EN
Старый сайт
Глава семнадцатая
НИЩЕТА
В том, что Сергей Эфрон был вынужден стать платным сотрудником «органов», нет ничего удивительного. Зарабатывать деньги актерским и кинооператорским ремеслом не получалось, во французской киноиндустрии настали тяжелые времена...
И самым стойким ощущением, долго не оставлявшим Марину в начале ее эмигрантской жизни, было ожидание грядущей катастрофы от - не бедности, а нищеты. Сколько-нибудь постоянного заработка у нее тоже не было, газеты помещали стихи, так сказать, «сквозь зубы», - да порою какой-нибудь влиятельный Маринин ненавистник встревал тормозом...
И она взывала, дергала добрую знакомую, вполне светскую даму, забывчивую по своей неуёмной занятости, знаменитую петербургскую и теперь парижскую красавицу Саломею Андроникову-Гальпери, которой влюбчивый Мандельштам в начале века в России преподнес двухчастное стихотворение «Соломинка» , больше похожее на оду.
Вот некоторые выдержки из писем Марины к подруге:
«Большая просьба о декабрьском иждивении» (декабрь 1926);
«Мольба об иждивении. В этом месяце - туго, потому что не напечатали ни строки. Если можно, вышлите: под угрозой газ и электричество» (февраль 1927);
«Кончаю письмо благодарной просьбой об иждивении - если можно» (сентябрь 1927);
«Ради Бога - иждивение или хоть часть <...> нечем жить...» (февраль 1928);
«Милая Саломея, если возможно, пришлите иждивение...» (июнь 1928);
«...сердечное спасибо за быстрый отклик с иждивением...» (сентябрь 1928);
- и так в более сотни писем-благодарностей и писем-просьб...
Каждое письмо - протянутая за подаянием рука... Вплоть до отчаянной записки Гронскому: «Есть ли у вас хоть немножко свободных денег?»
Просить милостыню уже не стеснялясь: «Встретилась еще раз с Пильняком. Был очень добр ко мне: попросила 10 франков - дал сто.»
«Самое трудное - просить за себя. За другого бы я сумела », - как-то призналась она. И действительно, она умела просить за других, да и в каких безнадёжных делах!..
Вот в Париж из Берлина приехал, так сказать, в «творческую командировку» довольно известный тогда 38-летний художник Н.В. Синезубов (1891-1948). И оказалось, что в его паспорте не только виза, но и штамп: «Без возобновления».
Иными словами, он должен навсегда покинуть Францию, что станет катастрофой его жизни.
Марина пишет Саломее о помощи, - та чуть ли не с первого дня парижской эмиграции была сотрудницей знаменитого парижского журнала мод «Ву». А главный редактор его, Люсьен Вожель, человек весьма светский, - и штамп был аннулирован!
«Огромное спасибо за Синезубова: счастливее человека нет» , - писала Марина Саломее.
Переписка с ней была оживленной, но, увы, - в основном напоминания и просьбы об «иждивении», которое поступало от Саломеи.
А та присылала не только деньги, но и дарила из парижской своей квартиры весьма серьезные вещи: «Дорогая Саломея, очарованное спасибо за софу, я как раз в ту минуту торговала у хозяйки одр, пролёжанный четырьмя русскими шоферами <...> К восторгу моему и ужасу хозяйки (СТРАСТЬ ЖАДНОСТИ) - то серое, мягкое, непролёжанное, непродавленное». <...> Шкаф пошел Муру, большой стол Сереже, на маленьком обедаем, на софе лежу».
Они познакомились в начале 1926 года, и Саломея вспоминала: «Никогда я не видела такой бедности, в какую попала Цветаева. Я же поступила работать к Вожелю в модный журнал, получала тысячу франков в месяц и могла давать Марине двести франков». <...> «Я сразу полюбила ее. Надо сказать, ее мало кто любил. Она как-то раздражала людей, даже доброжелательных». <...> «Цветаева была умна, очень умна, бесконечно... Говорила очень хорошо, живо, масса юмора, много смеялась. Умела отчеканить фразу. Не понимаю, как она могла не нравиться людям».
В 1939 году они виделись в последний раз: Саломея приехала в Париж из Лондона, где жила тогда, - проститься с Мариной, которая возвращалась в СССР, куда ехать не хотела, но противостоять приманкам гэбистов не могла: "увидите дочь и мужа"... Она шла в эту ловушку, как кролик в пасть удава.
* * *
Глава восемнадцатая
МОСКОВСКИЕ ДНИ
Марина с сыном Муром прибыли в СССР 19 июня 1939 г. на советском пароходе из Гавра.
Мытарства начались сразу же.
Долго не выдавали советский паспорт, а без него получить на таможне пришедший из Франции багаж было нельзя. В преддверии зимы Марина 31 октября 1939 г. просила «органы» выдать пусть не весь багаж, но хотя бы теплые вещи. Разрешение было дано... 25 июля следующего года.
Возвращенцев поселили на даче НКВД в Болшеве, где уже жили Аля и Сергей Эфрон, - оттуда Алю увезли в тюрьму 27 августа, Сергея 10 октября...
Заперев дачу не ключ, ибо они были там прописаны, Марина с Муром уехали в Москву, где сначала ночевали у родственницы «...в передней без окна на сундуках, а днем бродили, потому что наша родственница давала уроки дикции и мы ей мешали», - писала Марина секретарю Сюза писателей П.А.Павленко.
Обратилась она за помощью и к секретарю Союза писателей А.А.Фадееву, который ответил так: «...достать Вам комнату в Москве абсолютно невозможно... Единственный выход для Вас: с помощью директора Дома отдыха в Голицыно (она член местного поселкового Совета) снять комнату или две в Голицыно. Это будет стоить Вам 200-300 рублей ежемесячно. Дорого, конечно, но при Вашей квалификации Вы сможете много зарабатывать одними переводами - по линии издательств и журналов. В отношении работы Союз писателей Вам поможет».
Однако всё получилось не столь радужно, как полагал Фадеев. Об этом Марина писала Павленко 27 августа 1940 г.:
«...Литфонд устроил нас в Голицынский Дом Отдыха, вернее мы жили возле Дома Отдыха, столовались - там. За комнату, кроме 2-х месяцев, мы платили сами 250 рублей в месяц, - маленькую, с фанерной перегородкой, не доходившей до верха. Мой сын, непривычный к такому климату, непрерывно болел, болела и я, к весне дойдя до кровохарканья. Жизнь была тяжелая и мрачная, с керосиновыми негорящими лампами, тасканием воды из колодца и пробиванием в нем льда, бесконечными черными ночами, вечными болезнями сына и вечными ночными страхами.
Я всю зиму не спала, каждые полчаса вскакивая, думая (надеясь!), что уже утро. Слишком много было стекла (все эти стекланные террасы), черноты и тоски. В город я не ездила никогда, а когда ездила - скорей кидалась обратно от страха не попасть на поезд. Эта зима осталась у меня в памяти как полярная ночь. Все писатели Дома Отдыха меня жалели и обнадежиывали...
Всю зиму я переводила. Перевела две английские баллады о Робиг Гуде, три поэмы Важа Пшавела (больше 2000 строк), с русского на французский ряд стихотворений Лермонтова, и уже позже, этим летом, с немецкого на французский большую поэму Бехера и ряд болгарских стихотворений. Работала не покладая рук - ни дня роздыха.
<...>
...К концу марта, воспользовавшись первым теплом, я проехала к себе в Болшево (где у меня оставалось полное хозяйство, книги и мебель) - посмотреть - как там, и обнаружила, что дача взломана и в моих комнатах <...> поселился начальник местного поселкового совета. Тогда я обратилась в НКВД и совместно с сотрудниками вторично приехала на дачу, но когда мы приехали, оказалось, что один из взломщиков, а имено начальник милиции - удавился, и мы застали его гроб и его - в гробу."
В том же марте на Марину обрушилась еще одна беда, подробно описанная ею в письме Н.Я.Москвину, с которым познакомилась в Доме Отдыха и которому признавалась: «Я по Вас скучаю, по-настоящему, я к Вам очень привязалась»:
«Дорогой Николай Яковлевич,
Нынче утром я шла в аптеку - за лекарством для Мура (у него очередной грипп, пролежал несколько дней с t°, нынче первый день встал, но, конечно, не выпускаю) - итак, бегу в аптеку, встречаю у станции С. И. и, радостно: - Ну, что - получили деньги? (Я вчера вечером, наконец, принесла ей остаток долга, но ее не было, оставила, для передачи Финку) - Да. - Значит, мы в расчете? - Да, М. И., но когда же - остальное? - Т. е. какое остальное? Я же внесла все 830 р.! - Да, но это - однапутевка... - Т. е. как - одна? - Да, плата за одну путевку - 830 р., а за две 1660 р. - Вы хотите сказать - за два месяца? - Нет, за один. Последнее постановление Литфонда. Вы, очевидно, меня не поняли: пользующиеся Домом отдыха свыше 3-ех месяцев платят 830 р. - Но мы же не в доме, мы в доме - часу не жили, мы же еще за комнату платим 250 р. - Я им говорила, что Вы мало зарабатываете... - И еще скажите. Скажите, что я больше 850 р. за двоих платить не могу. - Тогда они сразу снимут одного из вас с питания.
...Два часа спустя прихожу в Дом завтракать - в руках, как обычно, кошелка с Муриной посудой. У телефона - С. И.
- «...Она говорит, что столько платить не может»... - Пауза. - «Снять с питания? Хорошо. Сегодня же? Так и сделаю».
Иду в кухню, передаю свои котелки. Нюра: - Да разве Вы не завтракаете?
- Я: - Нет. Дело в том - дело в том - что они за каждого просят 830 р. - а у меня столько нет - и я, вообще, честный человек - и - я желаю им всего худшего - и дайте мне, пожалуйста, на одного человека. -
Зашла С. И., предложила сегодня меня еще накормить, предложила мне воды, воду я выпила, от еды отказалась. - Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову - Шагинян - или даже поехать, - но потом - вдруг - поняла, что не надо, что это - моя судьба, что «одно к одному», т. е. данное - к многому.
- Я, было, обратилась к Ермилову, члену правления Литфонда, выписала ему все цифры: весь доход за 5 месяцев (вплоть до 15-го июня) - и то, что уже выплачено в Литфонд, и за комнату, все очень точно, но - встретив его вторично, на улице (шла на почту), сказала, что главная моя цель - чтобы Мур смог здесь кончить школу, т. е. чтобы Литфонд - у нас путевка до 15-го апреля - дал нам путевку еще на 2 месяца.
Продолжаю - Вам: если я буду просить сбавки (т. е. 830 р. - 850 р. за двоих), они нам не продлят и тогда вся эта мука с Муром, и его школой, и докторами, и банками, и ежемесячным учителем - была зря.
Возможный случай: они нам дадут две путевки с условием, что я при первой возможности верну. Не хочу подписывать такой бумаги: 1) п. ч. знаю, что не верну, 2) п. ч. считаю такую цену - 830 р. за одну только еду: мою еду - ну - для себя неловкой, я никогда так широко не жила, не теперь начинать.
Этим кончается целый период моей голицынской жизни: вся совместность. Жаль - для Мура, для себя - не очень, последнее время все было очень сухо, - не сравнить с нашими временами, просто: у меня не было ни одного человека, которому бы я радовалась, а без этого мне и все сорок не нужны.
Приехала очень элегантная детская писательница и сразу дала мне совет писать сначала все начерно, а потом уже «отделывать», на что я скромно ответила, что у каждого - свой опыт, свои возможности - и невозможности... Я, вообще, с Вашего отъезда, перед всеми извиняюсь, что я так хорошо (т. е. медленно, тщательно, беспощадно) работаю - и так мало зарабатываю. На обороте, кстати, найдете мой заработок.
Я убеждена, что, если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, но - мне из людского уважения - не шубу шить:
мне не из людского уважения шубу шить, а из своих рукописных страниц.
С 15-го февраля по 15-ое марта Литфонд за столование нас обоих взял 800 р., т. е. 400 р. за человека.
