Предуведомление

Автор устраняется… Это, хочу заметить, не данность (иначе было бы констатировано: «автор устранен»), а процесс, который предстоит пережить каждому, кто имеет дело – нет, не с Литературой, – но с тем, что Ролан Барт именовал «письмом». Напомним: «Письмо – та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и, в первую очередь, телесная тождественность пишущего». На мой взгляд, речь не идет о преднамеренном или добровольном самоустранении автора, которое скорее сошло бы за позу или исполненный пафоса жест, нежели за «тенденцию». Автор не волен самоустраниться, когда ему заблагорассудится, но он должен – даже обречен – именно умереть. И в этой обреченности каждый пишущий, которому достанет честности и смелости, может испытать то, что современник и соратник Барта Жак Лакан, описал как «истому окончательно проигранного дела». Всего только шаг – и рождается новая духовная практика, реализовать которую можно только посредством письма или, вернее, многообразными средствами Письма. Я, конечно, не призываю всех пишущих, кто прочитает нижеприведенный текст, последовать моему примеру и срежиссировать собственную гибель на собственных страницах каждый на свой вкус и лад. Не входит в мои планы и создание некой сомнительной секты, «общества мертвых поэтов» и т.д. Я лишь делюсь опытом, который… впрочем, судите сами. Что-то вроде профанации кодекса Бусидо, пародии на «Хагакурэ», где сказано: «Путь самурая сокрыт в смерти. Когда дело доходит до выбора, где третьего не дано, – выбирай смерть не колеблясь». Мы, самураи письма, несем в себе крах собственного авторства; почему бы не прожить его осознанно, с предельной осмысленностью и безжалостностью к себе? Что можно выудить из слова «Самурай»? «Сам», «амур», «мура», «ура!», «рай», «ай!». Мы рассчитываем на рай, занимаясь мурой, не так ли? Из века в век. Мы желаем, чтобы «любовь, что движет солнце и светила», водила нашей рукой, и вместе с тем стремимся все написать САМИ, опираясь исключительно на свою возведенную в ранг высшей ценности субъективность. Мы ничуть не чураемся такой гордыни и с легкостью забываем, что в сердцевине нашего победоносного «ура!» скрыто жалкое испуганное «ай!». Но наша смерть, как авторов (и акторов), освобождает наше письмо от кабалы биографии, психологии, мотивации, особых обстоятельств, личных притязаний, пристрастных оценок и прочей дребедени. Наше письмо, как трофей, достается читателю, который распоряжается им по своему усмотрению.

А что, если агония нашего авторства уже началась, и нетерпеливые читатели уже толпятся у смертного одра в ожидании причитающегося им наследства? По каким очевидным признакам мы можем это определить? Первый и явный признак такой агонии – засилье в вашем тексте плагиата; перед смертью любой автор превращается в банкрота, будучи, как в шелках, в неоплатных долгах у других авторов. Он может мыслить только раскавыченными цитатами и сам не замечает, как его произведение, точно река в море, впадает в гипертекст всеобщего заимствования, подслушивания и умыкания истин, метафор и символов, которому кто-то когда-то присвоил размытое наименование «мировая литература». Смерть автора, как правило, бывает ознаменована вырождением индивидуального стиля, вульгаризацией однажды выработанного языка. Безвкусица идет под ручку с плагиатом, упрощение и опрощение так и сквозят между строк. Авторы переживают собственную деградацию по-разному, наиболее прозорливые и остроумные среди них решаются на сознательную самопародию. Устранение автора нередко сопровождается потерей писательской зрелости и дееспособности, автор свергается с трона, как впавший в пугающее безумие или непозволительное детство монарх – как утонувший в собственных грезах Людвиг II Боварский или Король Лир, по словам Шута, состарившийся раньше, чем успел поумнеть. Наконец, фиаско авторской субъектности предполагает кардинальное изменение не только базисного отношения «писатель – читатель», о чем писал Барт, но и другого, не менее важного для существования текста – «писатель – персонаж». Это биполярная диада подвергается жесточайшей деконструкции, в результате которой элемент, всегда считавшийся второстепенным и подчиненным, – так наз. персонаж – начинает безраздельно влавствовать и доминировать в тексте. Умирает ли авторство, спросите вы, когда автор по собственной воле становится персонажем в своем произведении? Очевидно, что нет, этого, самого по себе, недостаточно, как убедительно доказал уже Данте в «Божественной комедии», полноправный автор и стержневой персонаж в одном лице. Автора убивает всевластие его же творения, не желающего отныне подчиняться замыслу творца. Автор казним самой позорной казнью, распинаем своими же созданиями. Нетрудно согласиться с тем, что персонаж в известной степени создает автора – к примеру, Дон Кихот творит в нашем читательском восприятии образ написавшего его однорукого солдата Мигеля Сервантеса. Труднее признать, что персонаж автора убивает – не дикость ли? Какой вызов нашей гордыне! Как если бы Эмма Бовари, выпив яд, отравила сверхчувствительного Флобера, а Дориан Грей отправил за решетку самонадеянного Уайльда. Принять и самому описать такую перспективу, как осознанную необходимость, – горчайшее из самоотречений, на которое я, Илья Имазин, решился в этом тексте.

1. Вдруг послышался какой-то странный шорох, предвещавший нечто знаме­нательное. Мы с Араповым насторожились, точно два кота, почуявшие мышь. Впрочем, виданное ли дело, чтобы коты охотились попарно? Дверь распахнулась порывом весёлого вольного ветерка, и на пороге не­ожиданно возник… – кто бы вы думали? – крошечный Илья Ильич Имазин, росточком не больше десертной ложечки. Тяжело дыша, он катил перед собой крупную спелую редиску.

Я так и ахнул, а Арапов даже хлопнул в ладоши от неожиданности. Впрочем, возможно, то был дзен-буддистский «хлопок одной ладони», ибо вторая рука старца, чертовски похожего на философа Льва Шестова, так и ёрзала по подлокотнику кресла, как будто он гладил ею оголённую девичью коленку. А быть может, за Имази­ным просто захлопнулась дверь.

– Извините за столь внезапное вторжение, я, должно быть, помешал вам, но, поверьте, сделал это не нарочно, мне очень не хотелось отвлекать вас от важных дел и тем более входить без стука, но вы же видите, какие крошечные у меня кулачки! – Он воздел их горе, демонстрируя нам. – Я полчаса пытался достучаться до вас, как до небес, а вы и не слышали. Пришлось потоптаться у вашего порога в компании моей драгоценной редиски, и вот случайный порыв ветра распахнул дверь, позволив мне войти. Ещё раз извините.

Арапов пристально посмотрел на гостя и усмехнулся.

– Я пришёл к вам с двойным намерением. Во-первых, я хотел показать вам эту чудесную и единственную в своём роде редиску. Почему вы молчите? Не восклицаете соответствующих междометий и не разводите удивлённо руками? Разве её размеры не поразили вас? Доводилось ли вам ви­деть что-либо подобное прежде? Ведь она такая огроменная, что превосходит са­мый крупный астраханский арбуз! Даже в Солнечном Городе никто своим глазам не поверил.

Упоминание астраханского арбуза нас очень даже позабавило, ведь незадолго до явления Имазина мы со стариком как раз обсуждали новый и оригинальный способ, каким можно, не слишком заморачиваясь и в результате не особенно замаравшись, избавиться от злейшего врага или конкурента. Способ этот Арапов позаимствовал из занимательной физики Перельмана. Он заключается в том, чтобы, улучив момент, когда объект покушения будет на полной скорости проезжать мимо вас в своем гоночном автомобиле, под определённым углом метнуть в лобовое стекло толстокорый арбуз. Машину, если верить Перельману и Арапову, разнесёт вдребезги, а водителя, к вашей радости, и подавно разорвёт в клочья.

– Да уж, – засмеялся Арапов, обратившись ко мне, – таким «арбузом», – он указал искривленным мизинцем на имазинскую редиску, – вряд ли удастся кого-нибудь укокошить…

Но крошка Имазин, казалось, не слышал его.

– Во-вторых, – продолжал он, – я хочу рассказать вам удивительную исто­рию моего спасения, достойную самого затейливого пера.

«И вправду, как это удалось ему спастись и выйти целехоньким из стольких передряг?» – задумчиво пробормотал я.

