- Бо-ря! Ты дома?

Боря встает со старого бабушкиного дивана, который давным-давно вытащили на их огромный балкон.  В то лето Борина дочка купила новый диван, вернее, два дивана. У нее всего по два: детей, шуб, сервизов. Даже двух мужей имела, правда, обоих выгнала. Боря улыбается своим мыслям: Милка - молодец, так и надо!

- Лева, - перегибается Боря через перила, - у вас пожар, или что такое срочное случилось?

- Лучше! – Лева задирает голову и смеется, прикрывая рукой глаза: утреннее солнце уже поднялось над крышей Бориного дома. - Я сейчас дочитал книгу, что ты из  Израиля привез. Про Винницу и про художника, ты знаешь!

Боря знает. Он сначала сам прочитал, а потом уже дал книгу Леве.        

 - Куда уж лучше! – Боря тоже смеется. – Лучше будет только если наши возьмут Каир, или, даст Б-г, забеременеет наша невестка!

Лева больше не смеется.

У Левы два сына, но радости особой он от них не видит. Миша женился нехорошо, жена попалась мелочная, вечно недовольная, невесело они живут. Внучку Ирочку к Леве отпускают не часто. Второй сын, Сема, тоже женат неудачно. Жена его, Марина, сначала была замужем за Бориным сыном, недолго, правда. Потом она ушла от него к Левиному Семе. Потому - «наша невестка». Детей у нее нет. Она обследуется, лечится, ездит на курорты, и с каждым годом делается все злее и раздражительнее.

Марину никто во дворе не любит.

Боря с Левой живут в этом дворе всю жизнь. Только во время войны Лева с бабушкой жил в селе Красное, а Боря с мамой, сестренкой и домработницей Цилей жили в поселке Ак-памык в Казахстане. В Борином поселке был клуб и столовая. Мама работала в клубе, а Циля в столовой. А в Левином селе ничего такого не было, только лес, где пятилетний Лева собирал сухие ветки и грибы. Из грибов бабушка варила суп, поэтому грибной суп на всю жизнь остался Левиным любимым блюдом. Лева давно уже на пенсии, его сын хорошо зарабатывает, холодильник у них полон всяких вкусностей. Но Лева все равно любит суп больше черной икры и всех заморских фруктов. Покойная Фаня часто баловала Леву грибным супом, а невестка, почему-то, никогда его не варит. Марина вообще редко варит, не любит на кухне возиться.

То-то Борин Фима недолго горевал за Мариной, через полгода снова женился.

Борин сын давно живет в Израиле, и Боря каждый второй год ездит повидаться. Фима работает, растит детей. И жена у него неплохая: заботится о муже, готовит хорошо, в доме чисто. Нет, грех жаловаться, совсем неплохо Фиме живется. Все рассказывает он о путешествиях, где были, куда в следующем году поедут...

- Так что там про книгу? – спрашивает Боря.

Он знает, что это не разговор на пять минут с балкона, но, все равно, спрашивает.

- Я поднимаюсь! – кричит Лева уже из подъезда.

Борин балкон выходит во двор. Огромный балкон – целая комната – он не нависает над двором, как балконы в новых домах. Борин балкон с двух сторон поддерживают стены старых, еще дореволюционной постройки, домов. Шикарный балкон-комната! У Бори и квартира огромная, раньше это была коммуналка с домработницей Цилей и с родителями Бориной мамы. Но балкон – это что-то особенное!

Зимой Борины внуки ставят на балконе елку и приводят таких же молодых, нахальных и, не знающих, куда девать энергию, юнцов и девчонок, поплясать вокруг елки. В конце мая на балкон переселяется Боря. Он и спит там, благо, у балкона есть крыша, и никакой дождь Боре не страшен. Боря любит жить на балконе еще и потому, что здесь стоит круглый раздвижной стол со стульями из старого, их с покойной Фирой, гарнитура. Вечером на балконе собирается за ужином вся Борина семья: Милка, дети, Лева, Сашка. Зимой они едят в большой комнате, там Милка поставила модный стол со стеклянным верхом и лаковые стулья на тонких ножках. Боря втиснул к себе в комнату старый сервант и расставил в нем, как было при Фире,  пузатые рюмочки, а между стекол вставил старые фотографии. Ночью, если мучает бессонница, он зажигает свет и смотрит на молоденькую Фиру, маленького Фиму в рубашечке с кружевами у бабушки на руках, совсем крохотную Милку в белой шубке.

