Надеюсь, что мне удастся завершить начатое - но думаю, что даже незаконченный мозаичный портрет Великой Марины будет читателям интересен.
 
В.Е.Демидов
 
 

                                                              *  *  *
 
 

БЕЗМЕРНОСТЬ  МАРИНЫ

                                                                     

«...Всё, что мне суждено
было узнать, - узнала до семи лет,
 а все последующие сорок - осознавала.»
Марина Цветаева. Автобиография.
 

Глава первая

ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ДОЧЬ

 
Тайный советник Иван Владимирович Цветаев был штатским генералом по  «Табели о рангах» Петра Великого.
Он был также историком, археологом, филологом, искусствоведом. И членом-корреспондентом Петербургской Академии наук по классической филологии и археологии (звания действительного члена-академика удостаивались лишь столичныне жители, а Иван Владимирович был москвичом).
И избран был почетным членом Болонского университета, где периодически читал лекции.

В 1894 году, на Первом съезде русских художников и любителей художеств (по случаю передачи братьями Третьяковыми своей картинной галереи в дар Москве), Цветаев произнёс речь, призвав к созданию в «младшей столице» общедоступного Музея изящных искусств. Архитектор Р.И.Клейн выиграл конкурс на лучший проект.
Строительство и наполнение экспонатами заняло четырнадцать лет.
...Ранние годы Ивана Владимировича, основателя и первого директора Музея, увы, были тяжкими. Безвременно скончавшаяся тридцатичетырехлетняя мать оставила его отцу, бедному сельскому священнику Владимиру, четверых сирот. Всех их он, как говорится, поставил на ноги. Все четверо должны были стать священниками. Так что за плечами Ивана Владимировича было шесть лет Шуйского духовного училища и ещё шесть - Владимирской духовной семинарии, когда он решил поступить в Московский университет на «классическое» отделение историко-филологического факультета.
Студентом Московского университета он был выдающимся. Окончив курс в 1870 году, он переехал в Варшаву, столицу Царства Польского, входящего в Российскую империю, где получил звание доцента Императорского Варшавского университета. 
И там защитил  докторскую диссертацию: критическое обозрение «Германии» - фундаментального труда великого римского историка Корнелия Тацита. Естественно, весь следующий год Иван Владимирович провел в  Италии, совершенствуясь в древних италийских языках и письменности.

Московский университет не оставлял его своим вниманием, и едва тот вернулся из командировки, пригласил Цветаева преподавать латинский язык на кафедре римской словесности. А в 1881 году - стать сотрудником обитавших в знаменитом Пашковом доме на Ваганьковском холму двух университетских музеев - Румянцевского (в коем Цветаев десять лет директорствовал) и Публичного.

Скромный и обаятельный - так двумя словами можно описать характер этого штатского генерала. Подпал под его обаяние и миллионер, крупнейший заводчик в городе Гусь-Хрустальном, Юрий Степанович Нечаев-Мальцев. Он безропотно акцептировал счета на строительные работы и закупку экспонатуры (подлинников и копий) для Музея изящных искусств имени императора Александра Третьего.
Миллионер дал три миллиона. Император - триста тысяч.
Иван Владимирович колесил по Европе, по маленьким городкам, разыскивая (подешевле!) старину, которая обязана была украсить Музей, оригиналы и слепки античных скульптур, заказывал копии. Разыскивал в уральских просторах должный облицовочный камень, - и вся его дача Песочная в приокской Тарусе пестрила кусками камня «голубого, розового, лиловлго, с ручьями и реками, с целыми видами... Есть один - как ломоть ростбифа, а вот этот, пузырчатый,  -  точно синий вскипевший кофе,» -  вспоминала много лет спустя генеральская дочь Марина
Цветаева.
Писавшая стихи, предчувствуя не славу, нет, - НЕУДАЧИ:
 
Звенят-поют, забвению мешая,
В моей душе слова «пятнадцать лет».
О, для чего я выросла большая?
Спасенья нет!
 
Еще вчера в зеленые березки
Я убегала, вольная, с утра.
Еще вчера шалила без прически,
Еще вчера!
 
Весенний звон с далеких колоколен
Мне говорил: «Побегай и приляг!»
И каждый шаг шалунье был позволен,
И каждый шаг!
 
Что впереди? Какая неудача?
Во всем обман и, ах, на всём запрет!
- Так с милым детством я прощалась, плача,
В пятнадцать лет.
 
