EN
Старый сайт
Глава четвертая
ЕВРАЗИЙСТВО И ПРОВАЛ
Евразийство началось с прогремевшей в 1920-м году книги «Европа и человечество», выпущенной в Болгарии князем Николаем Сергеевичем Трубецким (1890-1938) из рода Гедиминовичей, одним из крупнейших русских лингвистов.
Он спасся от Москвы и стал доцентом Софийского университета, где, всего лишь 30-летний, выдвинул концепцию России как моста, в том числе идеологического, между Европой и Азией.
Книга стала центральным объектом семинара, в котором участвовало несколько эмигрантов-лингвистов, выпустивших по его итогам сборник статей «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев. Книга 1».
Сегодня-то нам понятно, что если сравнивать Россию с чем-нибудь, так это не с мостом, а с бульдозером, подминающим всё, что ей не по нраву. Но в те далекие годы философ-эмигрант Николай Бердяев определял евразийство как «...прежде всего направление ээмоциональное, а не интеллектуальное», оно - ответ «творческих национальных и религиозных инстинктов» на тогдашние события.
Когда Трубецкой оказался в Вене, там стали функционировать руководящие органы - Совет Трех, Совет Пяти, Совет Семи... Довольно регулярно издавались соответствующей направленности сборники и книги, журнал «Евразийские хроники», газету «Евразия».
Газету, впрочем, весьма быстро прибрали к рукам "люди из Москвы", так что в 1929 году Трубецкой в знак протеста вышел из евразийского руководства.
В просоветской направленности особенно активен был Сергей Эфрон, который еще в 1926 году был вполне откровенен насчет задачи «евразийцев»:
«Не пресловутая наша пропаганда евразийства, а пропаганда евразийцами советского дела.»
После гитлеровского аншлюсса Австрии Трубецкого схватило гестапо, продержало у себя три дня - спас от концлагеря княжеский титул... Вернувшись домой, Николай Сергеевич увидел, что во время обыска исчезли его научные рукописи, и несколько дней спустя скончался от инфаркта миокарда...
Так вот, «Евразия» как философия...
Ее честные адепты отвергали западноевропейские идеи и «европоцентризм», как чуждые России, которая не Европа и не Азия, а особый континент (сейчас, в наши дни, эти мысли реанимируются, - как легко понять, с тем же успехом...)
«Евразийцами» были известные русские профессора-эмигранты, занимавшие «...лучшие кафедры в Берлине, Лондоне, Праге и других европейских городах...»
Роль государства в России представлялясь евразийцам совсем иной, нежели в Европе. В основу социума на этой гигантской территории они свыдвигали православие, способное-де мирно и продуктивно сосуществовать рядом с другими религиями и «цементировать» их.
А главное - управлять Россией, этой невообразимой территорией с множеством разнообразных народов и народностей, должна «идеократия», то есть «правящий слой», члены которого, по Трубецкому, объединены некоторым «общим мировоззрением».
Но, конечно, объединены не марксизмом-ленинизмом и не национал-социализмом Гитлера, это князь-эмигрант выражал открыто и неоднократно.
За что его не любили и большевики, и наци.
Трубецкой же любил лингвистику, а не политику, и однажды признался, что евразийство, мешая научной работе, его «погубило как ученого» .
Весьма быстро к «евразийцам» проявили интерес деятели, коим, как говорится, «ведать надлежит».
В числе откликнувшихся на заманчивые посулы и финансовые обещания оказался бывший белогвардеец, командир пулеметного взвода Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой.
Для начала ему поручили возглавить в Пражском университете «Демократический союз русских студентов» и от имени его выпускать журнал «Своими путями».
Пути эти вели только в СССР, уши которого высовывались с его страниц, как и со страниц журнала «Вёрсты», где опять-таки Эфрон оказался соредактором.
Финансовое положение его семьи резко улучшилось. А как известно, «коготок увяз - всей птичке пропасть»...
В наши дни подвели итог: этот «редактор» затащил в сеть советской зарубежной разведки 24 эмигранта. Крыша журналиста действовала безотказно.
О его вербовках можно рассказывать много, но достаточно вспомнить Ренату Штейнер, следившую за сыном Троцкого Львом Седовым, отравленным «чекистами» во французской больнице.
Провал случился, как обычно, из-за легкомыслия.