Боря поправляет тапочки и идет открывать Леве двери. Идет медленно, он знает, что Лева будет подниматься на второй этаж с остановками.

Наконец, Лева добрался до дверей, потом, запыхавшись, вышел на балкон и прилег на бабушкином диване отдышаться. Боря несет стаканы и бутылку морса, который всегда оставляет для них в холодильнике Милка. Лева, отдышавшись, садится к столу и медленно и со вкусом открывает книгу «той барышни», разглаживая страницы.

- Нет, я не могу сказать, что написано плохо. Таки написано хорошо! – начинает Лева. - Но!

Тут он поднимает указательный палец:

- Это написано про Винницу, но видно, что человеком, который никогда здесь не жил, тем более, - Лева тычет пальцем в книгу, - здесь не рос. Потому что детство – это все, ты же знаешь!

Боря знает.

У них с Левой все одинаковое кроме детства. В детстве у одного был Ак-памык, а у другого – Красное. После детства в Красном у Левы больное сердце, вставные челюсти с сорока лет и страх. Он боится всегда и за всех. Главное занятие Левиной жизни – переживать. Боря переживает, но параллельно основной жизни, потому что  так правильно. Боря любит, когда правильно, но Леву он все равно очень жалеет. Лева на голову ниже Бори, наверное, тоже из-за детства в Красном.

- Так вот, эта барышня (Лева произносит барИшня) пишет: «неподалеку, в старой полуразрушенной крепости, держали военнопленных». Ты когда-нибудь слышал, чтобы у нас в Виннице Муры называли крепостью? 

Боря отрицательно мотает головой.

- И я – нет! – торжествует Лева. - Теперь, вот здесь про эндокринолога Каца с Полины Осипенко. Ты знаешь, кого она имеет в виду? Так он не ходил в халате! Она, его мадам, - да! А он всегда шел в плавках или в спортивных брюках (Лева произносит «бруках»), а на плечи набрасывал полотенце. Помнишь, мы как-то это полотенце стащили, когда они себе купались? Как его мадам верещала!

Старики смеются. Боря тихонько пододвигает виноград поближе к Леве, и Лева щиплет по ягодке, сам того не замечая, потому что сказать он хочет очень много, а слова у него путаются.

- Мне Сема посмотрел в Интернете. Муж ее, он здесь родился, я думаю, где-то на Иерусалимке, и потом уехал в Ленинград, там уже доучивался. Поэтому мы его не помним! Вот так!

Боря кивает, он полностью согласен. Они с Левой знают всех, кто ходил в двадцать девятую школу, когда она еще была в Мурах. Но художника он тоже не помнит. Раз они оба не помнят, – значит, его в последних классах не было, и школу он закончил где-то там, в России.

- А пляжи и мосты в книге перепутаны! – с удовольствием критикует Лева. Он вздыхает. – Но, при всех неточностях, читаешь и просто видишь Иерусалимку! Ну, конечно, те дома, что после войны остались. Помнишь, полдома на Первомайской, где другую половинку снарядом начисто срезало? Там Купершмидт жил, его так и звали «Иоська с полдома».

Боря кивает. Он хорошо помнит рыжего Иоську Купершмидта, у которого был трофейный отцовский пистолет и немецкий бинокль. Лева с Борей вместе с этим Иоськой играли на Кумбарах в войну. Купершмидты уехали еще в начале семидесятых. Почти все уехали…

- Ну, и испанская линия интересная, - продолжает Лева. – И про дядю этого Зюни. Это же тот, что привез контуженую медсестру с Архангельска, она потом сошла с ума.

- Да, испанская - интересная. - подтверждает Боря. – Фима летом едет в Испанию, пойдет в музей Гойи, посмотрит их синагоги, корриду.