А ее дочка Аля (Ариадна) в 1919 году создала - грамотно писать умела с пяти лет! - первый литературный портрет мамы: «У нее светло-русые волосы, они по бокам завиваются. У нее зеленые глаза, нос с горбинкой и розовые губы. У нее стройный рост и руки, которые мне нравятся. Ее любимый день Благовещение. Она грустна, быстра, любит Стихи и Музыку. Она пишет Стихи. Она терпелива, терпит всегда до крайности. Она сердится и любит. Она совсем не хочет жить так, как живет... Она близорука. Она всегда куда-то торопится. У нее какие-то бесполезные службы. У нее большая душа. Низкий нежный голос. Быстрая походка... Марина по ночам читает, у нее глаза почти всегда насмешливые.. Она не любит, чтобы к ней приставали с какими-нибудь глупыми вопросами. Она тогда очень сердится. Иногда она ходит как потерянная, но вдруг точно просыпается, начинает говорить и опять куда-то уходит. У нее раньше было много друзей. Но потом они стали понемногу покидать ее, только потому, что у нас ничего нету.» 

Так записала в дневнике семилетняя Аля, когда большевики ввергли Россию в голод и нищету. 
А несколькими годами прежде, открыв 31 мая 1912 года Музей изящных искусств имени императора Алексвндра III при Московском императорском университете, создатель и первый директор Музея проговорил: «Думала ли красавица, меценатка, европейски-известная умница, воспетая поэтами и проставленная художниками, княгиня  Зинаида Волконская, что ее мечту о русском музее скульптуры суждено будет унаследовать сыну бедного сельского священника, который до двенадцати лет и сапогов-то не видал...»
Этот лучший российский Музей изящных искусств в Москве (в кровавый 1937 год переиначенный коммунистами в «изобразительных» искусств) носит имя Пушкина, хотя глубокоуважаемый Александр Сергеевич ни к изобразительным искусствам, ни к музейному делу никакого отношения не имел. 
 

Назвать же именем единоличного создателя музея, Ивана Владимировича Цветаева, члена-корреспондента Петербургской Академии наук, профессора Московского университета, замечательного знатока античной филологии и прочая, и прочая, было никак нельзя: имел родственницу за граицей. Да не просто родственницу - родную дочь!  И что с того, что эта дочь стишки пописывает, главное - она антисоветчица, и восхваляет в стихах белогвардейщину, а ее муж - белогвардеец, осужденный и расстрелянный (потом-то, правда, его реабилитировали, но мы говорим о 37-м годе)...

Так рассуждали «власти» и тогда, в 37-м, и совсем недавно, в конце 1980-х годов, по возможностям своим (весьма большими) мешая поискам могилы поэтессы Марины Цветаевой.
 

Ты, мерящий меня по дням,
Со мною, жаркой и бездомной,
По распаленным площадям  -
Шатался под луной огромной?
 
И в зачумленном кабаке,
Под визг неистового вальса,
Ломал ли в пьяном кулаке
Мои пронзительные пальцы?
 
Каким я голосом во сне
Шепчу - слыхал? - О, дым и пепел! -
Что можешь знать ты обо мне,
Раз ты со мной не спал и не пил?
 

                                7 декабря 1916

 

Такие эпатажные стихи записала в своей рабочей тетради-дневнике (и никогда не печатала!) двадцатичетырехлетняя генеральская дочь, читавшая по-немецки и по-русски с четырех лет, писавшая с пяти, а с семи - и по-французски. И приехавшая самостоятельно - шестнадцатилетняя! - в Париж послушать летний курс французской литературы.

 

 

-Первой женой Ивана Васильевича Цветаева была Варвара Дмитриевна, дочь Дмитрия Ивановича Иловайского, знаменитого историка (его четыре учебника выдержали в общей сложностит 150 изданий!), человека весьма состоятельного. Приданым за дочерью он дал трехэтажный дом., прославленный Мариной Цветаевой в повести «Дом у Старого Пимена» и других прозаических произведениях. 
 К великому нашему сожалению, Иловайский был убеждён (любил рассуждать логически), и до поры до времени не подводившая его логика убийственно его подвела: что все беды смут проистекают от евреев и поляков. Проповедовал он против этих наций в собственной весьма черносотенной газетке «Кремль», которую издавал на свои деньги и самолично развозил по «подписчикам», коими были его родственники. Требовал, чтобы газету читали именно дети, заодно выспрашивал, как бы экзаменуя, насчет знания «сути» статей. Попробуй не ответь в должном духе содержателю-миллионеру!..
Варвара же политикой не интересовалась. Она была певицей оперной итальянской школы, где училась, и для нее главное было - вокализы. Иван Владимирович был в нее безмерно влюблен. Она родила ему дочь Валерию, а после родов сына Андрея - на девятый день скончалась от тромбофлебита... Иван Владимирович остался вдовцом с двумя малолетними детьми...
Какая возможная невеста согласилась бы на брак с ним и уход за малышами?..
Но такая самоотверженная  женщина нашлась.

