понял, что я судиться с ним не буду, денег немного мне перевел, окончательный расчет сделал. Ну, я отплакала, потом вещи собрала, все дела уладила, и опять поехала к маме в Корнуолл. Приезжаю в Гринмедоу, а в доме двери нараспашку, во дворе чуть не вся деревня собралась. Мама два дня как умерла, мне звонили, но дома телефон отключен, а мобильный я сама выключила, сил не было ни с кем разговаривать. Дед Иван за мной в Лондон ездил, но разминулись мы с ним. Чудо, что я приехала, а то маму бы без меня проводили.

Александра вытерла слезы и продолжала:

- Похоронили мы мамочку рядом с Робом и Алексом. Я Молли письмо написала, рассказала ей подробно про маму, про свое несчастье, на жизнь пожаловалась. Хорошо, когда есть у тебя человек родной, хоть в письме выговорилась! Молли на похороны приехать хотела, но муж одну ее не отпустил, а с ней вместе прилететь не смог, что-то у него с делами не складывалась. – Александра вздохнула, подлила ликера в рюмки.

- Вскоре после того как маму похоронили, пришли ко мне сын Бена Вудбери с поверенным. Ферма-то маме отдана была только пожизненно, вот теперь хотел сынок вернуть отцову собственность. Дали мне три месяца отсрочки, мебель всю продать разрешили, мол, кто знает, что здесь твое, а что наше, так и быть, пользуйся.

Еще когда Роберт жив был, обсудили мы всей семьей наследственные вопросы. Роб на Молли завещание составил, а мама – на меня. Все имущество свое мама мне завещала, деньги, участок земли у речки, компанию, которая джемы и фруктовые конфеты делает. Она даже здание отдельное построила на новом участке, чтобы никаких проблем с фабрикой не было. И машины новые купила, котлы современные, - потратилась, но надеялась за пару лет развернуться и выпускать больше продукции, – сырье-то свое, не купленное. Вот и получилось, что после маминой смерти фабрика осталась новая, а денег почти ничего.

Жить мне негде было. Сначала я с бабушкой Мариной жила. Забыла сказать, деда Ивана через два месяца после маминой смерти похоронили. Пыталась я фабрику на полную мощность вывести, но знаний мне не хватало, я в этом производстве мало разбираюсь. Придумала я управляющего нанять, из Лондона привезла паренька молодого, только после университета. Хоть в этом повезло – оказался настоящим сокровищем, за два года все наладил. Теперь переговоры ведет, чтобы ферму нашу у наследников Бена откупить, - все-таки сырье свое – огромная экономия. И в деревне будет людям работа, а то ферма уже год как заброшена.

Бабушка Марина всего на год деда пережила, похоронили мы их рядышком. Тетя Лидия из Америки приезжала на похороны. Тогда совсем плохо с фабрикой было, я уже подумывала бумаги на банкротство заполнять. Тете Лидии рассказала я о своих проблемах, совета просила. Она обещала подумать, с мужем поговорить, с тем я ее и проводила. Недели через две пришла мне бумага от их американского солиситора, чтобы я в течение шести месяцев освободила дом, потому что, как только его клиентка вступит в права наследства, то дом будет продан, а средства поделены между нами по закону. С тех пор тетя Лидия мне и не пишет и не звонит. А деньги – наследство бабушки и дедушки Ганиных, я вложила в производство и фабрику спасла. Если ферму мы выкупим, то я снова в свой дом перееду.

Александра опять вздохнула.

- Дважды в месяц езжу я в Лондон на пару дней. В трибунале выступаю, в музее материалы для новой книги собираю, - скучать некогда. Родных маминых в России ищу. Она рассказывала, что у нее сестра маленькая была, Антонина. Пока не нашла ее, может уже и в живых нет. Со стороны Ганиных, это деда моего фамилия, родных не осталось, бабушки Марины родные все в войну погибли. Только тебя вот, посчастливилось найти. Давай, Алина, вместе держаться! – накрыла Алинину руку своей Александра.