Боря вздыхает. Ему все труднее находить общий язык с благополучным Фимой.

Боря с Левой смотрят через перила балкона во двор.

Под балконом на жарком асфальте двора маленький чернявый мальчик накачивает велосипедную шину. У него очень старый велосипед – «Орленок». Раньше это был велосипед Левиного сына, потом Бориного, потом опять Левиного, потом еще и Милка успела покататься.

Теперь на «Орленке» ездит Сашка, сын дворничихи Кати Перегуды. У Кати огромная квартира, правда, в полуподвале, но Катя всегда повторяла, что ей «без разницы!». Когда-то давно у Кати был муж, маленький подслеповатый Коля. Рядом с высокой пышногрудой Катей Коля казался совсем сморчком. Потом Коля ушел к продавщице из гастронома, потому что у них с Катей не было детей. Так получилось, что другого мужа Катя не нашла и осталась, по ее словам, «проживать одинокая». У одинокой Кати всегда останавливались грузины, приезжавшие в Винницу торговать цветами и зимними фруктами. Расторговавшись, грузины устраивали гулянки с музыкой и лезгинкой. Иногда, лезгинка выплескивалась во двор, прямо под Борин балкон.

О своей беременности Катя не подозревала до самых родов. Уже со схватками, она чистила снег, потом посыпала тропинки серой солью. Убрав весь инвентарь, Катя заорала к Боре в форточку, чтобы тот позвонил к Мане и сказал, чтобы она к ней спустилась, потому что у нее аппендицит разболелся до смерти. Когда фтизиатр Маня спустилась к Кате в полуподвал, ехать в роддом уже было поздно. Маня приняла ребенка в дворницкой еще до приезда акушерской бригады. Скорой помощи осталось только забрать роженицу вместе с ребенком в больницу.

Вернувшись из родильного, Катя в тот же день выбросила, завернутого в одеяло Сашку, в окно полуподвальной квартиры, а сама пыталась вешаться. Катю с петлей увидала в окно Милка, Борина дочка, и, перебежав двор по снегу в домашних тапочках, успела перерезать веревку Катиным кухонным ножом.

Милка ничего не делает наполовину, поэтому, оттащив Катю на кровать, она вызвала сразу милицию, скорую помощь, пожарную команду и психиатра Брускина, дочь которого была Милкиной подругой еще с детского сада. Первыми приехали пожарники, которые, осмотрев двор в поисках объекта возгорания, нашли Сашку, мирно спавшего в сугробе. Сашку они вручили Милке, но выехать уже не смогли, потому что выезд со двора перекрыла скорая помощь с сиреной и мигалкой. Пока шоферы разбирались между собой, кто «сдаст назад», а кто газанет, прибежал психиатр Брускин. Он сразу объявил у Кати послеродовый психоз. Катю опять погрузили в скорую помощь и забрали на лечение, а Милка осталась стоять посреди двора в мокрых тапочках и с Сашкой на руках.

Три недели Борина Фира, Левина Фаня и Милка возили маленького Сашку к Кате в больницу кормить. Днем за ним присматривали по-очереди, спал он у Бори с Фирой, потому что в их спальню можно было втиснуть коляску.

Катя вернулась тихая, смирная, вроде даже и ростом меньше стала. Она с Сашкой на руках ходила к Леве и к Боре благодарить, целовала Фиру, Фаню и Милку, и стала с тех пор считать их своей семьей. Принимала от них и одежду и деньги, приходила «помогти убраться» к весне и «поклеить окна» к зиме. Катя сбрасывала снег с Бориного балкона, и каждое утро расчищала дорожку к Левиному гаражу. Катя привозила из села хорошую белую картошку для всех и держала ее в огромной загородке возле двери в дворницкую.

А сейчас Катя лежала в онкологии на Вишенках, и вчера доктор сказал Милке, чтобы семья готовилась.

Боря думает, как объяснить Леве про Сашку. Вот Милка – молодец, всегда найдет подходящие слова, она умеет. Ну, почему не захотела Милка пойти за Левиного Сему?! Сема красивый, веселый, шутить любит, вернее, раньше любил, пока не женился. Такая пара была бы им с Левой на радость! Не судьба…

Лева перебивает Борины воспоминания.