А дело всё в том, что, по слухам, недавно докатившимся до нас, Имазин стал жертвой коварного заговора литературных персонажей, порождённых, как и мы, его буйной фантазией. Такой вот современный Франкенштейн. Он сам довёл до абсурда и без того непростую ситуацию, вина на нём одном. Причиной стали его бесконечные психологические эксперименты, в результате которых автор утратил какой-либо контроль над героями своих произведений и уже не мог управлять их действиями. Значение его с каждым днём умалялось, а роль в литературном процессе неуклонно сходила на нет. Все попытки этого несостоятельного бумагомарателя изменить положение вещей и вернуть себе власть, авторитет, почёт и прочее, что приличествует Демиургу, успехом не увенчались. Напротив, персонажи отдельных рассказов и повестушек принялись откровенно подтрунивать над ним и высмеивать его слабости. Нашлись и такие, кто начал плести сети заговора против горе-писаки, желая ему верной погибели. Он тут и там натыкался на расставленные для него капканы, выпутывался из силков, обходил растяжки и мины. Отчаявшись, Ильюша пустился во все тяжкие. Подобно тому, как римский император Нерон, переодевшись оборванцем, бродил по тёмным закоулкам Рима, пытаясь понять настроения своих подданных, Имазин решил, окончательно отказавшись от чреватого неприятностями авторства, затеряться в нестройных рядах своих же обнаглевших и бесцеремонных созданий. Он свято уверовал в то, что мы – настоящие, всамделешние, собственная же бестолковая жизнь в литературе представлялась ему эфемерной, как выцветшее облако давно позабытых преданий и кривотолков.

Персонаж, в которого он поспешил необдуманно перевоплотиться, оказался состоятельным русским эмигрантом, что поправлял в добровольном изгнании дела и здоровье, а знойным летом 1925 года отправился на отдых в один из живописных уголков Французской Ривьеры. Как и в других подобных случаях, Илья смог определить лишь начальные условия: щедро населил близлежащие отели и украсил раскалённые горчичные пляжи превеликим множеством воистину обворожительных особ, приятных его требовательному глазу. Но он не сумел предвидеть развитие пущенного на самотёк сюжета и даже не представлял, какое моральное перерождение и сколь горькая развязка ожидают его самого.

Итак, Имазин-эмигрант прибыл в курортный городок, чтобы под благодатным солнцем, на взморье, неторопливо залечивать раны, нанесённые двумя революциями и недавно отбушевавшей гражданской войной. Ловелас и сластолюбец, он проводил долгие часы на балконе отеля, рассматривая в бинокль стройные загорелые ножки и размеренно вздымающиеся под скромными купальными костюмами груди юных пляжниц. Свою задачу наш опытный сердцеед видел в беспроигрышном, бескомпромиссном и тотальном соблазнении миловидных обитательниц этого мирного благоустроенного местечка. Ильюша, как – вспомнил ещё одно подходящее словцо – заядлый сердцекрад, знал не хуже нас с Араповым, что в подлунном мире нет неприступных крепостей и несговорчивых девушек. Не штурм, так осада, – главное, верно выбрать стратегию. И как это, должно быть, увлекательно варьировать тактические уловки и манёвры в зависимости от настроения зазнобы, погоды – шторм или штиль на море, – а также под влиянием прочитанного во время послеполуденного отдыха, ведь, обложившись любовными романами, можно к сентябрю составить полновесную энциклопедию искусства обольщения!

Вот только наш автор, которого мы лицезрели в, прямо скажем, ужатом и преуменьшенном виде, не мог даже предположить того, что в непосредственной близости, на одном с ним этаже поселилась симпатичной наружности особа, призванная сыграть в его жизни по-настоящему роковую роль. Та самая Сонечка, что ещё в далёком 1918-м году, на семь долгих и трудных лет затаила в сердце своём жажду мести и ненависть… к кому, спросите вы? К Илье Ильичу Имазину.

Восемнадцать поцелуев на ветру
В восемнадцатом году…

Да-да, вы, конечно, уже начали припоминать. Петроград не только голодал, но и с каждым декабрьским днём промерзал до самых рахитичных косточек, а цены на дрова и уголь неуклонно ползли вверх, так что за возможность провести время в тепле, среди скорбных остатков нещадно истребляемой буржуазности, – словом, за такую малость приходилось отдавать последнее. Илья повстречал исхудалую Сонечку Кроншмидт у ломбарда, куда она принесла сдавать раритетную безделицу из маминой коллекции – с фальшивыми бриллиантиками и безыскусным намёком на лучшие времена. Имазин тут же выкупил реликвию и возвратил её девушке, пригласив последнюю (ну, ясное дело, не реликвию) к себе – на чай с казёнными баранками. Желание согреться пересилило обоснованные опасения, а у хозяина нашёлся ещё и сносный французский коньяк…

Утром жертва коварного обмана и возлияния спустила дрожавшую ножку на пол и услышала звон покатившейся опорожнённой бутылки, которую Илья с мерзким хохотом поднял и поставил на подоконник. «Что это?» – воскликнула бедная Соня, пытаясь прорваться сквозь характерную головную боль и вспомнить обстоятельства вчерашнего вечера. «Это?» – с циничной насмешкой переспросил Имазин, войдя в роль черного мага. – «Твоя темница».

Взгляд Сонечки вдруг оказался по ту сторону бутылочного стекла, где она обнаружила себя в унылом изумрудном заточении. «Тебе не выбраться отсюда», – проговорил злой колдун, – «ибо горлышко бутылки слишком узкое, в него и мышонку не протиснуться, а разбить бутылку не по силам даже Самсону, позови ты его на помощь, – стекло-то волшебное!» Эту подлую шутку девушка так и не смогла простить своему соблазнителю-гипнотезеру и, по совместительству, разжалованному автору. Ибо в подлой бутылке она почувствовала себя, как Сивилла Кумская, обреченная столетиями дряхлеть и иссыхать по воле владыки нашего Аполлона. Эмигрировав сперва в Германию, а затем во Францию, Соня сделалась ярой феминисткой и на Ривьеру заявилась с, прямо скажем, нездоровыми настроениями. Она мечтала выбрать в качестве мишени какого-нибудь заплутавшего недотепу, и расквитаться в его лице со всем родом мужским. Каково же было её воодушевление, когда она встретила поначалу не признавшего её дамского угодника. План мести созрел моментально.

– Уж не знаю, известно ли вам, сколь жестокую кару приготовила мне одержимая жаждой возмездия Сонечка, – с энтузиазмом распространялся Има­зин. – Орудием казни был выбран маленький навесной замочек, вероятно, от почтового ящичка. По старой памяти быстро сблизившись со мной, Соня сумела овладеть моей рукой – той самой, которой я долгие годы пишу свои рассказики и повестушки; лицемерно целуя этот тонкий инструмент словотворчества (что я воспринял поначалу как выражение закономерного восхищения моими писательскими талантами), коварная врагиня усыпила мою бдительность. Едва я разомлел от ее поцелуев и грустных звуков патефона, как эта безжалостная гарпия защёлкнула замок на моём правом безымянном пальце, где полагается сиять обручальному колечку – банальному символу супружества. Узкое ушко больно сдавило злосчастный палец у самого основания – так он оказался в ловушке, из которой я никак не мог его вызволить. Я не такой уж любитель созвучий, но скажу, как само просится быть сказанным: угроза некроза нависла над моим безымянным, сам же я, так и не сделавший себе доброго имени в литературе, по сути, тоже безымянный, рисковал лишиться элементарной физической способности писать. Но на счастье, моей скромной персонкой заинтересовался один подвыпивший лепрекончик. Точнее сказать, ему пришёлся по душе сковавший меня замочек: маленький ирландский ворюга решил, что тот будет отлично смотреться на заветном сундучке с сокровищами. Однако снять замок лепрекон был не в состоянии – столь сильными оказались злые чары подлой мужененавистницы. Седобородому сапожнику пришлось уменьшить меня, и в этом он, надо сказать, преуспел, а точнее, перестарался. Так мой палец вырвался из плена ценой утраты мною истинных масштабов. 

– А что же сталось с Сонечкой? – поинтересовался я.

– О, эта курвочка вполне сносно устроилась. Подвизалась сниматься в немом кино и под разными псевдонимами сыграла в нескольких третьесортных фильмах. Смотрели «Андалузскую собаку»?

– Ещё бы. По моим сведениям, это первая в истории кинокартина, в которой зрителю представилась возможность лицезреть обнажённую женскую грудь, – оживился Арапов; рука его возобновила поглаживание подлокотника. – А Дали ещё грезил тогда тактильным кинематографом: он хотел, чтобы каждый, сидя в зале, мог не только видеть, но и ощупывать всё, что появляется на экране.

– Вы несколько отвлеклись, – урезонил нас Имазин. – Позвольте мне вернуться от разговоров о феминистке Соне и немом кино к вашему покорному слуге. – Он галантно поклонился.

– Достойное предложение. Так что же случилось с тобой после того, как ты уменьшился в размерах?

– Вот тут-то и началось самое интересное, – он откашлялся и принял донельзя серьёзный вид. – Раскаянье объяло меня до души моей. Много дней кряду сокрушался я, вспоминая большие и малые прегрешения прошлых лет. И вознамерился  очиститься от переполнявшей меня скверны, прибегнув к услугам какой-нибудь из мировых религий. На крыльях птицы Рох, укрывшись в её перьях, или, уподобившись сказочному Нильсу, верхом на диком гусе (средство передвижения не имеет ровным счетом никакого значения), Илья Ильич Имазин отправился в Индию, чтобы в буддийском храме, вдали от людской суеты, обрести желан­ную нирвану.