Начальником эмигрантского «Российского общевойскового союза» РОВС был генерал Е.К. Миллер. Он занял этот пост после исчезновения генерала Кутепова, схваченного в 1930-м году в Париже советскими агентами («...зайдемте, - в этой квартире нас ждут немцы, страстно желающие с вами познакомиться!..») и переправленного на советском судне в СССР, где и был расстрелян. Рассказывали, что когда французский министр иностранных дел пригрозил, что военно-морские силы Франции задержат и обыщут пароход, советский посол широко улыбнулся: «Но вы же там его не найдете!».
Войдя во вкус, советские «органы» решили похитить и Миллера, чтобы, так сказать, никому неповадно было.
Генерал Скоблин, его заместитель, подбросил своему начальнику «дохлую кошку»: мол, немецкая разведка предлагает сотрудничество против, естественно, СССР. Встреча состоится на его, Скоблина, даче. (там он жил с женой, известной певицей Надеждой Плевицкой, агентом НКВД, завербовавшей и самого Скоблина, - «Фермеры» была их кодовая кличка).
Свидание планировалось на 22 сентября 1937 года.
«Благословил» операцию сам Сергей Шпигельглас по кличке «Дуглас», начальник Иностранного отдела НКВД, не заседавший в Москве, а окопавшийся в Париже на Монмартре под крышей владельца рыбной лавки, торгующей омарами.
На следующий день генерал Миллер в своем кабинете не появился.
А его заместитель генерал Кусовский открыл сейф начальника и увидел там записку:
«У меня сегодня в 12 часов 30 минут встреча с генералом Скоблиным на углу улиц Жасмен и Раффе, он должен отвезти меня на своей машине на встречу с германским офицером, военным атташе в балканских странах Штроманом, а также Вернером, чиновником парижского посольства. Оба они разговаривают на русском. Встреча организована по инициативе Скоблина. Возможно, что это - ловушка, поэтому на всякий случай оставляю эту записку. 22сентября 1937 года. Генерал-лейтенант Миллер.»
Немедленно на виллу Скоблина под Парижем помчались люди РОВС и привезли его, не подозревавшего о своем провале, в Париж. Там наивный до предела Кусовский не надел на него наручники, а показал записку и стал допытываться: что сие значит?
Не растерявшийся Скоблин выбежал из комнаты и... исчез! А на самом деле, спрятался в двух шагах от Кусовского: в квартире владельца дома, таксиста-агента НКВД Степуржинского (комнаты РОВС занимали у него второй этаж...- вот так-то!..).
Потом Скоблина якобы для борьбы с франкистами переправили в Испанию и расстреляли в подвале отеля "Метрополь» в Валенсии (инсценировав гибель при авианалете франкистов) как главного виновника провала,- это называлось у них «зачисткой»: следы и свидетели не должны оставаться...
Шпигельгласа же вызвали в Москву и уничтожили в 1941 году как агента иностранных разведок...
Плевицкую французы арестовали, дали 20 лет каторжных работ, и она умерла в 1944 году.
Французская полиция знала, что убитый 4 сентября 1937 года в Швейцарии человек с документами Игнасия Рейсса имел контакты с парижским Сергея Эфрона «Союзом возвращения на родину».
(Рейсс, на самом деле Натан Порецкий, подписал себе смертный приговор, отказавшись вернуться в Москву и угрожая в письме Сталину разоблачениями).
Эфрона вызвали на допрос в жандармерию, и, вернувшись в свою только что нанятую квартиру в парижском районе Ванв, он мчится на такси (шофер - тот же самый!..) в Руан, для отвода глаз в компании Марины и сына Георгия (Мура).
Там, распрощавшись с ними, Сергей отправился в Гавр, чтобы сесть на на советский пароход... Бедняк не подозревал, что и он, и его дочь, и Марина, - все в сети «зачистки», т.е. стоят в черном списке лиц, подлежащих ликвидации...
Рисунок А. Билиса, 1930 год - Цветаева Марина
Марина и Мур вернулись на поезде в Париж. На следующее утро к ним явилась полиция с ордером на обыск и допрос.
Марина, помалкивая о поездке в Руан, рассказала парижской газете «Последние новости», что Сергей отправился в Испанию. «Его советские симпатии мне известны, как и другим, кто встречался с моим мужем. Его близкое участие во всем, что касается испанских дел, мне также известно. Чем занимается он, какой еще деятельностью конкретно, не знаю...».