- Боря, но с Сашкой надо что то решать. Ребенок не может жить сам себе! Если бы Фанечка была жива, то она бы уже давно взяла его к нам. А если Катя не вернется…

Боря не слушает. Он уже давно обдумал что сделать, чтобы Сашка после Катиной смерти остался с ними. Всю ночь не спал, смотрел на Фирину фотографию. Ни ему, ни Леве уже не позволят усыновить ребенка. У Милки двое своих шумных и бесцеремонных подростков,  за которыми нужен глаз да глаз. У Левиного Миши несчастливая семья, Сашка не сживется с Мишиной вечно недовольной Лорой. А вот Левин Сема с нашей невесткой…

- Слушай, Лева, у меня есть решение, и оно всех устроит, – прерывает Левины причитания Боря. – Вот у нашей невестки детей нет.

- Нет!

- И ей уже сорок два!

- Два! – эхом откликается Лева

- А Сашке только восемь. Его еще можно музыке учить и все такое.

- Почему музыке? - не понимает Лева

- Потому что, если еврейских детей не учат музыке, то они становятся газлунем! – поясняет Боря.

- А почему Сашка – еврейский ребенок? – опять не понимает Лева.

- Да потому, что Сема с Мариной его возьмут к себе! – объясняет Боря. – Сашка будет после школы приходить к нам. Мы его будем водить в музыкальную школу.

- Я не хочу в музыкалку, - подает из-под балкона реплику Сашка, - я хочу в спортивку. Я хочу в футбол!

- А в теннис? – Лева тоже начинает обдумывать со всех сторон, как будет хорошо, когда Сашка переселится к ним. Он думает, что завтра же попросит Марину научить его варить манную кашу. И Лева будет Сашке варить завтрак. Это очень полезно – манная каша. Фанечка, покойная, всегда варила мальчикам.

Старики молчат. Каждый думает свое.

Боря вздыхает о Фиме и внуках, ставших за девять лет совсем чужими. Думает он о Милке, что одна везет на себе семью, а у самой, чуть что, давление подскакивает.

Солнце уже высоко.

Сашка Перегуда не отрываясь смотрит на балкон. Он сидит на нагретом асфальте, вытянув босые ноги и опираясь о стенку дома. На балконе дед Боря что-то обсуждает с дедом Левой, совсем забыв, что он, Сашка, уже давно хочет есть.

- Деда! – кричит Сашка на балкон – давай будем кушать!

И, не дожидаясь ответа, он бежит в подъезд. Стертые от времени мраморные ступени холодят нагретые солнцем ноги. Сашка взбегает на второй этаж и, подпрыгивая, ждет, пока Боря дойдет с балкона до дверей в квартиру.

Боря торопливо шаркает тапочками, и ругает себя, что не вспомнил раньше, что Сашка голоден. На кухне Лева уже зажигает газ и ставит на плиту большую кастрюлю с супом. Суп вчера сварила Милка. Она всегда варит огромную кастрюлю супа. Милка – широкая натура, угощает всех. И котлет она нажарила полную миску. Сашка в коридоре пререкается с Борей, не хочет идти в ванную. Но Боря непреклонен, и Сашка отправляется мыться. Боря роется в пластмассовой плетенке с чистым бельем, вытаскивает маленькие трусы, носки и синюю футболку и вручает Сашке вместе с полотенцем. Потом Боря выуживает из кучи выстиранного белья Сашкины шорты, которые Милка вчера не успела погладить. Сашка идет мыться, а Боря расправляет шорты на сидении стула и садится на них, – через пять минут сами выгладятся.

Сашка вылетает из ванны и вприпрыжку бежит на балкон. Глаза блестят, мокрые волосы разлохмачены, синяя футболка на спине потемнела от воды. Носки он оставил в ванной. Боря вытаскивает из-под себя «поглаженные» шорты, и Сашка быстро просовывает худенькие ножки в штанины.

- Кушаем?