С 15-го марта по 15-е апреля Литфонд за столование нас обоих хочет 1660 р., т. е. 830 р. за человека, т. е. больше чем вдвое. И мы еще платим 250 р. за комнату, т. е. вся жизнь нам обходится 1910 р., т. е. 955 р. на человека. Живущие же в Доме отдыха платят 550 р. и пользуются всем (чем мы не).
Мои получки
60% за Важу Пшавелу - Гоготур и Апшина - 1190р.
100% за Важу Пшавела - Барс - 600 р.
60% за Робин-Гуда 1 - 200р.
25 % аванса за «Этери» - 1300 р.
-------------------------------
3290 р.
+ 60% за редактирование французского перевода Джангара - приблизительно 150 р. и 60% за Р. Гуда - 300 р., к-рые вскоре должна получить.
Итого, с 15-го января по 15-ое июня (ибо до сдачи Этери не заработаю больше ни копейки) - 3840 р. - за 5 месяцев. А с меня требуют 1910 р. в месяц.
Этери еще не начинала, теперь весь день придется мыть посуду, п. ч. ее мало и не выношу грязной.
Звонить больше не придется, буду бывать в Доме 2 раза в день, - к 2 ч. и к 7 ч. - забирать по две еды, а то - неловко. Дружок, когда Вы говорили: занять у Литфонда - я уже тогда ощутила - безнадежность. Дают только богатым. -on ne prкte qu' aux riches: старая французская поговорка. Читаю сейчас Житие протопопа Аввакума. Обнимаю Вас и Таню.
МЦ
Литературовед Евгений Тагер (ему тогда было чуть больше 30 лет) в первый день приезда в Дом Отдыха столкнулся с Мариной лицом к лицу и вспоминал: «...Как я рад приветствовать Вас, Марина Ивановна», - сказал я. - «А как я рада слышать, когда меня называют Марина Ивановна», - отвечала она... Никаких парижских туалетов - суровый свитер и перетянутая широким поясом длинная серая суконная юбка. Не изящная хрупкость, а - строгость, очерченность, сила. И удивительная прямизна стана, слегка наклоненного вперед, точно таящего в себе всю стремительность ее натуры.
Должен сказать, что ни на одной фотографии тех лет я не узнаю Цветаеву. Это не она. В них нет главного - того очарования отточенности, которая характеризовала всю ее, начиная с речи, поразительно чеканной, зернистой русской речи, афористичной, покоряющей и неожиданными парадоксами, и неумолимой логикой, и кончая удивительно тонко обрисованными, точно «вырезанными» чертами ее лица.»
Фото Максимилиана Волошина
У Марины же вспыхнула так свойственная ей скоропалительная влюбленность, и она выплеснулась, как всегда, откровенно:
- Пора! Для этого огня
Стара!
- Любовь - старей меня!
- Пятидесяти январей
Гора!
- Любовь - еще старей:
Стара, как хвощ, стара, как змей,
Старей ливонских янтарей,
Всех привиденских кораблей
Старей! - камней, старей - морей...,
Но боль, которая в груди,
Старей любви, старей любви.
23 января 1940
Было еще несколько стихотворений, обращенных к нему же. Были прогулки по заснеженным дорожкам окрестного леса...
Однако беспечность уехавшего в Москву Тагера, обещавшего достать Марине очень нужную ей книгу, вызвала, как всегда, предельно резкую реакцию, - Марина своей знакомой по тому же Дому Отдыха Людмиле Веприцкой написала: «...Никакие бытовые нужды не заставят меня его окликнуть, хотя бы я теряла на нем - миллиарды и биллиарды. Он до странности скоро - зазнался... Мне было больно, мне уже не больно, и что сейчас важно - раздобыть у него книгу (его - забыть).»
[Т.Н.Кваниной, 17 ноября 1940 г., воскресенье]
<...>
«...Я в полный серьез говорю Вам, что каждый раз, когда человек при мне отмечает: данный дуб - за прямость - или данный клен - за роскошь или данную иву - за плач ее - я чувствую себя польщенной, точно меня любят и хвалят, и в молодости мой вывод был скор: «Этот человек не может не любить - меня».
<Далее в кавычках будут помещаться отрывки из книги «Скрещение судеб» Марии Белкиной, которой благодаря ее мужу А.К.Тарасенкову, известному критику и библиофилу, удавалось встречаться с Мариной и даже беседовать с ней. Увы, Белкина сообщает: «...Я не умела и не любила вести дневник, и записи мои грешат хаотичностью, небрежностью, даже даты не всегда проставлены». Ну что ж, конечно, простим... Взятые из этой книги тексты помечены: МБ.»
«Цветаева могла легко затеряться в толпе, ее можно было не заметить, особых примет - никаких. Разве что взгляд, но он скользил, ни на ком, ни на чем не останавливаясь, рассеянно, растерянно, она боялась толпы, в чем сама признавалась. Она могла только слышать толпу, она ее не видела...
<...> Только недавно из Европы, из Парижа, но ничего оттуда, все как-то по-нашенски, по-русски, по-советски, плохо пригнано, долго ношено, небрежно надето. Просто надо же что-то носить. Но это отнюдь не от пренебрежения к одежде. Желание быть хорошо одетой, мне кажется, было ей свойственно, и красивая тряпка - конечно, с ее точки зрения красивая - могла доставить ей не меньшую радость, чем любой другой женщине, а может быть, и большую, в силу ее темперамента.
Но обстоятельства одолели! И это небрежение к тому, что и как на ней, относилось скорей не к одежде как таковой, а к невозможности ее, к бедности, к вечной нужде!» МБ
«Очень запоминалась в движении. Как-то я шла по Тверской вверх от Охотного, а на другой стороне из книжного магазина <...> вышла Марина Ивановна и, помедлив, направилась к Охотному. Я остановилась и глядела, как она идет.
...Было что-то летящее в ее походке. Шаг - широкий, легкий, ступала уверенно, по-мужски, но это отнюдь ее не грубило и даже шло к ее невысокой, невесомой фигуре. Твердость и уверенность шага, и это при полной ее близорукости и боязни московских улиц, как и улиц вообще!
Говорила, что любит чувствовать под ногой не асфальт, а землю, и не шум слышать городской, а тишину загорода. Дойдя до перекрестка, она остановилась и нерешительно потопталась на месте, потом суетливо метнулась в одну сторону, в другую и, наконец, ринулась через дорогу, должно быть, как в прорубь головой...
Но благополучно добралась до противоположного тротуара и, опять уверенно и быстро шагая, скрылась за углом. Я знала, что она до смешного боится машин и в метро одна старается не ездить - боится эскалатора; говорили, что она даже и лифта боится, но в лифте я с ней ни разу не совпадала.» МБ
«Говорила она стремительно, и в монологе ее был полет. Слова не успевали за мыслями, она не заканчивала фразу и перескакивала на другую; думая, должно быть, что высказала уже все до конца, она перебивала самое себя, торопилась, зачастую бросая только намек, рассчитывая, что ты и так, с полуслова, с полунамека, все поймешь, что ты уже всецело в ее власти, подчинен ее логике и успеваешь, не можешь, не смеешь не успевать, за ней в ее вихревом полете.
Это поистине был вихрь, водоворот мыслей, чувств, фантазий, ассоциаций. Она могла быть одновременно и во вчера и в завтра, где-то в тарусской деревеньке и возле Нотр-Дам, и на наших тихих, булыжных Конюшках и в Карфагене! Следить за ходом, вернее, за полетом ее мысли было увлекательно и все же неимоверно трудно, мой нетренированный мозг быстро уставал, и я, как щенок, оставалась брошенной на паркете, я не поспевала за ней в ее выси.
В ней было что-то от ведуньи, расколотившей к черту все крынки, чугунцы, презревшей людские законы, молву - и на шабаш!.. И в то же время - это была просто несчастная женщина, замученная, загнанная горем, судьбой...
И даже когда она говорила, обращаясь непосредственно ко мне, когда она пыталась меня убедить, уговорить и, вопреки своей привычке, не только глядела мне в глаза, но даже и держала за руку чуть повыше локтя - это была наша последняя встреча, после бомбежки, под липами, на Поварской, почти накануне ее отплытия в Елабугу, - она все равно говорила с собой, убеждала, уговаривала себя, спор вела с собой, а я была только повод...» МБ
«Запомнились кожаные мешки (или сделанные под кожу), в которых она привезла вещи, у нас с такими не путешествовали. Они валялись у стен в комнатах ее временных жилищ и на улице Герцена, и на Покровском бульваре. Но они кричали скорей не о том, что оттуда, а о том, сколь бесприютна и бивуачна ее жизнь здесь у нас!..» МБ
«...Марина Ивановна боится жить без прописки, ее прописали на Герцена в университетском доме временно, на два летних месяца, и срок прописки миновал, и больше не прописывают, а Марина Ивановна каждую минуту ждет появления управдома, или участкового, или еще кого-то, кто напомнит ей, что она «нарушает!» И она, презирающая все земные пути, земные несвободы, условности земного бытия, - боится, панически боится «нарушать»...
И еще, каждые две недели те ее ночные походы и страх ожидания - примут или не примут передачу. «В списках не числится!» И что это будет означать - «в списках не числится»? И тем, кто не числится, лучше им от этого, хуже им от этого?! И чего им желать, чего наколдовывать, чтобы числились или чтобы не числились?.. А себе? Так хоть знает - приняли деньги - жив еще. А тогда?..
И уже лето 1940 года повторяет даты лета 1939-го. Уже идут годовщины: 18 июня годовщина приезда в Россию. 19-го - в Болшеве - свидание с мужем. 27 августа годовщина ареста Али, ровно год, как ее, в босоножках, в красной безрукавке, увели на рассвете...» МБ
Проблема жилья стала особенно острой, когда внезапно вернулась женщина, в квартире которой Марина поселилась на неопределенный срок. Она надеялась, что ей, как литератору, поможет Литфонд, давший ей питание в Доме Отдыха в Голицыно (комнату рядом снимала за свои деньги..).
«Марина Ивановна была очень расстроена, она говорила, что тупо ходит в Литфонд, как на работу, каждый день. Надеется им надоесть, и они что-нибудь найдут, хотя бы ради того, чтобы от нее отделаться.
И нашли. Но не Литфонд, как учреждение, призванное оказывать помощь писателям, - случай помог и Арий Давидович Ратницкий.
Когда Марина Ивановна появлялась в Литфонде, он тут же вскакивал и, протискивая между канцелярскими столами свое округлое брюшко, украшенное золотой цепью от карманных часов, прикладывался к ручке. У него была аккуратно подстриженная седеющая уже тогда эспаньолка, выпуклые, добрые карие глаза и неимоверно румяные щеки.
В его служебные обязанности входило хоронить писателей, и по этому поводу ходило много анекдотов. Мой приятель, например, уверял, что когда он захворал в Доме творчества и отдыхающий там Арий Давидович, по доброте своей, зашел к нему, то того чуть не хватил инфаркт! И только из-за суеверия он не сказал тому - еще рано! Приятель утверждал, что собственными глазами видел, как Арий Давидович исподтишка пятерней снял с него, лежащего, на всякий случай мерку, чтобы потом не тревожить вдову...
Вот этот Арий Давидович Ратницкий и нашел для Марины Ивановны комнату, и она помянула его добрым словом в своей тетради.
Он где-то случайно, краем уха зацепил, что кто-то куда-то уезжает на Север на два года и ему совершенно безразлично, будет ли жить в его квартире мать с сыном или муж с женой.
И Арий Давидович разыскал того - «кого-то» и свел с ним Марину Ивановну, и Марине Ивановне оставалось только срочно раздобыть деньги, чтобы заплатить за год вперед, кажется, две с половиной тысячи! [Друзья помогли ей собрать эту гигантскую в те времена сумму. - ВД]
<...> После почти года скитальческой жизни <...> ее прописывают на Покровском бульваре, дом 14/5 в квартире 62 (последняя московская прописка!); правда, опять на чужой площади, правда, опять временно, но временность эта на сей раз имеет протяженность в два года, то есть как раз на тот срок, на который тот «кто-то», подписавший контракт, уехал на Север...» МБ
«...Кто-то потушил свет, и комната освещалась только горящими в камине поленьями. Марина Ивановна сидела на скамеечке близ огня в сером платье, седая, впрочем, от огня не седая - огневая, охваченная огненным светом. Подол платья она натянула на колени, колени обхватила руками, сцепив пальцы мертвой хваткой, а сама из кольца своих рук, из платья, из себя, от себя куда-то - туда, в огонь, в устье камина, в черное жерло трубы <читала Поэму конца>»:
Не довспомнивши, не допонявши,
Точно с праздника уведены...