Ничего компрометирующего не было найдено. Так что в июне 1939 года Марина с Муром получили советскую визу и легально вернулись через тот же Гавр в Ленинград, отправив туда из парижской квартиры свои вещи.
Ей было еще не известно цинично-блатное: «За вход - рупь, за выход - два»...
Ариадна Цветаева, прибыв в СССР и разыскивая следы своего отца, обратилась в «органы»:
«Я разыскала тут в Москве нашу старую знакомую, которая много лет знала моего отца по совместной работе во Франции. Это Елизавета Алексеевна Хенкина... В свое время она сама принимала участие в нашей работе за рубежом... С.А.Хенкина знала Шпигельгласа, хорошо помнит, как и кем выполнялось задание, данное Шпигельгласом группе, которую возглавлял мой отец, как и по чьей вине случился провал...»
Иными словами, Сергей Эфрон был сотрудником чекиста Шпигельгласа, затем объявленным «врагом народа» и расстрелянным в числе прочих чекистов в Москве (в Париже крышей был магазин рыбопродуктов близ Монмартра).
И Ариадна Эфрон, его дочь, помогала ему с мелкими поручениями- была заодно с отцом.
* * *
Глава пятая
УМЕР В СВОЕЙ ПОСТЕЛИ
Я обещал рассказать о человеке, которого Сергей Эфрон не хотел называть по имени в своем "крике души",- в письме, адресованном Максу Волошину.
Его звали Константин Болеславович Родзевич,-
Генеральский сын, математик и правовед (университеты Варшавы, Киева и Петрограда), встретил Октябрьский переворот в море: каким-то образом получил звание мичмана и служил на Черноморском флоте.
Его отец, - Болеслав Родзевич, поляк по происхождению, был начальником санитарной службы императорской армии России, имел чин генерала , стал сотрудничать с большевиками.
Сам же г-н Константин Родзевич, командуя флотилией в южной части Днепра, попал в плен к белым, которые хотели его расстрелять.
Но командующий, генерал Слащев, знавший его отца-генерала, предложил пленному перейти на сторону белых, что тот и не замедлил сделать.
После этого к расстрелу заочно приговорили его уже красные. Но через пару лет приговор отменили (его биография не оставляет сомнений: до самой смерти был на службе у большевиков...).
Константин Болеславович Родзевич
Отступая с белыми частями, Константин очутился в Праге, в Карловом университете - стал лицензиатом права.
Вообще же это был талантливый художник и скульптор по дереву, занимался переводами, - как литератора советская разведка и предложила этого человека Сергею Эфрону, соредактору журнала «Версты».
Родзевич был невысокого роста (1м 65 см), но это не препятствовало его успехам у женщин, в частности, у Марины Цветаевой.
В письмах Константину она не стеснялась в выражениях страсти:
«Вы сделали надо мной чудо, - писала 22 сентября 1923 года,- я в первый раз ощутила единство неба и замли.»
Если Сергей Эфрон в силу своей чрезвычайной занятости издательскими и шпионскими делами, был мало озабочен полнотою сексуальной жизни Марины, то Константин...
«Милый друг, вы вернули меня к жизни, в которой я столько раз пыталась и все-таки ни часу не сумела жить, - откровенно писала она, полная страсти, - <...> Вы один мне смогли помочь!» <...> Как Вы, при всей Вашей изысканности - просты! Игрок, учащий меня человечности. <...> Я пишу Вам о своем хотении (решении) жить. Без Вас и вне Вас мне это не удастся. <...> Я тебя люблю. <...> Друг, помни меня. <...> Друг, я вся твоя.» <...>
«Мой Арлекин, мой Авантюрист, моя ночь, моя страсть. Сейчас лягу и возьму тебя к себе. <...> Твои губы на моих, глубокое прикосновение, проникновение - смех стих, слов нет - и ближе, и глубже, и жарче, и нежней - и совсем уж невыносимая нега, которую ты так прекрасно, так искусно длишь.»
Страстно, откровенно раскрываясь, Марина явно забыла, - да и могла ли помнить! - свой разговор пятнадцатилетней давности со своей сестрой Асей. Тогда она восхитилась письмом, полученным 28 июля 1908 г. от П.И. Юркевича: - «Какой чистый, какой смелый!» - «Кто? - спросила Ася. <...> Через месяц<...> ты скажешь<...>: это не то, совсем не то». <...> Я тебе дюжину примеров приведу<...> считая только последние два года».