- Ты почему как следует не вытерся? - выговаривает ему Лева, ставя перед Сашкой тарелку с супом. Тарелка приметная. Много лет назад Борина Фира, простояв два часа в очереди у посудного магазина, купила два детских набора посуды – своему Фиме и Левиному Мише. Из тарелочки с желтыми уточками и голубыми зайками по краям теперь едят Левина внучка (в редкие побывки) и Сашка. Лева наливает суп Боре, потом себе. Боря приносит миску с котлетами, мелкие тарелки, вилки и хлебницу. Сашка, как и Боря с Левой, любит холодные котлеты.

Старики едят медленно. Сашка уже съел котлеты, два куска хлеба, и теперь принялся за виноград.

- Мама говорила, чтоб я не шел до Лоры с Мишей жить, – вдруг вспоминает Сашка. -  Сказала «будь коло Милки и старЫх!».

Лева от неожиданности начинает кашлять. Сашка шлепает босыми ногами на кухню за водой, приносит воды в чашке. Лева отдышался, и Боря доедает свой суп.

Сашка перетаскивает посуду в кухню, составляет тарелки в раковину и наливает воду в чайник. Чай его не интересует, потому что к чаю, кроме варенья, ничего нет, все доели вчера вечером. Сашка обнимает стариков и убегает еще немножко покататься на «Орленке». А Боря с Левой приносят на балкон булку, варенье, закипевший чайник, и пьют чай почти до Милкиного прихода.

Милка заявляется не поздно, но уставшая и очень расстроенная. Она была в больнице у Кати, и дела там совсем плохи. Завтра обязательно нужно отвести туда Сашку попрощаться, потому что Катя стала впадать в полусонное состояние: придет в себя на несколько минут, и снова проваливается.

За два года Катиных скитаний по больницам, Сашка привык с мамой видеться только по выходным, а все время проводить с Милкиными детьми и с Борей и Левой. Но Милка у него на первом месте. Вот и сейчас, услышав Милкин голос, Сашка рысью бежит на второй этаж. У самых дверей он догоняет Милкиных Таню и Грига. Григ – это Гриша. Год назад он придумал себе такое имя, и Сашка с Таней, к возмущению Милки, его поддерживают и иначе как Григом не зовут.

Великовозрастные детки с шумом врываются на балкон, валят Сашку на диван и принимаются его щекотать. Милка шипит на них, потом хлопает Грига по спине чайным полотенцем, и все трое убираются с балкона в Танину комнату. Ее комната больше Григовой, поэтому компьютер стоит там. Начинается азартная игра в какую то «стрелялку», и Милка прикрывает дверь на балкон, чтобы не слышать компьютерных «бабахов».

- А что нам обсуждать, вот пускай сначала Марина согласиться, тогда и обсудим, кто в музыкалку водить будет, - охлаждает Милка стариков.

Она устало поднимается с дивана и, подойдя к перилам, перегибается и кричит на третий этаж соседнего дома:

- Марина! Сема! Идите к нам!

В ожидании Левиных детей, Милка режет помидоры и огурцы. Кусочки овощей так и летят в миску, которую Милка пристроила на коленях. Боря, по ее просьбе, приносит из холодильника банку со сметаной.

- Папа, завтра сметану надо купить! – командует Милка. – Вы на кладбище с утра собирались, вот на обратном пути в гастроном завернете. И посмотри, сколько лука в ящике осталось. Может надо пару луковиц купить, а то до субботы не дотянем.

Лева приносит на балкон горячую кастрюлю с супом и ставит на стол на деревянную подставку. На подставке выжжено «Мамочка с 8Марта! Фима». Боря, локтем прикрывает дверь на балкон, осторожно балансируя стопкой тарелок. Таня открывает дверь Семе с Мариной, и все, наконец, собираются за столом на балконе.

- Сашуня! – приветствует Марина. – Гришенька, Танюша! – она улыбается. Сашка, простая душа, улыбается в ответ, а Григ и Таня, переглянувшись, усмехаются.

Григ придвигает Сашкин стул поближе к столу, а Таня намазывает для Сашки хлеб маслом. Все едят и хвалят Милкин суп. Потом уничтожают котлеты и салат, запивают все морсом.