-Второй женой Ивана Васильевича, матерью Марины и Анастасии (Аси), стала Мария Александровна Мэй, прекрасная пианистка, ученица Рубинштейна.
Под аккорды Бетховена, Моцарта, Гайдна,  Шумана, Шопена, Грига дети уходили спать...
Увы, между детьми - потомками Варвары Дмитриевны и Марии Александровны - не возникло сердечной привязанности... Ревность к отцу то и дело прорывалась наружу. Особенно холодна и замкнута была Марина...
Иван Владимирович, сверх головы занятый строительством своего Музея, не сумел сблизить своих детей от двух браков.
Впоследствии это особенно отразилось на Марине...
 

 М.Цветаева- 1914 г (сто лет назад)

А покамест, собрав стопку рукописей за два года, она пришла в типографию А.И.Мамонтова и издала в пятистах экземплярях 220-страничную книжку «Вечерний альбом».
Мало ли сколько в России начинающих литераторов печатали за свой счет сборники своих опусов!
Но эту книжку в зеленовато-серой обложке, ее сто одиннадцать стихотворений заметили сразу два крупных стихотворца:
-Николай Гумилев в «Письмах о русской поэзии», назвав вскользь несколько ничтожных оплошностей поэтессы, весьма серьезен:
«Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы и темы, напр[имер], детская влюбленность; ново  непосредственное, безумное любование пустяками жизни. И, как и надо думать, здесь инстинктивно  угаданы  все главнейшие  законы поэзии, так что эта книга не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов».
-Макс же Волошин опубликовал большую статью о юной поэтессе и пришел к ней с визитом - познакомиться. Сообщил, что уже с месяц как появилась его статья о ней. Но Марина не читала газет. Она даже отцу не сказала, что издала книгу стихов! (первую и последующие встречи с Волошиным описала в мемуарной статье 1932 года «Живое о живом», - 60 страниц текста: читайте, нелюбопытствующие дамы и господа!).
Он же на тему встречи прислал стихи, закончившиеся просто гимном:
Ваша книга  - это весть оттуда,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: чудо - есть.

 
   *  *  *
 
 
 

Глава вторая

НА РАСТОПКУ Я НЕ ГОЖУСЬ УЖЕ ДАВНО...

 
„Когда нет мужчин, я о них никогда не думаю, как будто их никогда и не было»,- записала в рабочей тетради в конце августа 1918 г.
 
 
     Марина Цветаева. 1911 год.
     Фото Максимилиана Волошина.
  

 Марина встретилась с Сергеем Эфроном первый раз летом 1911 года на даче Макса Волошина в Коктебеле и сначала не обратила на будущего мужа никакого внимания. Но вторая встреча  буквально через несколько дней, оказалась роковой.
Марина вышла замуж за Сергея Эфрона в январе 1912 года не только потому, что была в него влюблена, но возможно ещё и потому, что искала в браке «свободы».  И в этом же году у Марины и Сергея родилась первая дочь Ариадна (Аля).
 
Так встретились и связали свои жизни два не очень   похожих человека.

 
       М.Цветаева и С.Эфрон- 1911 год

Вначале их путь казался безоблачным.
Купили в Москве шестикомнатный дом, завели прислугу, кухарку, обставили вызывающей удовольствие мебелью.
Необычно для нас, но супруги обращались друг к другу на «Вы». И так же, для теперешних нас «официально»  (наверное, это было положено в обществе, к которому принадлежали), обращалась дочка Ариадна (Ася) к Марине и писала ей, и так же обращалась в письмах к отцу, Сергею Эфрону, пропавшему, и не известно было, жив он или погиб.
 
Когда же с помощью Эренбурга удалось Марине приехать в Берлин с Алей, а потом близ Праги соединиться с Сергеем, - прежняя идилия рассыпалась в трудностях эмигрантского существования, но и не только в трудностях.
Прорезалась любовь к свободе и гиперсексуальность, которая проснулась после замужества.
 