- Наша улица! - Уже не наша... -
- Сколько раз по ней!.. - Уже не мы... -
- Завтра с западу встанет солнце!
- С Иеговой порвет Давид!
- Что мы делаем? - Расстаемся.
- Ничего мне не говорит
Сверхбессмысленнейшее слово:
Рас-стаемся. - Одна из ста?
Просто слово в четыре слога,
За которыми пустота...
Как она читала? ...Очень просто, не заботясь о том, какое производит впечатление. Читала, казалось бы, для себя, как бы на слух проверяя себя.
...Чтение ее производило сильнейшее впечатление, и не только от того, что она читала, но и как читала. Когда она окончила читать, наступила мертвая тишина и никто не смел нарушить эту тишину. Нарушила она сама. Достала из сумочки папиросу и, не позволив дать ей прикурить, взяла из камина щипцами уголек. Поленья в камине давно осыпались, и над грудой горящих углей колдовало синее пламя.
- «Тишина, ты - лучшее из всего, что слышал»... - промолвила она. - Молчать рядом, молчать вместе - это больше чем говорить... Как это иногда надо, чтобы кто-то рядом молчал!..
И снова тишина, и снова никто не смеет ее нарушить...» МБ
Марина не была ни членом Союза писателей, ни членом Литфонда, - но ее приняли в «групком» - своеобразный профсоюзный коллектив при издательстве Гослитиздат.
По словам поэта Ильи Френкеля, «...Собрание происходило в одной из редакционных комнат, заставленной столами, где после рабочего дня было душно и накурено. Собрались члены групкома. Пришла Марина Ивановна, была она в пальто, в берете, с хозяйственной сумкой в руках. Показалась она ... очень утомленной, выглядевшей старше своих лет, и явно была очень взволнована.
Все сошло гладко, приняли единогласно и тут же ее поздравили. Френкель попросил ее почитать стихи, но Марина Ивановна, видно, оценив обстановку, отказалась читать свои стихи, сказав, что не помнит их и лучше почитает переводы, и читала переводы, которые ей заказывал тот же Гослитиздат. В комнату набилось полно народу и в коридоре стояли - слушали Цветаеву.» МБ
Однажды по какому-то поручению Мария Белкина была у Цветаевой в коммунальной квартире, где та проживала:
«Помню, Марина Ивановна была на кухне и как всегда в фартуке, и весь разговор происходил именно там, на кухне. Помню - какая-то мокрая простыня висела на веревке, и Марина Ивановна, двигаясь по кухне, все время от нее увертывалась и сердито отшвыривала ее рукой вместо того, чтобы просто перевесить, а мне неловко было ей об этом сказать. Она жаловалась на соседей, она говорила, что они всячески ее притесняют и что, если было бы куда, она бы с радостью переехала. Она что-то готовила, и на краю кухонного стола лежал петух, синий труп петуха со вздувшимся животом, при шпорах, свесив чуть ли не до пола длинную, обросшую перьями шею.
- Что с ним делают? - спросила Марина Ивановна, гадливо глядя на петуха.» МБ
«В июне Марина Ивановна занимается на курсах П.В.Х.О [противовоздушной и противохимической обороны - ВД]. Курсы эти были обязательными для всех граждан страны, все должны были знать, как вести себя при налетах вражеской авиации, как тушить зажигалки, которые будут сбрасывать на нас с самолетов, как эти зажигалки хватать щипцами и тушить в песке или в воде. Какие ядовитые газы может применить противник и какие меры самозащиты существуют.
Крутили фильмы о войне в Испании, показывали, как бомбят Лондон и люди спасаются в бомбоубежищах, как из-под развалин домов вытаскивают убитых и раненых, как эвакуируют из Лондона детей... (Всё это, конечно, не для воспаленных нервов Марины Ивановны!)
...Она с недоверием относилась к противогазу, уверяя - если действительно придет необходимость его надевать, то шланг обязательно перекрутится и уж лучше будет умереть от газов с открытым лицом, чем задохнуться под этим резиновым забралом...» МБ
А покамест подлую внутреннюю рецензию на представленную в издательство рукопись Марининой книги написал К. Зелинский: «Обладая даром стихосложения, она в то же время не имеет что сказать людям...», и потому ее поэзия «негуманистична и лишена подлинного человеческого содержания...», «клиническая картина искривления и разложения человеческой души...», «книга душная, больная», «стихи ее с того света...» и «худшей услугой Цветаевой было бы издание именно этой книги...» МБ
Щадя Марину, издательские работники ей не показали текст, только возможно мягче изложили суть: «печатать не следует»...
«...Если бы книга была окончательно зарезана, то ей бы отдали ее папку со стихами. А ей не отдали, и папка эта, когда уже не будет в живых Марины Ивановны и когда в октябре немцы будут стоять под Москвой, окажется на Урале - в Красноуфимске, куда эвакуируют Гослитиздат. Там, в Красноуфимске, в одной из комнат, в углу, среди сваленных в кучу рукописей, вывезенных из Москвы, будет валяться и папка со стихами Марины Ивановны с ее правкой!
Подберет эту папку детская писательница Елена Благинина.» МБ
Одним из ее мгновенных московских увлечений был поэт Тарковский.
И он рассказывал, что «... однажды Марина Ивановна позвонила ему в два часа ночи. Он только проводил ее из гостей и был напуган, думая, что с ней что-нибудь случилось, но ничего с ней не случилось, а у нее просто оказался его платок. Какой платок? И что за надобность звонить об этом ночью?! Его носовой платок, и метка его, «А. Т.» Но у него нет платков с меткой - его платки никто никогда не метил! Нет, у нее в руках его платок, и на нем его метка, и она сейчас же должна вернуть ему платок.
- Но вы с ума сошли, Марина, уже два часа ночи, пока вы доберетесь, будет три, а потом вас надо провожать!.. И зачем мне этот платок, я приду за ним к вам завтра, если вы этого хотите.
Нет, она сейчас должна вернуть платок, пусть ждет. И положила трубку. И принесла платок, на котором действительно стояла метка, были вышиты инициалы «А.Т.»
Должно быть, ей было нужно, необходимо видеть его именно в тот момент, а не завтра - так она задумала, так ей вообразилось...» МБ
Тарковский в гостях однажды прочитал стихи:
Стол накрыт на шестерых -
Розы да хрусталь...
А среди гостей моих -
Горе да печаль...
Марина чрезвычайно остро, обидчиво восприняла эти строки, и 6-м марта 1941 года пометила свое беспощадное стихотворение с ядовитым эпиграфом:
«Я стол накрыл на шестерых...»
Все повторяю первый стих
И все переплавляю слово:
- «Я стол накрыл на шестерых...»
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - все печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец, и мать)
Есть семеро - раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,
(Своими)...
Робкая как вор,
О - ни души не задевая! -
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз!- опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, -
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.
И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг- и все же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть - душ.
Меня не посадивший - с краю.
Эти стихи оказались последними. Больше она уже до самой смерти ничего не смогла написать...
* * *
Глава 19
ДОРОГА В ЕЛАБУГУ
«О войне Марина Ивановна услышала на улице. В двенадцать часов дня по радио выступал Молотов, на всех площадях из рупоров, из открытых окон неслось это слово - война! - и прохожие застывали на месте...» МБ
«11 июля уходило на фронт московское ополчение, ушла и писательская рота. Я видела эту роту добровольцев, она проходила через площадь Восстания к зоопарку, к Красной Пресне, это было тоскливое и удручающее зрелище - такое невоинство! Сутулые, почти все очкарики, белобилетники, освобожденные от воинской повинности по состоянию здоровья или по возрасту, и шли-то они не воинским строем, а какой-то штатской колонной...» МБ
«12 июля Марина Ивановна бежит из Москвы, из квартиры, на дачу в Пески, где проводят обычно лето Меркурьева, Кочетков и другие ее знакомые переводчики... » МБ
«Вместо радиоприемников, которые велено было сдать в первые же дни войны, теперь в наших квартирах на стене висела сделанная из плотной бумаги плоская черная тарелка, которая включалась непосредственно в трансляционную сеть.
Два раза в день голосом радиодиктора Левитана «тарелка» сообщала: «От Советского Информбюро»! Утренняя сводка, вечерняя сводка. Сводки были лаконичны и очень страшны.
Но самой страшной правдой были направления! Они обозначались городами, на которые шли немцы: Брестское, Бобруйское, Луцкое, Минское, Полоцкое, Оршанское, Витебское и прочие, другие. Исчезали направления - исчезали города: Брест, Луцк, Минск, Витебск, Орша... А в середине июля появилось Смоленское направление: немцы шли на Москву.» МБ
«В ночь с 21 на 22 июля был первый налет немецкой авиации на Москву. Прошел ровно месяц с начала войны. А в ночь с 23-го на 24-е снова бомбили, и Совинформбюро сообщило:
«Добровольные пожарные посты и гражданское население и группы самозащиты на предприятиях и учреждениях смело и быстро устранили очаги пожаров, возникавшие в жилых домах от зажигательных бомб, сброшенных немецкими самолетами во время налета на Москву. На К-й улице три зажигательные бомбы пробили крышу и попали на чердак. Дежуривший на крыше дворник тов. Петухов не растерялся. Он мгновенно спустился на чердак и засыпал зажигательные бомбы песком. Во двор деревянного двухэтажного дома на Б-м переулке упали две зажигательные бомбы. Домохозяйка Антонова немедленно их загасила...»
Но сводки нас щадили - пожары полыхали во всех концах города, и их не могли потушить до утра! В ту ночь фугасная бомба угодила в театр имени Вахтангова на Арбате и был убит известный актер Куза, а в Староконюшенном переулке и в Гагаринском переулке, тоже в районе Арбата, были срезаны фугасными бомбами многоэтажные дома, и стояли чьи-то оголенные квартиры, и было завалено бомбоубежище. А у Арбатской площади, на углу Мерзляковского переулка и улицы Воровского, разбомбило аптеку.» МБ
«...Марина Ивановна вернулась в Москву. Видимо, не выдержала, как не выдерживали и другие. Надо было что-то делать, что-то предпринимать. »
Теперь Москву бомбили каждый день, два раза в день, с чисто немецкой пунктуальностью, кажется, в двенадцать и в восемь вечера... Все ждали этого часа, нервничали, поглядывая на часы, посматривая на «черную тарелку», которая объявляла: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»... А затем утробный вой сирены.
В Москве складывался особый военный быт: магазины закрывались рано, метро переставало работать в шесть-семь часов вечера, и станции и тоннели превращались в бомбоубежища.
Но еще загодя тянулись к метро вереницы людей и у входа выстраивались длинные очереди. Дети с самодельными рюкзаками за спиной, в которых лежала одежда - ведь можно было вернуться домой и не застать своего дома; матери тащили большие мешки и сумки с подушками, с одеялами, чтобы удобнее устроить на ночь детей на шпалах между рельсами. Плелись старики, кого-то катили в инвалидной коляске, даже на носилках несли. Кто-то тащил чемоданы, кто-то связки книг, мужичонка шагал с тулупом и валенками под мышкой; тулуп на шпалы, валенки под голову, с удобством устроится и на зиму сбережет...» МБ
«....Мы столкнулись на Поварской, ... и первые слова ее были:
- Как, вы еще не эвакуировались? Это безумие! Как вы можете?.. Вы не имеете права, вы искалечите ребенка! Вы должны бежать из этого ада! Он идет, идет, и нет силы, которая могла бы его остановить, он всё сметает на своем пути, всё рушит... Надо бежать... Надо...