Дети, присмиревшие и сытые, рассаживаются на диване и включают телевизор: идет очередное шоу с глупыми игрищами. Григ и Таня сидят на диване, а Сашка разлегся с удобствами. Голова его примостилась на подушке, лежащей у Тани на коленях, а худые поцарапанные Сашкины ноги вытянулись поперек таких же худых Григовых коленок.

Взрослые тихонько беседуют за столом.

- Завтра возьму Сашку в больницу, - говорит Сема, - пусть попрощаются. Мы на машине быстро обернемся. И вас (это уже к старикам) могу по дороге подвезти до кладбища.

- Ты все-таки скажи, Марина, - настаивает Милка, - что ты об усыновлении думаешь. Ведь ребенок и нам не чужой, и на твоих глазах вырос. А пока Катя жива, то она подпишет все бумаги, и…

- Не знаю, - тянет Марина, - как-то это все так внезапно. Если бы свой ребенок, я бы с радостью, а чужой…

- Ну, какой же Сашка чужой? – удивляется Боря.

Лева благоразумно помалкивает, раздражать Марину он не хочет, себе дороже станет.

- Ты, Марина, видно, не понимаешь, - начинает Сема, - что нам выпадает уникальный шанс. Сашке восемь лет, он через три года и не вспомнит другую мать, только нас и будет считать родителями. Тут и думать нечего, я двумя руками «за». Ребенка с рождения знаем, не какой-то интернатский, не больной, не дурной.

- Сашка, и правда, учится хорошо, - думает Лева, - а теперь я с ним буду каждый день заниматься, диктанты писать станем. И про кашу не забыть бы завтра у Марины спросить.

- Думай, Марина, решай, - настаивает Милка. – Мне не разрешат третьего ребенка взять без мужа, я усыновить не смогу. Из нас всех только вы с Семой можете Сашку оставить.

- Жалко мамзера! – говорит Боря. – А мы его в секцию отдадим! И еврея с него сделаем!

- Я письку резать не дам! – надувает губы на диване Сашка. – Хотите – волосы стригите, а письку – нет.

- С обрезанием решим потом, – думает Боря. – Поедем к Фиме, там это легко, там без проблем.

-Тьфу, дурень! – гладит Сашкину растрепанную голову Таня. – Кому нужна твоя мелкая пиписька!

- Да что вы все на меня давите! – вскакивает со стула Марина. – Что вы все как прокурорский надзор, на меня навалились. У тебя, Милка, между прочим, дети свои, родные. И у меня еще могут быть. Что я тогда с ним делать буду, если свои родятся?

Маринка отпихивает стул и, зарыдав, бросается в кресло у самых перил. На балконе тихо, даже телевизор еле-еле шипит, Таня убавила звук до минимума.  Слышно как сопит Сашка и хрустит пальцами Григ. Марина плачет, но ее никто не спешит утешать, даже Сема. Первая, конечно, не выдерживает Милка, подходит к Марине и обнимает ее, прижимая Маринину ухоженную головку к своему фартуку.

- Да не убивайся ты так, никто тебе его не навязывает. Детей надо растить с любовью, иначе просто поубиваешь спиногрызов! Ну, не дано тебе чужого ребенка полюбить, значит, не нужен он тебе. Не каждый и пойдет на это, не каждый сможет.

- Сема? – Марина, как всегда, ищет Семиной поддержки. – Ты тоже так считаешь?

Сема встает из-за стола. Он бледный, глаз не сводит с Милки с Мариной, пальцами сжал спинку стула, аж косточки на руках побелели.

- Знаешь, Марина, - тихо говорит он, - мы с тобой семнадцать лет прожили, много всего пережили. За мамой ты ухаживать не могла, потому что тебя тошнило. К папе в больницу ты не могла по утрам приходить, потому что надо было на полчаса раньше встать. Сашку тебе полюбить не дано, и своих детей не дано родить. Кого же тебе дано любить кроме себя?