Перелистывала Алина старый альбом, рассматривала молоденькую Настю, малышку Александру, худышку Молли, круглолицего, добродушного Роба с трубкой во рту. А вот - свадебное фото с Насти с Робом. Рядом с Настей стоит Алеша, лицо, жаль, закрыто цветами, а за руку держит совсем крохотную Молли в белом платьице и с веночком поверх белокурых хвостиков. Рядом, Алина уже сама могла указать, Иван с Мариной, пухленькая, кудрявая Бэтти и Лидия, в таком же, как у Молли белом платье и веночке на тугих косичках.

- Вот Григсы с детьми, - водила пальцем по фотографии Александра, - вот это – бабушка Лоуренс, папина мама. А это женщины, что на фабрике работали, это - учительница из школы, вот еще папины коллеги.

Она перевернула последнюю страницу альбома, взяла в руки тонкую пачку фотографий.

– Все никак не приведу этот альбом в порядок! Ну, наконец-то, я уже думала, что она потерялась. Посмотри! - Александра протянула Алине большую фотографию. - Это Алекс, мой настоящий папа, снимался перед маминой свадьбой, привез ей в подарок!

С фотографии на Алину смотрел дед Морин. Он улыбался совсем как на том портрете, что когда-то висел у бабушки над диваном в передней комнате. После смерти бабушки Наташи, Алинин отец забрал дедов портрет в город и хотел повесить над сервантом. Но мама тогда убедила его, что «сейчас никто портреты по стенам не развешивает – это мещанство!», и портрет положили на шкаф. Там он и посейчас лежит-пылится вот уже двадцать пять лет. Убираясь к весне и к осени, Алина всегда протирала дедов портрет, разглядывала его, но потом снова укладывала на шкафу вниз лицом. Вот этот самый портрет и протягивала ей сейчас английская кузина.

Красавец в морской форме был коротко, по-армейски, подстрижен, на плечах топорщился широкий флотский воротник, бескозырка была лихо надвинута на левую бровь. Это был дед Морин, и все же не он: моряк на портрете улыбался, а дед Морин смотрел серьезно, даже сурово. И еще, у моряка на портрете не было тельняшки, а одет он был в белую футболку с темным кантиком вокруг шеи.

- Это Алекс, мой отец и твой дядя, - пыталась объяснить Алине Александра, - здесь ему семнадцать исполнилось. Да что с тобой, ты такая бледная, тебе плохо, Алина? Алина!

Ничего не могла объяснить ей Алина, глаза слезы застилали. Тихонько встала она, крышку чемодана своего нового откинула, из кармана внутреннего вытащила копию дедова портрета. Перед самым отъездом надумала она, что у англичан этих, небось, фотографии для памятника не имеется, и сняла с портрета копию. Молча фотографию Александре на колени положила.

- Oh my God, it’s unreal! – Александра от волнения перешла на английский. – Это есть наш дедушка Morin, right?

- Right, сестричка, - вздохнула сквозь слезы Алина, - судьба нам была встретиться, вот дед Морин нас и свел вместе. Если бы его лодку не подняли, то и мы бы никогда не встретились.

Венки из ромашек

- Расскажи мне все, что ты про деда Морина знаешь, Алина!

- Мало я знаю, о нем и бабушка почти ничего узнать не успела. В сорок шестом году посылали моряков в Германию, трофейный флот перегонять. И дед на своей подводке ходил с караванами этими: когда подводные лодки в Россию гнали, а когда транспортные конвои охраняли. Бабушка Наташа говорила, что добра из Германии вывезли несчитано, другой стране хватило бы коммунизм построить! Бабушке в сорок шестом восемнадцать исполнилось, она в Мурманске в мичманской столовой официанткой работала. Морин ей сразу понравился, красавчик, рассказывала, был, да вежливый, да обходительный. Рукам воли не давал, уважительно с ней, даже на «вы» сначала называл. Бабушка говорила, что в кино ее водил, потом домой провожал. Так вот три месяца вокруг нее хороводы водил, уезжал-приезжал, потом домой к ней напросился. С мамой ее познакомился, с бабушкой, поужинал у них. О себе рассказывал, что всю войну прошел, что тонул, однажды, с подлодкой своей, и пришлось через торпедный аппарат выходить.

- Знать судьба мне была жить, – рассказывал Морин, - и с Наташей познакомиться. От судьбы не уйдешь! У меня невеста была, Настя, совсем молоденькая, на лесовозе ходила. Вроде, и судно невоенное, и Победу уже отметили, а потонул ее лесовоз, и почти все на нем сгинули.

