НЕ СКАЗКА

Из повести "Жизнь не сказка"

Я был младшим в семье. И вот, когда братья и дворовые мальчишки уже гоняли на настоящих велосипедах, папа принёс домой что-то ужасное! Было это на трёх колёсах, что сразу превратило бы меня в мишень для насмешек. Поэтому, сколько не убеждал меня папа «сначала так научиться», я, рыдая, отказался даже по коридору поездить.

К счастью оказалось, - одно заднее колёсо можно убрать; что папа и сделал, а потом ночью тихо вкатил в комнату почти настоящий велосипед. Конечно, в этот момент я не спал; обдумывал своё бедственное положение; но, увидев подарок на двух колёсах, тихо заплакал от счастья. Как я дождался прихода папы с работы, не помню; будто день выпал из жизни! Зато потом, безудержно улыбаясь, сам вытащил велик во двор и залез на него. Крикнул «Я сам! Я умею!», нажал на педали и... очнулся под великом; разодрал в кровь плечо и колено.

Папа достал папиросы и начал хлопать себя по карманам. Когда он так искал спички, было это знаком паршивым. Поэтому, взвизгнув «Не страшно, не больно», я рванул к дворовому крану, смыть кровь. Папа раскурил «беломорину»; мельком осмотрел мои раны и, с клубами дыма вытолкнув традиционное «чёрт знает что!», неожиданно скомандовал: «По коням!».

Два-три круга мы сделали во дворе, а потом завихляли по улице между прохожими. «Поберегись!», - зычно кричал папа, удерживая велосипед за седло. И я подвизгивал: «Осторожно!» Больше для того, чтобы на меня все смотрели.

Естественно, бег с папиросой в зубах вскоре отца приморил. А я, как назло, сам не ехал. Тогда папа скомандовал «перекур» и, с трудом овладевая дыханием, начал меня убеждать: братья научат. «Тот самый случай!» – подумалось мне. И, когда папа новую папиросу сунул за ухо, я попросил: «Ещё разик и всё!»; и в полной уверенности, что именно сейчас всё получится, не дожидаясь ответа, надавил на педали. Удивительно, но, вильнув пару раз, я таки помчался вперёд между прохожими, хотя к ним тянуло велосипед, будто они таскали в карманах магниты. Окружающий мир обтекал меня стороной, замкнув всё важнейшее в неширокой полоске асфальта и всё быстрее вращающемся переднем колесе. Я задыхался от счастья и гордости: еду, я еду сам и ничуть не хуже старших мальчишек. Но… из этого сладкого и восторженного полёта меня вырвал нечеловеческий крик, будто сирена завыла на сторожевом катере в нашем порту. А потом завизжали покрышки автомобиля и... пространство над велосипедным рулём начало принимать обычные очертания. На другой стороне дороги, высоко подняв руки, стоял самый страшный для меня человек: Белый Полковник. Я видел, как вздыбилась его седая шевелюра, а глаза загорелись таким огнём, какой может быть только у злого медведя. Сомнений не возникало: сейчас он меня сцапает…

БЕЛЫЙ ПОЛКОВНИК… был огромного роста, плечистый, большеголовый. Руки держал за спиной, сцепив пальцы на пояснице, и смотрел только под ноги. Казалось, голова тащит его вперёд, поэтому ноги с трудом поспевают шагнуть.

Мы знали, - «гулял» Полковник только лишь в гастроном; за шкаликами. Первый он выпивал, спрятавшись в подворотне или ближайшем парадном. Затем порожний шкалик относил продавщице, бровями показывал, что денег за тару не надо, и направлялся домой. Если шкаликов не было, - полковник ждал в углу магазина, пока продавщица ему не крикнет: «Полковник! Сегодня не завезут». Тогда он вздыхал и шёл в другой магазин, на Тираспольскую или же Дерибасовскую.

Выпивох, бравших в долг, было немало. Милка-морячка, заметив Полковника в магазине (в уголке он царапал копейки в огромной ладони), звонко кричала: «Полковник, что ты там трёшься? Иди, забери!». А вот Люська-хрипатая, сменщица, начинала Полковника проклинать. Увидев её, он сразу же уходил.

В первую очередь, Полковник смотрел, отпускают ли шкалики. Ну, а потом, если продавщица была незнакомая, - когда очередь в отдел иссякала, он торопливо шагал к прилавку и, прикрыв рот ладонью, говорил продавщице, всегда одно: «Не будете ли так любезны... поверить: два шкалика». Если Полковнику приходилось идти в другой магазин, он, качая головой и плечами на каждый шаг, повторял, будто заучивал: «Не будете ли так любезны поверить?» Этот момент был нашим звёздным часом! Мы бежали за ним и дразнили: «Белый Полковник, шкалики кончились! Будьте же так любезны…» Ну а я, самый малый, чтобы показать свою смелость даже дёргал за полы военного френча и тут же пулей смывался на безопасное расстояние…

Теперь я летел Полковнику в лапы, понимая прекрасно, что сейчас получу за всех пацанов вместе взятых. Кроме того, слева на меня мчалась «Победа», а я недавно видел на Тираспольской мальчишку, попавшего под трамвай. Проще сказать, ситуация был хуже, чем просто подлость судьбы; а тут ещё велосипед вдруг выбросил меня из седла. Так я и брякнулся на коричневое крыло пышущей жаром Победы, по хрусту и скрежету снизу понимая прекрасно, что велосипед погиб под колёсами. И опасность не миновала! Полковник уже подходил, медленно опуская руки, чтобы сцапать меня, и таксист выскочил из кабины; старый знакомый - Володька-сопливый. И не убежать, - ноги застряли в обломках гнусного велосипеда!

ВОЛОДЬКА СОПЛИВЫЙ. Каких-то полгода назад, на мой день рождения, папа решил покатать нас с братьями на такси, на Победе. Попался Володька. Папа дал ему три рубля – тогда баснословные деньги, угостил «Беломором» и... Володька помчал по заснеженным улицам, к нашей безмерной радости тараня сугробы. С тех пор, увидев меня, он сигналил; широко улыбался и орал на всю улицу, как совершенно взрослому клиенту: «Ну, что там, трояк припас? Куды ехать!» Ах, это было приятно!

Только отец и Володька знали: кататься мне было не важно, - я любил нюхать Победу. Да, «Москвич» пахнет совершенно иначе! Но представьте себе, заори таксист на всю улицу: «Эй, иди нюхать мою Победу?» Нет. Это был наш мужской секрет и солидарность: Володька не ездил на Москвичах и никого не дразнил. Его слова: «И каму какая дела, куды брызги полетять… за его три рубля!» Вобщем, он был для меня героем. И пусть даже однажды, когда я вытер ладонью нос, а папка сказал, что Володьку за это обзывают сопливым, - делал он это неповторимо. Тыльной стороной на указательный палец, затем локоть лихо ронял вниз, разворачивал ладонь внутренней стороной и подтирал нос снизу-вверх, будто подчёркивал свою курносость. Потом цеплял козырёк своей кепки (восьмиклинки), и было трудно понять, поправил он «ворку», или нос вытер... Но я о другом.

ДЯДЬКА БОРЬКА… сказочник и шутник, той же весной подарил мне огромную деревянную бабочку на колёсах и с ручкой. Хоть толкай, хоть тащи – она живо махала крыльями; правда, с ужасным визгом! Я так и сказал: «Елки-моталки, визжит, как свинюка под боровом!». На что дядька щёлкнул мне по уху шолобан. «Не повтояй чепуху! Вот язгони посильнее, шёбы запела, как скиипка, как фьейта на свадьбе, – и полетит, как самолёт! И ты с ней! Сто пьяцентов, шёб я так жил!» Он поднял бабочку, зажмурил глаза и рассказал, будто сам видел: людей, как букашек, трамваи как червячки, и даже Чёрное море, как в тазике. Красиво?! А чуть не заплакал…

МАЛАКУЧА. Дело в том, что к этому возрасту, три на четыре, в одной малакуче я оказался нижним. Очнулся в больнице; гипс на левой ноге – до пояса. Я слышал, врачи говорили: «Тройной перелом, сложнейший: бедро, голень, лодыжка». С чем это «едят», я не знал, но в гипсе провалялся больше полутора лет. Что-то там не срасталось как надо; ногу трижды ломали и опять в гипс. А доктор шутил: «Радуйся, в школе освободят от физкультуры». Когда сняли гипс, заговорили о туберкулезе кости. Ну и, «с больницы я вышел и снова зашёл»; запёрли в туберкулёзную здравницу с хромыми, искривленными детьми, которые о физкультуре и не мечтали. Нет, они скакали за мячом на костылях, но даже мой папка, когда увидел этот «футбол», сразу закашлялся, от меня отвернулся и хрипло сказал: «Собирайся. Улица вылечит». Даже «чёрт знает что» не сказал; тоже плохая примета. Я похромал собираться, а потом, замерев под кабинетом врача, в замочную дырку увидел: папа порвал на куски рентгены, швырнул в лицо доктора и стукнул кулаком по столу: «Ты, скот, теперь за деньги Поддубного в инвалиды запишешь!»