Она схватила меня за руку, и это был такой страстный монолог и такой вихревой полет в ее выси, что, конечно же, я не поспевала за ней...
Тут были и Франция, и Чехия, и гибель Помпеи, и трубный глас перед Страшным судом, и погосты, погосты, пепелища, и крик новорожденного ребенка, что относилось явно ко мне. Она говорила, что, может быть, это величайшее счастье - дать жизнь ребенку именно в такую пору и утвердить его появлением вечное, беспрерывное течение жизни! Но жить в этой жизни чудовищно! И что, рожая детей, мы, быть может, совершаем величайшую ошибку, потакая этой беспрерывности жизни...
<...> Помню, что она заклинала меня уехать немедленно, завтра же, в Чистополь, в Елабугу, куда угодно, только бежать из Москвы, пока еще не поздно, иначе погибну и я, и ребенок! Она была на пределе, это был живой комок нервов, сгусток отчаяния и боли. Как провод, оголенный на ветру, вспышка искр и замыкание...
И еще мне казалось, что это она не меня уговаривает и не мне она это всё говорит - она сама себе говорит, сама себя убеждает...
И еще она говорила, она требовала, чтобы я все записывала, ничего не упуская, записывала каждый день, каждый час, ведь должно же хоть что-то остаться об этих днях! Ведь не по газетным же (фельетонам (она все статьи в газетах называла фельетонами), всегда лживым и тенденциозным, будут потом узнавать о том, что, творилось на земле...
Ее монолог был прерван голосом диктора - из открытых окон снова неслось:
- Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!..
<...>
Она была так одна в своем ужасе, страхе, в своей беспомощности, в своей нерешительности - ведь ко всему тому, что переживали все мы, у нее еще приплюсовывались и особые обстоятельства: ее положение бывшей эмигрантки, жены и матери репрессированных! Ходили слухи, что таких, как она, будут выселять из Москвы, а значит, может, лучше самой, не дожидаясь... Уже начинали выселять немцев, чьи деды и бабки поселились в России еще при Петре.» МБ
«Уезжала Марина Ивановна из Москвы 8 августа 1941 года, уезжала пароходом, и провожал ее Борис Леонидович <Пастернак> вместе с молодым тогда еще поэтом Виктором Боковым.
Б.Пастернак и М.Цветаева
Боков должен был отправить вещи своей жене в Чистополь. В Переделкино он встретил Пастернака и сказал ему об этом. Пастернак собирался проводить Марину Ивановну, и они поехали вместе.
На пристани речного вокзала Боков обратил внимание на женщину в кожаном пальто, в берете, которая курила, стоя рядом с наваленными чемоданами и тюками, и была так равнодушна ко всему происходящему вокруг, словно бы это вовсе ее не касалось. Пастернак направился прямо к ней и познакомил с нею Бокова.
Мур был раздражен и говорил, что не хочет уезжать, и все время куда-то отлучался, и Марина Ивановна с тревогой посматривала ему вслед, продолжая курить.
Боков заметил, что на вещах нет никакой пометки, кому они принадлежат, он попросил у мороженщицы кусочек льда и стал им натирать чемоданы и огрызком карандаша писать: «Елабуга - Цветаева», «Цветаева - Елабуга». Вместе с Муром они перетащили вещи на пароход.
Борис Леонидович спросил у Марины Ивановны, взяла ли она еды на дорогу.
- Зачем? Разве не будет буфета?
Борис Леонидович с Боковым побежали в кафе и купили бутерброды, но так как завернуть было не во что, то принесли их в руках...» МБ
За два дня до ее отъезда - каким-то непостижимым образом ей удалось узнать - Сергею Эфрону был объявлен смертный приговор: «Эфрон, он же Андреев, арестован 10 октября 1939 года следственной частью НКГБ СССР как французский шпион. Осужден Военной Коллегией Верховного суда СССР 6 августа 1941 года по ст. 58-1а УК к ВМН <высшей мере наказания> с конфискацией имущества...»
Сообщено это было ей под строжайшим секретом, и она никому ничего не сказала.
Так и уехала с грузом неподъемным тайны. С ней в Елабуге и погибла...
А через сорок лет после ее гибели Лидия Корнеевна, дочь знаменитого Корнея Ивановича Чуковского, вдруг вспомнила встречу с Мариной, но не в Елабуге - в Чистополе:
«Я сделала свою запись о встрече с ней уже после известия о гибели, 4 сентября. И четыре десятилетия в ту свою тетрадь не заглядывала. Так, иногда, если заходил при мне разговор о Цветаевой, рассказывала, что вспоминалось. Очень запомнила я мешочек у нее на руке. Я только потом поняла - он был каренинский. Из «Анны Карениной». Анна Аркадьевна, когда шли и шли мимо нее вагоны, сняла со своей руки красный мешочек. У Цветаевой он был не красный, бесцветный, потертый, поношенный, но похожий». ЛКЧ
«...Лестница. Крутые ступени. Длинный коридор с длинными, чисто выметенными досками пола, пустая раздевалка за перекладиной; в коридор выходят двери - и на одной дощечка: «Парткабинет». Оттуда - смутный гул голосов. Дверь закрыта.
Прямо напротив, прижавшись к стене и не спуская с двери глаз, вся серая, - Марина Ивановна.
- Вы?! - так и кинулась она ко мне, схватила за руку, но сейчас же отдернула свою и снова вросла в прежнее место. - Не уходите! Побудьте со мной!..
...Я нырнула под перегородку вешалки и вытащила оттуда единственный стул. Марина Ивановна села. ...
- Сейчас решается моя судьба, - проговорила она. - Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, что непременно откажут.
Я ее стала уверять, что не откажут, а если и откажут, то можно ведь и продолжать хлопоты. Над местным начальством существует ведь еще и московское. («А кто его, впрочем, знает, - думала я, - где оно сейчас, это московское начальство?») Повторяла я ей всякие пустые утешения. Бывают в жизни тупики, говорила я, которые только кажутся тупиками, а вдруг да и расступятся.
Она меня не слушала - она была занята тем, что деятельно смотрела на дверь. Не поворачивала ко мне головы, не спускала глаз с двери даже тогда, когда сама говорила со мной.
- Тут, в Чистополе, люди есть, а там никого. Тут хоть в центре каменные дома, а там - сплошь деревня.
Я напомнила ей, что ведь и в Чистополе ей вместе с сыном придется жить не в центре и не в каменном доме, а в деревенской избе. Без водопровода. Без электричества. Совсем как в Елабуге.
- Но тут есть люди, - непонятно и раздраженно повторяла она. - А в Елабуге я боюсь.
(Писатель П.А.Семынин, член Совета эвакуированных, был на обсуждении просьбы Цветаевой и впоследствии рассказал Лидии Корнеевне, что «...самым мерзким образом выступил Тренёв, лауреат Сталинской премии за пьесу о Гражданской войне «Любовь Яровая». Сообщил, что у Цветаевой и в Москве были, видите ли, «иждивенческие настроения»... Да ведь она, не покладая рук, переводила! Потом счел нужным напомнить товарищам, что время, видите ли, военное, а муж Цветаевой, видите ли, арестован и дочь - тоже; и опять - время военное, бдительность надо удвоить, все они недавние эмигранты, муж Цветаевой в прошлом белый офицер. Если правительство сочло нужным отправить Цветаеву в Елабугу, то пусть она там и живет, а мы не должны вмешиваться в распоряжения правительства... Омерзительная демагогия. Меня тошнит до сих пор.»)
...Дверь парткабинета отворилась и в коридор вышла Вера Васильевна Смирнова:
Ваше дело решено благоприятно, - объявила она. - Это было не совсем легко, потому что Тренев категорически против. Асеев не пришел, он болен, но прислал письмо за... В конце концов Совет постановил вынести решение простым большинством голосов, а большинство - за, и бумага, адресованная Тверяковой от имени Союза, уже составлена и подписана. В горсовет мы передадим ее сами, а вам сейчас следует найти себе комнату. Когда найдете, - сообщите Тверяковой адрес - и всё...
И тут меня удивило, что Марина Ивановна как будто совсем не рада благополучному окончанию хлопот о прописке.
- А стоит ли искать? Все равно ничего не найду. Лучше уж я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу.
- Да нет же! Найти здесь комнату совсем не так уж трудно.
- Все равно. Если и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить.
Я стала ей говорить, что в Совете эвакуированных немало людей, знающих и любящих ее стихи, и они сделают все, что могут, а если она получит место судомойки, - то и она и сын будут сыты.
- Хорошо, - согласилась Марала Ивановна, - я, пожалуй, пойду, поищу.
- Желаю вам успеха, - сказала я, освобождая свою руку из-под ее руки.
- Нет, нет! - закричала Марина Ивановна. - Одна я не могу. Я совсем не понимаю, где что. Я не разбираюсь в пространстве.
(Лидия Корнеевна привела Марину к своим знакомым - Марии Ивановне и Михаилу Яковлевичу Шнейдерам, которые могут посоветовать, где искать комнату.)
...Через десять минут на столе стояли: кипящий чайник, аккуратными ломтями нарезанный черный хлеб и, вместо сахара, - леденцы. Марина Ивановна пила большими глотками чай, отложив папиросу, а Михаил Яковлевич, умоляюще глядя на нее блестящими больными глазами, просил ее курить, не стесняясь его непрерывного кашля. Спокойно, весело, плавно двигалась по комнате полная, светловолосая Татьяна Алексеевна, расставляя раскладушку и расправляя простыни.
«Ни в какое общежитие мы вас больше не пустим, - говорила она. - Там грязно и тесно. Вы будете у нас читать стихи, потом обедать, потом спать. Утром пойду с вами вместе искать комнату - поближе к нам, - у меня на примете их несколько. Я здесь уже всех хозяев изучила... Стихи будете нам читать о Блоке, это мои любимые, а потом какие хотите... А найдем комнату - пропишетесь и съездите в Елабугу за сыном».
Марина Ивановна менялась на глазах. Серые щеки обретали цвет. Глаза из желтых превращались в зеленые. Напившись чаю, она пересела на колченогий диван и закурила. Сидя очень прямо, с интересом вглядывалась в новые лица. Я же, глядя на нее, старалась сообразить, сколько ей может быть лет. С каждой минутой она становилась моложе.
Ее попросили прочитать стихи. Она сказала: «Тоска по родине»:
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно всё равно -
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что - мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне всё равно, каких среди
Лиц - ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной - непременно -
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским, медведем, без льдины.
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться - мне едино,
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично - на каком
Непонимаемой быть встречным!
И замолкла, почему-то опустив финал:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё - равно, и. всё - едино.
Но если по дороге - куст
Встает, особенно - рябина...
Пока Цветаева читала, я пыталась понять, чье чтение вспоминается мне сквозь ее интонации. Вызов, властность - и какое-то воинствующее одиночество. Читая, щетинится пленным царственным зверем, презирающим клетку и зрителей. Вспомнила! Маяковский! Когда-то, в детстве, в Куоккале, я слышала Маяковского. Он читал моему отцу «Облако в штанах». И так же щетинился пленным зверем - диким, не усмиренным, среди ручных.
Она обещала почитать еще - не сейчас, а попозже. Условились мы так: сейчас я пойду на телеграф и дам телеграмму в Елабугу ее сыну. Она продиктовала мне адрес и текст: «Ищу комнату, скоро приеду». Потом зайду в общежитие, разыщу там некую Валерию Владимировну (Марина Ивановна ночевала в одной комнате с ней). и предупрежу ее, что сегодня Цветаева ночевать не придет.
Пока Марина Ивановна будет отдыхать на раскладушке у Шнейдеров, Татьяна Алексеевна наведается неподалеку к знакомой хозяйке узнать о комнате. А в 8 часов вечера снова приду я - и тогда Марина Ивановна прочтет нам «Поэму Воздуха»...
Но у Шнейдеров, куда я пришла ровно в 8, <...> Марины Ивановны не оказалось. После моего дневного ухода она полежала там, отдохнула, пообедала, а потом заявила вдруг, что ей надо с кем-то срочно повидаться в гостинице. Татьяна Алексеевна ее проводила.