Очень Наташе понравилось, что он так хорошо о невесте своей погибшей рассказывал. Еще через месяц отпраздновали Алексей Морин и Наташа Левашова свою свадьбу, и переселилась Наташа на базу, чтобы к мужу поближе быть. Уже перед самой свадьбой Морин сказал Наташе, что хотел бы ребенка назвать в память о невесте своей погибшей, Насте Гладышевой, - пускай, мол, хоть память живет. Девочку Алексей хотел. Только ребеночка своего увидеть ему было не суждено, потому что потонула их лодка в апреле сорок седьмого на пути в Норвегию. Подробностей Наташе не рассказывали, только справку выдали, что «пал смертью храбрых», и пенсию на ребенка потом назначили. Отец Алинин родился в июне. Наташа долго сомневалась как назвать маленького: вроде бы, нужно по мужу погибшему, но Алеша хотел в память Насти. В конце концов, назвала мальчика Станиславом, Стасиком  – самое близкое к Анастасии имя. Осталась Наташа вдовой девятнадцатилетней. Радости мало, только вот ребеночек - красавчик, вылитый Алеша. Как грудью кормить перестала, стали мама с бабушкой ее уговаривать, что она учиться пошла, а Стасика они досмотрят. Говорила мама ей, что вдова она, надеяться не на кого, ребенок на руках. «Кто знает, встретится ли хороший человек, с женихами после войны совсем плохо, а с ребенком найти мужа – вообще надежды никакой…» Ну, уговорили Наташу, пошла она в медицинское училище, закончила потихоньку, в госпитале стала работать. Там в госпитале она со своим мужем познакомилась, это уже в пятидесятом году было. Дед Андрей добрый был, ребенка, отца моего, как родного вырастил. Через год  родила Наташа еще одного сына, дядю моего, Дмитрия, а еще через год переехали они к родным деда Андрея на Псковщину.

- Я почти все детство в деревне у бабушки Наташи провела. Мы с Валей, сестрой двоюродной, летом на речке до черноты загорали…

Алина    остановилась. С чего она все это чужому человеку рассказывает? С семнадцати лет, с того дня как родители домой не вернулись, дала она себе слово все свои несчастья при себе держать. Ну, с Валей еще могла  разоткровенничаться, но с ней они тогда виделись редко. Валюша еще школьницей была, одна из деревни к Алине часто приезжать не могла. Алина в тот год ото всей родни отстранилась, переживала очень, по ночам плакала. Валя приехала к ней после выпускных экзаменов. Знала, что Алина на выпускной вечер идти не захочет. Всю ночь просидела они с Валей на балконе: шампанское пили, говорили ни о чем. Валя на три года младше Алины была, а все уже понимала. Она через год в техникум поступила и к Алине жить переехала. За Иришкой смотреть помогала, по магазинам бегала. И отчего она сейчас Алине вспомнилась, почему незнакомому человеку про Валю рассказывает, Алина не понимала.

Спать разошлись после одиннадцати. Александра показала ей спальню для гостей, объяснила как в ванной управляться, а то эта новая ванна, говорит, так набита электроникой, что для пользования инженерный диплом нужен. Тут Алина, кстати, на высоте оказалась, еще и Александре подсказала, как на автоматический режим переключать. После ванны с пенкой и массажем подводным, Алина на ходу засыпала и еле-еле до кровати добралась.

Проснулись поздно. Завтракали на веранде: яйца, тосты с маслом и джемом, ветчина, сок. Пили кофе и разглядывали программу на завтра. Александра объясняла, как все будет, где, кто приедет на церемонию. Оказалось, что еще две семьи сегодня прилетают из России, а один из приглашенных прилетел вчера тем же рейсом что и Алина.

После завтрака Александра предложила поездить по окрестностям, посмотреть настоящий Корнуолл. Сначала к морю выехали, потом через перевал по горной дороге ехали. Выехали снова к морю, обедали в каком-то яхт-клубе, на паруса любовались. Потом на фабрике побывали, производство смотрели, чай с управляющим пили, конфеты и джемы пробовали. Управляющему Александра вручила огромную коробку шоколада, лентами перевязанную. Тихонько Алине объясняла, что жена его забеременела, и она поздравляет их с этой прекрасной новостью.