Марине пришлось нехотя признаться, что «каждое <очарование> влекло за собой неминуемое разочарование» .
И в этот раз случилось именно так. Началось в сентябре, кончилось в декабре 1923 года.
Родзевич , судя по всему, просто испугался страсти своей возлюбленной, испугался всего того, чего она требовала, не только в сексуальном смысле, от человека, в которого была влюблена.
Марина, посвятившая Константину «Поэму Горы» (о которой А.Э. Берг написала: «Я не прочла, - я выпила Вашу поэму. ») и «Поэму Конца», нечеловеческим своим чутьем узнала правду...
И откликнулась язвительнейшей «Попыткой ревности» :
...Как живется вам - здоровится -
Можется? Поется - как?
С язвою бессмертной совести
Как справляетесь, бедняк? -
стихотворением, финал которого не оставлял никаких сомнений:
Как живется милый? Тяжче ли -
Так же ли - как мне с другим?
Не исключено, что сына Георгия (Мура) она родила от Константина...
А Родзевич ...женился на подруге Цветаевой, которая под венец шла в подаренном Мариной свадебном наряде!
Марина подарила ей также переписанную от руки «Поэму Горы», посвященную Константину.
Марина в письме Резникову передала свой разговор с Родзевичем:
- «Любите ее?»
- «Нет, я вас люблю».
- «Но на мне нельзя жениться.»
- «Нельзя.»
- «А жениться непременно нужно.»
- «Да, пустая комната... И я так легко опускаюсь.»
- «Тянетесь к ней?»
- «Нет, наоборот: даже отталкиваюсь» .
... Дальше жизнь треугольника пошла своим чередом.
Сергей продолжал работать на советскую разведку и провалился при попытке похищения генерала Миллера, - вынужден был аварийно сбежать в СССР.
Родзевича же Москва перебросила в корчившуюся от гражданской войны Испанию выполнять рутинное чекистское «дело», - затем он вернулся в Париж - работал на советскую разведку, а когда случилась оккупация, попал в немецкий концлагерь, но и оттуда выкарабкался благодаря знанию языков: стал переводчиком на франко-немецком военном заводе.
Отношения с хозяевами были вполне приличными, дождался краха оккупации и умер, как говорится, в своей постели (точнее, в белогвардейском Доме престарелых под Парижем, поскольку приказу «органов» не подчинился и в СССР не вернулся).
А Марина написала в Посвящении своей "Поэме Горы" строки, которые потом почему-то выкинула (может быть, не хотела растаптывать любовь, эту самую дорогую ей вещь, что бы когда-либо по ее поводу ни говорила...) из окончательного текста:
Если б только не холод крайний,
Замыкающий мне уста,
Я бы людям сказала тайну:
Середина любви - пуста.
* * *
Глава шестая
МАНДЕЛЬШТАМ, ДЕРЖАВИН, ПУШКИН
Марина с Осипом впервые встретились в Коктебеле у Макса Волошина летом 1915 года: она шла к морю, он навстречу, - равнодушно разминулись.
В Петербурге произошла вторая встреча в январе следующего года, когда вышло второе, более обширное издание мандельштамовского «Камня», и на подаренной книге он написал: «Марине Цветаевой - Камень-памятка. Осип Мандельштам. Петербург. 10 янв. 1916».
Она через несколько дней вернулась в Москву, мгновенно влюбившийся Осип бросился за ней, и в своей «Истории одного посвящения» Марина вспоминала «...чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву». В письме 1923 года вариант: «...весной 1916 года, и я взамен себя дарила ему Москву.»
Кроме подаренной Москвы, он получил Маринины стихи, запавшие ему в душу:
Никто ничего не отнял -
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую вас через сотни
Разъединяющих верст.
И знаю: наш дар - неравен.
Мой голос впервые - тих.
Что вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
На страшный полет крещу вас:
- Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, -
Юный ли взгляд мой тяжел?
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел вам вслед...
Целую вас - через сотни
Разъединяющих лет.
Тональность стихов - иллюстрация поговорки: «унижение паче гордости».
