EN
Старый сайт
От публикатора:
Роясь в своих электронных архивах, натолкнулся на публицистическое эссе почти пятнадцатилетней давности и подумал: нет ничего актуальнее хорошо забытых литературных произведений!
Тем более, что взаимоотношения России и Германии в последнее время стали как-то снова ухудшаться, что сказывается на отношении к русским в Берлине, где проживаю более 20 лет.
Читайте внимательно и отыскивайте параллели!
В.Демидов
* * *
Двойственность русских представлений о Германии
или
"ОБЛОМОВ О ШТОЛЬЦЕ".
Журнал "Международная политика", 1999, №8
(журнал Посольства ФРГ в Москве)
Меня давно занимает полярная раздвоенность представлений о Германии, раздвоенности образа немца в русском сознании. Русское отношение к Европе вообще двояко, но двоякая мысль, скажем, о Франции или, допустим, о Британии не слишком навязчива, даже необязательна - она возникает от случая к случаю, от повода к поводу. Мысль о Германии - постоянна, непрерывна, назойлива, неотвязна до такой степени, что я подозреваю: всякая русская мысль о Германии, о немце - это опосредованная мысль России о себе. Должно быть, мы не в силах высветить собственную идентичность иначе, чем отраженным от Германии лучом.
Двойственность русских представлений о Германии и впрямь поразительна. Уважение к немцам, стремление учиться у немцев, заинтересованность в немецкой организации, упование на немецкую помощь, некритичная и порою чрезмерная восприимчивость к немецким идеям - одна сторона этих представлений.
Насмешка над немцем, недоверие к Германии и страх перед нею, принижающее, вернее, даже уплощенное, карикатурное изображение немецкого характера и немецкого ума - совсем другая сторона.
На первый взгляд, уместно было бы осветить эту негативную сторону в ракурсе вражды, эпизодов которой было немало, рассмотреть неприязненный миф как одно из последствий второй мировой войны, однако описанное мною противоречие наиболее ярко проявило себя в России ХVIII-ХIХ веков, то есть в эпоху становления российской государственности, в пору создания русской цивилизации и русской культуры Нового времени. Более того: как раз во второй половине XX века, в послевоенную эпоху положительный образ Германии и немца постепенно, но неуклонно стал преобладать над карикатурой, и это тема, к которой я еще вернусь.
Итак, в XVIII-XIX веках в России существовали как бы две Германии, два немца, и первый немец был желанным гостем, соседом, сотрудником, собратом: он с XVI-XVII веков селился в московской Немецкой слободе, пользовался уважением московитов, значительными экономическими и конфессиональными привилегиями /отношение православной Московии к лютеранской Слободе и по сей день является примером веротерпимости/, учил уму-разуму будущего царя Петра, причем по его собственному почину, и становился затем легионом его ближайших сподвижников в делах государственного строительства. Этот немец активно приглашался и шел из всех германских земель на русскую государственную, включая военную, службу, учил Ломоносова и Радищева в своих университетах и создавал вместе с тем же Ломоносовым Российскую Академию Наук, управлял имениями ведущих русских землевладельцев, по призыву Екатерины Великой, немки, колонизировал и обустраивал поволжские степи... Может показаться, что русских интересовали в немце только лишь его профессиональные навыки, о р д н у н г, организация и деловая честность, тогда как до немецкой интеллектуальной и духовной сущности русским не было никакого дела. Но это не так. Весь корпус идей, определивших пути общественного политического и культурного развития России в ХIХ-ХХ, веках был первоначальным продуктом немецкого ума, немецких духовных поисков. Немецкий романтизм, понимаемый как сумма убеждений и философских исканий, вызвал к жизни русское славянофильство. Поэзия немецкого романтизма дала России Жуковского и, стало быть, сильно повлияла на его учеников - на Пушкина и на многих пушкинских современников. Немецкая философия объединила в Москве кружок любомудров, Гегель детонировал мысль Белинского, натурфилософия Гердера на многие годы определила мировоззрение и даже художественный метод Льва Толстого. И в дальнейшем влияние немецких идей на русское сознание не ослабевало; причем, повторюсь, восприимчивость к ним была необъяснимо сильной: русская мысль продолжала относиться к немецкой мысли едва ли не с детской доверчивостью и юношеской восторженностью.
Борис Пастернак учится в Марбурге у Когена.
Андрей Белый становится адептом Штайнера.