- Он женился недавно, она очень славная, в аптеке работает. Они такая красивая пара! – быстро вводила Александра Алину в курс дела. – Слава Богу, что он на местной женился, значит, никуда не уедет, здесь будет жить и у меня работать, – радовалась она.

Выезжая со стоянки у фабрики, Александра, замявшись, спросила, не возражает  ли Алина на кладбище заехать, Настину могилку навестить.

Кладбище небольшое, очень чистенькое, памятники похожи друг на друга как близнецы.

- Это новое кладбище. Старое возле церкви закрыли еще до моего рождения. Там теперь хоронят, только если место оставлено, но уже почти все места заполнены. Знаешь, у нас есть старик один, папаша Вильсон, так он рассказывал, что в войну оказался самым маленьким в своей эскадрилье, и на построении всегда был замыкающим. Вот он всегда шутит, что будет последним, кого на старое кладбище отнесут. Все может быть, он старик крепкий, два года назад еще на своей Сесне летал, это самолет такой, - рассказывала Александра дорогой.

Машину они оставили у ворот. Цветы Александра заказала заранее, и улыбчивая продавщица вынесла им прямо к машине большую охапку ромашек. Ромашки были крупными, садовыми, но, все-таки, очень походили на русские.

Настя была похоронена рядом с Робертом. И простой гладкий крест из белого камня у них один на двоих стоял. Серые могильные плиты едва возвышались над стриженой травой. Ни фотографий, ни скорбных слов, только имена и даты. И еще на Настиной плите после «Anastasia Lawrence» было написано по-русски «Анастасия Петровна Гладышева». Могила Александриных деда с бабкой была совсем другая. Две беломраморные плиты с необыкновенно красивыми золоченными скульптурными розами, и золотыми же православными крестами. «Ivan Ganin», «Marina Ganin» и даты жизни были написаны большими золотыми буквами. Пониже и очень мелко было выбито «Ганин Иван Николаевич» и «Ганина-Деркач Марина Демьяновна».

- Тетя Лидия очень не хотела по-русски писать, но в завещании дед Иван отдельным пунктом это обговорил. Плиты установили с золотыми буквами, потом фотограф приехал, сфотографировал со всех сторон и фотографии в Америку переслал. Фотографии тете Лидии понравились, и она разрешила русские надписи сделать, их уже местный гравер писал. Сама видишь, розы золотые просто бесподобно красивые получились, вся деревня ими любуется, еще бы, итальянский мрамор, я сама ей посоветовала, где плиты заказать. Фотографии у нее есть, приезжать сюда она, наверное, больше не собирается.

Уход за могилой оплачивает, меня-то из списка родных вычеркнула…

Александра вздохнула и потянула Алину назад к Настиной могиле.

- Ты умеешь венки плести? Мама всегда рассказывала, что она в детстве из ромашек венки плела. А меня так и не научила, все времени не было. Смотри, сколько у нас ромашек! Хватит?

Две, так похожие между собой, и такие разные кузины, сидели на траве у могилы, и плели венки из ромашек. Хватило на два венка и еще осталось на два букетика для деда Ивана и папы Лоуренса.

После кладбища Александра заторопилась: не опоздать бы на поезд. По дороге показала Алине дом, плющом увитый, где жила она вместе с мамой Настей и папой Робертом.

- Ничего, уже скоро - приговаривала Александра, выезжая на шоссе, - еще пару месяцев. Они ждут, не предложит ли кто большую сумму. Никто не купит эту ферму, зная, что она заброшена. А я все восстановлю, я на этом выросла, меня дед Иван и дядя Григс всему научили!

Хорошо, что вещи с утра в машину бросили, а то бы нипочем не успели к поезду. Александру на «Ночной Ривьере» все знали – дважды в месяц ездит. В ресторане им еду принесли еще до отправления. В половине одиннадцатого они уже лежали на полках и слушали стук колес.

- Скоро поплывем, - прошептала Александра. – Ты засыпай, у нас завтра трудный день!

Дальше Алина ничего не помнила. Вроде, слышала сквозь сон гудки пароходные, а, может, приснилось. Александра разбудила ее в половине седьмого, и, зевая, они выбрались на вокзал в Паддингтоне и зашагали к стоянке такси. Народу, несмотря на ранний час, было много, а машин на улицах оказалось раз в десять больше чем в Пскове. В отеле, куда целый час добирались, Александру тоже хорошо знали. Все ей улыбались как давней знакомой, потом улыбались Алине, и обязательно спрашивали, понравился ли ей Корнуолл. 