ПАПА

Характер папы называли «матросским» и «ураган». Я пару раз его видел в драках. Но тогда я подумал, - как это, улица вылечит? Сначала папа сказал, что врач - дядя Толя на фронте покойников поднимал. А теперь? Сказать я об этом боялся, поэтому сильнее хромал и даже постанывал. На что папа вдруг проворчал: «Не дурачься. Туда не вернёмся». Он даже чемоданчик не взял у меня, и перед трамваем напомнил: «Сам…»

Трамвай ехал долго. Колёса буксовали на гололёде; вагоновожатый выходил перед спусками и подъёмами, подсыпал под колёса песок. Папа покашливал и даже скрипел зубами; тёр лицо, бормотал «чёрт знает что». Только возле вокзала он повернулся ко мне, поправил на груди шарф, застегнул пальто и, будто в ответ на мои размышления улыбнулся: «Поддубный – это самый сильный человек в мире. Он в цирке боролся. Всех ложил на лопатки! Потом на флоте у нас - склад охранял. Агромный был! Три мешка сахару поднимал зубами. Тулуп не могли ему подобрать. И никогда к врачам не ходил!» Проще сказать, когда дядька Борька принёс бабочку, я даже ходил набекрень: рубль двадцать, рубль двадцать! И как разбежаться, чтобы полететь, как в самых счастливых снах?!..

ТЁТУШКА КУЧЕРЕНКО

Вместе с бабочкой дядька припёр бутылку. «Обмыть, чтобы лучше летала». Я же, не зная как ускорить «мытьё», топтался вокруг, надеясь в этот же вечер испытать бабочку во дворе. Ну и пискнул что-то такое: «Мойте быстрее, а то…» Дядька расхохотался, торжественно встал со стаканом в руке, пальцем брызнул на меня и бабочку, лизнул с пальца остатки водки, и про стакан не забыл. «Чтоб леталось!» – сказал. А папа добавил: «Только на улицу – не выходи!»

Крещение дядькино я слизнул уже на бегу. Не помню, понравилось или нет; была важней бабочка. Её и погнал вокруг четырёх высоченных каштанов, стоявших во дворе флигелей нашего дома. Естественно, бабочка не взлетала; зато всё сильнее визжала. На что тётушка Кучеренко завопила из своего подвала: «Тай шоб тоби показытыся з той собакою. Вже ничь на двори!». И что ей ответить? Что у меня не собака? Или «с зимы рано темнеет»? Так я и сам это толком не знал. Знал, что вот-вот меня позовут домой, а мы ещё не летали. Во дворе не разгонишься: газ проводили; раскопки закончили; а плиты назад кое-как покидали. Плюс, эта – орёт…

Для вас ситуация уже прояснилась? Эх, рванул я на улицу! Слышал, естественно, только колёсики, и видел только бешено замахавшую крыльями бабочку. А тут перекрёсток Толстого и Островидова; автомобильный гудок и визг тормозов Победы. И то же самое коричневое крыло перед носом, и бабочка – вдребезги! Я её даже не видел, только деревянная палка осталась в руке.

Володька – вихрем ко мне. Матерится до звона в ушах: «Да ты, босяк, нюх потерял?!» А я под машину лезу, за бабочкой. Володька меня за штаны, за пальто, вытащил и узнал. Я опять под колёса, - тогда он как заорёт: «А вот сейчас мы к батяне!». И за ухо меня, аж захрустело…

Свои слёзы я ненавидел. Если кто-нибудь видел, что плачу, у меня планка падала, как говорят. Вот я и рванулся, чуть не оставил ухо Володьке на память; перехватил палку от бабочки и вжарил ему прямо по восьмиклинке. И дальше – куда попало, не на жизнь, а на смерть! А он, дурак, нет, чтоб в Победу запрятаться, начал ловить меня за руки и уговаривать. Дескать, мы - кореша и он понимает, что я испугался. Как вам это нравится! На «испугался» я реагировал ещё хуже. Я превращался в тигра, пантеру, в бешеную собаку или сразу во всех драконов с чертями! Проще сказать, я начал дубасить его ногами, пустил зубы в ход и вырвался. И нет бы пулей домой, - отбежал и ору на всю улицу: «Сопливый! Сопливый!» И тут же, как хищник чувствует хищника, вижу: блеснули железные зубы; глаза сузились щёлками, будто на рыцарском шлеме вдруг упало забрало; и рванул Володька ко мне - аллюр три креста! Я запустил в него палку (он смёл её на бегу, как лист акации) и задал дёру, вспоминая слова отца: «Володька убьёт за сопливого! Я сказал для примеру, чтобы ты нос руками не утирал. А так, мало ли что у человека. У меня – вот, шрам на носу. Да и сам ты – хромаешь».

Итак, я убегал, понимая прекрасно, что Володька дорогу домой не должен узнать. Но спрятаться во дворе можно только под окнами полуподвала «жлобни Кучеренко». А она, без сомнения, выскочит даже на шорох и сдаст меня с потрохами. Вобщем, рванул я в угол двора к насквозь трухлявой пожарной лестнице, на которую даже старшие пацаны не сунулись…

НА КРЫШЕ - сердце гремело как колокол, и дыхание, казалось, слышно за сотни метров. Я понимал, раз уж лестница не дребезжит, значит, Володька не лезет. Тем не менее, засунув в рот конец шарфа, чтобы тише дышать, я лёг набок, чтобы сердце не колотилось о кровельное железо. Потом подполз на край крыши, - подсмотреть, не устроил ли Володька засаду под лестницей. Память подсказывала: топот я слышал недолго. Да и открытую машину, с включённым мотором, Володька не бросит. Значит, мог месть отложить. Кто его знает? А проверить не помешает.

Двор было не рассмотреть. Только благодаря паре светившихся на первом этаже окон я заметил лишь Борьку. Вихляя, он топал уже домой, выкрикнув в темноту: «Домой, чкаловец, а то мать задницу надеёт!». Так мысли о Володьке отходили на второй план, уступая место огромным дырам проржавевшего перехода от крыши к лестнице, и отсутствия многих перекладин на всём пути вниз.

О спуске по лестнице – я даже не думал. Хотел пробраться к лестнице чёрного хода, через окно на чердак; но железная кровля загрохотала при первом же шаге! И сразу картинка представилась: дворники, милиция, фонари, пистолеты. А вдруг пальнут? - подумают, что я вор-диверсант. Да и если найду лаз на чердак, там и днём темней, чем на улице; как найду дверь на лестницу, открыта ли будет?