Ведь Марина, юнее его на пару лет, в стихе этом - старший товарищ, напутствующий младшего с легким оттенком покровительства (кое-какие комментаторы считают, что житейский ее опыт - замужество, рождение ребенка, - был существенно богаче).
Сравнение с Державиным, впрочем, начисто снимало этот ненужный оттенок. Марина, когда хотелось, с гордостью отмечала: «Державиным я в 1916 году его окрестила первая...»
Между тем, такого оттенка могло бы и не выявиться (что - парадокс! - для всех нас оказалось бы впоследствии плохо), если бы Марина более ясно представляла себе личность Мандельштама (дала его великолепнейший словесный портрет: «...глаза всегда опущены: робость? величие? тяжесть век? веков? Глаза опущены, а голова отброшена. Учитывая длину шеи, головная посадка верблюда.» )
Осип Эмильевич Мандельштам
(1891-1938)
Процитируем «Викпедию»:
«<Отец> был мастером перчаточного дела, состоял в купцах первой гильдии, что давало ему право жить вне черты оседлости, несмотря на еврейское происхождение... Осип получил образование в Тенишевском училище (с 1900 по 1907 годы), российской кузнице «культурных кадров» начала ХХ века... В 1908-1910 годы Мандельштам учится в Сорбонне и в Гейдельбергском университете. <...> Знакомится с Николаем Гумилёвым. <...> В промежутках между зарубежными поездками бывает в Петербурге, где посещает лекции по стихосложению на «башне» у Вячеслава Иванова. <...> В 1911 году знакомится с Анной Ахматовой, бывает в гостях у четы Гумилёвых. Первая публикация - журнал «Аполлон», 1910 г., № 9. Печатался также в журналах «Гиперборей», «Новый Сатирикон» и др. С ноября 1911 г. регулярно участвует в собраниях Цеха поэтов. В 1912 году знакомится с А. Блоком. В конце того же года входит в группу акмеистов. Дружбу с акмеистами (Анной Ахматовой и Николаем Гумилёвым) считал одной из главных удач своей жизни».
Иными словами, в тот 1910-й год, когда восемнадцатилетняя Марина напечатала за свой счет сто одиннадцать стихотворений в первой своей книжке «Вечерний альбом» и не имела никакого серьезного образования, кроме гимназического, Мандельштам получал образование в престижных университетах и печатался в очень престижном «Аполлоне».
Он, наверно, с некоторым юмором ощутил покровительственность, но ответил стихами с прощальным аккордом:
Нам остается только имя,
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемй песок.
...Почти полгода Осип любил то весьма фамильярно возникать внезапно в Москве, то столь же неожиданно исчезать, - «наезды и бегства», по словам Цветаевой.
Были ли они отражением его влюбленности в Марину? Вряд ли, скорее отражением его неустойчивого характера.
В альманахе «Воздушные пути», вышедшем в Нью-Йорке в 1963 году, в статье «Детский рай» напечатано: «Мандельштам не пил, не курил, и на моей памяти у него не было романов... Мандельштам был безнадёжно, тайно и возвышенно влюблен в... знаменитую петербургскую светскую львицу и красавицу Саломею < Николаевну Андроникову>». И запечатлел ее в стихах «Соломинка»:
Я научился вам, блаженные слова -
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.
«Историю одного посвящения» сегодня в Интернете все, кому не лень, пересказывают «своими словами», присочиняя прорву доморощенных «подробностей», например: "Никому еще толком не известный, бедный и по уши влюбленный поэт Осип Мандельштам приехал в Москву хмурым февральским утром 1916 года. На вокзальной площади он окликнул извозчика - до Борисоглебского переулка тот запросил полтинник. Поэт вяло поторговался и уступил, подумав, что это сущее безобразие: Москва - та же провинция, а извозчики дерут, как в Петербурге..."
И так же далее в том же духе резвится на просторах Интернета некий г-н А.Александров! Масштаб хлестаковщины, «легкости в мыслях необыкновенной», грандиозен, - и тут ничего не остается, как ткнуть сочинителя носом в вышеприведенный Интернет, рисующий Мандельштама отнюдь не как «толком никому не известного».
Ловкачи Интернета охотно и беззастенчиво переписывают «своими словами» опус А.Александрова (я обнаружил по крайней мере три пиратских сайта).