В ноябре 1925 Сергей, существовавший вместе с Мариной, поведал Волошину, прекрасно знавшему супругов,  крик души:

«Дорогой Макс,
Твое прекрасное, ласковое письмо получил уже давно и вот все это время никак не мог тебе ответить. Единственный человек, кому я мог бы сказать все, - конечно, Ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся и, хотя надежды у меня нет никакой, простая человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость и полная беспомощность и слепость М[арины]., жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход -всё ведет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели.
М. - человек страстей: гораздо в большей мере, чем раньше - до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану - для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас - неважно. Почти всегда (теперь так же как и раньше), вернее всегда, всё строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М. предается ураганному же отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что - неважно, важно, как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм.
Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние.
И все это при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая - всё обращается в пламень. Дрова похуже - скорее сгорают, получше - дольше.
Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно. [Вот так открытие! - ВД] Когда я приехал встречать М. в Берлин, уже тогда почувствовал сразу, что М. я дать ничего не могу. За несколько дней до моего приезда печь была растоплена не мной. На недолгое время. И потом все закрутилось снова и снова. Последний этап - для меня и для нее самой тяжкий - встреча с моим другом по Константинополю и Праге, человеком ей совершенно далеким, который долго ею был встречаем с насмешкой. Мой недельный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. Хотя об этом были осведомлены ею в письмах ее друзья.
Нужно было каким-либо образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр. и пр. ядами.
Я так и порешил. Сделал бы это раньше, но все боялся, что факты мною преувеличиваются, что М. мне лгать не может, и т. д.
Последнее сделало явным и всю предыдущую вереницу встреч. О моем решении разъехаться я и сообщил М. Две недели была в безумии. Рвалась от одного к другому. (На это время она переехала к знакомым.) Не спала ночей, похудела, впервые я видел ее в таком отчаянии. И, наконец, объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. (Увы, - я знал, что это так и будет.) Быть твердым здесь - я мог бы, если бы М. попадала к человеку, которому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю М. бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти.
М. рвется к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным. Она вернулась. Все ее мысли с другим. Отсутствие другого подогревает ее чувства. Я знаю - она уверена, что лишилась своего счастья. Конечно, до очередной скорой встречи. Сейчас живет стихами к нему. По отношению ко мне слепота абсолютная. Невозможность подойти, очень часто раздражение, почти злоба. Я одновременно и спасательный круг и жернов на шее. Освободить ее от жернова нельзя, не вырвав последней соломинки, за которую она держится.
Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю, на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное одиночество вдвоем, непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М.б., это просто слабость моя? Не знаю. Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы, присутствуя, отсутствовать. Но мое сегодня - сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что ото всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство. Что делать? Если бы ты мог издалека направить меня на верный путь!..
...Что делать? Долго это сожительство длиться не сможет. Или я погибну (неразб.). В личной жизни это сплошное разрушительное начало. Все это время я пытался, избегая резкости, подготовить М. и себя к предстоящему разрыву. Но как это сделать, когда М. изо всех сил старается над обратным. Она уверена, что сейчас, жертвенно отказавшись от своего счастья, - кует мое. Стараясь внешне сохранить форму совместной жизни, она думает меня удовлетворить этим. Если бы ты знал, как это запутано-тяжко. Чувство свалившейся тяжести не оставляет меня ни на секунду. Все вокруг меня отравлено. Ни одного сильного желания - сплошная боль. Свалившаяся на мою голову потеря тем страшнее, что последние годы мои, которые прошли на твоих глазах, я жил м. б. более всего М-ой. Я так сильно, и прямолинейно, и незыблемо любил ее, что боялся ее смерти.
М. сделалась такой неотъемлемой частью меня, что сейчас, стараясь над разъединением наших путей, я испытываю чувство такой опустошенности, такой внутренней продранности, что пытаюсь жить с зажмуренными глазами. Не чувствовать себя - м. б. единственное мое желание. Сложность положения усугубляется еще моей основной чертой. У меня всегда, с детства, - чувство «не могу иначе» было сильнее чувства «хочу так». Преобладание статики над динамикой. Сейчас вся статика моя пошла к черту. А в ней была вся моя сила. Отсюда полная беспомощность. С ужасом жду грядущих дней и месяцев. «Тяга земная» тянет меня вниз. Из всех сил стараюсь выкарабкаться. Но как и куда?
Если бы ты был рядом - я знаю, что тебе удалось бы во многом помочь М. С нею почти не говорю о главном. Она ослепла к моим словам и ко мне. Да м. б. не в слепости, а во мне самом дело. Но об этом в другой раз.
Пишу это письмо только тебе. Никто ничего не знает еще. (А м. б. все знают).
22 янв. 1924.
Это письмо я проносил с месяц. Все не решался послать. Сегодня - решаюсь.
Мы продолжаем с М. жить вместе. Она успокоилась. И я отложил коренное решение нашего вопроса. Когда нет выхода, время - лучший учитель. Верно?
К счастью, приходится много работать, и это сильно помогает...» 
 
