Книга  Гиннеса и Фима Гринфельд не встретились друг с другом.
В тех местах, где обитал Фима и в те времена читать надо было осторожно и не всегда то, что хотелось. Скорее всего, Фима о существовании такой книги не подозревал и, что печально, книге о Фиме никто не удосужился сообщить, иначе, я уверен, они бы подружились и весь мир узнал бы о Фиме, потому что Фима Гринфельд был целых три раза исключен из одной и тойже партии. И не просто из какой-то партии, а из самой партийной партии на планете Земля: из коммунистической партии Советского Союза.

  Фима родился в Кишиневе в год второго еврейского погрома. Этот погром был не такой обильный и, следовательно, не такой популярный, как первый, случившийся двумя годами ранее, однако причинил Фиминым родителям довольно крупные неприятности, от которых они и скончались, когда Фиме исполнилось пять лет, оставив Фиму и его старшего брата без всяких средств к существованию. И настолько "без всяких", что братьям, чтобы выжить, пришлось несколько месяцев пешком добираться до Одессы, где у них проживала какая-то тетка.

  Революцию Фима встретил в зрелом двенадцатилетнем возрасте и принял ее всей душой. Вообще-то, если посмотреть на политическую ситуацию того времени, то станет ясно, что выбора у юниши не было. В белую армию сыном полка его бы не приняли из-за недворянского происхождения; в петлюровские банды может и взяли бы, но только в качестве мишени на стрельбище или лозы для отработки сабельной рубки. А на эмиграцию в Париж ни у Фимы, ни у его тетки денег не было.

  Фима вступил Красную Армию, созданную евреем Бронштейном, которому почему-то не жилось спокойно под крылом его богатых родителей. Закончив службу, Фима пошел работать на обувную фабрику, написал заявление о приеме в партию, созданную Бронштейновским подельником и, как  постоянно неимущий, был принят. Вскоре Фима проявил себя талантливым организатором, получил должность начальника по снабжению и, ощутив некую материальную стабильность, женился на девушке из религиозной семьи. Ее папа, бывший одесский равин, скрывалсяся от разоблачения на привозе, где выдавал себя за пролетария, работая скромным шойхетом-курорезом и таким был представлен коммунисту Фиме.

  В 1932-ом году Фиму послали в короткую командировку на заготовку кожи в украинскую глубинку. Оставлять семью даже не на долго Фиме страшно не хотелось по причине только родившегося сына, но его отказ могли расценить как саботаж: oбстановка на юге Украины накалялась, там набирало силу сталинское мероприятие, позже названное Голодомором. Насмотревшись на вымирающие семьи, Фима пришел к выводу, что советская власть, если и собирается осчастливить рабочих и крестьян, то только в каком-то далеком поколении, однако никаких выводов из этого не сделал.

  По возращению Фиму ждал неприятный сюрприз. Псевдопролетарский папа жены, воспользовавшись Фимыным отсутствием, коварно проявил свою мелко-буржуазную сущность и подсунул зятю свинью, хотя и довольно кошерную: oн совершил обряд обрезания своему внуку.  Когда политически неподкованные жена и теща радостно сообщила об этом Фиме, он запаниковал. Честно говоря, Фима не видел в отделении маленького кусочка кожи от письки своего сына никакой прямой угрозы партии. Он сам был обрезан и подозревал, что многие из основателей партии большевиков тоже в свое время прошли через эту малоприятную, но полезную с точки зрения гигиены процедуру и это не помешало им быть верными ленинцами и сталинцами. Но с другой стороны, в уставе партии ничего не было сказанно об обрезании. Фима не понимал как ему расценивать поступок подлого тестя: как религиозный пережиток или как оплошность глупых баб, недосмотревших за непоседливым стариком. За советом он пошел к парторгу своей фабрики, который, как и большинство парторгов в Одессе в то время, был тоже евреем и, наверное, разбирался в традициях своего народа.

  - Лучше бы ты украл что-то или кого-то прибил, - возмущенно воскликнул Изя Шварцман, выслушав Фиму. - Как ты думаешь, за что мы так кроваво боролись и еще будем, как мне кажется, довольно долго бороться не менее кроваво? За обрезание? Нет, не за него, а как раз против него. А ты что сделал? Ты своим поступком вернул нас в далекое местечковое прошлое и теперь нам все надо начинать сначала.

  - Так что же мне делать? - испугался Фима.

  - Закрыть дверь, - сказал Изя. 

  И когда Фима плотно прикрыл дверь его кабинета, тихо добавил:

  - Ничего не могу поделать. О брызе уже базарит вся Одесса. Пиши чистосердечное признание, пока не написали на тебя донос. Может пронесет.

  И пронесло. Фиму не арестовали, не сослали на Соловки, не лишили имущества, состоящего главным образом из приданного его жены - перины на гусином пуху и блох внутру нее. Его только исключили из родной партии.