- Ты… ты.. – плачет Марина, - ты эгоист, ты совсем обо мне не думаешь! Мы только ремонт сделали, в свободной комнате тебе кабинет устроили…

При слове «ремонт» Лева вздрагивает, открывает рот, как будто хочет что-то возразить, но смотрит на Марину и начинает глубоко и ровно дышать. Леву научили такой дыхательной процедуре в санатории. Вроде бы помогает успокоиться. Боря молча сжимает Левину руку.

Марина рыдает в тишине балкона. Даже Милка отошла от нее к перилам и смотрит в темноту двора.

- Я не хочу! – говорит тихонько Сашка. Он выбирается с дивана и подходит к Марине. Худенькая Сашкина ручка гладит Маринино плечо. – Не плачь, я не пойду к тебе в кабинете пачкать. Я у Милки жить буду, а мама вернется, она ей отработает, она обещала.

Марина, с красным от злости лицом визжит, что кто знает, придет Катя или нет, и что вообще она хорошо устроилась, сбросив ребенка в чужие руки. Сашка не до конца понимает про чужие руки, но втягивает голову в плечи и начинает сопеть и тереть глаза.

Тут все одновременно начинают кричать. Таня орет Сашке, что он дурак, хуже Грига. Лева причитает, что если бы была жива Фаня, то… Боря просто заявляет: «Блядь какая!».

Григ тащит Сашку с балкона играть в «стрелялку», бросив напоследок:

- Нам, бедным, даже в носу не даете ковыряться, а сами..!

В этом весь Григ: молчит, смотрит исподлобья, а потом подаст реплику – в яблочко.

- Да, - подводит итог Боря, - проверку на вшивость мы не выдержали. Ну, кроме Милки, и то, ее Сашка сам выбрал.

Марина, всхлипывая, хватает сумочку и, ни с кем не попрощавшись, хлопает балконной дверью.

- Пойду я, - устало говорит Сема. – Нам с Мариной надо кое-что обсудить. - Помолчав, добавляет – Безотлагательно!

Лева и Боря смотрят ему вслед с балкона. Боря, неслышным шепотом, произносит слова молитвы. Лева на идиш, чтобы не поняла Таня, шепчет в небо:

- Вразуми этого еврея, дай ему глаза, дай ему мудрую голову…

Милка режет капусту на борщ, натирает на терке морковку. Таня унесла посуду на кухню, вымыла, вытерла и теперь чистит смородину для завтрашнего морса.

Около девяти Григ вышел на балкон за Сашкиной раскладушкой. Таня, развалившись на диване, смотрит какой-то сериал.

- Я всегда любил только тебя! Твой ребенок станет нашим сыном! – вещает смуглый красавец с телеэкрана.

Милка доварила обед на завтра. Она устало опускается на диван, бесцеремонно сбросив на плитки Танины ноги.

- Папа, а может мне сойтись с кем-то из моих бывших? – спрашивает Милка. – Ну, с Петей, может быть и не стоит, а с Аркашей вполне можно с полгода потерпеть. И Сашку заберем.

- Он даст день, Он даст пищу. Завтра решим! – зевает Боря. Он верит, что все записано, нужно только терпеливо ждать. Все хорошее сбудется.

Лева тоже зевает, целует Таню и Милку, уходит домой.

Таня долго возится в ванной, накручивает волосы на бигуди. Милка давно уже ушла спать. Боря тихонько открывает дверь в комнату Грига. Сашка спит на раскладушке. Фланелевое одеяло свисает на пол, подушка съехала вбок. Сашка вздрагивает во сне. Маленькая рука с неровными ногтями зажала одеяло, ножки с недомытыми пятками он поджал под себя. На раскладушке Сашка кажется совсем маленьким, ну, просто трехлетним.

- Сашка, - шепчет Боря, поправляя подушку, - а ингеле аф ман коп…

Сашка, накрытый одеялом, поворачивается на бок и тихонько вздыхает.

- Кецелэ! – умиляется Боря, и, шаркая тапочками, он тихонько бредет по коридору на балкон спать.

Сема пришел рано утром, еще не было семи. Постучал в дверь тихонько, детей не хотел будить. Боря с Милкой еще не завтракали, только собирались на стол накрывать.