На самом же деле неприкрашенное описание визита Мандельштама содержится в общеизвестном письме Цветаевой от 12 июня 1916 года, посланном по горячим, так сказать, следам:
«...День прошел в его жалобах на судьбу. <...> Около полуночи он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры... <Ему> предложили поесть. Он вскочил, как ужаленный. - «Да что же это, наконец! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!» <...> В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный».
Поэт - существо непредсказуемое...
И вообще, «...самая большая ошибка - полагаться на прозу Цветаевой как на мемуарный источник», - пишет один из ее биографов.
Марина, восстанавливая через полтора десятка лет картины случившегося, - впрочем, так поступает, увы, почти любой мемуарист, - раскрашивает образы, пришедшие в голову.
Скажем, в «Истории...» видим ее фразу: «Пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову».
Дотошный же исследователь-комментатор вносит существенные поправки: «...Стихи к Блоку она написала еще в апреле и мае, а книгу Ахматовой «Вечера» прочла четыре года назад».
Это нам, литераторам, - предупреждение: осторожнее с литературными воспоминаниями многолетней давности, не ленитесь проверять мемуарные описания обстоятельств и событий по эпистолам очевидцев и бюрократическим документам. (Пусть лихой сочинитель высокомерен: «Я больше доверяю стихам <...> и «Истории одного посвящения», нежели этому письму...»)
...В апреле-мае 1931 года Марина воспоминала дела пятнадцатилетней давности: внезапном, как снег на голову, появлении Мандельштама в подмосковном Александрове (бывшей Александровской слободе, где царским посохом своим Иоанн Грозный ударил в висок сына, царевича Иоанна...).
В Александрове жила с семьей в нанятом доме сестра Марины - Анастасия Ивановна Цветаева (Ася), а в городе служил ее муж Маврикий Александрович Минц. Летом 1916 года Марина с Алей гостили у них. Домик притулился на окраине, на косогоре, внизу расположилось кладбище, -туда Марина и ее дети любили ходить и читать надгробные надписи.
«Налёт» Мандельштама описан Цветаевой в третьей части ее резко полемической «Истории одного посвящения».
Там, в этой третьей части, она развенчивала и дезавуировала множество передержек и просто высосанных из пальца выдумок литератора-эмигранта Георгия Иванова, тиснувшего фельетон «Китайские тени» в одном из февральских 1930 года эмигрантских газет «Последние новости».
Фельетонно-развязно он целил в Макса Волошина, Осипа Мандельштама и других обитателей Коктебеля, а прежде всего - в Марину.
Визит Мандельштама описан в «Истории...» развернуто и сдержанно-повествовательно: приехал, погуляли полдня вместе по косогору, а на другой день за утренним чаем Осип вдруг спросил, когда отправляется поезд. Куда? А в Крым, то есть в Коктебель. Зачем, почему? - «Я здесь больше не могу. И вообще пора всё это прекратить». (Трудно понять, что именно прекратить, ведь он весьма отчужденно называл ее Мариной Ивановной! - ВД)
Текст Цветаевой, описывающий отъезд этот, читатель видит с великим множеством подробностей, вплоть до рыданий детей и нянечки Нади, которую Осип почему-то начисто невзлюбил, а она на вокзале плакала: «...так и не выштопала ему носков» .
В декабре уходящего 1911 года Марина написала пророческое (она была склонна к пророчествам) «На вокзале»:
Два звонка уже и скоро третий,
Скоро взмах прощального платка...
Пять лет спустя - одно из свиданий в Александрове и бегство...
Сравнение же, например, не с Пушкиным, а с Державиным не случайно. Это была ее высшая похвала.
«...Мало люблю Евгения Онегина и очень люблю Державина», написала она в 1923 году литературоведу и издателю Глебу Петровичу Струве.
А тот считал «державинскую языковую традицию» в стихах Цветаевой самоочевидной, потому что при чтении ее строк, «...в бешеной скачке обгоняющих одна другую ...» как бы проскальзывают лики разных стихотворцев, в первую очередь Державина и Тютчева, но это «не портреты, я призраки».
У Струве в этом перечислении стихотворцев Пушкина нет, хотя Марина обожала Александра Сергеевича с самого раннего детства:
«Пушкин меня заразил любовью. Словом - любовь. Ведь разное: вещь, которую никак не зовут, - и вещь, которую так зовут.»