  Партия без Фимы худо-бедно прожила всего двенадцать лет и вернула его себе на фронте в виде солдата интендантских войск. Вопреки распостраненному мнению об интендантах, Фима рисковал жизнью не меньше, чем, скажем, пехотинцы, потому ему вменялось в обязаности кормить тех, кто находился на передовой. А может он рисковал даже больше. Враг обстреливал и бомбил его наравне с его клиентами, а те, по независящим от них причинам,  манерами не блистали и, случись Фиме из-за перебоев с доставкой продуктов оставить их без витаминов, могли на голодный желудок его и того... Однажды, отправившись на линию фронта, Фима оставил записку: "Везу кашу нашим солдатам. Спирт кто-то спиздил. Если не вернусь, считайте коммунистом. А, если вернусь, то или спирт отдайте или партбилет." По возвращению Фиме отдали то, что отдать было проще.

  Чтобы уберечь себя от гнева бойцов, Фима призвал на помощь свою природную изобретательность. Он придумал, как иметь молоко и мясо постоянно и всегда под боком. Однажды немцы в бинокль заметили стадо коз, которое паслось под присмотром Фимы прямо за окопами русских.

  "Oх, уж эти еврейские штучки", - вздохнул фашистский фельдмаршал и приказал открыть огонь. Животные в панике разбежались и собрать их Фиме не удалось, не смотря на все его старания.

Глядя на неуклюжие Фимины попытки сколотить вокруг себя стадо, сослуживцы обозвали его козлом.

  - Почему это, интресно, я козел? - возмутился Фима.

  - Так козы же завсегда вокруг козла собираются.

  И Фиму осенило. Он приобрел настоящего козла. Благодарные козы в полной мере оценели поступок их благодетеля и после артилерийского налета послушно возвращались к любимому самцу.

  - Я этого козла довел до самого Будапешта, - делился воспоминаниями Фима со своими внуками и в его голосе звучала гордость.

  Войну Фима закончил коммунистом, но пробыл им не долго. Как знающего румынский язык, а мы помним, что Фима родился в Молдавии, герой-интендант был коммандирован на три года в Румынию в качестве переводчика. Вернулся он на свою обувную фабрику не один, а с ковром и хрустальной вазой, которые объявил своими трофеями.

  - Фраер! - взорвался вечный парторг Изя Шварцман. - Он думает, что он маршал Жуков. Ну изъял бы у румын какие-то тапочки для нашей фабрики или там ведро мамалыги. Не по чину трофейничаешь, солдат. Пиши чистосердечное признание, а то соседи на тебя от зависти уже пять доносов накатали.

  Фима опять полностью признался во всем и партия опять его благородно простила, вторично отобрав у него членский билет. А ведь ярко светил ГУЛАГ.

  Однако, как говорится, старая любовь не ржавеет и в Фимином случае, напоминает о себе каждые двенацать лет. Может вы не поверите, но ровно через дюжину годков Фима опять вернулся в лоно. Но, согласно своей карме, на короткий срок.

  После многих лет работы на обувной фабрике, в год рождения Кристиана Лабутена, Фима понял, что женские туфли "для выхода" их фирма делает так, словно в них собираются наряжать альпинистов для восхода. Будучи начальником отдела контроля за качеством, он принял этот печальный факт близко к сердцу и решил, как его предки в местечках, немножо шить на дому. Вернее немножко тачать. Фима стал у себя дома делать модельную обувь. Когда несколько сотен одесских дам на вопрос "Где вы достали такие изумительные туфельки?" ответило "У Фимы", ему пришлось в очередной раз предстать перед товарищем Шварцманом.

  - Статья с конфискацией, - коротко произнес уставший от Фимы парторг. – Ты сдирал с  государства кожу и из нее делал свои туфельки для получения личных доходов. У ОБХСС длинные ноги. Лучше бы ты у себя дома презервативы востанавливал.

  - А вдруг у них длинные х..и?

  - У тебя будет время это проверить в мордовских бараках, если не напишешь чистосердечное признание.

  Надо ли говорить о милосердии партии? Определенно не надо, мы все о нем знаем. Отдав переходящий красный билет, Фима воскликнул: "Никогда больше это не повториться! Чтоб они горели!" Не совсем понятный смысл этих возгласов (что не повториться? кто должен гореть?) можно объяснить Фиминым сильным огорчением. Мало ли что человек не выкрикнет, будучи очень растроенным, но всё, как ни странно, сбылось. Ровно через двенадцать лет Фиму стал мучить какой-то непонятный зуд. Его правая рука ныла, чесалась и тянулась к ручке, словно хотела что-то написать. Но что именно Фима не понимал и на всякий случай написал сразу два документа: заявление о приеме в партию и сразу за ним чистосердечное признание. Он сомневался какое из них верное на даный текущий момент и, как всегда, отправился за советом к Шварцману, который был к тому времени уже парторгом подземной части одесского еврейского кладбища.

  - Значит так, - глухим голосом сказал Изя. - Закрой за собой дверь.

  И Фима закрыл. Его похоронили между главным инженером родной фабрики и ее технологом. Директор, естественно, лежал на русском кладбище. Партии повторить свой трюк с Фимой Гринфельдом не удалось. А через два раза по двенадцать с небольшим лет сгорели и они.
Так оказывается, Фима называл партию, власть и страну.
    *  *  *