– Не залечишь раны рванной, ни любовью, ни нирваной, – гнусаво пропел Арапов.

– Так я продолжу? – робко спросил Имазин.

– Валяй!

– Я избрал путь суровой аскезы и монашеского служения – хинаяну и пристроился в одном из старинных буддийских монастырей.

– Ну, ты, братец, крут! Вот так, сразу, одним махом, раз – и с головой в хинаяну?! – почтительно причмокнул Арапов.

– Да, в хинаяну. Но как я ни старался, мне не удавалось следовать суровым правилам монашеской жизни. Непостижимая метаморфоза произошла со мной: в результате леприконова колдовства либидо моё возросло во столько же раз, во сколько уменьшилось бедное тело. Пе­ред первой же медитацией у меня случилась непозволительная эрекция, пусть и подавленная усилием воли, но имевшая самые неблагоприятные последствия. Будде с того момента не было места среди образов, волновавших меня. Я круглые сутки буквально сгорал от вожделения, для которого не находилось, к несчастью моему, соразмерного объекта.

– Ах, сердешный… несладко тебе приходилось…

– Надобно отметить, что священным растением в монастыре почитался редис. И вот, отчаявшись, мое обостренное половое чувство пришло к компромиссу с едва разбуженной вялой религиозностью и, приняв форму лихорадочного благоговения, выплеснулось на этот сакральный корнеплод. Однажды, проникнув в просторное по­мещение, где на столе рядом с колокольчиками и поющей чашей вот уже много дней возлежала огромная редиска величиной с арбуз (ныне она перед вами), я в экстатическом состоянии, всецело повинуясь Эросу, моему властелину, принялся катать ее впереди себя, обнимать, как дородную матрону, прижиматься к ней всем телом и даже вскарабкиваться на нее, что неизбежно завершалось весьма чувствительными падениями. Но все эти жалкие потуги, разумеется, не могли принести моей страсти утоления. Я изнывал, рвал на себе волосы и возобновлял тщетные попытки достичь единения с этой простой и совершенной, шарообразной, как наша планета, формой влекуще красного цвета… можно ли придумать более лаконичный, достойный, ясный и, вместе с тем, недостижимый объект желания? Сама бесполая и невозмутимая, замкнутая на себе и желанная, сладкая на вид и горькая на вкус, она манила меня, точно луна полуночника…

– Малыш, это правда?! Ты втюрился вот в эту редиску? – изобразил «неподдельное изумление», готовое незамедлительно перейти в «нескрываемое восхищение», лукавый Арапов.

– Не преувеличиваешь? – более сдержанно уточнил я.

– Нет, всё рассказанное мною – не гипербола. Так всё и было, – с гордостью подтвердил Имазин и любовно погладил зардевшийся корнеплод.

– Да ты же стопроцентный фитофил, – больше скажу, да не подведёт меня мой классический греческий, – ризофил!

– Не стопроцентный, а спорадический. Но не в этом соль. Я так увлёкся, что забыл про элементарную осторожность. Я гладил, обнимал, лобызал, катал по столу редиску, и в состоянии одержимости ею меня застал один из монахов. Я не сразу заметил его, и он, видимо, некоторое время ошеломлённо на­блюдал за моими действиями. К несчастью, монах этот блестяще владел древним ис­кусством телекинеза. Встретившись со мной взглядом, он гневно вос­кликнул: «Отправляйся туда, откуда ты явился, нечестивец, вместе с осквернённой тобою редиской! Пусть повсюду сопровождает она тебя и пребудет с тобой в минуту твоей гибели!». В тот же миг редиска поднялась в воздух и со свистом вылетела в окно. Я восседал на ней верхом, как барон Мюнхгаузен на пушечном ядре.

– Твою историю можно проиллюстрировать лубочными картинками.

Наши комментарии не могли ни сбить, ни смутить увлечённого рассказчика, и он, не отвлекаясь, продолжал, как заведенный:

– Очнулся я на витрине магазина детских игрушек в двух кварта­лах отсюда. Восседая верхом на редиске, я за время полета так истомился по ней, что первым делом предпринял очередную попытку сближения: снова потерся о ее поверхность щекой и лопатками, покатал ее взад-вперед, обхватил обеими руками, взгромоздился на нее и, как обычно, но не больно шлепнулся. Тут-то меня осенило, и я понял, каким способом могу, пусть и частично, овладеть моей избранницей. В приступе неутолимой страсти, я отгрыз редисочный хвостик и подпоясался им. Сок, наполнивший мой рот, так горчил, что я обливался слезами, горло мое опухло, в нем началось першение и жжение, а дыхание сделалось до крайности затрудненным. В довершение к перечисленному меня настигла новая напасть – выставленная на той же витрине Кукла Манюня захватила в полон мое уже не свободное сердце. Ее размеры, превышавшие в два раза мои, лишали меня всякой надежды на плотские радости, о каких грезит влюбленный мужчина. Но я был бы рад довольствоваться малым: просто возлежать на коленях у Манюни, прижимая к груди обожаемую редиску, ощущая, как ее хвостик невыносимой горечью натирает пупок… и видеть сны, быть может. За остаток дня никто странным образом не заметил моего присутствия, если не считать бездомного пса, которого копошение с редиской явно озадачило, и он некоторое время лаял по ту сторону витрины, привлекая ко мне внимание прохожих, впрочем, без толку. В будничной суете люди не привыкли замечать такие малости и мизерности, как ваш исписавшийся покорный слуга. Однако когда подошло время закрывать магазин, его хозяйка с удивлением обнаружила меня и поспешила брезгливо убрать с витрины, как чужеродный элемент, – попросту выбросила на улицу, даже не задавшись пугающим вопросом, откуда взялся в ее владениях эдакий мальчик-с-пальчик, нежелающий расставаться с бессловесным бардовым шаром. Всю ночь мне пришлось клацать зубами и плотно прижиматься к моей боевой подруге, которая на рассвете покрылась обильной росой, отчего и я промок до нитки. Настоящим спасением моим стала шумная семья, проходившая поутру мимо магазина. Дети восторженно прильнули к витрине, родители замешкались и не сразу оттащили чад от выставленных напоказ соблазнов, среди которых сияла и царствовала моя несравненная Манюня. Воспользовавшись этой возней, я зацепился за большую продовольственную сумку, которую нёс глава семейства, укрылся в её складках и, оставшись незамеченным, по счастливой случайности проник в подъезд вашего дома. Редиска неотступно следовала за мной, как и предрек буддийский монах. Оказавшись в подъезде, я вспомнил, что именно здесь, на первом этаже в квартире номер 19 я, еще будучи творцом, полным сил и замыслов, поселил вас, персонажей моей неоконченной повести «Башня старца Арапова». Ныне, пребывая в жалком и бедственном положении, я надеюсь на ваше покровительство и протекцию. Го­тов служить вам за умеренную плату так же верно, как фея Динь-Динь служила Питеру Пену.

– А чем ты можешь быть полезен нам, малыш? – поинтересовался я.

– Во-первых, самый тщательный косметический уход, расчёсывание бровей, подкручивание усов, очистка ушных раковин, ногтей и пупочков. Всё это я беру на себя. Во-вто­рых, я готов, как Оле Лукойе, каждый вечер раскрывать волшебный зонтик, эротично попискивать и нашёптывать вам на ушко ласковые слова, навевая приятные сны. В-третьих, вы могли бы вешать меня в качестве живой игрушки на новогоднюю ёлочку: я буду изображать ангела или купидончика и в торжественные моменты распевать рождест­венские песенки. Кроме того, я с удовольствием поработал бы вашим тайным агентом и осведомителем, ведь мне ничего не стоит проник­нуть, не привлекая к себе ни малейшего внимания, и в стан врага, и в будуар возлюбленной. Моими стараниями вы запросто соберёте компромат на кого угодно, хоть на ныне действующего президента Мозамбика. Наконец, я готов присматривать за вами, следить за вашим поведением, пресекать ба­ловство, своевременно объявлять тихий час и отбой, иными словами, благодаря моему радению, вам будет обеспечен упорядоченный и строгий режим дня. Это совершенно необходимо. Хоть с виду вы и большие ребята, но в душе по-прежнему остаётесь непослушными ша­лунишками.

– Ну, прямо усатый нянь какой-то!

– А во что нам обойдётся содержание такого маленького, но, по-види­мому, незаменимого помощника? – решил уточнить я.