- Милка, я спущусь за молоком, - засуетился Боря. – Вы тут себе ешьте, я потом… - и, сменив тапочки на старые сандалеты, заспешил во двор. За молоком он, конечно, не пошел, молока у них в холодильнике хоть залейся.

Солнце с утра ласковое, не жжет. Боря сначала топтался возле ворот Соборную, потом, присев на ступеньках, грелся на солнышке. Он так разомлел, что пропустил Семину машину, выезжающую со двора.

Сема опустил стекло:

- Дядя Боря, я заеду за вами в одиннадцать. Сначала все в больницу поедем, а потом я вас до кладбища подброшу. Обратно сами доберетесь. Лады? 

Когда Боря поднялся в квартиру, Милка уже успела выйти из ванной и причесаться. В ярко-розовой блузке и джинсах она казалась совсем девочкой. Стояла возле зеркала в спальне и красила ресницы. Боря зашел к ней в спальню и молча сел на кровать. Милку спрашивать бесполезно: захочет – расскажет, а не захочет - клещами не вытащишь.

- Ну, хорошо,  - заводится с пол-оборота Милка, - я скажу, не смотри на меня так! Да! Вы, старые сводники, будете довольны. Мы сойдемся, мы попробуем. Только это ради Сашки, а не ради ваших старых козней!

Милка еще минут пять себя заводит, но Боря уже не слушает. Он улыбается и думает, как расскажет эту долгожданную радость Леве, и как Лева обрадуется, и как они вдвоем будут смеяться, и хлопать друг друга по плечу. Хорошо, когда у тебя есть друг, с которым можно вместе радоваться. И вообще, все хорошо. Только, вот, с Катей…

Сашка сидел в ванне с пенкой из Милкиной зеленой бутылки и пускал трубочкой для коктейля мыльные пузыри. Он высовывал из пенки худенькие смуглые ножки, чтобы дед Боря мог оттереть пятки, подставлял под жесткую мочалку худенькую спину, даже голову дал помыть без долгих уговоров. Лева на балконе гладил шорты. У Тани он разжился чистыми носками, протер Сашкины сандалии влажной тряпкой. Таня заявила, что Сашка может носки забрать насовсем.

- Да на нем горит все, - старательно подражая Милке, сказала она, - что ему одна пара! Я ему еще пару у себя выберу, может даже две.

Без пяти одиннадцать старики стояли у ворот. Боря в серых брюках, синей с белым  рубашке навыпуск и в желтоватой от времени шляпе в дырочках. Лева в белом летнем пиджаке и в Семиной старой бейсболке с надписью «Pepsi». Сашку они держали за руки, чтобы он не перепачкал до поры белые носки.

- Деда Лева, - поднял голову Сашка, - а если я у Милки всегда жить буду, то ты все равно будешь моим дедушкой? И зимой тоже?

Лева хотел ответить, но подъехал Сема, стал сигналить, чтоб садились побыстрее, - стоять на главной улице не разрешается. Лева сел на переднее сидение, накинул ремень. Он долго и осторожно дышал, пока понял, что уже может разговаривать. Тогда он обернулся назад к Боре и Сашке:

- Я забыл тебе вчера сказать, что она, эта Дина, что написала книжку про Винницу, таки умная женщина. Она взяла из Винницы самое хорошее – мужа.

- И книга интересная, не оторвешься! - поддакивал Боря, обнимая худенькие Сашкины плечики. – Художник этот, ребенок прижитый, в какого мастера вырос! А мамзеры - вообще талантливые.

- Это кто еще тут мамзер? – фыркнул Сема. – Сашка, что ли? Так он уже почти Александр Семенович!

Боря догадался, что Лева плачет, только потому, что Левины плечи вздрагивали не в такт Сашкиным, который с удовольствием подпрыгивал вместе с машиной.

- Лева, - сказал Боря, - ты, таки, мокроглаз!

- Сам ты это слово! – радостно отозвался Лева, сморкаясь в клетчатый платок. – Сашка, не слушай деда Борю, он тебя плохим словам научит!