 Последний сигнал

Похороны были назначены на полдень. Алина и Александра приехали к офису военного департамента в Кенсингтоне к одиннадцати утра. Родственники стояли маленькой группкой, по-английски, видно, никто не говорил. Распорядитель уже торопил всех занимать места в автобусе, предупреждая, что дорога очень загружена и могут быть пробки. Хорошо, что появилась Александра и начала переводить. Когда все уже расселись, на такси подъехал высокий моложавый мужчина, спросил о чем-то распорядителя и уверенно направился к их автобусу.

Знакомиться пришлось в автобусе по дороге на кладбище. Александра, сначала представилась сама, а потом, сверяясь со списком, представляла их друг другу.

- Я – Александра Лоуренс, внучка мичмана Алексея Морина, а это еще одна внучка, моя кузина, Алина Станиславовна Морина.

Все им улыбнулись, а высокий мужчина зачем-то подмигнул Алине.

Впереди сидели две дочери мичмана Павла Григорьева, очень худенькие, совершенно седые, одетые в одинаковые черные в мелкий белый горошек шелковые платья. С ними был молодой парень с длинными, собранными в аккуратный хвост волосами, одетый в черные джинсы и черную рубашку с металлическими пуговицами. Александра торжественно представила их:

- Мисс Ольга и Татьяна Павловны Григорьевы! – улыбнулась она каждой отдельно и повернулась к парню. – Мистер Павел Григорьев-внук!

Все захлопали, сестры смутились, а парень снял темные очки и широко улыбнулся. Все, как по команде, заулыбались в ответ.

Сын матроса Егора Антипова улыбался металлическими зубами из-под пышных седых усов на дочерна загорелом лице. Он был одет в черный костюм из тех, что покупается к свадьбе, а потом тридцать лет подряд надевается на все свадьбы, похороны и юбилеи. Костюм был тщательно выглажен, видимо, сидевшей рядом с Антиповым, женой, которая представилась «просто Клавой». Она всю дорогу хлопотала вокруг мужа, извиняясь, и оправдываясь, что «перелет ему дался тяжело, болеет он».

- Мистер Степан Егорович Антипов! – улыбнулась ему Александра. – Миссис Антипов – Клавдия Ивановна Антипова!

Когда Александра дошла да последней фамилии в коротком списке, то, не доверяя своему опыту с русскими фамилиями, она протянула список Алине.

- Внук капитана Михаила Щапова, командира подлодки, Сергей Антонович Щапов!

Щапов этот был на удивление стройный, подтянутый, в дорогом костюме и, Алина отметила, в очень хорошем галстуке. Волосы, поредевшие, назад зачесаны, глаза живые, внимательные.

– Ну да, - догадалась Алина, - это же его тогда в аэропорту встречали, одним рейсом со мной прилетел, питерский, наверное.

По дороге Александра рассказывала, что на кладбище Патни Вэйл хоронят только в исключительных случаях. И какая, мол, честь для нас, что героев моряков в Англии очень почитают. Ну, и повезло, конечно, что есть участок у комиссии по военным захоронениям. Все вежливо слушали, потом Клава робко спросила:

- А батюшку никак нельзя пригласить? А то у них здесь все не по-нашему, не поймешь, что ихний поп говорить будет. Мы бы собрали ему, да? – она оглянулась на остальных, в поисках поддержки.

- Без сомнения! – сразу подтвердил Щапов. Сестры Григорьевы закивали белыми пушистыми кудрями, а их внук даже руку в карман джинсов сунул, будто собирался прямо сейчас деньги вытаскивать.

- Нет-нет, - заволновалась Александра, - я сама звонила в русский храм, это здесь, в Кенсингтоне, они обязательно пришлют orthodox priest, все оплачено.

- Православного священника, - подсказала Алина.