– Сущий пустячок. Я очень неприхотлив. Всё, что мне требуется, – это не­сколько кукурузных зёрнышек в день, чайная ложечка сметанки с творожком и сахаром, 10 граммов салата из крабовых палочек, шляпка варёного белого гриба (в крайнем случае, – две маринованные лисички), несколько кро­шек миндального печенья. Просьба густой кисель не предлагать – от него мои кишки могут слипнуться, а уж мёд и подавно меня убьёт. Правда, один раз вам придётся потратиться по-крупному. Совершенно необходимо приобрести для меня пленившую мое одинокое сердце куклу Манюню. Если она будет рядом, и я смогу хотя бы раз в день или в два дня видеть кружевной узор ее лепестково-розового платьица, то стану я счастливейшим человечком в округе и буду служить вам с троекратным усердием.

– Заманчивое предложение.

– Да, трудно отказаться.

– Это впереди, а сейчас не могли бы вы налить мне в напёрсточек холод­ной водички? От долгого рассказа у меня пересохло горлышко, и я вот-вот умру от жажды.

Арапов в очередной раз усмехнулся и подмигнул мне. Я понял его на­мёк.

– Сейчас ты у нас напьёшься… собственными слезами да кровушкой, – зловеще просипел я.


2. Имазин осёкся, побледнел, задрожал, как осиновый листик, потом по­крылся пунцовыми пятнышками и стал пятиться к дверке. Но Арапов, сделав балет­ный прыжок, не хуже Нижинского, преградил своей тапочкой путь к отступлению.

– Куда торопишься?! – прорычал он кровожадно. И подхватив Имазина, крепко сжал его в кулаке, а затем легонько подбросил в воздух. Сделав сальто-мортале, бедный Илья приземлился на журнальном столике и лязгнул зубами. Он несколько раз с молодецкой удалью прищёлкнул каблучками и жеманно раскланялся. Мы разразились бурными апло­дисментами.

– Браво, Фред Астер, – подытожил Арапов, поднял с пола румянощёкую спутницу нашего ловкого акробата и положил её рядом с ним. Тот, вероятно, желая по-свойски чмокнуть её, на нервной почве откусил мизерный кусочек и принялся сосредоточенно жевать, рассматривая свои миниатюрные ногти.

Я схватил малютку Имазина за шкирку и водрузил на редиску.

– Для начала изобрази нам «мальчика на шаре», ведь ты у нас, как я по­смотрю, неплохой гимнаст, – произнёс я приказным тоном.

До смерти перепуганный Имазин поднял руки над головой и засучил ножками, балансируя на бугристом и шатком корнеплоде. Через несколько мгнове­ний он потерял равновесие и растянулся на столе.

Вскочив на ножки, Ильюшка бросился бежать, но был вовремя сбит всё той же ре­диской, запущенной в него щелчком Арапова. Когда наш пленник вновь поднялся, сле­дующий коварный щелчок пришёлся как раз на его лоб, и он опрокинулся на­взничь, звонко ударившись затылком. Несколько минут он, словно Грегор Замза или поверженный жук, беспомощно барах­тался на спине, призывая милость к падшим. Я под­ставил ему свой мизинец; ухватившись за оный, Илья смог подняться… И тут же, едва наш мученик принял вертикальное положение, бывший начеку Арапов нанёс очередной сокруши­тельный щелчок по его крохотному ушибленному затылку. На сей раз крошка Илья грохнулся лицом вниз и пропахал носом гладкую полированную поверх­ность стола, оставив на ней неглубокую царапину от зубов и кровавый след. И пал Имазин на лице свое…

После это он закрыл голову руками и затих. Так ведёт себя ребёнок, наивно рассчитывающий на то, что всё жуткое вмиг испарится, стоит только изо всех сил зажмуриться. Арапов тем временем нена­долго удалился и принёс ещё одну редиску, кусочек мела, две швейные иглы и коробок спи­чек.

– Для начала сыграем в настольный кегельбан, – предложил Ара­пов, – кто собьёт с ног редиской этого пшибздика, тот по­лучает один балл.

Он протянул мне пока не имевший сексуального опыта мясистый овощ.

Имазину пришлось снова подняться на ноги, и началась увлекательней­шая игра. Мы заставили беднягу бегать по начертанному на столе меловому кругу, а сами, расположившись на противоположных концах стола, запускали в него своими бордовыми снарядами. Хотя Арапов часто нарушал правила и сбивал Имазина на ближнем ко мне полукруге, я легко и быстро одержал победу с разгромным счётом 28:19. Под конец игры мы, фальшиво напевая туш, откупорили бутылку шампанского и, поставив покрывшегося синяками, задыхающегося и истекаю­щего потом Имазина в центр круга, обильно оросили его пенистым напитком. «Имазин в шампанском, Имазин в шампанском! Удивительно вкусно, искристо, остро!» – взволнованно декламировал я. По лицу нашего страдальца было видно, как тяжело переносит он эти издевательства. Но в какой-то момент Илья понял, что на этом мы не остановимся, и предпринял новую попытку спасти свою «малютку жизнь».

– Постойте! Постойте! – взмолился несчастный, обливаясь горючими сле­зами, – ведь вы не знаете, какой я на самом деле, каков мой внут­ренний мир, моя сущность. Это внешне я такой смешной и ничтожный, но внутри меня клокочет целая вселенная, бесконечная и прекрасная. Не судите обо мне и моём человеческом достоинстве по пространству, занимаемому мной. Не в нём полагаю я своё величие, но в направлении моей мысли. В отношении простран­ства вселенная обнимает и поглощает меня, как точку; мыслью же своей я обнимаю её. Не ломайте мыслящий трост­ник!

– Кстати, – заметил Арапов, – не изготовить ли нам из этого мыслящего тростника свирель Пана? Или флейту-позвоночник?

– Я бы начал с иглоукалывания, – предложил я, указав на принесенные Араповым швейные иглы.

– Художника обидеть может каждый! – в очередной раз жалобно пискнул Ильюшка и тут же запнулся, осознав всю абсурдность и никчемность этой фразы. Мы же останавливаться не желали – что-то нашло на нас, это было сродни одержимости: каждый предлагал всё более жестокие и дикие варианты забав.

– Ты только посмотри на него! И этот слабак называет себя писателем! «Слабого толкни!» – кто это написал? Вспоминай, ханурик! Пришло время толкнуть слабого в ту пропасть, над которой он повис по своей собственной воле, – с удовлетворением обратился ко мне Арапов.

– Начинать следовало бы с себя. Вы же, лишённые самостоятельного существования и духовных корней, возникшие из тёмных недр моей болезненной фантазии, отвратительные гротескные персонажи учинили беспрецедентное истязание своего творца и, не сомневайтесь, заплатите за всё!!! – совершенно неожиданно в срывающемся голосе этого задохлика зазвучала какая-то пронзительная пророческая нотка.

– Ты решил попугать нас, мерзкий кузнечик? – переспросил после тревожной паузы Арапов. – А как тебе это?

На Имазина нацелилась острая швейная игла. Он зажмурился, приготовившись к новым мучениям, и принялся что-то бормотать себе под нос – не то молитву, не то считалочку, которая, конечно, не могла отвлечь его от происходящего. Вооружившись иглами, мы продолжили мрачное развлечение, заранее распределив зоны влияния:

– Ты будешь колоть Илью-пророка в левую ягодицу, а я – в правую, – уже не припомню, кто из нас это предложил.

– Какое изощрённое насилие! – всхлипывал Имазин.

Когда Арапов колол его со своей стороны, тот взвизгивал и отскакивал, невольно подставляя мне свою вторую половинку. Арапов до того разошёлся, что умудрялся уколоть своего и моего автора в обе булочки за один выпад; но вот он случайно поранил мой палец, после чего мы решили передохнуть и покурить.

Бесконечные имазинские муки были достойны видеозаписи. Мы с Арапо­вым вскоре пожалели, что не додумались снять этот триумф возрождённой ин­квизиции хотя бы любительской видеокамерой. В кульминационный момент экзекуции, схватив жертву произвола за загривок, мы направились на кухню. Там Арапов зажёг конфорку и поставил на огонь большую чугунную сковородку для чебуреков и беляшей. На ней Илья сперва зажигательно отбивал чечётку, а затем, когда поверхность раскалилась, начал отплясывать гопак не хуже солистов ансамбля Игоря Моисеева. Мы не могли позволить себе любоваться этой пляской долго, потому что боялись преждевременного летального исхода танцора. Вскоре он исчез в клубах пара: Арапов схватил сковородку, поставил её в раковину и залил холодной водой…

Мой приятель не переставал удивлять меня свежими художественными решениями. Театр жестокости, вне всяких сомнений, был его родной стихией. Мне не всегда удавалось предугадывать крутые повороты оригинальной режиссёрской мысли господина Арапова.

– Мёд, бесценный дар тружениц-пчёл, – главное наше богатство! Целебное снадобье, лучшее средство от ран и ожогов! – резонёрствовал он, обмазывая Имазина янтарным майским мёдом, и я с немалым удивлением предположил, что в конец обезумевший напарник собирается, хорошенько подсластив, съесть измождённого страстотерпца. От промелькнувшей перед умственным взором сцены каннибализма так и помутило.