Выходом оказалась вынужденная служба Сергея на потребу НКВД... (об этом- позднее).
 
А тот, которого Сергей не хотел называть в прочитанном вами письме, - тот был настоящим кадровым агентом «чекистов» и был, так сказать, прислан и подставлен Сергею пресловутыми «органами».
О нем я еще расскажу.
    *  *  *
 

        Глава третья

ПОЭТ ОДНОЙ ПОЭМЫ

Ветра, луга, снега, туманы,
Твердыни скал, державы вод,
Просторы и пространства, страны,
И горизонт, и небосвод...

Николай Гронский. "Белла Донна"

Он погиб в парижском метро на станции "Пастер". Почти неповрежденное тело (только разрыв плеча) непостижимым образом оказалось как бы сидящим в узком пространстве между первым и вторым вагоном. Он без сознания, его извлекают оттуда, кладут на асфальт перрона. Сочится кровь, но ее никто не умеет остановить, служащие метрополитена стоят, словно окаменевшие, а санитары "скорой" показались только через сорок пять минут...
Ему было двадцать пять лет.

Вниз! - обрывая рододендрон...
Вниз! - с камнем, обманувшем вес,
Врозь разрывая жилы, недра,-
Все сокровенности телес.
И труп всегда неузнаваем
В сих откровенностях нагих...

Он как бы предвидел свою смерть, - конечно же, в горах! - но судьба распорядилась иначе...

 
       Марина Цветаева. Николай Гронский.
           Письма 1928 - 1933 годов.

Год спустя Марина Цветаева всё-таки написала эссе - реквием по своему другу, своему ученику, двадцатипятилетнему альпинисту-поэту. Очень скромному в своих поэтическихъ амбициях.
«Даже я, его близкий друг, в пору нашей близкой дружбы и чуть ли не каждодневных встреч, не знала о существовании поэмы, которая написана как раз в те дни...»

Крепчал мороз альпийской ночи.
Высок, пронзителенг и чист
По скалам смертных одиночеств
Шел посвист, отсвист, пересвиств.

Один в громадах одиночеств,
В крови все дуло от свистка.
Кровь на губах. Подарок ночи:
Повыше левого виска.

Есть прядь волос, седых как иней -
То страха изморозь прошла.
Глаза - громадные пустыни -
Прошедней ночи зеркала.

Впиваясь в щели горных трещин,
Врастая в камни - распростерт -
Спускался. Руки не трепещут,
Веревка держит, камень тверд.

Бессильны силы тяготенья:
Столь мощны мышцы смуглых рук
Преодолевши страх паденья
Не падают, он - как паук,

Как ящер. - В каменных завесах,
Лицом в скалу, спиной в простор
Да сохранят тебя в отвесах
Святой Бернард и Христофор!

Дно. В небо отошли отроги.
Господь не выдал, страх не взял.
Четверорукий стал двуногим,
Встал, покачнулся, устоял.

Глазами мерил цирка стены.
Был узок горный кругозор.
Въезд разомкнувшейся  арены,
Восток был отперт на простор.

Приведя эту обширную цитату, Марина подводит итог: «Как Гронскому-альпинисту, так и Гронскому поэту «Восток был отперт на простор» - на все просторы духовного света.»

Правда, в одном из писем своей приятельнице А.А.Тесковой Марина выразилась так: «Боюсь, это был поэт одной вещи».  И ей же: «...Жуткая вещь: все его последующие вещи - несравненно слабее, есть даже совсем подражательные».

Об этой поэме Цветаева сообщала одному из своих друзей: "Лучшая вещь...<...> Вещь его 18-19-20-летия, когда дружил со мной.  После меня он впал в церковность, а от священников - какие стихи?? <...> Гронского в Белла-Донне я чувствую своим духовным сыном. Он был собой - пока он был со мной".