Второй вариант, ползти на другой конец крыши, а там перепрыгнуть на дом соседний, пожарка там новая. Но как? Самые геройские пацаны там не прыгали. А когда попробовали перебросить доску, её не хватило; рухнулась вниз. Хорошо ещё, что не кому-то на голову. Оставалась только наша пожарка. Правда, недавно я видел, как собака загнала котёнка на дерево. А потом он часа два орал на всю улицу, прежде, чем решился сползти по ветвям кучерявой акации. Теперь весь ужас предстоявшего спуска представился мне, будто отражённым в глазах того «храбреца». А ведь взлетел на самые тонкие ветки, куда даже спаситель добраться не мог…

СПАСИТЕЛЬ. «Кис-кис! Кис-кис!», какой-то мужик взобрался на дерево и звал перепуганного котёнка, которому и подползти надо было не больше метра. «Кис-кис, сволота облезлая! Что мне весь день тут кукарекать, а потом семечки кушать?!» Казалось, мужик более потешал зевак вокруг дерева; но котёнок решился! С истошными воплями пополз он по вертлявой ветке, и дядька, вытянувшись струной, схватил его за ухо. Все обрадовались, как на футболе, а котячий спаситель разразился ещё более замысловатым матом, потому что котёнок драл его в кровь…

«Видал, какой молодец!» - сказал мне тогда папа, и даже протиснулся к мужику, чтобы похлопать его по плечу. А когда мужик отпустил котёнка и засвистал ему вслед и затопал, я подумал, что обязательно вырасту таким же весёлым и храбрым. Впрочем, что вспоминать! Спаситель смыл под шлангом дворника руки и впрыгнул в бежево- коричневую «Победу». А я теперь из-за него замерзал на грохочущей даже от ветра верхотуре и даже не представлял, как спуститься.

«Сволочь, гад, чтоб ты сдох, гнусная тварь!» – вспоминал я ругательства, путаясь в выводах. Володька хороший или плохой? Там - котёнок, а я ребёнок! Вы понимаете, почему, двумя руками прижав шарф ко рту, я просто рыдал. И не было стыдно! Некому было сказать, что «мужчины не плачут», некому упрекнуть, что боюсь.

ФАКЕЛ. Вдали я вдруг увидел яркое пламя. Настоящее, буйное, будто дом где-то горел. Вот умей я летать, - подумал, - полетел бы туда и спас людей от пожара. Но мысль эта лишь на секунду мелькнула. Я по-взрослому осознал, что летать - не летаю и сам кукую на крыше. Пацаны как-то раз говорили, что там, где огонь, живёт Змей Горыныч. И что?! Мысленно я уже звал Али-Бабу с ковром-самолётом, ведь моя ситуация не лучше тех, что были в сказках. Но Али не летел; - и я уже был согласен на Горыныча, а то и Бабу Ягу. Пусть только спустят меня во двор, а я уже выкручусь, не хуже Катигорошка. Но, опять «но». Теперь я убеждался, что сказки – враньё, и дядька Борька о бабочке тоже наврал. Полетим, полетим! Ему только бы что-то «обмыть»…

Сколько я глазел на огонь, не важно! Меня уже дважды звали домой, но я молчал. Если я отзовусь, кто полезет за мной? Папа. А братья всем растрезвонят, что я сам спуститься боялся. На всю улицу засмеют! Да я и сам виноват! Всегда огорчаю родителей, - говорила мама, - приношу только горе. Она плакала и вспоминала, что был у нас ещё один брат; очень послушный. Но они его не уберегли; и бог забрал. А потом дал нового брата и меня – в наказание. За что? Я не знал. Но до слёз стало жалко маму и папу. Полезет за мной и разобьётся; рухнет гнилая пожарка и будет папа лежать в луже крови, как тот пацан, что на моих глазах попал под трамвай…

Неожиданно для себя я оторвал тело от крыши, пополз к переходу и взялся за поручень. Лестница сразу задребезжала; тогда я дал ей слово, что стану послушным. И раз уж я обещаю исправиться, чтобы мама не плакала, значит, не должен разбиться и умереть; достаточно и того брата, которого кто-то забрал…

Вдруг, честное слово, я понял, - кто-то слышал меня и даже кивал, улыбаясь! Это был тот старший брат; хотя видел его я только на фотографии; в кепке, пальто, шарф…

В парадное я вбежал, когда уже спускалась родня. Папа кашлял, закуривал, а мама шумела: «Чтобы больше ноги его не было, хоть бы с бабочкой, хоть с верблюдом!» А папа ворчал: «Что ты кричишь, как сумасшедшая, соседи же отдыхают. Найдётся! Не паникуй».

Весь мой запас покаяний мгновенно пропал. Мало того, что все несли фонари, так ещё и в парадном поставили новую лампочку. Некуда деться! Папка «насквозь всё видит», а ржавая пожарка, к поручням которой я лип, как гусеница, отпечаталась на лице и одежде. Вдруг, сам того не ожидая, я замер на первом пролете, где мраморный пол украшала надпись Salve. Я с годами узнал, что Salve - вроде нашего «Добро пожаловать». Ну а тогда уставился в надпись, как самый любознательный в мире ребёнок. «А что это значит?» - спрашиваю, будто поздняя вылазка родителей меня не касается. «А я тебе сейчас объясню!» - взвизгнула мама, но папа поймал её за пальто. «Да тише ты! Соседи…» И мне говорит: «А где бабочка?» Я завертелся, чтобы меня не могли рассмотреть, и, на бегу развивая историю, помчался домой, чтобы снять пальто и наспех помыть лицо и руки. Итак!

- Я гулял во дворе. Вошёл какой-то пацан, спросил, где туалет. Я показал. Он попросил прокатить бабочку. Я дал. Он – бежать. Я за ним. Он на улицу. Ну и я, чтобы спасти дядькин подарок. Догнал на углу. Мы боролись, и я уже побеждал, когда он пнул ногой бабочку на дорогу…

В общем, я предусмотрел даже то, что утром на улице родители могут увидеть обломки бабочки. А если Володька встретит отца и что-то расскажет ему, тогда я совру, что мальчишка сбежал, пока Володька вылезал из Победы. И не докажет! А всё остальное, вместе с «Сопливым», - уже от обиды за бабочку. А крыша? А кто меня на ней видел! Всё сгладилось и срослось, даже грязь на одежде! Плюс, мама всё валила на дурацкие шуточки дядьки, и папа «тоже хорош; отпустил меня на ночь глядя, а сам с Борькой трескал». Пока мама шумела, коммунальные соседи все разошлись, а папа, – я чувствовал его взгляд. Сначала он отвечал маме: «Давай, давай. Прекрасно. Посмотри на себя, темнота». Но вдруг прикрикнул: «Генуг!». Обычно после этого родители переходили на непонятный язык – идиш. Столь интересный, что я начинал слушать кожей; а потом убеждал, что всё понял. И тогда мне кое-что переводили. Но в этот раз папа сказал что-то такое, после чего мама вдруг схватилась за щёки и заревела, будто я упал с крыши. А потом подлетела ко мне с поцелуями, начала отмывать и укладывать спать. «Сумасшедшая баба», - сказал папа; закурил Беломор и отвернулся. Я не спрашивал, что он маме сказал. Рад был, что «номер прошёл»

НА ПЕРЕКРЁСТКЕ

Всё это припомнилось, когда Володька, Белый Полковник, мой папа и я, вместе с ужасным велосипедом, сошлись на перекрёстке. Оказалось, - папа догнал меня и схватил велосипед за сидение. Поэтому я слетел с седла, а когда я хотел убежать от Полковника, папа подхватил меня на руки. Я слышал, как стучит его сердце. Казалось, он задушит меня, но я уже был защищён. Правда, всё остальное завертелось в мозгах. Восторженная поездка, оглушительный крик Полковника, визг покрышек любимой Победы и... грохот папиного сердца, убеждающий, что Полковник теперь не опасен. Впрочем, он приближался, опуская свои лапищи, и ближайшее будущее вновь показалось тесным.

Я вцепился в папину шею, как котёнок, снятый Володькой с дерева. И удивился! Папа вдруг улыбнулся Полковнику, будто корешу, и сказал по-военному: «Благодарю, товарищ Полковник! С меня причитается». Что? – это я уже знал. Но за что?! Не за то ли, что Полковник не сцапал меня, не треснул по шее и даже уши мне не надрал за все дразнилки? Впрочем, старик забросил руки за спину и прошёл мимо нас, как глухой. Так близко, что я почувствовал запах его офицерского, как у Сталина, френча.

Что-то затеплилось в моей глубине, но... вновь взвизгнули покрышки Победы, и Володька, вроде уже рванувший вперёд, теперь направлялся к нам.

Шмыгая носом и плюнув под ноги, он заорал как самый обиженный человек на свете. «Ну, кореша, вашу мать! Я на вас удивляюсь! Да тут без бутылки – ни слова, ни шагу! Да я теперь… даже за пять рублей! Да вы же меня под статью волокёте, мать вашу!»