Но Арапов предпринял нечто совершенно неожиданное. Он отправился вместе со сладким Имазиным на блюдце в комнату, где обильно усыпал его рыбьим кормом – сушёными дафниями и личинками болотных комаров – после чего швырнул беднягу в аквариум. Рыбки тут же набросились на лакомство. Ильюша камнем пошёл на дно – цветастые хищницы, точно Менады, ринулись за желанной добычей. Они роились вокруг обессиленного тельца, суетились, толкали друг дружку, и каждая норовила отщипнуть свой кусочек… и ещё… и ещё. Опасаясь потерять драгоценную жертву, Арапов выловил ощипанного и искусанного автора аквариумным сачком.

В финале всех этих издевательств Имазин совершенно неожиданно пре­терпел еще одну зримую метаморфозу: он стал почти неприметным, микроско­пически махоньким, до слёз ничтожным. Неудивительно, что вскоре мы с Араповым попросту потеряли его.

Стоило нам отвлечься, как насмерть перепуганный Имазин с проворностью блохи забился под комод, и мы наверняка не догадались бы поискать его там, если бы многовековая пыль не набилась в его крохотную носопырку, спровоцировав звонкое чихание и сухой чахоточный кашель.

– Как мы рады, что наше общение с тобой, так нелепо прерванное на самом интересном месте, будет продолжено прямо сейчас, незамедлительно, наш славный Юкхык-Мыкхык, – приговаривал мой компаньон, извлекая беглеца из его убежища потрёпанным веником.

– Кто такой Юкхык-Мыкхык? – переспросил я Арапова.

– Хлюпик, над которым все измываются в армии или на зоне.

Следующий акт драмы разворачивался в библиотеке. О, благородное братство великих фолиантов, в обществе которых провёл я детство и юность! Вы научили меня любить и ненавидеть, плакать и улыбаться, театрально проклинать злой рок и радоваться скупым подаркам Фортуны!

– Чем плох, по-твоему, Данте? В «Аду», я думаю, отыщется подходящее местечко нашему подопечному…

– Окстись! Банально и старомодно.

– Что-то с этой полки? Сплошь классика.

– Нет, «Дон Кихот» Сервантеса явно не подойдёт. А трагедии Шекспира – и подавно. «Фауст» в дурном переводе – терпеть не могу пастернаковский…

– Рабле?

– Не те масштабы. И к чёрту весь XIX век с его романтизмом, плавно перетекающим в псевдореализм. Переходи к следующему стеллажу. Вот-вот, наше столетие, но не Джойс, разумеется, да и Кафка порядком поднадоел.

– А что если Набоков?

– Лолита? Отличная идея. «Убил ты Куилты!» Доставай.

Открытая наугад страница тут же преобразилась в подобие тёрки – на таких умелые кухарки измельчают до приятно хрустящей соломки морковку и прочие овощи. Буквы сделались выпуклыми и острыми – крохотные лезвия, режущие выступы и бугорки порой самой замысловатой формы.

– Для начала, в качестве эксперимента мы вотрём в великий роман твою сентиментальную подружку – устроим небольшой редисочный дождик нашему коллеге Гумберту.

– Изверги! Пощадите хотя бы её! Она единственная, кого я любил в этой жизни! – истошная мольба Имазина была тут же заглушена хрустом втираемой в текст редиски.

Арапов действовал с проворством расторопной домохозяйки, ищущей путь к сердцу любимого через желудок. Я заворожённо наблюдал за ловкими, красивыми движениями его сухих рук.

– Будьте вы прокляты! Да отвернутся от вас Небеса! Да станут ваши имена гнуснейшими ругательствами в устах добрых и честных людей! – пуще прежнего возопил Илья, оплакивая свою зазнобу и видя воочию несущуюся на него неминуемую гибель.

Многообещающий писатель исчезал с лица земли постепенно, стружка за стружкой. Наконец, последние, до предела измельчённые кусочки Имазина сгинули по ту сторону набоковской прозы.

Арапов увлёкся процессом и так долго тыкал в разлом открытого томика Набокова указательным пальцем, что попросту втёр его вслед за Имазиным, не испытав при этом ни малейшей боли.

Вот и доигрались! Один из нас стал инвалидом, но ничуть не огорчился по этому поводу. Проделав вышеописанные процедуры, Арапов на время захлопнул книгу – чтобы настоялось.

– Не торопись, рановато ещё. Это ведь тебе не школьная лабораторная по химии, а сложное преобразование текста. Тут требуется больше времени … А вот теперь в самый раз. Ну, поглядим, как там наш малыш.

Арапов раскрыл «Лолиту» на сцене расправы полоумного Гумберта с ничтожным декадентом Куильти и принялся жадно вглядываться в текст.


3. «Тихонько затворив за собой дверь, Гумберт прошел через просторный вестибюль и даже не заметил, как откуда-то сверху ему на кудри и плечи посыпались мелкие бело-розовые стружки неизвестного происхождения. Походя кинув волчий взгляд в гостиную справа, он обнаружил там несколько растущих из ковра опорожнённых бокалов; «что ж, – пробормотал, – поползем наверх». Его правая рука сжимала в кармане кольт, закутанный в носовой платок, левая похлопывала по липкой балюстраде.

В последней из трех спален, которые осмотрел мститель, кто-то явно провел  ночь. Была библиотечная, полная цветов. Была какая-то особая комната, почти без мебели, но с просторными и глубокими зеркалами, а также с белыми медвежьими шкурами на скользком паркете. Были и другие покои.

Гумберта осенило: следовало бы, предвидя, что процесс истребления может затянуться, помешать избраннику безжалостного рока запереться в той или другой комнате. Посему, в продолжение, по крайней мере, пяти минут лолитоман и душегуб ходил – в ясном помешательстве, безумно-спокойный, зачарованный и вдрызг пьяный охотник, – поворачивая ключи в замках и свободной рукой  засовывая их то в правый, то в левый карман. Дом, будучи старым, предоставлял больше возможностей уединения, нежели современные элегантные коробки, где  супружеской чете приходится забиваться в уборную – единственный запирающийся уголок – для скромных нужд планового детопроизводства.

…Кстати, об уборных. Гумберт собрался как раз запереть вторую спальню, когда некто взъерошенный вышел из соседнего клозета, оставив за собой глиссандо краткого каскада. Загиб полутёмного коридора не мог скрыть злоумышленника полностью, да набоковский герой отныне и не собирался прятаться. С серым лицом, мешками под воспалёнными глазами и растрёпанным пухом вокруг идеальной плеши, почему-то помолодевший, но, всё же, вполне узнаваемый объект нашего с Араповым кровожадного озорства, открыв рот и глубоко вдохнув, как жемчужный гурами, проплыл мимо Гумберта абсолютно голый и при этом лишенный недавних ожогов, кровоподтёков, увечий. Он вполне беззаботно и бесстыдно почесал отвисшую, как при варикоцеле, фиолетовую мошонку, после чего принялся насвистывать что-то из Верди, едва ли не «Риголетто», как ни банально. Илья либо не заметил Гумберта, либо принял за недостойную внимания безвредную галлюцинацию и, сверкая своими волосатыми икрами, прошествовал сомнамбулической походкой лунного первопроходца вниз по скрипучей лестнице. Мастер эпатажных исповедей, заставивший мечтать мир целый о бедной девочке своей, последовал за Имазиным в вестибюль.

Синхронно полуоткрыв рот и входную дверь, Ильюша посмотрел в солнечную щель, как человек, ожидавший увидеть робкого гостя, так и не решившегося позвонить. Засим, продолжая игнорировать манекен в дождевике, оставленный посреди лестницы, наш нагой сочинитель вошёл в уютный будуар через холл по другую сторону гостиной. Осознавая, что капкан захлопнулся и не желая спешить, Гумберт свернул в полубар-полукухню, где разбинтовал и привёл в полную готовность своего боевого товарища, бросив носовой платок в забитое бутылками помойное ведро. Затем пружинистым шагом, служащим для более молодых и беспечных залогом успеха на поприще модельного бизнеса, устремился к месту замышленной расправы; при этом его сердце колотилось от хищного гальванического веселья, точно у юного американского бейсболиста, спешащего на свидание с голливудской дивой.

Над головой Гумберта некоторое время сновал указательный палец Арапова, но ослеплённый жаждой отмщения охотник до нимфеток не приметил и этой несуразности из семейства полтергейстов. Наконец, загадочным образом отделившись от кисти, палец, точно перезревший плод, тихонько шмякнулся на ковёр и жалобно хрустнул под башмаком одержимого нимфопоклонника».

Арапов с лёгкой досадой покосился на свою руку, где на месте ещё недавно работоспособного, а ныне ампутированного пальца зияла малоприятная пустота, и скривился от едва ощутимой фантомной боли.