К 8 часам Марина Ивановна обещала вернуться и заночевать. «Не заблудилась ли на обратном пути?» - спросила я. «Нет, она сказала, ее проводят».
Ждали мы до половины одиннадцатого... Мне было пора. После десяти в Чистополе глубокая ночь. Мы условились так: сейчас я уйду, а утром сбегаю в общежитие и узнаю: все ли благополучно, воротилась ли туда ночевать Марина Ивановна?»
Утром оказалось, что Цветаева ночевала в общежитии - и... уехала срочно в Елабугу.
* * *
Глава двадцатая
БЕССМЕРТИЕ
Убийство писателей и поэтов, поэтов особенно, - давняя, вековая традиция территории, называемой Россией: вспомним прозаика протопопа Аввакума, поэта и прозаика, теоретика литературы офицера Гумилева, поэта и прозаика нигде не служившего Мандельштама, поэта и прозаика Есенина, поэтессу и прозаика Марину Цветаеву...
Убийство Есенина было оформлено «для дураков»:
нарочито непрофессиональным протоколом милиционера Горбова, нарочито неточным, по сути фальшивым актом судебно-медицинской экспертизы профессионального медика Гиляревского плюс «предсмертными стихами» Есенина, о которых «адресат» их якобы начисто «запамятовал» на несколько лет (а ныне графологическая экспертиза демонстрирует явную подделку, - см. мою статью на сайте:(клик)
В ЖЕРНОВАХ ПАРТИЙНОЙ СКЛОКИ (о С.Есенине) 12.03-2011(Публицистика).
То, что смерть Есенина - дело рук «органов», сегодня уже мало у кого вызывает сомнение, а «органы» хранят гробовое (простите за каламбур) молчание по принципу «не отрицаем, но и не подтверждаем», хотя прошло почти 90 лет! (архив засекречен до сих пор).
Вернувшуюся в СССР Марину «органы» сразу "окружили вниманием", поместив в СВОЮ дачу в подмосковном Болшеве, где уже давно томился и рыдал по ночам от тоски Сергей Эфрон (о самочувствии которого приходили во Францию к Марине лживые сфабрикованные письма) и где иногда появлялась Аля. В один из приездов Алю арестовали и отвезли в тюрьму.
Дача была «на два куверта», и соседями стали такие же вернувшиеся «оттуда» супруги Львовы - агенты НКВД. (Бедняжка Марина надеялась, что Борис Пастернак, ее давняя эпистолярная любовь, владелец шестикомнатной московской квартиры и двухэтажной дачи в подмосковном Переделкине, приютит ее, - ничего подобного! - бездомная Марина скиталась по случайным квартирам, пока не уехала в Елабугу...)
Мур записал в своем дневнике: «Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием. Я знал, что отец - в чести и т. д. И я поехал. Попал на дачу, где сейчас же начались раздоры между Львовыми и нами, дрязги из-за площади, шляния и встречи отца с таинственными людьми из НКВД, телефонные звонки отца из Болшева. Слова отца, что сейчас еще ничего не известно. Полная законспирированность отца, мать ни с кем не видится, я - один...»
После ареста его сестры Али забрали самого отца, Сергея Эфрона, «белогвардейца», ставшего на самом деле - зарубежным агентом НКВД, его расстреляли, Алю пощадили, Марину на время оставили в покое... Но на самом деле она была внесена в список по зачистке, её участь была решена.
Из-за всего этого проявлять интерес к обстоятельствам смерти Цветаевой долгие годы никто не помышлял.
Елабугский старожил Николай Владимирович Леонтьев рассказал биографу Марины Ирме Кудровой об инструкции, полученной из Москвы сразу после окончания войны:
«В ней давалась характеристика Цветаевой, а также указания, какие меры предпринимать, дабы оберечь граждан города от вредоносного влияния самой памяти о пребывании Цветаевой в городе Елабуге. Знал эту инструкцию Н. В. Леонтьев по долгу службы, ибо возглавлял в елабужском горкоме партии отдел пропаганды и агитации, кажется, так это тогда называлось... Характеристика представляла Цветаеву как матерого врага советского власти, человека не только настроенного против советского строя, но и активно боровшегося с этим строем еще там, «за кордоном». Печаталась в белогвардейских журналах и газетах, входила в белогвардейские организации... И так далее в том же духе. Короче, человек не только чуждый социалистическому обществу, но и опасный для него.»[1
Уже прошло свыше 70 лет со дня гибели Марины, - надежных свидетелей событий почти не осталось.
Из-за этого в книгах, изданных в 80-е и более поздние годы, в многочисленных публикациях Интернета и докладах на Цветаевских конференциях, - порой мало достоверного, но зато много присочиненного, особенно это касается диалогов, в которых якобы Марина участвует.
Широко цитируемая книга Марии Белкиной «Скрещение судеб» выпущена издательством «Книга» в 1988 году, предисловие в ней Даниила Данина написано в мае 1987 года (через 46 лет после гибели Цветаевой), выпуск издательством «Благовест» датирован 1992 годом (через 51 год).
В ней Белкина охотно и много рассказывала о себе, своих знакомствах и прочем, менее о Цветаевой. И в простоте душевной не скрывала: «...Я не умела и не любила вести дневник, и записи мои грешат хаотичностью, небрежностью, даже даты не всегда проставлены. Понять, почему записан тот, а не другой эпизод, та, а не другая встреча или разговор, - теперь уже невозможно. Приходится просто довольствоваться тем, что было записано, тем, что донесла память, тем, что узнала потом по письмам, попавшим мне в руки, по документам, из разговоров с Алей, с людьми, которые в те годы тоже встречались с Мариной Ивановной, но которых тогда я не знала».
Это называется вовсе не мемуарами, а словом более грубым...
В книге Ирмы Кудровой «Третья версия: еще раз о последних днях Марины Цветаевой» издана в 1994 году (53 года спустя) тоже встречаются пассажи «простоты душевной»: «Достоверных сведений <...> у нас нет. Есть не слишком достоверные.» Тем не менее, эти «не слишком достоверные» включаются в тексты без всяких оговорок, а уж дальше всеми «копиистами» считаются вполне достоверными...
Воспоминания Лидии Корнеевны Чуковской «Предсмертие» напечатаны в журнале «Собеседник» в 1988 году, и там написано: «Марина Цветаева покончила с собой, как известно, 31 августа 41-го года. Я сделала свою запись о встрече с ней уже после известия о гибели, 4 сентября. И четыре десятилетия в ту свою тетрадь не заглядывала.»
*********
Существуют две версии гибели Цветаевой - самоубийство и убийство. И поскольку первая, официальная версия с самого начала поддерживалась властями, она получила большое распространенение.
А вот Марина Куропаткина на сайте «Марина Ивановна Цветаева. Последние дни» в фантазиях не стесняется (как и другие авторы, черпавшие сведения из ее опуса) и сочиняет: мол, Марина написала «...известное произведение, незадолго до смерти, которое так и называлось - «Смерть»:
Смерть - это нет,
Смерть - это нет,
Смерть - это нет.
Нет - матерям,
Нет - пекарям.
(Выпек - не съешь!)
Смерть - это так:
Недостроенный дом,
Недовзращенный сын,
Недовязанный сноп,
Недодышанный вздох,
Недокрикнутый крик.
Я - это Да,
Да - навсегда,
Да - вопреки,
Да - через всё!
Даже тебе
Да кричу, Нет!
Стало быть - нет,
Стало быть - вздор,
Календарная ложь.»[2]
Каково?! Ибо это стихотворение никогда не было названо «Смерть» (обозначено лишь троеточием, см. «Собрание сочинений в семи томах», Москва, «Терра», 1997-1998, т. 1, кн. 2, с. 241), и (ГЛАВНОЕ!) - написано в июле 1920 года, за два десятка лет до кончины!.. Молодая женщина Марина Цветаева, как и многие поэты, выражала своё отношение к этому неизбежному в жизни каждого финалу, размышляла, обращалась к потомкам и друзьям... Но это вовсе не значит, что стремилась к гибели, об этом у нее немало стихов, записей в дневнике, когда на душе бывало скверно...
К Интернетской фотографии Елены Сунгатовой (сентябрь 2011) пояснение:
«Те самые сени, где трагически оборвалась жизнь поэта . Потолок заменен, а балка та самая осталась, правда ее перевернули во время ремонта». [Зачем переворачивали, Бог им судья... - ВД ]
B Интернетском же Портале Марии Волковой «Последние дни Марины Цветаевой» иная фотография с пояснением: «Гвоздь» - на фоне фрагмента стихов (должно быть, Цветаевой).
Еще где-то утверждается, что гвоздь был ВБИТ в эту самую балку...
«Те самые сени, где трагически оборвалась жизнь поэта . Потолок заменен, а балка та самая осталась, правда ее перевернули во время ремонта». [Зачем переворачивали, Бог им судья... - ВД ]
B Интернетском же Портале Марии Волковой «Последние дни Марины Цветаевой» иная фотография с пояснением: «Гвоздь» - на фоне фрагмента стихов (должно быть, Цветаевой).
Еще где-то утверждается, что гвоздь был ВБИТ в эту самую балку...
Поэтому единственно достоверным является дневник Георгия Эфрона (Мура, как его звали в семье), написанный - по фактам...
ДНЕВНИК Георгия Цветаева (Мура)
27 августа
Вчера вечером - ночью - получил телеграмму от матери из Чистополя следующего содержания: «Ищу комнату. Скоро приеду. Целую».
29 августа
Вчера приехала мать. Вести из Чистополя, en gros, таковы: прописать обещают. Комнату нужно искать. Работы - для матери предполагается в колхозе вместе с женой и сестрами Асеева, а потом, если выйдет, - судомойкой в открываемой писателями столовой. Для меня - ученик токаря. После долгих разговоров, очень тяжелых сцен и пр., мы наконец решили рискнуть - и ехать.»
30 августа.
«Она (Марина. - ВД) хочет, чтобы я работал тоже в совхозе; тогда, если платят 6 р. в день, вместе мы будем зарабатывать 360 р. в месяц. Но я хочу схитрить. По правде сказать, грязная работа в совхозе - особенно под дождем, летом это еще ничего - мне не улыбается. В случае, если эта работа в совхозе наладится, я хочу убедить мать, чтобы я смог ходить в школу. Пусть ей будет трудно, но я считаю, что это невозможно - нет. Себе дороже. Предпочитаю учиться, чем копаться в земле с огурцами. Занятия начинаются послезавтра. Вообще-то говоря, все это - вилами на воде».
«Самые ужасные, самые худшие дни моей жизни я переживаю именно здесь, в этой глуши, куда меня затянула мамина глупость и несообразительность, безволие. Ну, что я смогу сделать? В Москву вернуться сейчас мне физически невозможно. Я не хочу опуститься до того, чтобы приходить каждый день с работы грязнющим, продавшим мои цели и идеалы».
«Мое пребывание в Елабуге кажется мне нереальным, настоящим кошмаром. Главное - все время меняющиеся решения матери, это ужасно. И все-таки я надеюсь добиться школы. Стоит ли этого добиваться? По-моему, стоит».»[3]
Мать должна была ехать в Чистополь, но пришли Саконская и Ржановская, которые стали её отговаривать: с Муром уже устроились с жильём, и, дескать, огородная работа в совхозе и здесь есть, 2 километра от Елабуги, платить будут 6 рублей в день да вроде хлеб ещё выдавать. Мать заколебалась. Она боялась, что в Чистополе не сможет найти комнату - там большая перенаселённость, а если и найдёт, то где-нибудь на самой окраине города, на отвратительных грязных улицах. А знакомые женщины продолжали её соблазнять, говорили, что не бросят её, что постараются организовать в Елабуге уроки французского языка.[4]
31 августа.
М а р и н а Ц в е т а е в а м е р т в а...
С этой даты до 5-го сентября Мур дневник не ведет.
5 сентября
«За эти 5 дней произошли события, потрясшие и перевернувшие всю мою жизнь. 31 августа мать покончила с собой - повесилась. Узнал я это, приходя с работы на аэродроме, куда меня мобилизовали. Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося ее «освободить». И кончила с собой. Оставила 3 письма: мне, Асееву и эвакуированным. Содержание письма ко мне: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело-больна, это - уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик...»