И несколько раньше тому же адресату: "...Гронский был моей породы.<...> Я была его первая любовь, а он - кажется - моя последняя. Это был мой физический спутник, пешеход, тоже г;рец, а не м;рец" .

Действительно, 18-летний Гронский написал в своей тетрадке, которую Цветаевой дал прочитать его отец (вместе с ней разбирал посмертный архив сына):
                                                                                                     Марине Цветаевой
Из глубины морей поднявшееся имя,
Возлюбленное мной, как церковь на дне моря,
С тобою быть хочу во сне, на дне хранимым
В бездонных недрах твоего простора.

Их любовь была, как большинство Цветаевских "любвей", - в значительной степени по почте ("Письма того лета" - так бы я назвала. <...> Я была на море, он - в Медоне",- вспоминала Марина .) Он не выбросил ни одного ее письма, ни самой коротенькой записочки. Разошлись из-за чего-то непонятного. Цветаева и много лет спустя не могла понять причину.

Причина...

Не Маринина ли суровость, с которой она, с вершин своего возраста и уменья, воспитывала ученика?

«О стихах скажу: в Вас пока нет рабочей жилы. Вы неряшливы, довольствуетесь первым попавшимся, вам просто - лень. <...> тобы Вам стать поэтом, Вам нужны две вещи: ВОЛЯ и ОПЫТ, вам еще не из чего писать.»

Однако другие письма и записки (числом более 60 в семитомном ее «Собрании сочинений» московского издания 1998 года), куда мягче по тональности.

«Милый Николай Павлович», - таких обращений большинство.
 
Впрочем, на пустяковую неловкость Гронского (прислал в подарок для Али книгу со своей дарственной надписью, Марину рассердившую) реагировала резко и несправедливо: «Очень жду Вашего толкования, ибо задета заживо.<...> Никакая любовь не может погасить во мне костра справедливости, в иные времена кончившегося  бы - иным костром! Мне очень больно делать Вам больно...»
 
Переписка продолжалась более пяти лет и постепенно сошла на-нет, ибо Марина умела смертельно и навсегда обижаться.

Да, тетрадка...
 
Только ни с чем не сравнимая твердость помогла Цветаевой выдержать после посмертного признания в любви - падение в пропасть. И не в одну, а во множество.

Потому что весь следующий за этими строками цикл стихов, обращенный к ней, Марине, взбешенный Гронский "посвятил" (другими чернилами!) некой улыбчивой девице. Той самой, что глядела на Цветаеву с фотографии, пришпиленной к стенке его комнаты.

А из этого, открывающего цикл стихотворения, - имя Марины изъять не захотел, не посмел...

«Я потеряла молодого друга - трагически - он любил меня первую, а я его - последним (тому шесть лет)... Ему было 25 лет, когда он умер; 18 - когда он меня (я его) любил (а); 16 -  когда я с ним познакомилась»  - писала Марина своей приятельнице  А.Э. Берг.

И несколько позже, ей же, об ином случае (который несколько объясняет причину разрыва с Гронским):

«...Был у меня и молодой собеседник моложе меня на десять лет - который приходил ко мне по вечерам на мою скворешенную лестницу - вечером гулять нельзя, совершенно черно и все время оступаешься, а в комнате спит Мур - вот и сидели на лестнице, я повыше, он пониже - беседовали - он очень любил стихи, но не так уж очень, ибо с приездом моей дочери <...> - сразу перестал бывать, т.е. сразу стал бывать - с ней , сразу подменив  меня, живую, меня - меня - понятием  «Ваша мама»  <...> Положение - ясное: ей двадцеть лет, мне - сорок <...> А у нее кошачий инстинкт отбить  - лапкой - незаметно.»

Марина закончила свое эссе о Гронском и его поэме словами:

«Гронский Белла-Донны похож на меня, как сын на мать, - точнее и полнее я не могу сказать.

Я не была его любимым поэтом, любимым его поэтом из старших был Гумилев. <...> Гумилев для Гронского был идеалом мужества его юности, его мужским абсолютом. <...> Сам факт Белла Донны для меня драгоценнее любого посвящения.

И лирическая горечь из-за того, что не стало большого поэта, усилена  во мне горечью потери того, кого именно я выкормила, который бы продолжил бы - меня.

Потеря не только в «нашем полку», но и в моей семье.

Что в Белла Донне мое? Мускул - и свобода.» 
   
(продолжение следует)