«Злополучный Имазин встретил своего убийцу в турецком будуарчике.

– А я всё думаю, кто вы такой, – заявил Илья высоким, срывающемся на хрип голоском, и рука его снова скользнула между ног, словно он решил снять с предохранителя своё мужское оружие. Между тем его взгляд напряжённо разыскивал что-то к юго-западу от головы незнакомца. – Вы случайно не Брюдер?

Гумберту стало ясно, что жертва блуждает в каком-то тумане, ищет свою маленькую белую лошадку и находится всецело в его власти. Он мог позволить себе поиграть с этим полинявшим ёжиком.

– Верно, мин херц, – учтиво ответствовал Гумберт. – Их бин хер Брюдер. Давайте-ка поболтаем перед тем, как начать.

Это Имазину пришлось по душе, его растянутые, как резинка от труселей, губы дрогнули. Незваный гость скинул макинтош. И остался весь в чёрном – чёрный костюм, чёрная рубашка без галстука.

Они опустились друг против друга в неглубокие кресла.

– Знаете, – сказал обреченный на смерть и безвестность поэт-прозаик, громко скребя шершавую, дряблую подмышку и показывая в кривой усмешке свои мелкие жемчужные зубы, – вы не так уж похожи на Якоба Брюдера. Я хочу сказать, что сходство отнюдь не разительное. Кто-то мне говорил, что у Брюдера есть брат, и он тоже литературный агент, вымогающий последние сбережения у непризнанных гениев. Вы, вероятно, искали меня и осмелились забрести на чужую, нам обоим плохо знакомую территорию с одной целью: выбить рукопись романа, который никак не желает закругляться. Вынужден вас огорчить: я уже много лет ничего не пишу, а последние черновики давно пустил на самокрутки…

«Затравить его, наконец, после всех этих лет раскаяния и ярости... – вертелось в воспалённой голове Гумберта. – Видеть черные волоски на его  отвратительно бледных руках... Скользить всею сотней глаз по этим уродливым выпуклостям и впалой груди, предвкушая пробоины, клюквенный сок и музыку предсмертных конвульсий... Знать, что держишь его, полуодушевленного шута, злодея, содомским способом насладившегося моей душенькой – о, моя душенька, – не это ли мучительная и долгожданная отрада!»

– Нет, к сожалению, я не брат Брюдера, – и даже не сам Брюдер.

Илья наклонил набок голову с еще более довольным видом.

– Ну-ка, гадай дальше, шут, – впервые проявил грубость его загадочный собеседник.

– Прекрасно, – сказал шут, – значит, Вы не пришли надоедать мне фантастическими контрактами, унизительными гонорарами, неуместными корректурами и достойными презрения муз компромиссами?

– А разве вам довелось за всю вашу пустую, бездарную жизнь напечатать хотя бы один завалящий рассказец? Я не верю, что вы когда-нибудь имели дело с редактором, корректором, переводчиком и литературным агентом!

– Отчего же? Вы столь дурного мнения обо мне, а ведь мы едва знакомы. Я постоянно что-то пишу, хотя и не печатаюсь… точнее, постоянно печатаюсь, хотя давно уже ничего не пишу.

Он нервно потеребил свой штырёк и заговорил более спокойно:

– Я из тех писателей, что вышли не из гоголевской «Шинели», а из ненаписанных произведений Льюиса Керролла; это, пожалуй, единственный человек в истории мировой литературы, с которым мне было бы о чём поговорить!

Во взгляде Ильи, обращённом к его экзекутору, блеснул луч какого-то нехарактерного для деградирующей богемы добротолюбия.

– Я  не  обижаюсь лично на вас, дражайший Брюдер; в наше время мало кто склонен видеть величие подлинного таланта там, где царят нужда и постыдные социофобии. Гораздо проще ворваться в дурацкий и, между прочим, чужой дом без стука, подловить беззащитного писателя у самого сортира... И нет разницы: классика или бульварщина, и плевать на потомков, а лавровые венки пращуров давно пущены на ароматный бульон для Панурга всеобщей алчности и бездарности. Меж тем Антон строчит фельетон, Тарас кропает рассказ, а Роман, естественно, ваяет роман. Я решительно отказываюсь в этом участвовать. А у вас странный акцент, сударь.

– Куильти, – прошипел Гумберт, – помните ли вы маленькую девочку по имени Долорес Гейз? Долли Гейз? Долорес в Колорадо? Гейзер в Вайоминге?

– Да, да, вполне возможно, мистер Куильти, надо подумать… не припоминаю такого… и никакой Долорес-гладиолус не значится в большом каталоге моей памяти… к тому же, мистер Куильти, я никогда не бывал ни в Колорадо, ни…

– Это вы – мистер КУИЛЬТИ! – перебил его Гумберт, – а я отец той самой Долорес Гейз.

– Что?! Что за вздор! Я вам никакой не мистер Куильти! Моя фамилия Имазин. Илья И-МА-ЗИН, имею честь… Что же касается вашей дочери, увы… кажется, я где-то слышал это имя, но не могу вспомнить где… в каких городках… в каких табакерках… кхе-кхе. Нет, если бы вы сказали, что её звали Сонечкой – как у Достоевского – впрочем, вы, наверно, не читали, – я бы не стал отпираться и признал, что поступил как чистой воды свинья и болван, бес попутал… так ведь я уже с лихвой заплатил за свою низость…

В том бедственном состоянии, в котором находился Илья, его невозможно было по-настоящему смутить, но его вертлявость заметно сходила на нет, он запинался, путался в падежах, нёс околесицу. Какой-то уголёк разгорающегося предчувствия затлел в пепельно-сизых глазах, придав им подобие гипотетической жизни. Впрочем, они сразу же потухли вновь.

– Я сам люблю ребятишек, – промычал он, – и у меня много друзей среди отцов почтенных семейств.

На этих словах нагой собеседник провалился в мечтательность и на несколько секунд забылся. Затем попытался привстать, не скрывая холодного омерзения к собственному телу.

– Ни с места! – скомандовал Гумберт, по-видимому, гораздо истеричнее, чем хотел.

– Зачем вы так кричите? Я не глухой, – пожаловался Имазин странным бабьим фальцетом. – Просто до смерти хочется курить… У вас не найдётся сигареты? Можно с ментолом.

– Вам и так недалеко до смерти.

– Ах, бросьте, – сказал он. – И вы туда же. Тут двое недавно уже пытались снять с меня стружку, как с последнего Пиноккио… Или вы про каплю никотина и бедную лошадку?

– Меня кто-то уже пытался опередить? Вы, извращенец, кому-то ещё насолили?

– Когда б вы знали, чему я подвергся недавно в соседнем рассказе! Кстати, настоятельно не рекомендую вам его читать – несусветная чушь и бредятина! Так вот, там я был буквально искалечен двумя гигантскими редисками (одна из которых, замечу, приходилась мне любовницей), исколот острыми швейными иглами, искусан и обглодан аквариумными рыбками… И всё это за то, что холодной петроградской зимой потехи ради продержал несколько дней в пустой бутылке подвернувшуюся под руку до крайности экзальтированную особу.

Он хотел было украсить сдержанным смешком своё красноречие, но, поддавшись непроизвольному движению души, испуганно покосился в сторону входной двери. Тем временем, Гумберт извлёк на свет божий кольт, который, нарушая правила безопасного обращения с оружием, прятал под полой чёрного пиджака. Маленький черный пистолет лежал теперь на его ладони, словно Гумберт предлагал недетскую игрушку мнимому злодею, дабы тот с офицерской доблестью совершил очистительное самоубийство.

– Э-э! – протянул заинтригованный Имазин, не слишком удачно подражая типажу легализовавшегося цивилизованного гангстера в исполнении Аль Пачино, – какой у вас шикарный пистолетик. За сколько продаете?

Вершитель нелепого самосуда бесцеремонно шлепнул обвиняемого по протянутой руке, и каким-то образом тот сбил шкатулку с низкого столика подле своего кресла. Шкатулка извергла десяток сигарет.

– Вот же они! – произнес Илья весело. – Помните, как точно высказался в стихах незаконнорожденный Пнин, не тот, о котором написал роман ваш автор, а другой, Иван Петрович, живший в конце XVIII века и, увы, не дотянувший до возраста Христа? «Когда взираю я, как дым клубится вверх / И вдруг передо мной в пространстве исчезает, / То лучше поучений всех / Мою мне жизнь табак изображает…»

– Прекратите паясничать и приготовьтесь к худшему!

– Вам не нравится Пнин?! Согласен, второстепенный поэт. Но почитать занятно. Чего стоит только его «Вопль невинности, отвергаемой законами»!

– Как можно проявлять такую беззаботность под дулом пистолета?!

– Да просто не привыкать. К тому же я не спешу умирать раньше самой смерти! Вам не приходило в голову…

– Оставим философию и перейдём к существу дела.