Папа и ему закивал, как знакомому; меня опустил на землю, дал подзатыльник и метнулся к Володьке. Руку жмёт, представляете? И бормочет, как заводной: «Виноват, виноват. Искра с папиросы, чёрт знает что! Не видел, как он рванул, понимаешь! А ты молодец! Стоп-машина! А он, понимаешь, в первый же раз. Нет, моё слово, за мной не заржавеет!» Он потерял слова, махнул рукой по глазам и полез за папиросами.

Впрочем, Володька только прищурился на меня, шмыгнул носом и нырнул за папиным «Беломором»; как в свою Победу. Мне приказали тащить велик домой, а сами они уселись на край дороги, - что нам, кстати, было строжайше запрещено.

Нелёгкие думы терзали меня. Всё! Не видать мне ни улицы, ни велосипеда. Сейчас всплывёт история с бабочкой, потом Полковник. Если в нашем Гастрономе шкалики есть, Полковник скоро вернётся. Если нет, - всё равно есть Володька, дразнилка и драка с ним. А там и Полковник притопает.

Я решил остановиться и подслушать хоть часть разговора. Сделал вид, будто пробую выровнять колесо и, параллельно, показать раскаяние и готовность сказать: «Честное слово я буду послушным!». Володька изредка на меня косился, хитренько улыбался, подмигивал, а потом дёргал папу: «Да! Так шо я тебе накалякаю?» Но говорить он начинал тихо, как заговорщик. А у меня от «накалякаю», сердце падало в сандалеты. И только оно возвращалось обратно, Володька - ехидна – вдруг опять вскрикивал: «А Полковник! Видал? Так вот что я накалякаю!» Вобщем, макал он меня в жар и холод, но вскоре я понял: так он мне мстит. Но не выдаст.

ДЯДЯ БУМА

Утром папа унёс горбатый велосипед, что на весь день обеспечило меня мрачными мыслями. Вечером он его прикатил обратно, крутанул совсем новое колесо и заявил: «Таки в Одессе есть дядя Бума! Спец! Таких уже нет! Он сказал, - научись ездить на этом (лишь во дворе!), а когда подрастёшь, приходи к нему. Слепите большой велик, с гальмами, на зелёных покрышках. Всё!» Я забожился всеми знакомыми клятвами, мысленно видя себя в мастерской дяди Бумы. А покрышки - пусть хоть и красные! Главное, - с гальмами! Папа расхохотался и тут же в коридоре предложил мне поехать. Но я зацепился за стенку; всё ещё ждал, что правда раскроется

Какое-то время я был, как у нас говорили, шёлковым. Из детского сада на море не убегал, катался лишь во дворе и возвращался домой по первому зову. Честно сказать, понравилось быть послушным. Но вот пришли выходные дни.

Пацаны вытащили «взрослые» велики во двор и - «За Родину! За Сталина!» - закружились вокруг дворовых каштанов. Я - за ними. Но мой «скакун» был на твердых колёсах, поэтому, из-за тряски, мой голос рождал лишь пародию на геройские крики. Меня легко обгоняли и обидно дразнили: «Жавв Шввавлина!» На что мне оставалось врать парням вслед, что дядя Бума уже собирает мне взрослый велосипед на дутых шинах. Вобщем, всё было нормально. Точнее, терпимо; и было бы. Потому что Алька и Мурат Мурадьян вдруг завопили: «За мной, чапаевцы! Добьём беляков в чистом поле!» И все помчались на улицу. По Льва Толстого на Островидова, затем по Петра Великого на Франца Меринга, и снова на Льва Толстого. Я уже знал, что там пацаны ловко лавировали между прохожими, привставали на педалях и размахивали рукой, будто шашкой рубили врагов. Как в фильме «Чапаев». Но детский велик этих радостей не давал. Особенно не размашешься, когда педали надо крутить постоянно. Тем не менее, я мигом забыл эти ограничения! Разогнался, хотел встать на педалях и… мир перевернулся. Сколько метров я драл свою шкуру о желанный асфальт, – не знаю. Но, всё ещё не отличая земли от неба, первое, что увидел, - руки, которые тянулись ко мне. Теперь подробности! Грохнулся я возле огромной «Доски почёта», стоявшей тогда между 12-м и 14-м домом по Льва Толстого. А в центре Доски был портрет товарища Сталина - в три человеческих роста. И потому, что спаситель мой был в офицерской форме, я вдруг подумал: «Чёрт-те што, да это же Сталин! Теперь точно подарит мне большой велик. Ведь слышал и видел: я хотел крикнуть «За Родину!», хотел встать на педалях и рубануть шашкой, но…» В этот момент я даже вздохнуть не мог, поэтому лишь протянул руки навстречу.

Не знаю, понятна ли эта моя надежда и радость, но, не оценив её, вы не поймёте и ужаса, парализовавшего меня, когда в Сталине я узнал Белого Полковника. Я так завопил, что он отскочил от меня и удивлённо захлопал ресницами. Тогда, не теряя времени даром, я вскочил и потащил велик прямо через газон. Рассчитался ли папа с Полковником, я не знал; а за дразнилки он мог велосипед разломать на куски.

Все эти «прекрасные» размышления вдруг тоже разорвались, как бывает в кино, когда прогорает плёнка. Всё зримое скрючилось, из середины кадра вырвалось пламя, и чёрно-белый зигзаг будто молния, всё поверг во тьму. Что-то рвануло мне горло; кто-то вырвал велосипед, а ноги вполне ощутимо взлетели над головой. «Амба, Василий Иванович, помирать надо!» - прозвучали в ушах слова Петьки, которые сказал он Чапаеву, когда их окружали белогвардейцы.

Потом, как в кинотеатре, когда зрители начинают ворчать и шуметь, где же кино, передо мной начали возникать лица, заслонявшие небо. И опять всё пропало. Только почувствовал цепкие пальцы, оторвавшие меня от земли. Я летел! Точнее, плыл мимо огромного Сталина на Доске, пытаясь догнать Полковника. Я вдруг остро, как горлом почувствовал, что обидел его; он хотел мне помочь подняться. Но Полковник теперь уходил, как всегда, сутулясь, и скрылся во тьме, с моим велосипедом в руке.

БОЛЬ

Это «кино» я досматривал уже дома; лёжа в постели, с перевязанной головой и горлом, на котором ещё долго оставались чёрные точки. А вышло вот что. Вдоль газона, чтобы народ не топтал цветы, натягивали колючую проволоку и таблички: «По газонам ходить запрещается». Но было мне не до чтения, когда рванул от Полковника. Проволока вонзилась в шею и спружинила так, что ноги взлетели над головой. Так я и грохнулся. Подняли меня прохожие, а Полковник взял велосипед и пошёл показать, где мой дом. А тут и ребята примчались - «красные кавалеристы». Финал. Папа теперь будто заглядывал ко мне из тумана. И почему-то смеялся: «У тебя сотрясенье мозгов! Значит, уже появились!» Смешно? Но я не смеялся. Горло будто кромсали кинжалы; в голове грохотали шары. Я падал в тёмные катакомбы, бежал от шаров, опять куда-то проваливался, звал папу, но шары разгонял только Белый Полковник. Он звучно, как на параде чеканил шаг, от чего шары лопались, вырываясь из-под земли и оседая каплями на хилых цветах газона. Я хотел Полковнику что-то сказать, но голос мой скрежетал, как трамваи на спусках, и он опять удивлённо моргал, уходил. И тогда вновь накатывались шары, будоражившие чувство вины…

Больше чем через год, после длительной ссылки к бабушке на Слободку, я выехал на улицу на велосипеде, который собрал с дядей Бумой. И несколько дней колесил вокруг гастрономов, надеясь встретить Полковника. Я хотел показать, что не боюсь его; я вырос и понял всю гадость дразнилок. Знаю, что он меня спас, когда заорал на всю улицу так, что Володька и папа опомнились, там, на углу. Знаю, что он шёл на помощь, когда я упал с велосипеда; знаю... Но Полковник не попадался. Только во сне я подъезжал к нему и разговаривал, будто расстались вчера. Показывал, что езжу уже хоть без рук; хоть под рамой. Могу не крутить педали, но только подталкивать; и даже остановиться могу, балансируя, но не касаться ногами земли. Извиниться, правда, не получалось. Тогда Полковник озорно усмехался, как сумасшедший, и бормотал: «Будьте любезны! Это ещё не всё...» После этого я всегда просыпался, недоумевая: то ли велосипедные успехи мои «не всё», то ли он ждал извинений? Вобщем, я поехал искать Полковника в доме на Челюскинцев. Во дворе наврал какой-то бабульке, что я от тимуровцев-следопытов. Она и сказала: Полковник недавно умер. Оставил деньги соседке, чтобы вернула долги в магазин. Хрипатая честно сказала: в долг Полковнику не давала. Потом вдруг расплакалась и всем в очереди налила… за свой счёт.