Вечером пришел милиционер и доктор, забрали эти письма и отвезли тело.
Милиция не хотела мне отдавать письма... «Причина самоубийства должна оставаться у нас». Но я все-таки настоял на своем. В тот же день был в больнице, взял свидетельство о смерти, разрешение на похороны (в загсе).
М. И. была в полном здоровии к моменту самоубийства. Через день мать похоронили. Долго ждали лошадей, гроб. Похоронена на средства горсовета на кладбище...»[5]
Итак, потрясенный, выбитый из колеи внезапной смертью матери (его «домашние склоки» с ней - ярко выраженный юношеский максимализм...) мальчик шестнадцати лет, за свой рост выглядевший двадцатилетним, - в одиночестве ходит в милицию, больницу, загс и горсовет добывать необходимые справки.
Почему же в одиночестве, почему без сопровождения хотя бы одной из тех двух дам, Саконской и Ржановской, накануне (!) внезапно пришедших уговаривать Марину остаться в Елабуге, и дети которых в дружеских отношениях с Муром? Дамы, в дом к одной из которых приходил переночевать Мур, не желая оставаться там, где умерла мать?
У него лишь просьбы, он не задает никому никаких вопросов...
Но мы, интересующиеся биографией Марины и её гибелью, зададим вопросы, пусть риторические, - о безответственном (или целенаправленном?) отношении властей (хотя бы того же «милиционера») к насильственной смерти человека. Или такое отношение вполне «ответственное» и продуманное?
Первый вопрос:
почему прибывший «милиционер» не составил хотя бы протокола осмотра «места происшествия»?
Нет протокола - нет и описания «орудия смерти», веревки, этого важнейшего вещественного доказательства, нет описания петли, нет показаний свидетелей, включая человека, который разрезал веревку и уложил мертвое тело на пол...
Да и веревка бесследно исчезла...
Трудно поверить, что этот "представитель власти" не написал своему начальству хотя бы краткого отчета о том, куда и зачем был вызван... Да и вызов должен был быть зафиксирован в соответствующем журнале...
Второй:
почему нет никаких фотографий «места смерти», хотя фотографирование в милицейской практике даже тогда было в порядке вещей?
Третий и самый главный:
почему не было прокурорского расследования?
Ведь любую внезапную смерть обязан расследовать этот представитель власти: открыть уголовное дело (и выяснить, естественной была смерть или насильственной), послать следователя описать место происшествия, произвести в морге судебно-медицинское вскрытие (ибо известно: преступники нередко устраивают имитации самоповешения, чтобы пустить следствие по ложному следу), а вскрытие покажет, не был ли «самоубийца» сначала задушен преступником, нет ли на теле ссадин и других следов насилия и т.д.
Из дневника Мура ясно, что судебно-медицинское вскрытие не производилось: тело было выдано одетым и даже в том фартуке, который был на Марине в момент повешения. То есть, труп не освобождали от одежды, что было бы безусловно необходимым для вскрытия.
Четвертый вопрос:
Почему не была проделана (никогда! ни тогда, ни даже сейчас!) ни графологическая, ни дактилоскопическая экспертиза предсмертных записок. В НКВД были люди, включая известного Блюмкина, которые прекрасно подделывали почерк и письма в случае необходимости. Письма исчезли из дела, что наводит на размышления.
В похоронах Марины бывшие в Елабуге литераторы не сочли нужным участвовать...
А годы спустя отметил 100-летие со дня ее рождения литератор Александр Кушнер: «То, что стала вытворять Цветаева со словом, - неслыханная дерзость. Да, это слово нередко почти отрывалось от смысла, скажем точней: не от смысла - от предметной реальности... стихотворная техника выходила при этом на передний план. Таких упражнений, экзерсисов, холостого вращения стихового маховика в её стихах очень много».
Но Бог с ним, доморощенным литературоведом...
Десятилетиями имя Цветаевой никогда не упоминалось в прессе.
Аля Эфрон, вернувшись после долголетних мытарств по тюрьмам и лагерям, пыталась поставить на могиле матери хотя бы крест.
Власти противодействовали даже поискам места ее захоронения.
Татьяна Костандогло (далее ТК) в своей книге «Пятый воздух. Версия убийства Марины Цветаевой» (события лета 1985 года в Елабуге и Казани) описывает, как 26 июня 1985 года (через 25 лет после смерти...) она с нотариально заверенными просьбами в разные «инстанции» - содействовать уточнению места могилы - съездила в Елабугу и Казань.
...Биктимир Гизатуллович Мурясов, председатель Елабужского горисполкома, встретил Татьяну дружелюбно, прочитал письмо Анастасии Ивановны, сестры Марины, вздохнул:
- Столько лет прошло! Ну, скажите - зачем эти поиски? Что они дадут?..
Он разъяснил, что кроме него есть горком партии, соответствующие инстанции в Казани... «Что они скажут - то мы и будем делать... Без моего ведома ничего самостоятельно предпринимать не нужно.»
В редакции Елабужской газеты «Новая Кама» встретили Татьяну тепло и дали домашний адрес Марьям Лариной, которая «стихами и Цветаевой занимается». Действительно, у нее масса вырезок и книг о творчестве Марины.
На следующий день Татьяна отправилась к Владимиру Николаевичу Дунаеву, который в те далекие годы пару раз встречался с Цветаевой.
Татьяна пишет в своей «Версии убийства...»:
«...Дождь льёт как из ведра, на улице ни души. Высокий забор, за которым дом. Долго барабаню в калитку, в окнах - никого. Минут через пять из соседней калитки выходит женщина:
- Да, несколько дней старика не видно. Недавно похоронил жену. Сын бывает часто...
Просим мальчика соседки перелезть через забор и открыть калитку изнутри.
...Ухоженный дворик, виноградные беседки. Идём по дорожке к дому. За поворотом - благообразный старец лежит навзничь под проливным дождём!.. Присев на корточки, спрашиваю:
- Владимир Николаевич, сколько времени вы здесь лежите?
- Второй день, сегодня второй день...
- А когда упали?
- Вчера вечером. Сын приходил. Пошёл его провожать, а на обратном пути упал.
- А какое сегодня число, Владимир Николаевич?
- Сегодня 30 июня, воскресенье, - отвечает и, улыбаясь, смотрит на меня.
Переносим старика в дом. Ближняя к веранде комната - огромная библиотека: русская классика, книги на немецком, английском, китайском, даже японском.
- Вы это всё читаете?
- Владею пятью языками, - отвечает, морщась от боли.
Приезжает «Скорая». Брать в больницу отказываются:
- Мы таких не берём, поймите, ему 95 лет! Пусть дома лежит.
Звоню главному врачу, обещаю громкий разговор на страницах столичной прессы. Срабатывает - отвозим старика в больницу...
На следующий день в присутствии нескольких свидетелей, в том числе члена исполкома горсовета И.Л.Губайдуллина, спрашиваю Владимира Николаевича, где он жил и чем занимался в августе 41-го года?
- Жил здесь, в Елабуге, был учителем черчения в средней школе.
- В августе в числе эвакуированных приехала Марина Ивановна Цветаева. Вы помните об этом?
- Я ее видел дважды. Один раз в РОНО мельком - не знаю, зачем она туда приходила, но что это Цветаева, поэтесса, - мне кто-то сказал. А второй раз, спустя несколько дней, я её встретил в библиотеке, подошел, представился. Мы разговорились. О себе она не говорила, речь шла о системе обучения в школе. Взгляд ее запомнился - открытый, умный. Произвела на меня впечатление.
- А когда случилась трагедия, вы как узнали? Кто ее хоронил?
- Весть разнеслась быстро. На похоронах я не был, хворал, а знал о них от Стахеевой Веры Кирилловны, у которой жил на квартире. Я тогда болел, а Стахеева хоронила Цветаеву. Мы с ней изредка ходили на могилу к Марине Ивановне.
- Как вам помнится могила Цветаевой? Где она расположена?
- Близко от забора, недалеко от границы между белым и красным камнем стены.
- Показывали вы кому-нибудь могилу?
- В прошлом году приезжал молодой совсем человек, звали его Юра. Я его на могилу водил...
Запись разговора удостоверена подписями свидетелей и моей.
В этот же день вечером встречаюсь с Марией Ивановной Чурбановой. Она в сороковые годы работала почтальоном, поэтому многих знала. На кладбище идем вместе на следующий день рано утром - место показать. То самое, где семь тополей и рябина выросли. Рядом могилы её родителей и детей.
Показывает, где копать, чтобы добыть остаток столбика, если уцелел. Когда Цветаеву хоронили, вдоль кладбищенской ограды тянули телеграфную линию. На земле лежали «пасынки» для поддержки телеграфных столбов. Один такой пасынок и вбили в землю вместо креста. На торце его Вадим Сикорский написал: «Цветаева».
Всё это Мария Ивановна знает от сторожа кладбища дяди Серёжи. Да, это то место, о котором и Дунаев говорил: близ забора, между белым и красным камнем стены кладбища..
Володя, муж Марьям, изготовил деревянный крест - новый, праздничный, светлый, - друзья сделали. Однако устанавливать нельзя - предполагаемая могила захламлена, она вблизи кладбищенской ограды, приблизительно в сорока метрах от того места, где установлен мемориальный камень. Надо вывозить мусор.
Место, где должен был стоять столбик, расчищаем аккуратно. Володя со своими друзьями тщательно, слой за слоем, снимают утрамбованную землю. Много камней, с ними переплелись корни деревьев.
И вот на свет появляется дряхлый остаток «пасынка», а в нём большой ржавый гвоздь. Мария Ивановна Чурбанова говорила, что в холодную зиму сорок первого года люди согревали жилища кладбищенскими крестами. Спиливали крест, а чтобы откреститься от покойника (старое народное поверье), забивали в остаток креста, находящийся в земле, большой гвоздь...
....Могилу и территорию вокруг неё чистить надо, своими силами не обойтись... Иду в горисполком просить помощи.
Биктимир Гизатуллович всерьёз недоумевает (или делает вид?):
- Как нашли место?! Мы сейчас мусор вывезем, а потом окажется, что это не та могила? Кто вам показания давал? Будем всё проверять! Я же просил вас, очень просил ничего без моего ведома не предпринимать! Просил? Вы приехали-уехали, а нам тут жить! Это наш город, а не Москва! Знаете пословицу: «Если едешь в арбе Ивана - надо петь песни Ивана»?! Мы не будем ничего делать без разрешения Казани!»
Четвертый вопрос:
Почему не была проделана (никогда! ни тогда, ни даже сейчас!) ни графологическая, ни дактилоскопическая экспертиза предсмертных записок. В НКВД были люди, включая известного Блюмкина, которые прекрасно подделывали почерк и письма в случае необходимости. Письма исчезли из дела, что наводит на размышления.
В похоронах Марины бывшие в Елабуге литераторы не сочли нужным участвовать...
А годы спустя отметил 100-летие со дня ее рождения литератор Александр Кушнер: «То, что стала вытворять Цветаева со словом, - неслыханная дерзость. Да, это слово нередко почти отрывалось от смысла, скажем точней: не от смысла - от предметной реальности... стихотворная техника выходила при этом на передний план. Таких упражнений, экзерсисов, холостого вращения стихового маховика в её стихах очень много».
Но Бог с ним, доморощенным литературоведом...
Десятилетиями имя Цветаевой никогда не упоминалось в прессе.
Аля Эфрон, вернувшись после долголетних мытарств по тюрьмам и лагерям, пыталась поставить на могиле матери хотя бы крест.
Власти противодействовали даже поискам места ее захоронения.
Татьяна Костандогло (далее ТК) в своей книге «Пятый воздух. Версия убийства Марины Цветаевой» (события лета 1985 года в Елабуге и Казани) описывает, как 26 июня 1985 года (через 25 лет после смерти...) она с нотариально заверенными просьбами в разные «инстанции» - содействовать уточнению места могилы - съездила в Елабугу и Казань.