Стоит ли напоминать о политэкономисте Карле Марксе, чьи писания едва ли не на целое столетие заменили в России Писание? К этому следует добавить, что в сущности, в своем отношении к миру и людям русские революционные радикалы конца XIX - начала XX века были скорее последователями Ницше, чьи адаптированные брошюры продавались в России чуть ли не в каждой рюмочной. Максим Горький даже усы себе отрастил, как у Ницше... Он это сделал после того, как едва не покончил с собой, начитавшись Шопенгауэра... Не слабее было и чисто литературное воздействие Германии на русское сознание. Пожалуй, самым влиятельным немецким поэтом в России был Гейне. За ним идет Шиллер.
Особняком стоят Гете и Гофман, причем Гёте был не столько прочитан, сколько услышан в опере Гуно "Фауст", чрезвычайно популярной в России во все времена. Поколение моих родителей зачитывалось Ремарком и Бёллем. Мое поколение предпочитало Томаса Манна и Гессе, какового считало и продолжает считать не швейцарским, но немецким писателем...
Удивительно, но все вышеперечисленное нисколько не враждовало, а мирно уживалось в русской голове с негативно-карикатурным, даже неприязненным представлением о немцах. В голове того же Ломоносова, например. В созданной им Академии Наук основной корпус ученых составляли немцы. Одни из них, такие как физик Рихтер, были его верными друзьями и представляли, так сказать, "партию Ломоносова". Другие, вроде Шумахера, были его активными врагами. И вот что любопытно: жалуясь императрице на Шумахера, Ломоносов призывает ее избавить Академию от немецкого засилья, начисто забывая, что и друзья его - тоже немцы.... Юный Гоголь пытается начать в 1829 году свою литературную карьеру романтически-мечтательной поэмой "Ганс Кюхельгартен"' - немецкий романтизм и литература в его представлении суть синонимы. В дальнейшем он испытывает сильнейшее влияние Гофмана и Шиллера. И он же, Гоголь, не упускает случая устами своих персонажей посмеяться над немцем: "Что русскому здорово, то немцу смерть".
Лев Толстой, испытавший, как я уже упоминал, сильнейшее влияние Гердера, в своей ранней автобиографической повести "Детство" с исключительной любовью и благодарностью пишет о своем домашнем учителе, немце Карле Иваныче. И тот же Лев Толстой, становясь идеологом и историком, превращается в откровенного германофоба. В величайшем своем романе "Война и мир" он само слово "немец" превращает в нарицательное обозначение карьерного цинизма, тупости, бездушия, в лучшем случае - поверхностного ума и просто чужеродности. Совсем недавно это с изумлением подметил современный русский эссеист и издатель Сергей Боровиков. Вот что он пишет в своих заметках "В русском жанре": "С начала романа и далее везде задеваются немцы/..../, если поляки и евреи его мало волнуют, немцам он готов всыпать при каждом удобном случае. Это и радостный дурак Берг, и гувернер-немец, страдающий за обедом из-за того, что дворецкий обнес его бутылкой /.../. Особенно злобно высмеиваются немецкие военные принципы, ставшее пресловутой формулой неметчины "ди эрсте колонне марширт.. ди цвайте колонне марширт... ди дритте колонне марширт"... Слова князя Андрея: "В его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца" - относятся не к кому-нибудь, а к самому Клаузевицу". К подмеченному Боровиковым можно добавить слова отца князя Андрея : "Немцев только ленивый не бил". И уж совсем вопиющий пример толстовской германофобии, когда, желая принизить роль и значение Барклая де Толли в войне 1812 года, желая подчеркнуть его чуждость духу русского оружия, Толстой делает его немцем, полагая это самоочевидным аргументом. Между тем Толстой прекрасно знал, что Барклай - обрусевший шотландец...
Современник Толстого Гончаров, напротив, считал, что России недостает немецкого начала. Он написал роман "Обломов", в котором поставил перед собой задачу развенчать крайние проявления русской бесформенности, лени, апатии и вместе с тем внушить читателю любовь к немецкой деловитости и целеустремленности: два главных героя романа, два антипода и два близких друга - ленивый русский барин Обломов и деятельный русский немец Штольц.
Обломов всю жизнь лежит на диване, Штольц действует, причем не только в своих собственных, но и - бескорыстно - в его, Обломова, интересах.