Заметим, что книгу Цветаевой «Ремесло» оценил Струве высочайшей мерой: «По ритмическому богатству и своеобразию это совершенно непревзойденная книга... »
Трудно доказать, если вообще возможно, - но у меня нет сомнений, что Цветаевой с ее аналитическим умом был куда ближе не веселый и озорной Пушкин, а как бы противоположный ему суровый, скалоподобный поэт, однажды написавший о себе вполне серьезно: «Один есть Бог, один Державин!» и говоривший с Создателем как бы равный с равным:
О Ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени предвечный,
Без лиц, в трех лицах божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто всё собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: Бог.
.................................................... ..
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь - я раб - я червь - я Бог!
Высшая ее, Цветаевой, оценка поэта - сравнение с Державиным.
А Пушкин...
В марте 1937 года она на одном из литературных вечеров читала в Риге свою повесть «Мой Пушкин», - да, да, именно повесть о приобщении к поэту и его стихам.
Об этом вечере рижская газета «Сегодня» писала:
«Казалось бы, что еще можно нового добавить о Пушкине после всего, что сказано о нем? <...> Но за какую бы тему ни бралась Марина Цветаева, о чем, о ком бы она ни рассказывала, - человек, вещь, пейзаж, книга, в ее творческой лаборатории получают новое, как будто неожиданное освещение, и воспринимающееся, как самое верное, и незаменимое уже никаким иным. <...> Чтобы оценить всю значительность, всю прелесть этого произведения, - надо слышать его в чтении автора, и тогда лишь вполне уясняется и само название, тогда лишь вполне оправдана законность этого присвоения поэта поэтом:
«Мой Пушкин» ...
* * *
Глава седьмая
О ЛЮБВИ - БЕЗ УЖИМОК
Фото Марины Цветаевой.
Я любовь узнаю по боли
Всего тела вдоль.
«Внук у нее - чудный красавец... Между нами - 15 лет - и начало дружбы, из которой конечно ничего не выйдет, - он боится моей «славы», а я его молодости. Так и пройдем мимо. Но приятно - когда в глазах - восторг.»
«Я не верю, что, зная меня, можно любить другую. <...> Человек, могущий любить меня, не может любить другую. И - еще более - обратно. Исключительность ведь не только в исключении других, но и в исключенности из других. Меня в других нет. Можно любить до меня, и после меня, нельзя любить одновременно меня и, ни даже дружить, еще менее - дружить. Этого никогда не было.»
«Я, когда люблю человека, беру его с собой всюду, не расстаюсь с ним в себе, усваиваю, постепенно превращаю его в воздух, которым дышу и в котором дышу, - я всюду и в нигде. Я совсем не умею вместе , ни разу не удавалось. <...> когда я без человнка, он во мне целей - и цельней.»
"Я хотела Вас не только сыном, не только любимым, а еще - другом: равным.»
«В моих чувствах, как в детских, нет степеней.»
«Любовь: провал во времени.»
«Кривая вывозит, прямая топит.»
«Четкость моих чувств заставляет людей принимать их за рассуждения.»
«Ответ в любви - для меня тупик. Я ищу не вздохов, а выходов.»
«Никогда не уступаю желанию, всегда - причуде. От сильных своих желаний мне как-то оскорбительно, от причуды - весело. В желании я раб, в причуде - царь.»
«Я - бродячая собака. Я в каждую секунду своей жизни готова идти за каждым. Мой хозяин - все - и никто.»
«Моя любовь - это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям.»
«...Всё осуществляется и даже живется... только в тетради. А в жизни - что? В жизни - хозяйство: уборка, стирка, топка, забота. В жизни - функция и отсутствие. <...> Если бы я в жизни присутствовала... - Нет такой жизни, которая бы вынесла мое присутствие.
"С Вами не живешь, а паришь! (Или - «горишь») <...>[мне говорилось] «...не радостно, а испуганно, восхищенно-устрашенно - и устрашенно побеждало, т.е. человек из орлиных когтей моего восхищения: восхищения - вырывался - или я сама выпускала - и- разбивался? нет, потерев лоб или затылок - разгибался как резиновый... И жил дальше. А я жила - дальше, т.е. дальше писала. Это истороия каждой любви.»
[21 июля 1916 г П.И.Юркевичу ] «Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это - любовь. А то, что Вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, мне этого не нужно. Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу. - Это моя формула.»