На секунду я задохнулся, сдерживая слёзы, но не уехал; подошли другие соседи, наперебой рассказавшие массу подробностей. До революции Полковник закончил Кадетский корпус. Сначала был «белым»; потом стал «красным» - полковником. Имел ордена, наградной пистолет. Два старших сына погибли в конце Отечественной войны; двое младших, в 50-е годы, в Западной Украине. Воевали они на стороне «лесных братьев», поэтому Полковника арестовали; прямо на улице. Пока следствие шло, жена застрелилась из его пистолета. Полковника не посадили; разжаловали, сняли погоны и лишили военной пенсии. Он запил; продал ордена и медали...

Когда я умчался на велосипеде, начался сильный дождь; слез моих никто не видел. Возле Оперного театра, на булыжной (тогда) мостовой, велосипед занесло; я разодрал в кровь ногу, бок и плечо, но тут же вскочил, выправил руль и снова помчался куда-то вперёд. Как связной партизан в соседний отряд; с очень важным для всех сообщением: Полковник унёс с собой обиды и боль, часть которых досталась мне. А я не знал, как с этим жить дальше.

ТАКСОПАРК

ЛЕНА-ВЕТЕРОК И ПЯТИКОМНАТНАЯ КВАРТИРА

Должен начать с того, что до такси я работал в автобусном парке. И вот где-то в конце сентября 1971 года мы со слесарями ночной смены, человек пять, решили съездить на бахчу за арбузами. У Ивана, одного из инициаторов поездки, там был свояк – охранник, поэтому набрать было можно «от пуза». А если на пути остановят нас автоинспекторы, то, как мы рассуждали, за 2-3 арбуза на нос они наверняка простят нам рейс без путевого листа. Итак, с лёгким сердцем мы выехали из филиала на улице Транспортной, угол Водопроводной, но на Сегедской, к всеобщему изумлению, попали… под обстрел.

Как мы узнали потом, - два воина из полка связи решили отомстить какому-то офицеру, обидевшему их на учениях под Одессой, в Чабанке. То ли за водкой не дал сходить, то ли позволил, а потом отобрал всё себе, - эти слухи витали потом по городу, хотя вездесущие газетчики отмалчивались. В любом случае, курнув для храбрости какой-то травы, вооружённые автоматом и армейским штыком бойцы вышли на улицу и автоматной очередью остановили такси. Как-никак, до Чабанки километров 40 с гаком.

В такси, кроме водителя, сидели старичок со старушкой и, как позже стало известно, Илюша Учитель с девушкой. Когда «мстители» приказали им выйти, Илюша, известный в Одессе боксёр (жил на улице Болгарской, которая тогда называлась «Будёного»), попросил парней убрать автомат (зачем пугать до смерти?) и разрешить ему помочь старикам выбраться из машины. Затем, выбрав момент, он одним ударом сбил с ног солдата и отобрал у него автомат.

- Возвращайтесь, придурки, в часть; не ищите на задницу приключения, - сказал Илюша и, отсоединив рожок с патронами, бросил автомат обратно солдату. Тот же, подтерев сопли и отойдя на пару шагов, достал из голенища сапога запасной рожок и в упор расстрелял Илюшу.

Я подъёзжал к светофору, метров за 300 до места происшествия, когда прозвучала первая автоматная очередь. Шальная пуля (трассирующая) попала в наш ЛАЗ; пробила обшивку в 10 сантиметрах от моей правой ноги и, пока она металась по пассажирскому салону, каким-то образом я остановил автобус, поставил его на ручной тормоз, и… обнаружил себя «в засаде» за четвёртым рядом сидений. Ну и, потому что в нашем автобусе было трое парней, не так давно отслуживших армию, и не в ротах хозяйственного обеспечения, - мы приступили к бурному обсуждению ситуации. Текст совещания литературно практически не передаваем, плюс, не прошло и минуты, - опять затрещал автомат. И понимая, что на армейские учения это никак не похоже, мы решили разобраться самостоятельно. Для этого, после короткого совещания, я пополз обратно к рулю, дабы открыть двери, но в это время нас обогнало другое такси. И вновь – очередь. Выбравшись из автобуса, мы успели увидеть, что некие люди сели во вторую машину, - она рванула вперёд, но через сто метров круто свернула влево и врезалась в лоб встречного грузовика. Бабах! Дым, клубы пара и - тишина. После чего мы смекнули, что наше геройство, когда приедет милиция, не будет достойно отмечено, даже если пообещаем доставить арбузы. Т.е. - На базу, - рявкнул Иван, и я развернул автобус, помчался обратно в гараж.

Остальные подробности - из газет. Илюша Учитель погиб, а водитель второго такси, в который сели солдаты, - Валерий Спивак направил машину в ЗиЛ-поливалку. Во время столкновения у солдатиков автомат как-то там подвернулся, и они застрелили сами себя…

11 октября, переводом из автобусного парка, я уже был на улице Фрунзе (бывшая Балковская), в 3-й колоне 2-го Таксомоторного парка, где работал Валерий Спивак и Витька Губа (это кличка) – водитель машины, с которой всё началось. И когда Георгий Витальевич Ангардт, начальник, сказал, что я принимаю 09-57, сразу припомнил: 09… писалось в статье.

Знаем мы, ваши подарки, - подумал я и начал обход «подзаборных» - разбитых машин. Ведь новичкам, по традиции, всегда давали самую рухлядь; а 09-я серия - были машины не старше года. Значит, только авария «всмятку» могла подарить мне столь молодое «корыто» для реставрации.

Под забором 09 я не нашёл, поэтому, не веря счастливой судьбе, решил расспросить шоферов. И оказалось, что «спивакову лепёшку» давно разобрали на части; а другая машина с Сегедской – Витьки Губы - была - 09-56. В ней пули пробили фару, крыло и внутреннюю «торпеду»; так что, всё быстренько залатали, подкрасили и запустили в работу. Что же касается вопросов о 09-57, то, критически осмотрев меня, шофера широко заулыбались и начали убеждать, что такой фарт не валяется на дороге. Девушка там командир: Ветерок.

Вечером, выслушав моё сообщение, папа сказал своё «А!»; а мама заверила, что с напарницей «не сопьюсь, и матом ругаться не буду». Таким образом, осталось только дождаться встречи с напарницей.

Как принято у таксистов, я приготовил первый взнос в общее дело (красивые чехлы на сидения) и, после первой смены, ждал «боевую подругу». День был слякотный, машины проезжали КП с закрытыми стёклами и сразу сворачивали на мойку. Так что номера не прочтёшь и не разобрать, кто рулит, мужик или дама. Но только я подумал пойти ждать в диспетчерскую, вдруг слышу пронзительный голос и текст возле мойки, от которого даже меня, парня далеко не парникового воспитания, бросило в жар. Тем не менее, то ли помня мамины рассуждения, то ли на всякий случай, я спросил первого, кто был рядом: «Что там за соловей?» Ветерок! - ответил мужик. - Не слышишь? И тут же мой бригадир подкатил, дядя Лёня-Кацап, оскалился на все 32: «Вперёд, милок, пять минут на знакомство и в бой, деньгу зашибать!»