Гончаров искренне рассчитывал искоренить обломовщину и был уверен, что читатель увидит в Штольце пример для подражания. Однако же всё вышло иначе.. Читатель полюбил Обломова и довольно иронично отнесся к Штольцу. Да и сам Гончаров, как он ни убеждал себя в обратном, больше любил Обломова. Он и сам был похож на Обломова. Обломов в романе вышел живым, Штольц - придуманным, схематичным. Судьба гончаровского замысла показала, что противоречивое отношение к немцу в русском общественном сознании менее всего зависит от тех или иных идейных установок - оно этому сознанию соприродно...
Не обошлось, конечно, и без идеологии. Позиция Толстого в какой-то мере явилась продолжением идейных импульсов его исторических персонажей.
Антинемецкий вектор в русском сознании был задан властью именно в период войны с Наполеоном. В России родилось и бурно проявило себя национальное самосознание /кстати, не без влияния Германии, где романтизм и порожденный им национализм также стали во многом следствием наполеоновской агрессии/. Александр I, примеряя на себя роль национального вождя, испытывал искреннюю потребность отождествить себя с народом, с нацией. Ему явно не давало покоя понимание того, что в этническом смысле он, как и все представители династии, - немец. Ему хотелось быть больше русским, чем сами русские. Не прямо, но явно инициируя антинемецкие настроения в обществе, царь как бы отрекался от первородства во имя своих обязательств. Император Александр III был уже убежденным и законченным русским националистом. Однажды он задал вопрос своему секретарю, правда ли будто отцом императора Павла был не Петр III, а любовник Екатерины Салтыков. Услышав ответ: "Правда", царь обрадовался: "Слава Богу! Значит, во мне есть хотя бы капля русской крови!" ...
И все же главным основанием как двоякости, так и напряженности русской мысли о Германии следует, мне думается, считать неосознанное чувства родства, однако же - родства особого рода. Точнее и глубже всего это чувство обозначил поэт Владислав Ходасевич в своем эмигрантском "Берлинском" стихотворении, назвавший Берлин "мачехой российских городов". Можно вслед за Ходасевичем и Германию назвать мачехой России. Эта метафора тем хороша, что не просто отражает, но и объясняет двойственвость русского отношения к Германии. В пространстве мифа, в сказочном сознании - мачеха это непременно коварная узурпаторша, бесчувственная злодейка, у которой одна забота - сжить со свету невинное дитя. В русских сказках у слова "мачеха" есть лишь один стойкий эпитет - "злая". Однако в реальной жизни - не в сказке - мачеха может быть и злым человеком и - чаще - добрым, но всегда - одним из самых близких людей. Мачеха занимает воображение всегда. В мыслях о мачехе возможно всё: и симпатия, и ревность, и желание ей понравиться, и жажда досадить, и страх быть ею обделенным или обобранным, и надежда на ее щедрость, как материальную, так и душевную. Элементарное сказочное представление о Германии и сложное реальное и есть две стороны противоречия, очерченные в этих заметках. Сказка и реальность прекрасно уживаются, оттого-то оба представления о Германии и не сталкиваются, но мирно сосуществуют в пределах одного сознания.
Должно быть, именно настороженное чувство родства объясняет достаточно теплое отношение к немцам, сложившееся в России не сразу, но довольно скоро после второй мировой войны. Казалось бы, после пережитых потрясений само слово "немец" обречено было стать у нас нарицательным обозначением зла. Но этого не произошло. Если в Голландии, к примеру, водители на автострадах до сих пор "подрезают" автомобили с немецкими номерами, если в сербских деревнях еще в семидесятые годы висели таблички с надписями "немецким туристам безопасность не гарантируется", то в общественном и даже массовом сознании послевоенной России нацисты и немцы были разведены в разные стороны без видимого усилия. Значит, такова была внутренняя потребность русского сознания и, если угодно, русской души. Отношение к немцам во второй половине XX века мало-помалу стало даже лучшим, чем во времена Толстого - по крайней мере, куда лучшим, чем на страницах "Войны и мира".
Карикатурный образ немца в нынешней русской
мифологии уже почти вытеснен карикатурой на американца. Американец - почти
антипод. Немец - свой, почти родня. Германия - мачеха - уже совсем не сказочная,
а настоящая - близкая, необходимая, хотя, конечно, и не мать....
/В тексте сохранена пунктуация автора.
/В тексте сохранена пунктуация автора.
Андреев Олег 
Тубольцев Юрий 
Стефанюк Cтанислав. 
Андерс Валерия 
Аимин Алексей 
Талейсник Семен 