«Спасти меня сейчас может только новая любовь, со всем пафосом самоуничтожения в другом. Но это должен быть человек, который сможет вместить меня, т.е. бездна».[Запись Марины в дневнике 14 марта 1919 г.]
«Драгоценные вина» относятся к 1913 г. Формула - наперед - всей моей писательской (и человеческой) судьбы. Я всё знала - отродясь. «...» Я никогда не была в русле культуры. Ищите меня дальше и раньше.»
[В.В.Розанову, 7 марта, 1914] «...Я хочу сказать Вам одну вещь, для Вас, наверное, ужасную: я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда - безнадежность, ужас старости и смерти... Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить.»
[Ю.П.Иваску] «Выбора не было, а Вы правды - заслуживаете. А если мне суждено этим письмом Вас потерять - то предпочитаю потерять Вас так, чем сохранить - иначе. Ну, еще один - не вынес!»
[Запись Марины 1921 г. о себе.] «Всё раньше всех: Революцией увлекалась 13-ти лет, Бальмонту подражада 14-ти лет, - и теперь, 29 лет... окончательно распростилась с молодостью».
«Моя неудача в эмиграции - в том, что я не-эмигрант, что я по духу, т.е. по воздуху и по размаху - там, туда, оттуда. <...> Еще - в полном отсутствии любящих мои стихи, в отсутствии их в моей жизни: некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться. Все (немногие) заняты - другим.»
«Ненавидя кружки, так хотела бы - друзей. В душности моего бытия. В задушенности им.» [3-го июня 1931 г.]
«Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество». [1926 г.]
«Я действительно не выношу развлечений... Такая на меня бешеная скука нападает. Думаю: сколько бы дома-то можно сделать - и написать, и стирать, и штопать. Не то, что я такая хорошая хозяйка, а просто у меня руки рабочие .» [1931 г.]
«Никто не видит не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами - крюк, но его нет, потому что везде - электричество. Никаких «люстр»... Я год примеряю -смерть. <...> Я не хочу - умереть, я хочу - не быть. » [Сентябрь 1940, Болшево.]
«А я хочу легкости, свободы, понимания, никого не держать и чтобы никто не держал! »
«Больше скажу - в любви - чего я над собой не делала - чтобы меня любили - как любую, то есть бессмысленно и безумно, и - было ли хоть раз?? - Нет. Ни часу. Даже если я забывала, кем (чем) я была, другой этого не забывал никогда.»
«Четкость моих чувств заставляет людей принимать их за рассуждения.»
«Познай самого себя. Познала. И это нисколько не облегчает мне познания других. Наоборот, как только я начинаю судить человека по себе, получается недоразумение за недоразумением.»
«Я хочу в тебе уничтожиться, то есть я хочу быть тобой. Но тебя уже в тебе нет, ты уже целиком во мне. Пропадаю в собственной груди (тебе). Я не могу пропасть в твоей груди, потому что тебя там нет. Но может быть я там есть? (Взаимная любовь. Души поменялись домами.) Нет, и меня там нет. Меня же нигде нет. Есть моя грудь - и ты. Я тебя люблю тобой. Захват? Да. Но лучше, чем товарообмен.
Ну, а взаимная любовь? (Товарообмен.) Единоовременный и перекрестный захват (отдача). Два пропада: души Х в собственной груди, где Z, и души Z - в собственной груди, где Х.
Но раз я в тебе живу, я не пропала! Но раз ты во мне живешь, ты не пропал! Это бытие в любимом, это «я в тебе и ты во мне», это все-таки я и ты, это не двое стали одним. Двое стали одним - небытие. Я говорила о небытии в любимом.
Двое - одно, то есть: небытие в любимом возможно только для одного. Для того, чтобы не-быть в другом, нужно, чтобы другой был.»
«Боязнь пространства и боязнь толпы. В основании обеих страх потери. Потери себя через отсутствие людей (пространство) и наличность их (толпа). Можно ли страдать обеими одновременно?»
«Женщины любят не мужчин, а Любовь, мужчины не Любовь, а женщин. Женщины никогда не изменяют. Мужчины - всегда.»
Фото- Марина Цветаева -1939 г.
* * *
/продолжение следует
Талейсник Семен 
Дорман Валентин 
Михальска Стася 
Борисов Владимир 
Адаева Айша 
Андерс Валерия 