Ветерок крыла матом любого, кто зазевался на мойке. А когда я дождался конца замысловатой тирады, сказал вежливо «Здрасти» и, обращаясь на «вы», попытался представиться, она и меня мгновенно заматовала до остолбенения. Дескать, не хрен болтать! Машину отмыть, за детьми присмотреть и ветерком - в детский сад…

Изложив суть моих как бы первых обязанностей, Ветерок, с чем-то в газете в левой руке и с путёвкой - в другой, повихляла в диспетчерскую; отвечая на приветствия встречных не печатными текстами и, одновременно, распевая: «Веет, веет ветерок, ветерок, подцепил паренёк триперок между ног». Таким образом, кличка «Ветерок» для меня прояснилась. А вот вопрос с детским садом завис на непонятных высотах…

Стараясь не показать, что паникую, я распахнул дверцу 09-57, бросил пакет с чехлами на пассажирское сидение и без спешки полез за руль. Да, я уже знал, что некоторые такси обслуживают почту и банк, но «присмотреть за детьми» - в планы мои не входило. Я видел себя минимум автогонщиком. А тут?!

Детьми оказалось всё, что сидело в машине, - возрастом от 6 месяцев. Девочки, мальчики - сразу не разберёшь. Тем более все дрались и рыдали, хотя в руках каждого была банка варения и пачка печения. Но главное, что бросалось в глаза, следы детского пиршества по всей машине. Плюс, кошмарно воняло селёдкой!

«Мать вашу!», - вероятно я всё-таки крикнул. Потому что дети мигом притихли и гамузом полезли ко мне. Зачем? То ли варением делиться, то ли… Я разбираться не стал; инстинктивно схватил чехлы и пулей выскочил из машины. А картина для окружающих возникла примерно такая. Я в новой болгарского производства кожанке с меховым съемным воротничком. На шее белый шёлковый шарфик; папин флотский запас. И новая светло-серая шляпа чехословацкого производства. Скажем, «собирайтесь девки в кучу, я вам чу-чу отчебучу», а с другой стороны, полный пердимонокль: куча детей и вымазанное варением такси. Плюс таксисты сигналят: не задерживай очередь!

Тогда я рявкнул детям что-то про дисциплину, на секунду залез в такси, снял тормоз и, чтобы избежать нового интереса детей ко мне, подтолкнул машину на мойку плечом. И тут же решил: сейчас побегу к начальнику и пошлю его вместе с этой новой машиной, Ветерком и её детским садом. Лучше уж развалюху латать! Я уже видел себя у начальника и даже его самого, нервно разворачивающего мятную «Театральную». Так он бросал курить, когда волновался. Так ведь и я не на пляже! Сами зазвали меня их автобусного, якобы «гонщиков собираем», а тут? Что я им, фрейбеличка, вместо детского сада?! Но виденье «переговоров» распалось. Примчалась напарница, будто бы на метле с резким селёдочным выхлопом. Как я позже узнал, путевой лист и выручку она сдавала без очереди. Во-первых, дети в машине. А во-вторых, селёдка, которую она ела «с тела», завёрнутого в газету. Поэтому диспетчера и кассиры путёвку и деньги хватали без лишних слов и внимательного учёта, на полном доверии.

Ветерок мигом «заткнула» возмущённых водителей и взялась (без рук) за меня. Дескать теперь я наказан: мойку машины и профилактику перед сменой сделаю сам, а она поедет домой.

Уже удаляясь, на прощание, обернулась, дополнила: «Чехлы натяни, как положено. А шарфик и шляпку твою идиотскую, на… чтобы я больше не видела! Тоже мне, Ржевский!»

Да будет так! - сказал мне внутренний голос, позволив лишь исподтишка рассмотреть уходившую «девушку». А картинка открылась такая. Равноширокая дама, на толстых иксообразных ногах, в чёрной куртке и юбке, двоих детей как тюки подхватила подмышки, а третьего подгоняла пинками; успевая по ходу отделаться шуткой или покрыть матом тех, кто возмущался, что дети грязными пальцами елозят по чистым машинам. Плюс, кому-то она обещала вернуть долги и т.д.

По мере приближения Ветерка к выезду из таксопарка, сменившиеся водители срывались с места, как от чумы. И это мне стало понятно, когда селёдочно-конфитюрный раёк начал забираться в машину «счастливчика». А потом, пока я ещё минут 20 вычищал печение и варение, «счастливчик» вернулся в гараж и вновь занял на мойку очередь, проклиная богов, подтолкнувших его «под Ветерка».

С этого дня для меня стало законом: 1. Сделать всё необходимое, чтобы кто-то другой вёз напарницу на Приморскую. 2. Собрать по машине конфетюрные банки, обёртки печения и «селёдочные» газеты (селёдку ела она и в пути), отмыть и проветрить машину, и только потом выезжать. Без шляпы и шарфика.

Обычно напарники забирали друг друга из дома и отвозили домой. Но чтобы избежать этой радости, я ездил на мотоцикле. А однажды, когда, как назло, что-то в нём отказало, вышел я на Островидова (Новосельскую), чтобы подсесть к кому-то из наших. Вдруг, вижу, летит моя «кучерявая», а багажник болтается сзади, как погремушка. Ну и, естественно, лихо тормозит Ветерок возле меня и подгоняет: в ясли, в сад надо заехать, - всё, как всегда. Ладно. Сажусь и ехидно так замечаю: «Ленок, а крышка багажника обзор тебе не закрывает?» И она за словом в кассу не лезет: «Выйди, говорит, хрен собачий, и закрой, поухажуй за дамой!» И тормозит. А что делать? Вылажу. Я ведь всё себя уговаривал, что машинка-то, свежая. Селёдкой, правда, пропахла, как рыболовецкий сейнер, но хоть каждый день на ремонтах не тухнешь. Ну и, к багажнику поворачиваю, а там, - мать моя родная! - всмятку всё. Одна крышка болтается. А Ветерок от радости просто чахнет! Дескать, как тебе это?

С её слов, чесала она по Приморской. Ну и вспомнила, что младший дома не кормлен. Ну и, мать-перемать, по тормозам. Пассажирам она всегда говорила, что на секунду, газ только проверить или кран закрутить, а сама могла и обед сварить, и детей скупать, покормить. А потом пассажиры, после рассказа какой-то страшной истории ей всё прощали; спасибо, что живой возвратилась и довезла. Так было задумано и в этот раз. Но, мать-перемать, она по тормозам, а сзади грузовичок нарисовался; врылся в багажник, как в январский сугроб.

В подтверждение слов, Лена кивнула назад и, в пассивных фазах взлетающего багажника, я увидел летящий сзади «Газон» с перекошенной «мордой».

Естественно, после всех ясель и детских садов, Ветерок в гараже пересела в другую машину, а я остался возиться с «курносым» задком нашей калеки. А водитель «Газона», пока назначали цену ремонта, нам рассказал подробности.

Лена «топила на всю дыру», поэтому, не предполагая, что такси остановится, он «поймал гаву». И да, «он пытался её обвинить, но Лена так раскричалась, что собралась вся «приморская шантрапа». Пришлось мигом признать вину и отдать ей документы. Тем более, в грузовике цемент без наряда. Но хуже другое! Авария произошла часа четыре назад, а потом Ветерок моталась по детским садам да исполкомам, а он, «без прав и с мордой расквашенной», был привязан как ней, как пуповиной. И кто теперь будет ждать его с этим цементом?! И деньги где взять на ремонт двух машин?» Вобщем попал мужик в непонятку.

В это время подъехал Георгий Витальевич. Начал орать на меня, но «Чунча» - Жорик, рихтовщик наш, вовремя заступился. «А где Ветерок?» - спросил Витальич, выкапывая из кармана очередную конфетку. В ясли помчалась, - в ответ буркнул я, как бы с намёком, в какую упряжку он меня захомутал. «Ну и ладненько, - вздохнул облегчённо он и начал чмокать свою «Театральную». - А то… не дай Бог!» - добавил он совсем не партийно.

К удивлению всех он вдруг выплюнул (к чёрту!) конфетку, потребовал сигарету и, пыхтя дымом, как подводник без кислорода, пообещал выписать все запчасти и краску. И даже водителю «газона» разрешил у нас рихтоваться и краситься. Больше того (шофёрская солидарность), он пустил водителя в кабинет и насел на телефон, после чего кто-то вскоре приехал, цемент перегрузили на другой грузовичок, а пострадавший водитель, подсчитав приход и расход, помчался за водкой. Так и провели мы всю ночь, пока машины привели «в божеский вид». А утром, часиков в пять, Ветерок напела нам про паренька с триперком, как «Утреннюю зорьку», и упорхнула, как ни в чём не бывало. А я, конечно, в два часа дня должен был быть в гараже, как штык, чтобы в четыре успеть забрать дочку и сына из садика. Да-да, именно так: вопрос «чьи это дети», предо мной и завгаром уже давно не стоял.