Они все же немного опоздали, сверкающие черные машины поджидали их у ворот кладбища. Около машин выстроились в две шеренги моряки в в белых бескозырках и в синей форме с ослепительно белыми ремнями. Оружие они держали странно, стволом вниз. Впереди стоял офицер в черной форме с блестящими пуговицами в два ряда и тремя золотыми нашивками на рукаве. Он что-то отрывисто скомандовал, матросы замерли, один из них развернул флаг и, слегка наклонив его, пронес перед строем и встал с флагом впереди. Процессия медленно миновала здание крематория и вышла на центральную аллею кладбища. Матросы шли церемониальным шагом, черные машины, оказавшиеся катафалками медленно ехали за ними, автобус пристроился позади. Редкие прохожие отходили к краю тропинки и стояли, пропуская процессию, некоторые, глядя на флаг, прикладывали правую руку к сердцу.

Батюшка в полном облачении ждал их на круглой, заросшей аккуратно подстриженной травой площадке, возле белой пирамидки крестом – памятника погибшим воинам.

Все молча вышли из автобуса, Александра протянула Алине забытую в автобусе шляпку. Распорядитель пригласил всех сесть на пластиковые стулья, заботливо расставленные в тени. Моряки медленно вынесли четыре одинаковых гроба и поставили возле выкопанных могил. Выступал распорядитель, потом сказал несколько слов представитель комиссии по охране могил. Александра переводила, но Алина почти не слышала ее слов. Батюшка начал службу, у него оказался очень красивый голос, звеневший в тишине кладбища. Казалось, что птицы перекликаются с ним, отвечая на каждую высокую ноту.

- …и Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем, и пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веко-ов! – звенел его голос.

- Аминь! – нестройным хором отозвались присутствующие, и медленно пошли за батюшкой к могилам. Каждая была помечена металлической табличкой.

- Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Алексию, и сотвори ему вечную память! – поклонился батюшка.

- Вечная память! – трижды откликнулась Алина и трижды повторила за ней Александра, обнимая ее за плечи.

Из строя моряков вышел трубач, прижал к губам блестящую на солнце трубу и заиграл.

- The last post! – прошептала Александра.

- Последний сигнал – отбой! – поняла Алина.

Флаг склонился над могилами.

Клава плакала, шумно утираясь платком, то засовывая его за рукав блузки, то снова вытаскивая, и громко всхлипывая. Сестры Григорьевы, обнявшись, совсем как Алина с Александрой, тихо плакали, Григорьев-внук похлопывал их по плечам, утешая. Щапов, сгорбившись, одиноко стоял у гроба, смотрел в землю.

Каждый из них, не сговариваясь заранее, бросил горсть земли в каждую из могил. Семь моряков, повинуясь команде офицера, выстроились полукругом, и над свежими могилами прогремел троекратный салют.

Речи говорили в Кенсингтонском клубе Лиги Солдат Вернувшихся с Войны. Пили английское пиво, слушали речи о дружбе и о памяти, добросовестно переведенные для них Александрой. К пяти часам все закончилось. Представители прощались с каждым за руку, широко улыбались и, видно было, очень гордились, что такая сложная церемония прошла гладко, честь погибшим и их родным оказана, и долг выполнен.

Они группкой вышли из клуба.

- А сейчас куда? – спросила Клава. – Как-то не по-русски проводили, не помянули толком.

- А теперь все за мной! – улыбнулся Щапов. – У меня здесь машина на стоянке. Я как узнал вчера, куда после похорон поедем, сразу подумал, что поминок мы здесь не устроим. Утром сюда машину поставил, а в офис на такси приехал.

- Так мы все не войдем! – слабо запротестовали Григорьевы.

- Войдем! – заверил Щапов. – У меня там Ландкрузер, как раз на восемь человек.

Они все поместились. Григорьевы сели сзади на раскладных сидениях, Клава со Степаном и Александрой посередине. Щапов галантно открыл переднюю пассажирскую дверь для Алины.

- А куда же мы поедем? – заволновалась Клава, справившись с ремнями безопасности, которые Александра потребовала пристегнуть.

- А ко мне! – как само собой разумеющееся, ответил Щапов. – У меня и водочка хорошая, и стол уже, небось, накрыт. Я пироги заказал, холодец, все, что полагается, в общем.

Он жил в Ричмонде, они добрались за полчаса. Дверь открыла улыбающаяся полненькая миловидная женщина средних лет, которую Щапов представил своей домоправительницей Анечкой.

- Хорошо, что много народу! А то я наготовила всего! – радовалась она.

(окончание следует).