...Биктимир Гизатуллович Мурясов, председатель Елабужского горисполкома, встретил Татьяну дружелюбно, прочитал письмо Анастасии Ивановны, сестры Марины, вздохнул:
- Столько лет прошло! Ну, скажите - зачем эти поиски? Что они дадут?..
Он разъяснил, что кроме него есть горком партии, соответствующие инстанции в Казани... «Что они скажут - то мы и будем делать... Без моего ведома ничего самостоятельно предпринимать не нужно.»
В редакции Елабужской газеты «Новая Кама» встретили Татьяну тепло и дали домашний адрес Марьям Лариной, которая «стихами и Цветаевой занимается». Действительно, у нее масса вырезок и книг о творчестве Марины.
На следующий день Татьяна отправилась к Владимиру Николаевичу Дунаеву, который в те далекие годы пару раз встречался с Цветаевой.
Татьяна пишет в своей «Версии убийства...»:
«...Дождь льёт как из ведра, на улице ни души. Высокий забор, за которым дом. Долго барабаню в калитку, в окнах - никого. Минут через пять из соседней калитки выходит женщина:
- Да, несколько дней старика не видно. Недавно похоронил жену. Сын бывает часто...
Просим мальчика соседки перелезть через забор и открыть калитку изнутри.
...Ухоженный дворик, виноградные беседки. Идём по дорожке к дому. За поворотом - благообразный старец лежит навзничь под проливным дождём!.. Присев на корточки, спрашиваю:
- Владимир Николаевич, сколько времени вы здесь лежите?
- Второй день, сегодня второй день...
- А когда упали?
- Вчера вечером. Сын приходил. Пошёл его провожать, а на обратном пути упал.
- А какое сегодня число, Владимир Николаевич?
- Сегодня 30 июня, воскресенье, - отвечает и, улыбаясь, смотрит на меня.
Переносим старика в дом. Ближняя к веранде комната - огромная библиотека: русская классика, книги на немецком, английском, китайском, даже японском.
- Вы это всё читаете?
- Владею пятью языками, - отвечает, морщась от боли.
Приезжает «Скорая». Брать в больницу отказываются:
- Мы таких не берём, поймите, ему 95 лет! Пусть дома лежит.
Звоню главному врачу, обещаю громкий разговор на страницах столичной прессы. Срабатывает - отвозим старика в больницу...
На следующий день в присутствии нескольких свидетелей, в том числе члена исполкома горсовета И.Л.Губайдуллина, спрашиваю Владимира Николаевича, где он жил и чем занимался в августе 41-го года?
- Жил здесь, в Елабуге, был учителем черчения в средней школе.
- В августе в числе эвакуированных приехала Марина Ивановна Цветаева. Вы помните об этом?
- Я ее видел дважды. Один раз в РОНО мельком - не знаю, зачем она туда приходила, но что это Цветаева, поэтесса, - мне кто-то сказал. А второй раз, спустя несколько дней, я её встретил в библиотеке, подошел, представился. Мы разговорились. О себе она не говорила, речь шла о системе обучения в школе. Взгляд ее запомнился - открытый, умный. Произвела на меня впечатление.
- А когда случилась трагедия, вы как узнали? Кто ее хоронил?
- Весть разнеслась быстро. На похоронах я не был, хворал, а знал о них от Стахеевой Веры Кирилловны, у которой жил на квартире. Я тогда болел, а Стахеева хоронила Цветаеву. Мы с ней изредка ходили на могилу к Марине Ивановне.
- Как вам помнится могила Цветаевой? Где она расположена?
- Близко от забора, недалеко от границы между белым и красным камнем стены.
- Показывали вы кому-нибудь могилу?
- В прошлом году приезжал молодой совсем человек, звали его Юра. Я его на могилу водил...
Запись разговора удостоверена подписями свидетелей и моей.
В этот же день вечером встречаюсь с Марией Ивановной Чурбановой. Она в сороковые годы работала почтальоном, поэтому многих знала. На кладбище идем вместе на следующий день рано утром - место показать. То самое, где семь тополей и рябина выросли. Рядом могилы её родителей и детей.
Показывает, где копать, чтобы добыть остаток столбика, если уцелел. Когда Цветаеву хоронили, вдоль кладбищенской ограды тянули телеграфную линию. На земле лежали «пасынки» для поддержки телеграфных столбов. Один такой пасынок и вбили в землю вместо креста. На торце его Вадим Сикорский написал: «Цветаева».
Всё это Мария Ивановна знает от сторожа кладбища дяди Серёжи. Да, это то место, о котором и Дунаев говорил: близ забора, между белым и красным камнем стены кладбища..
Володя, муж Марьям, изготовил деревянный крест - новый, праздничный, светлый, - друзья сделали. Однако устанавливать нельзя - предполагаемая могила захламлена, она вблизи кладбищенской ограды, приблизительно в сорока метрах от того места, где установлен мемориальный камень. Надо вывозить мусор.
Место, где должен был стоять столбик, расчищаем аккуратно. Володя со своими друзьями тщательно, слой за слоем, снимают утрамбованную землю. Много камней, с ними переплелись корни деревьев.
И вот на свет появляется дряхлый остаток «пасынка», а в нём большой ржавый гвоздь. Мария Ивановна Чурбанова говорила, что в холодную зиму сорок первого года люди согревали жилища кладбищенскими крестами. Спиливали крест, а чтобы откреститься от покойника (старое народное поверье), забивали в остаток креста, находящийся в земле, большой гвоздь...
....Могилу и территорию вокруг неё чистить надо, своими силами не обойтись... Иду в горисполком просить помощи.
Биктимир Гизатуллович всерьёз недоумевает (или делает вид?):
- Как нашли место?! Мы сейчас мусор вывезем, а потом окажется, что это не та могила? Кто вам показания давал? Будем всё проверять! Я же просил вас, очень просил ничего без моего ведома не предпринимать! Просил? Вы приехали-уехали, а нам тут жить! Это наш город, а не Москва! Знаете пословицу: «Если едешь в арбе Ивана - надо петь песни Ивана»?! Мы не будем ничего делать без разрешения Казани!»
«Уже ни с кем не согласовывая свои действия, записываюсь на приём к заместителю председателя горисполкома по хозяйственной части Изилю Губайдуллину. Ничего не знаю о нём, кроме того, что он строил Камаз. Марьям сказала - люди его любят. Жду в очереди больше двух часов. Захожу в кабинет. Встреча прохладная:
- А, это вы... из Москвы...
И - глубокий вздох.
- Изиль, вы с творчеством Марины Цветаевой знакомы?
- Извините, мне некогда стихи читать. Работы много. Видели, какая очередь в приёмной? И так каждый день - просьбы, живые люди... А вместо кофе мы сейчас зелёный чай пить будем. Через пять минут обеденный перерыв начнётся.
- Изиль, огромная рябина выросла рядом, сама! Её никто не сажал! На кладбище больше нет рябин... Семь тополей - прямо на могиле... Выросли сами! Но всё завалено мусором... Горы почти в человеческий рост... Мы не можем установить крест. Нужно срочно вывезти мусор. Биктимир Гизатуллович - против...
...Изиль резко встаёт, выходит из-за стола. Медленно произносит, с усилием выталкивая из себя слова:
- Татьяна, мы едем на кладбище.
...Ранним утром следующего дня на месте, где природа вырастила свой памятник - рябину и семь тополей, - мусор вывозят три грузовика.
Насыпается холм. Устанавливаем крест, к нему прибиваем табличку: «Марина Цветаева» и даты жизни.
- Всё, - говорит Изиль, - больше мне здесь не работать, Биктимир никогда не простит...
По русскому обычаю поминаем светлую память Поэта и поливаем возрождённый холм водкой. Я человек не пьющий, но накануне купила сорок бутылок....
Символически сорок перекликаются с сорока четырьмя годами пребывания останков Марины в елабужской земле. Она ушла из жизни, когда ей, без одного месяца, было сорок девять лет...
- Кто разрешил безобразие на кладбище устраивать? Что вы там водкой поливали? - не сдерживая гнева, почти кричит Мурясов, поднимаясь из-за стола.
- Биктимир, успокойтесь! Да, вывезли мусор. По русскому обычаю помянули покойницу. Не её же вина, что она в татарской земле лежит?
Мурясов всё ещё раздражён. Однако садится за стол. Тяжело дышит:
- Татьяна, Вы самовольничаете! У нас это не принято! Я же просил каждый шаг со мной согласовывать! Просил? Давайте так договоримся: вы едете в Казань и все вопросы решаете теперь только через наше Министерство Культуры. Я же для вас как лучше хочу, поймите! Мне не нужны звонки из горкома партии...
В Казани Марсель Мазгарович Таишев, министр культуры:
- Зачем проявили ненужную инициативу? Надо было сначала к нам в Казань, а потом уж в Елабугу, так принято... Нашумели в Елабуге зачем? - повышает голос министр. - Зачем нужно было торопиться? Мусор вывозить? Рабочих водкой поить?
Настойчиво пытается поставить под сомнение факт, что найдена могила:
- Мы камень мемориальный поставили? Поставили! Сборник стихотворений издали? Издали! А могилу пусть родные ищут, мы здесь при чём?
- Так ведь родные и ищут, - отвечаю. - Вот доверенность. Вот письмо племянника Марины Ивановны Цветаевой. Он просит разрешить доделать в Елабуге начатое дело. Вот свидетельства людей, что место, которое мы ищем, известно.
...В Союзе писателей Татарской АССР создана специальная комиссия, она ждёт указаний из Москвы. Председатель Союза писателей Туфан Абдуллович Миннулин, человек средних лет, подвижный, эмоциональный:
- А вы знаете, что у нас письмо от Анастасии Ивановны Цветаевой? Она закрывает дело.
- Конечно, знаю! Но у меня доверенность от сына Анастасии Ивановны. Ей 92 года. А он пишет об этом поиске книгу, я помогаю собирать материал...
Протягиваю доверенность. К такому повороту событий Туфан Абдуллович не готов. Анастасия Ивановна закрывает дело, а её сын - открывает...
- Это меняет дело, - говорит Туфан Абдуллович задумчиво, несколько раз внимательно перечитав доверенность. - Мы всё сделаем для сына Цветаевой, не сомневайтесь! Пусть комиссия работает.
В Президиуме Верховного Совета товарищ Багаутдинов встречает, идя навстречу и громко читая: «Поэт, не дорожи любовию народной»... Я в ответ: «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной»... Высокий чин на весёлой волне продолжает: «Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм»... Он знает Пушкина, слава тебе, господи! Смеёмся оба. Хорошее начало.
- Что же Вы сразу ко мне не пришли, Татьяна Сергеевна?
И Анвар Бадретдинович просит секретаря соединить его с Елабужским горкомом партии. Деловым тоном, исключающим любые другие мнения, вежливо диктует:
- Отнеситесь с пониманием к событиям в вашем городе - дайте возможность журналисту из Москвы работать по её усмотрению. Не мешайте товарищу! С Москвой мы договоримся. Спасибо.
Прощаемся тепло. Анвар Бадретдинович напоминает:
- Если что, вы мой телефон знаете. Во всём помогу, обещаю.
В Елабуге «Цветаевские Чтения».
В этот раз, 31 августа 1985 года, с Татьяны взяли слово, что на кладбище будет молчать о поиске, о второй могиле, и всё в таком духе. Пришлось обещать, потому как перед этим просили вообще на кладбище не присутствовать. Срабатывает вечное: как бы чего не вышло?..
- А, это вы... из Москвы...
И - глубокий вздох.
- Изиль, вы с творчеством Марины Цветаевой знакомы?
- Извините, мне некогда стихи читать. Работы много. Видели, какая очередь в приёмной? И так каждый день - просьбы, живые люди... А вместо кофе мы сейчас зелёный чай пить будем. Через пять минут обеденный перерыв начнётся.
- Изиль, огромная рябина выросла рядом, сама! Её никто не сажал! На кладбище больше нет рябин... Семь тополей - прямо на могиле... Выросли сами! Но всё завалено мусором... Горы почти в человеческий рост... Мы не можем установить крест. Нужно срочно вывезти мусор. Биктимир Гизатуллович - против...