– Чёрт, где же спички в этом доме? Я вызвал у вас такое раздражение стихами? Безобидной эпитафией? Там можно найти и другие строки о табаке: «Равно как он, я прах пустой, / И жизнь моя есть пламень мой…», довольно неуклюжие. Или вы вообще не признаёте поэзию? В моей копилке найдутся вирши на любой случай. Ладно, не подошёл Пнин, обратимся к литературе нашего века. Как вам пролетарский лирик Владимир Корнилов?

– Да вы, как я погляжу, фаталист…

– Нет, нет, вы всё-таки послушайте, мин херц: «Надежная вещь сигарета! / Сдави-ка покрепче в зубах, / Зажги – и не выдашь секрета, / Что дело и вправду табак…» Это же превосходно!

– Куильти,  –  отрезвляюще сказал Гумберт. – Попробуйте сосредоточиться. Через минуту вы умрете. А загробная жизнь может оказаться состоянием вечного и мучительнейшего безумия. Вы выкурили свою последнюю сигарету вчера. Сосредоточьтесь. Постарайтесь понять, что с вами происходит.

Илья, насильно наречённый Куильти, меж тем рвал на части сигарету Lucky Strike и жевал кусочки табака. Тень настороженного разумения коснулась его лица, но не стала задерживаться там надолго».


4. Взгляд Арапова скользнул вниз.

«Гумберт направил кольт на носок имазинской ступни и нажал на гашетку. Осечка. Приговорённый к смерти посмотрел себе на ногу, на пистолет, опять на ногу. Убийца повторил попытку; с нелепо слабым, каким-то детским звуком пистолет, наконец, выстрелил. Пуля вошла в толстый розовый ковер, и не на шутку перепуганному Илье почему-то показалось, что она может в любую минуту выскочить обратно».

И ещё ниже:

«Оружие в руке неумолимого мстителя оставалось всё таким же вялым и неуклюжим. А он монотонно повторял:

– Сосредоточьтесь на мысли о Долли Гейз, которую вы похитили...

– Неправда! – вызверился Имазин. – Вы чушь порете. Я не отвечаю за чужие растления. Покажите мне вашу бляху, если вы сыщик, вместо того, чтобы палить мне в ногу, скотина! Где бляха?

Расправа набирала обороты.

Гумберт поинтересовался у Имазина, в какой позе тот желает быть казненным: сидя или стоя.

– Это я должен обдумать, – ответил смертник. – Вопрос серьезный…

И, неожиданно подавшись вперед, навалился на своего мучителя, умудрившись выбить у него пистолет, с шумом полетевший под комод».

– Вот же досада, – прокомментировал Арапов. – Мы, самоучки, не додумались до таких изящных диалогов, да и Илья у нас получился какой-то неправдоподобно покорный и смиренный. А где нет сопротивления насилию, теряется динамика, и приходится потчевать читателя набившей оскомину толстовщиной или, на худой конец, поминать всуе, в оправдание своей беспомощности пресловутого Ганди. Я же этого совсем не люблю!

«Суетливо, деловито, лукаво, пытаясь заболтать своего губителя, Имазин поднялся с кресла, куда был недавно отправлен грубым пинком, и начал медленно, на дрожащих, трусливо сгибающихся ногах приближаться к Гумберту, пока тот, не спуская глаз с жертвы, шарил под комодом в поисках кольта.

– Дорогой сударь, заклинаю вас, перестаньте жонглировать жизнью и смертью, как инфернальный гистрион! А если вы так беспокоитесь за своё имущество, предлагаю вам сперва поискать кочергу, которая, конечно, должна водиться в этом доме. Сходите на кухню или позвольте мне отправиться туда.

Вскоре два психопата ввязались в комичную схватку, недостойную даже самого халтурного малобюджетного боевика; переведя общение в плоскость ковра, они долго перекатывались один через другого».

– Не припомню, кто такой гистрион, – пробормотал Арапов, и рука его потянулась за справочником. – В Германии шпильман, во Франции – жонглёр, в Англии – менестрель, в Италии и Испании – гальярд…

«Их потасовке недоставало кулачных ударов, могущих сокрушить быка, и летающей мебели. То был поединок между двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и тряпками. Всё сводилось к безмолвной, бесформенной возне двух литераторов, из которых один был пьян, а другой страдал неврозом навязчивых состояний. Когда же Гумберту удалось овладеть своим драгоценным оружием и усадить тунеядца-новеллиста в его неглубокое кресло, оба пыхтели, как королю  коров и барону баранов никогда не случается пыхтеть после схватки.

Желая заполнить паузу, певец нимфеток предложил дискредитированному компилятору прочитать собственный приговор; термин «поэтическое возмездие»  особенно  удачен  в  данном  контексте, литературным критикам стоит взять его на карандаш. Илья получил аккуратно набранный на машинке текст.

– Прекрасная мысль. Так бы сразу и сказали, что вы доморощенный шелкопёр и хотите получить от меня рецензию… или протекцию… или – почему нет? – благословение… я, само собой, не Державин, но так и вы, ясное дело, не Пушкин. Как там, помните? И в гроб сходя… в гроб сходя… Пойду  за  очками  (он снова судорожно повернулся в сторону двери).

– Не двигайтесь!

– Как хотите. Читать вслух?

– Да.

– Поехали:

«За то, что взял ты грешника врасплох,

За то, что взял врасплох,

За то, что взял,

За то, что взял врасплох мою оплошность...»

Ну, это, знаете, хорошо. Чертовски хорошо! Мне напомнило что-то знакомое из Элиота. Превосходный был поэт. Сейчас попробую воспроизвести по памяти, кажется, из «Пепельной среды»:

«Ибо я не надеюсь вернуться

Ибо я

Ибо я не надеюсь…»

Вы, конечно, эти строки выбрали в качестве образца. Похвально, похвально.

«...Когда нагим Адамом я стоял

Перед законом федеральным

И всеми жалящими звездами его…» –

Великолепно! Какой ритм! Исповедальность! Обнажённость! Каждая строка – нерв! В духе лучших пассажей из «Cantos»! Я готов прямо сейчас набросать рецензию – это будет первый мой текст за несколько лет!

«За то, что ты воспользовался этим

Грехом моим, когда

Беспомощно линял я, влажный, нежный…»

Нет, с Паундом это я погорячился, он, скорее, сухой, а вы невольно скатываетесь в сентиментальность:

«Надеясь на благую перемену,

Воображая брак в гористом штате,

И целый выводок Лолит...»

Ну, это я не совсем понял. Какое-то тёмное место, пусть повозятся другие комментаторы.

«За то, что ты воспользовался этой

Основою невинности моей,

За то, что ты обманом...»

А вот это, уж простите великодушно, откровенная безвкусица. Нет под рукой маркера? Я подчеркну. Это, батенька, обязательно нужно переделать.

«За то, что ты обманом отнял

Возможность искупленья у меня,

За то, что взял ее

В том возрасте, когда мальчишки

Играют пушечкой своей...»

Так-с, первая сальность. Не удержались. Ай-ай-ай!

«Она пушистой девочкой была…»

Ну, прямо зайчонок… гм…

«Еще носила маковый венок,

Из фунтика еще любила есть

Поджаренные зерна кукурузы

В цветистом мраке, где с коней за деньги

Оранжевые падали индейцы…»

Опять хорошо! Не стихотворение, а синусоида: спад – подъём!

«За то, что ты ее украл

У покровителя ее,

– А был он величав, с челом как воск –

Но ты – ему ты плюнул

В глаз под тяжелым веком, изорвал

Его шафрановую тогу,

И на заре оставил кабана

Валяться на земле в недуге новом,

Средь ужаса фиалок и любви,

Раскаянья, отчаянья, а ты

Наскучившую куклу взял

И, на кусочки растащив ее,

Прочь бросил голову. За это,

За все, что сделал ты,

За все, чего не сделал я,

– Ты должен умереть!»

Ну что ж, скажу без обиняков, дивное стихотворение! Хотя и неоднородное. Кое-что нуждается в дальнейшей шлифовке. Кстати, не вы ли, часом, автор опуса «Волчица ты, тебя я презираю…»? Не помню, где прочитал. Там будто те же созвучия, та же неискоренимая страсть к белому стиху, отличающая утончённую натуру, так сказать, аристократа духа от любителей безыскусных хореев и ямбов.

Новоиспечённый рецензент сложил листок и отдал его сочинителю, который давно был готов дописать последние строки кровью.

Проигнорировав критический разбор своего произведения, Гумберт погладил дулом кольта небритую щеку и спросил Илью, хочет ли он сказать что-нибудь важное перед смертью. Тот посмотрел на него с какой-то вселенской усталостью и глубоко вздохнул.