ТО-2 – ПЛАНОВОЕ ТЕХНИЧЕСКОЕ ОБСЛУЖИВАНИЕ АВТОМОБИЛЕЙ

В таксопарке это как Рождество, отпуск, или 13-я… растрата. Ведь только в кино ремонты бесплатные. А натурально, в этот день напарники достают сбережения, дабы за свой счёт поставить машину «на ноги» и произвести полный расчёт по текущим расходам за месяц. Вслед за чем, все «тэодвушники» позволяли себе разговеться. Нередко так, что выезжали на смену «безлошадные» водители. «Испытатели», как называли их остальные за то, что бездушно «давали подменке под хвост».

Я был не пьющим, поэтому специально приехал на мотоцикле, дабы избежать пьянки. Я планировал так: Ветерок будет в гараже «гонять слесарей», я поеду добывать нужные железяки, а потом, когда подойдёт час застолья, меня «за рулём» пить не заставят. И домой её отвозить не надо, не полезет же она на мотоцикл?! Тем не менее, уже через минуту, обещая мне «порвать уши и подпалить тарахтёлку», Ветерок взгромоздилась на мотоцикл и приказала «гашетку крутить в гастроном». Оказалось, что с неизменной селёдкой в руке и текстами про «ветерок», детей, исполком, сады и ясли, она уже была у завгара, поэтому  добывать запчасти «из-под земли» не надо. Как факт оставалась только одно: организация праздника «по-людски»…

Как мы ехали – описать трудно. Ветерок щекотала меня и щипала за - всё. Во вторых, по пути она что-то кричала водителям и пешеходам, даже вставая для этого на подножках. Поэтому мотоцикл мотало, как консервную банку в ветреный день, но…

Гастроном Ветерок признавала только лишь «свой», на Приморской, через дорогу от дома. Во-первых, «чтобы свои заработали». А во-вторых, это я понял немного позже. Точнее. Полностью отклонив моё «подожду возле мотика, чтобы не спёрли», она настояла, чтобы я шёл за ней. Ещё точнее. Сказала, что «никто на хрен не тронет, а если и тронет, то свистну и назад приведут», - она поволокла меня за рукав в гастроном, где в самом центре, не обращая внимания на покупателей, звонко воскликнула: «Собирайтесь девки в кучу! Напарника привела! Стопроцентная целка! Лично сама проверяла!» После этого она затолкала меня прямо в подсобку, и… началось. Крупнотелые «барышни» мигом забросили торг, вломились в «святая-святых», завертели и защипали меня - везде, будто безъязыкую куклу. И тут же на какой-то бочке появилась выпивка и закуска, так что я успел всё же подумать, - выпью для отвода глаз грамм 20, и рвану из этого вертепа на всех парусах к моей «Яве», а потом в таксопарк. И чёрт с ней, напарницей! Впрочем, в этот момент я не представлял, что есть тосты, которые не поддержать, хоть в гастрономе, хоть в таксопарке, обида смертельная. Например, по памяти, на которую после того я не надеюсь, - «Не видать зелёного светофора, если не выпьешь!» «Чтоб ты сдох, если не выпьешь!» «Чтобы не будил милицейский свисток!» И нечто новое, после премьеры фильма «Брильянтовая рука»: «Чтобы не жить на одну зарплату!» Плюс, актуальное: «Чтоб на спине и затылке только нежные пальчики, но не пистолет или нож!» В общем, меня «размочили». А потом, Ветерок набила рюкзак «продразвёрткой» и приказала: «По коням!» И… повела знакомиться с мужем; дескать, «из-за меня, козла, он остался дома с детьми».

Как и где мы знакомились, я не помню; в «ейном дворе» обходили сначала соседей, обнимавших и целовавших меня, как родного. А потом осели в немыслимой тесноте, куда одни гости входили, когда выйдут другие. И снова объятия, поцелуи. После чего я ощупывал свой карман, где были 200 рублей на ремонт, и в недрах хмелеющего рассудка пытался понять, зачем это всё. Или Лена гордится мной, или мне должно гордиться, что попал именно с ней? Или простой финал: после столь дружеской встречи я останусь без мотоцикла, денег и новой болгарской куртки.

Дальше события потеряли очерёдность возникновения мест и конкретных лиц, фиксируя в памяти лишь картинки продолжения праздника. Часть в багажнике нашей или чужой машины, после чего слесарь Коля начал смеяться без остановки, но уже не мог попасть инструментом в нужную гайку. Потом, «чтобы Коле не мешать работать» (заснул под машиной), праздник переместился на толстенную – в метр – трубу, что тянулась сзади нашего гаража. И здесь газетка с селёдкой вдруг превратилась в праздничный стол. Дальше была лужайка за таксопарком, куда кто-то тащил сидения из машин. Позже, капот чьей-то машины и, наконец, столик в подсобке мойщиц. Кум. Кацап. Питерский. Толя-Рабочий. Дима Бегак. Сашка-Механик. Ульман, Нейман, Шерман, Ангельман, Берман, Мишка Юзефпольский. Рокфеллер, Скоростник, клички и имена путались в голове, но росло ощущение: это народ надёжный и крепкий, как рукопожатие. Что я им отвечал, как оказался в кровати не знаю. Помню лишь то, что во сне швыряло меня, как шлюпку в бешеный шторм.

На следующий день я увидел себя в такси; ехал в гараж. И удивился, что меня встретили, как именинника; только уши не драли. А потом понял: Ветерок уже описала всем наше мотоциклетное путешествие, с полным красочным перечнем всего, за что она меня пощипала. А остальное таксисты додумали от себя. Правда, всё доходило ко мне будто издалека, поэтому я уже только отмахивался.

Ленка приехала с первой смены, как стёклышко! Хохотнула, увидев меня, и приказала: «Заболей на недельку». Я отмахнулся. «Тогда на всю смену запасись минералкой». И подсказала, вроде как невзначай: «Я пузом пила, а ты мозгами. Думаешь много: вредно пить или полезно; мотоцикл украдут, деньги отнимут. Вот и застряло в тебе. Так что, учись, пока я жива».

Учись, не учись, - меня бросило в жар. Денег в кармане я не нашёл; а спросить, сколько потратили, я постеснялся. Кроме того, а где мотоцикл, часть моей жизни?! Во дворе не было, поэтому сел на такси. Где он?! Н, собственно, я и спросить не успел. Ветерок усмехается: «Помню, ты что-то дарил Рокфеллеру; кричал, что на деньги тебе плевать. И куртку Куму напяливал. Может, и мотоцикл кому-то отдал; за бутылку? А кому? Я, например, в туалет отходила. И подарки назад не берут!»  

Всё! Я понял, как бывает инфаркт. Воздуха нет, ноги не держат. Слова не приходят. Но напарница откупорила отвёрткой (всегда носила в кармане) припасённую минералку, и треснула меня по спине. «Да ладно, дыши! У меня твои деньги, потом посчитаемся. И тарахтёлка жива; девки в подсобку заволокли. На двух колёсах тебе щас низя».

МУЖ, ДЕТИ, ЖИЛЬЁ - ЖИЗНЬ КАК У ВСЕХ

Жильё на Приморской, - это коридор, гостиная, спальня, кухня и туалет – были 7 метров в квадрате. В одном квадрате. Здесь же, естественно, муж и дети.

Муж – Витёк «Рыжий» - был поразительно тощим. Он был грузчикам в «Электротоварах» на Ленина, и это было делом достойным. Особенно в нашу эпоху искусственного дефицита, когда на покупку холодильника, радио, телевизора и даже электрочайника надо было годами стоять в очереди. Тут грузчик – фигура изначально первостепенная. Что, кому надо, бутылку под мышку и к грузчику; а там уже, по цепочке наверх, появлялась нужная подпись и сам товар. Естественно, с «верхняком». Но Рыжему больше чем «на бутылку» не перепадало, поэтому лампочки, выключатели и батарейки всегда оттопыривали его карманы, постепенно превращаясь в материальный бюджет семьи и личную гордость мужа. Ведь сами понимаете, когда жена основной добытчик, то и радостей у мужа не много.