– Послушайте, дядя, – выдавил из себя Имазин. – Вы больной человек, да к тому же пьяны. Всё, что творится в вашей голове, как, впрочем, и в стихах, – страшное затмение. Может случиться так, что, когда оно пройдёт, и разум ваш прояснится, будет уже поздно. Давайте отложим это дело. Я нуждаюсь в покое. Теперь, как никогда. В сугубо эстетическом отношении я конченый импотент и должен пестовать свою импотентность. Весь этот фарс с пальбой из пистолета становится невыносимо скучным и даже тоскливым. Мы с вами светские люди во всем – в эротических пристрастиях, чёрных костюмах, белых стихах, меткой стрельбе. Если вы считаете, что я чем-то обидел вас (ума не приложу, когда и чем), я готов на самые немыслимые компенсации. Не исключен даже старомодный поединок на саблях или пистолетах, в Бразилии или другом  удобном месте. Моё воображение и красноречие не на высоте нынче, и я, право, не знаю, что ещё посулить вам за возможность окончить на сегодня наш затянувшийся разговор. К примеру, я готов самолично заказать для нашей будущей дуэли пистолеты того образца, что в был в моде, когда Пушкин, Лермонтов, Печорин и им подобные дерзко нарушали запрет государя и христианские заповеди… мы можем устроить ошеломительную драку на старинных рапирах на крыше кого-нибудь великолепного архитектурного памятника во Флоренции или Венеции; можем снять зарекомендовавший себя с лучшей стороны английский замок и пугать друг дружку, мобилизовав всех обитающих там привидений. Но при условии, что вы перестанете направлять на меня этот совершенно неуместный в общении двух интеллигентов пистолет!

Прогремел выстрел. На этот раз пуля попала во что-то твердое, а именно в спинку кресла-качалки, стоявшего в углу. Гребя как неумелый пловец, Имазин завернул в соседнюю залу, и в следующее мгновение герои чудовищной пантомимы с двух сторон вырывали друг у друга, тяжело дыша, дверь, ключ от которой Гумберт забыл извлечь из скважины. «Отец Долорес Гейз» победил. Беллетрист, ставший его мишенью, с удвоенной прытью бросился к стоявшему у окна роялю и взял несколько уродливо-резких, в сущности истерических, громовых аккордов: его брыли вздрагивали, растопыренные руки напряженно ухали, а ноздри испускали тот судорожный храп, которого не было на звуковой дорожке недавней кинодраки. Следующая пуля угодила Имазину в бок, и он, отшатнувшись, попытался спрятаться за огромным вороновым крылом застонавшего рояля. Гумберт настиг его и там. Как ни странно, растянувшаяся агония поначалу была беззвучной и состояла сплошь из выразительных гримас: Илья то воспарял над нестерпимой болью, точно обезумевший старик Нижинский в своей палате, то затевал китайский танец с двумя веерами скрюченных пальцев, то демонстрировал все известные варианты африканских ритуальных масок, призванных отпугивать злых духов…»

Арапов перевёл взгляд на соседнюю страницу.

«Преобразившись вновь, став в этот раз величественным и несколько мрачным, Илья начал подниматься по широкой лестнице – и, переменив  позицию, но не подступая близко, Гумберт произвел один за другим четыре метких выстрела, нанося каждым не совместимое с жизнью ранение. Всякий раз, когда пуля встречалось с терзаемой плотью, лицо Имазина нелепо дергалось, словно он клоунской ужимкой преувеличивал боль. Нещадно казнимый замедлял шаг, закатывал полузакрытые глаза и теперь уже без стеснения испускал женское «ах», отзываясь вздрагиванием на очередное попадание. Неуклюжие, слепые пули  проникали в него, точно деловитые муравьи в уцелевший после лесного пожара муравейник. Набрав их в количестве, достаточном для того, чтобы увидеть свою жизнь в иной, обратной, перспективе, он, все время ужасно дергаясь, дрожа,  ухмыляясь, но вместе с тем как бы с отстранённым, грустным и даже любезным, видом, как опустошённый трудной ролью трагик, взывал к убийце:

– Ах, это очень больно, сударь, не надо больше... Ах, это просто  невыносимо больно, дорогой вы мой человек. Прошу вас, воздержитесь. Ах, до чего больно... Боже мой! Ух! Отвратительно... Разве так подобает вести себя мужчине?! Опомнитесь! О-о! Устыдитесь!

Голос его замер, едва он добрался до верхней площадки. Но Илья продолжал идти необыкновенно уверенным шагом, несмотря на львиную дозу свинца, всаженного в его не желающее сдаваться тело. Могло показаться, будто смертоносные пули заряжают беднягу новой энергией, будто это и не пули вовсе, но капсулы, в которых играет эликсир отчаянной молодости.

Гумберт почерневшими и обагренными руками стремительно зарядил пустой кольт, а затем поспешил наверх довершать своё жуткое дело.

Имазин  шагал  по галерее, окровавленный и важный, выискивая открытое окно, качая головой и все еще стараясь уговорить преследователя не ставить финальную точку в этом убийстве. Вошедший во вкус стрелок попытался  попасть  ему  в  висок. Илья, не разбирая дороги, отступил в одну из незапертых хозяином спален с пурпурным месивом вместо уха.

– Изыди, – неожиданно проговорил он, кашляя и отплёвываясь; после чего инстинктивно забрался в чужую, холодную и неуютную постель, зарылся в первородный хаос скомканных несвежих простынь и покрывал. Гумберт выстрелил в него почти в упор. Он откинулся назад, и большой розовый пузырь, чем-то напоминавший детство, образовался на его губах, дорос до величины игрушечного воздушного шара и лопнул…»

Арапов вытер со лба холодный пот и захлопнул книгу. 


Постскриптум

Так, сперва своими усилиями, затем прибегнув к помощи прославленного литературного собрата, герои произведений Ильи Ильича Имазина расправились с собственным непутёвым автором. Попросту покончили с ним.

В XIX столетии были отмечены случаи, когда с подобной жестокостью незаконнорожденные дети из крепостных квитались с отцом-помещиком. Избивали, пытали, издевались и заживо сжигали в фамильной усадьбе. Самодержцы российские распоряжались суровейшим образом карать пойманных отцеубийц, лишая их даже слабой надежды на помилование.

А к какому, сами посудите, наказанию можно приговорить главного или второстепенного персонажа рассказа либо повести? Ведь это субъект без роду-племени, без паспорта и прописки – не более чем плод болезненной фантазии, перезревший, подпорченный фрукт. Смешно взывать к возмездию.

Тем не менее, стоило Имазину, претерпев всевозможные метаморфозы, издевательства и мучения, испустить дух, как его отвратительные создания в результате некой непредвиденной антропологической катастрофы лишились имён, личностных качеств, отличительных признаков, предписанных жанром и сюжетом ролей, читательских симпатий, – словом, какой-либо определенности и обустроенности. Они познали ужас! – горечь! – боль! запоздалого отрезвления; весь этот выводок бастардов и дегенератов, монстров и моральных уродов очутился в очень неуютном – безбожном, а точнее, обезбоженном – мире. Отныне их окружала, теснила и ничтожила какая-то хмурая неродная вселенная, где правят вина да страх, где все поголовно обречены на вечное сиротство, неприкаянность, бесперспективность.

Персонажи прочитанного вами рассказа, главные зачинщики смуты и исполнители преступления, так и вовсе переродились в архаичных мифологических существ. Тот, что предпочёл остаться безымянным, – в тупого всеми презираемого Минотавра, которого даже Тезей побрезговал убить, ибо не пожелал мараться его зловонной кровью; пестовавший едва ли не наполеоновские амбиции Арапов – в безмозглого неграмотного Грифона. Сомневаюсь, что кто-нибудь из популярных героев любимых вами книг соизволит пожать его дурно вылизанную когтистую четырёхпалую лапу.

Не избежала заслуженного наказания и коварная Сонечка, скрывавшая своё остервенение под маской поруганной невинности: едва погиб её обидчик и творец, она обратилась в ненасытную Лунную Жабу, виновницу затмений.

Да, при жизни герои люто ненавидели автора, который являлся таким очевидным препятствием на пути удовлетворения их стремлений к господству и инстинктивных влечений. Но в то же время, в глубине души они любили его и восхищались им. Устранив его, утолив ненависть и осуществив свое желание отождествиться с ним, они неизбежно попали во власть усилившихся нежных душевных движений. Это приняло форму раскаянья; возникло сознание вины, совпавшее с испытанным всеми раскаяньем. Мертвый, автор стал сильнее, чем был при жизни. И тогда несчастные, сирые, убогие, разрываемые духовными противоречиями и эсхатологическими кошмарами персонажи поспешили обожествить Его, торжественно возвели на вершину своего самопального Пантеона и принялись ждать второго пришествия, сгрудившись в секту оглашенных «имазинистов». Ибо не только человеку, но и книжному жителю темно и зябко в мире без надежды.

Июнь 1995, август 2003