Должен сказать, что выпить Лена мужу не запрещала, и за труд не престижный никогда не ругала. Должен же кто-то смотреть за детьми! – утверждала она. И Рыжий «смотрел». После второй рюмки он засыпал на краю кровати, и значило это, что дети, спавшие или игравшие на кровати, как на полу гостиной, не скатятся на пол. Тоже не мало…

Как появлялись дети, и что в этой семье называлось «любовью» или «супружеством», мы не обсуждали. Но однажды, когда Рыжий «толкнул» очередной холодильник и обмывал «дело» с друзьями, Ветерок неожиданно заскочила домой. Точнее, мы вместе ехали в «Центр» получать покрышки. Дело важное, часа на три забот; а тут, сверни, говорит, чую неладное. А я, собственно, с первых дней с ней не спорил; так что подъехал и жду. Три, пять минут. Нет, меньше. Гораздо меньше! То ли предчувствие, то ли голос напарницы мне почудился. Бегу во двор, а оттуда «дамы и господа» покотом валятся в порядке очереди. И, по сути, мне осталось только «Скорую помощь» вызвать. А дело сложилось так, как я выяснил позже, сравнив версии Ветерка, Рыжего и компании.

С точки зрения Лены: она «застукала Витька с бабой». А по хронологии, «сначала ушёл холодильник» и это решили обмыть. Когда Витёк захрапел, а гонцы бегали за «поддачей», их компанейская дама тоже решила поспать под боком хозяина. Вы же помните, всей квартиры 2 с половиной на 3 с половиной, так что диван для гостей не поставишь. Ну и, когда вернулись «гонцы», дабы освободить место у столика, коим была газовая плита, накатили спящую даму то ли в притирку к Витьку, то ли сверху него. Их и не было, честно сказать, минут пять; магазин через дорогу, а свои в очереди никогда не стояли. А потом, только расселись добавить, тут Ветерок, здрасти-пожалуйста. Увидела якобы сексуальную пирамиду и покатила гостей и «невесту» из хаты; через двор и подворотню прямо на Приморскую. А там и прохожим тоже досталось, чтоб не встревали в семейный конфликт. «Скорых помощей» прибыло две. С кем и что там вышло с другими - не знаю, но Витьку Ветерок руку сломала, ногу, ключицу и шею свихнула.

В гараже, конечно, происшествие Ветерок не скрывала. И повторяла: «Не сотрётся хрен Витькин, это не жалко. А вот, что на постели моей, бывшей девичьей, это задело!»

Витёк ещё долго выбирался из гипса, поэтому на вопрос, «как мужик?», Ветерок историю вспоминала подробно и с гордостью. Дескать, и у них по-людски, с любовью, ревностью и изменой. И Витёк загордился: он ведь считал, что случай не упустил, когда чужая баба была под боком...

Смейся, не смейся, но на Приморской и другая большая разборка вышла. В переулке, сразу за домом была портовая проходная. А на углу, это помните, гастроном, горячая точка. И что там матросики с корешами Витька не поделили - не знаю. Но когда я подъезжал забрать Лену на смену, на улице битва шла, не проехать. Вижу, Ленка прёт в самую гущу, с младшей дочкой в руках. Кому подзатыльник иль в нос, кого коленом под зад. В общих чертах, побежали и поползли от неё бойцы-алкаши, так что, по сути, осталось мне, как всегда, Ветерка охладить, дочку забрать и попытаться выяснить причину конфликта. Кто Витьку надавал, за что, и вообще, кто первым начал? А зачинщиков, как всегда, уже не было. И только решили все разойтись, как некий любитель правды показал на брандвахту; баржа такая стояла в начале причала, как общежитие для холостых портовых рабочих. Ну и, я напарнице говорю: поехали, мол, пора деньгу заколачивать; здесь ты уже всем показала, кто в доме хозяин. Так нет, она дочку опять хвать на руки и потопала на баржу разбираться. Меня, как толкнёт, то ли для общего устрашения (бей своих, чтобы чужие боялись), то ли вроде разминки, - и говорит: «Ты в семейное дело не сунься. Меня с дитём особо не тронут, а если тронут, вапще порву на куски. И за Витька рассчитаюсь по счётчику и с верхняком». Через минуту баржа ожила, как встревоженный муравейник, и морячки полетели по трапу, как арбузы с грузовика на Привозе. И только потом напарница гордо села в машину. И поехали, с песенкой, как всегда. Правда, в этот раз «морячок подцепил триперок между ног».

Очередную беременность Ветерка определить на глазок было попросту невозможно. Скажет, - завтра возьму выходной. А потом оказалось, что родила. Четвёртого, пацана. И опять на работе. Малыш титьку сосет, Ветерок машину ведёт, свою песенку напевает.

Да ты что, очумела? - ору на неё. - Как можно так жить! Требуй квартиру, в конце концов! Ты же сколько строителей светлого будущего им наклепала! А они? Нет, я понимаю, этому правительству вечно в долгу евреи, немцы, армяне и весь остальной социалистический лагерь. Но ты ведь русская, так какого же чёрта?! Впрочем, сама виновата! Пьянки, гулянки, праздники сердца, именины души, а дело важнейшее даже с места не стронула. О детях подумай, ведь вырастут!

Ленка, естественно, обматерила меня в ответ, а потом вроде задумалась. Несколько дней даже песню свою дурацкую не напевала и про селёдку как бы забыла. И вдруг опять погнала меня по привычному кругу, собрала «до кучи» детей и говорит: кати в Исполком. Подождёшь минут десять, не обеднеешь.

Я, конечно, поехал, но разозлился. Ты на жадность мне не дави, - возмущаюсь. - Лучше подумай: в Исполком – на 10 минут. Вот папа мой 18 лет стоял в очереди, почти всегда – первым. И что? Не купили бы кооператив, по сей день, жили бы вчетвером в на 12 метрах. Хоть женись, хоть плодись, хоть подохни, без разницы. А ты даже в очередь не записана! Тоже мне, не обеднеешь…

Дальше поехали молча. Но я не сдержался. Ладно, говорю, не знаю, что ты задумала, но ведь дело серьёзное. Да и дети твоим мне уже будто родственники. Может быть, хоть на очередь тебя поставят? Значит, оставляй шантрапу со мной…

Нет, - Ветерок говорит, - со мной пойдут. Зимний брать будем!

Ждал я её минут 20, не больше. Бежит, смотрю, ножки-тумбочки иксиком, аж юбка разорвалась. Влетает в машину и палец к губам; тихо, дескать, сиди. Разворачивай! А как это тихо?! Где дети? – ору. - Совсем обалдела. Четвёртому и недели нет от роду! А она меня по коленке оглаживает: «Не колотись. Они нам квартиру там... высцикивают. Я старших подговорила: дадут по струе за правое дело». И сама в окошко поглядывает. И я, конечно, таращусь, но такси разворачиваю.

Вдруг выбегают из Исполкомы мужчинки; при галстуках, в пиджаках. Прут прямо к машине. «Гражданочка Полякова, ну как же так можно! Детишек забыли! Кабинет Председателя, стол, а вы. Да и тут… вам расписаться положено, - тычут в окно бумажку, - за ордер, за пятикомнатную!»

Так получила гражданочка Полякова, незабвенная моя напарница, на посёлке Таирова пятикомнатную квартиру. А я сразу подумал, что теперь перейдёт она в другую колонну, на Черёмушки, ближе к дому. Так и вышло. И думаю я теперь, как там без неё Приморская? Да и, что вообще Приморская без Витька и детей - Поляковых?! Пусть даже улицу вскоре переименовали в «Суворова». Правда, теперь новые времена, может и вернётся название? А может быть, напечатают этот рассказ и Поляковы-детишки узнают, как строилось их счастливое настоящее. Вспомнят ли, как я их возил и бегом разносил по яслям и по детским садам? Ах! В любом случае, счастья им. Жили ведь как-то вместе, не различая наций...