...Изиль резко встаёт, выходит из-за стола. Медленно произносит, с усилием выталкивая из себя слова:
- Татьяна, мы едем на кладбище.
...Ранним утром следующего дня на месте, где природа вырастила свой памятник - рябину и семь тополей, - мусор вывозят три грузовика.
Насыпается холм. Устанавливаем крест, к нему прибиваем табличку: «Марина Цветаева» и даты жизни.
- Всё, - говорит Изиль, - больше мне здесь не работать, Биктимир никогда не простит...
По русскому обычаю поминаем светлую память Поэта и поливаем возрождённый холм водкой. Я человек не пьющий, но накануне купила сорок бутылок....
Символически сорок перекликаются с сорока четырьмя годами пребывания останков Марины в елабужской земле. Она ушла из жизни, когда ей, без одного месяца, было сорок девять лет...
- Кто разрешил безобразие на кладбище устраивать? Что вы там водкой поливали? - не сдерживая гнева, почти кричит Мурясов, поднимаясь из-за стола.
- Биктимир, успокойтесь! Да, вывезли мусор. По русскому обычаю помянули покойницу. Не её же вина, что она в татарской земле лежит?
Мурясов всё ещё раздражён. Однако садится за стол. Тяжело дышит:
- Татьяна, Вы самовольничаете! У нас это не принято! Я же просил каждый шаг со мной согласовывать! Просил? Давайте так договоримся: вы едете в Казань и все вопросы решаете теперь только через наше Министерство Культуры. Я же для вас как лучше хочу, поймите! Мне не нужны звонки из горкома партии...
В Казани Марсель Мазгарович Таишев, министр культуры:
- Зачем проявили ненужную инициативу? Надо было сначала к нам в Казань, а потом уж в Елабугу, так принято... Нашумели в Елабуге зачем? - повышает голос министр. - Зачем нужно было торопиться? Мусор вывозить? Рабочих водкой поить?
Настойчиво пытается поставить под сомнение факт, что найдена могила:
- Мы камень мемориальный поставили? Поставили! Сборник стихотворений издали? Издали! А могилу пусть родные ищут, мы здесь при чём?
- Так ведь родные и ищут, - отвечаю. - Вот доверенность. Вот письмо племянника Марины Ивановны Цветаевой. Он просит разрешить доделать в Елабуге начатое дело. Вот свидетельства людей, что место, которое мы ищем, известно.
...В Союзе писателей Татарской АССР создана специальная комиссия, она ждёт указаний из Москвы. Председатель Союза писателей Туфан Абдуллович Миннулин, человек средних лет, подвижный, эмоциональный:
- А вы знаете, что у нас письмо от Анастасии Ивановны Цветаевой? Она закрывает дело.
- Конечно, знаю! Но у меня доверенность от сына Анастасии Ивановны. Ей 92 года. А он пишет об этом поиске книгу, я помогаю собирать материал...
Протягиваю доверенность. К такому повороту событий Туфан Абдуллович не готов. Анастасия Ивановна закрывает дело, а её сын - открывает...
- Это меняет дело, - говорит Туфан Абдуллович задумчиво, несколько раз внимательно перечитав доверенность. - Мы всё сделаем для сына Цветаевой, не сомневайтесь! Пусть комиссия работает.
В Президиуме Верховного Совета товарищ Багаутдинов встречает, идя навстречу и громко читая: «Поэт, не дорожи любовию народной»... Я в ответ: «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной»... Высокий чин на весёлой волне продолжает: «Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм»... Он знает Пушкина, слава тебе, господи! Смеёмся оба. Хорошее начало.
- Что же Вы сразу ко мне не пришли, Татьяна Сергеевна?
И Анвар Бадретдинович просит секретаря соединить его с Елабужским горкомом партии. Деловым тоном, исключающим любые другие мнения, вежливо диктует:
- Отнеситесь с пониманием к событиям в вашем городе - дайте возможность журналисту из Москвы работать по её усмотрению. Не мешайте товарищу! С Москвой мы договоримся. Спасибо.
Прощаемся тепло. Анвар Бадретдинович напоминает:
- Если что, вы мой телефон знаете. Во всём помогу, обещаю.
В Елабуге «Цветаевские Чтения».
В этот раз, 31 августа 1985 года, с Татьяны взяли слово, что на кладбище будет молчать о поиске, о второй могиле, и всё в таком духе. Пришлось обещать, потому как перед этим просили вообще на кладбище не присутствовать. Срабатывает вечное: как бы чего не вышло?..
Накануне мы с Изилем отнесли огромные охапки белых и светло-сиреневых хризантем, укрыв цветами старую и новую Маринины могилы.
И всё же ситуация неожиданно выходит из-под контроля. Приехавшие из Коктебеля почитатели творчества Цветаевой требуют рассказать о найденной могиле. Положение спасает директор краеведческого музея Галина Николаевна, кратко поведав о предполагаемом месте захоронения. Огромная толпа идёт в указанном направлении. Хорошо, что там были цветы!
...Перед тем, как люди начали расходиться, ко мне решительно направляется женщина преклонных лет. Оказывается, живёт рядом с домом Бродельщиковых, где произошла трагедия.
Сразу оговаривается:
- Подписывать ничего не буду. Ни о чём меня не спрашивайте. Вы наш город не знаете! Но я решила грех с души снять. Видела я своими глазами, как в тот день двое мужчин к Бродельщиковым вошли в калитку, а вышли через окно! Ещё подумала - не воры ли? Но сама себя утешила - мол, кто же воровать идёт в костюмах? Они там долго были...
Я цепенею, не в силах оценить сказанное и сообразить, что это? Кто-то подослал? Обман? Проверка моей реакции? Женщина плачет и повторяет одно и то же:
- Жалко несчастную... Не самоубивица она, нет... Уби-и-ли человека, - тихо причитает испуганным шёпотом, оглядываясь по сторонам. И - плачет... Для окружающих ничего подозрительного не происходит - людей немало, и многие из них во время чтения Марининых стихов плакали. Я всё же пытаюсь бессвязно задать какие-то вопросы, но она машет головой:
- Ничего не спрашивайте, я Вам всё сказала. Да, чуть не забыла! Бродельщиковы из дома никогда вдвоём не уходили, потому что с ними внучек маленький жил, Павлик. А в тот день никого в доме не было...
И снова - слёзы. Говорю одеревеневшим голосом:
- Я тоже плачу, когда её стихи читаю. Ну успокойтесь, пожалуйста. Успокойтесь. Спасибо Вам за память о Марине!
Женщина отходит, не прощаясь.
Иду к Изилю, он давно меня ждёт. Сбивчиво рассказываю, что произошло. Изиль не удивляется:
- Ты теперь понимаешь, почему люди уходят от этих разговоров? Особенно с приезжими. Я эту женщину знаю, она уважаемый человек. Слышал и я об этом, но молчал, твою реакцию предвидел...
- Как?! - у меня истерика. - Как - слышал? И - молчал? Почему?! Кто ещё знал? Кто-о-о???
- Тише. Нельзя так. Возьми себя в руки, на нас смотрят... успокойся. Или я больше ничего не скажу! Этого не докажешь, пойми! Это было и останется версией!..
- Но почему? За что? Ты - знаешь?
- Лет пять назад приезжал ко мне знакомый со своей женой из Казани. Он в органах работает, жена - учительница. Ну, выпили... Зашёл разговор... Вроде всё из-за Эфрона, мужа Марины. Его расстреляли тоже в августе, только раньше. Марина об этом не знала. Ну, и... Короче, это у них называется чисткой...
- Изиль, но это же... убийство!!!
- Нет, Татьяна. Это всего лишь предположение. Запомни. Никто никогда ничего не докажет. И никто не знает, как на самом деле было.»
[В тот день в Елабуге был объявлен воскресник по расчистке территории небольшой взлетно-посадочной площадки под аэродром.)
«Ничего не подтверждаем и ничего не опровергаем», - правилу этому «органы» следуют и до сего времени. Хотя не совсем строго. Цензура позволила издать в России книгу «Охотник кверху ногами» гэбиста Кирилла Хенкина, племянника знаменитого советского комика, Народного артиста Владимира Яковлевича Хенкина.
Сразу оговаривается:
- Подписывать ничего не буду. Ни о чём меня не спрашивайте. Вы наш город не знаете! Но я решила грех с души снять. Видела я своими глазами, как в тот день двое мужчин к Бродельщиковым вошли в калитку, а вышли через окно! Ещё подумала - не воры ли? Но сама себя утешила - мол, кто же воровать идёт в костюмах? Они там долго были...
Я цепенею, не в силах оценить сказанное и сообразить, что это? Кто-то подослал? Обман? Проверка моей реакции? Женщина плачет и повторяет одно и то же:
- Жалко несчастную... Не самоубивица она, нет... Уби-и-ли человека, - тихо причитает испуганным шёпотом, оглядываясь по сторонам. И - плачет... Для окружающих ничего подозрительного не происходит - людей немало, и многие из них во время чтения Марининых стихов плакали. Я всё же пытаюсь бессвязно задать какие-то вопросы, но она машет головой:
- Ничего не спрашивайте, я Вам всё сказала. Да, чуть не забыла! Бродельщиковы из дома никогда вдвоём не уходили, потому что с ними внучек маленький жил, Павлик. А в тот день никого в доме не было...
И снова - слёзы. Говорю одеревеневшим голосом:
- Я тоже плачу, когда её стихи читаю. Ну успокойтесь, пожалуйста. Успокойтесь. Спасибо Вам за память о Марине!
Женщина отходит, не прощаясь.
Иду к Изилю, он давно меня ждёт. Сбивчиво рассказываю, что произошло. Изиль не удивляется:
- Ты теперь понимаешь, почему люди уходят от этих разговоров? Особенно с приезжими. Я эту женщину знаю, она уважаемый человек. Слышал и я об этом, но молчал, твою реакцию предвидел...
- Как?! - у меня истерика. - Как - слышал? И - молчал? Почему?! Кто ещё знал? Кто-о-о???
- Тише. Нельзя так. Возьми себя в руки, на нас смотрят... успокойся. Или я больше ничего не скажу! Этого не докажешь, пойми! Это было и останется версией!..
- Но почему? За что? Ты - знаешь?
- Лет пять назад приезжал ко мне знакомый со своей женой из Казани. Он в органах работает, жена - учительница. Ну, выпили... Зашёл разговор... Вроде всё из-за Эфрона, мужа Марины. Его расстреляли тоже в августе, только раньше. Марина об этом не знала. Ну, и... Короче, это у них называется чисткой...
- Изиль, но это же... убийство!!!
- Нет, Татьяна. Это всего лишь предположение. Запомни. Никто никогда ничего не докажет. И никто не знает, как на самом деле было.»
[В тот день в Елабуге был объявлен воскресник по расчистке территории небольшой взлетно-посадочной площадки под аэродром.)
«Ничего не подтверждаем и ничего не опровергаем», - правилу этому «органы» следуют и до сего времени. Хотя не совсем строго. Цензура позволила издать в России книгу «Охотник кверху ногами» гэбиста Кирилла Хенкина, племянника знаменитого советского комика, Народного артиста Владимира Яковлевича Хенкина.
Кирилла, убежденного коммуниста (годы спустя он перестал им быть), во Франции завербовал Сергей Эфрон.
Кирилл прошел через испанскую мясорубку и, опять-таки годы спустя, выпустил (сначала в Мюнхене, потом в Москве) своего «Охотника...».
Глава «Бессмертный князь Потёмкин-Таврический» начинается словами: «В ту же зиму 1941/1942 года я узнал, что в Елабуге, куда она эвакуировалась с сыном Муром, повесилась Марина Ивановна Цветаева.»
И далее Кирилл сообщает, что «... не за деньгами ездила Марина Ивановна в Чистополь, а за сочувствием и помощью.» Он слышал от своего начальника Михаила Маклярского, киносценариста, который «наблюдал за миром искусств», что «...сразу по приезде Марины Ивановны в Елабугу, вызвал ее к себе местный уполномоченный НКВД и предложил «помогать». Провинциальный чекист рассудил, вероятно, так: женщина приехала из Парижа - значит, в Елабуге ей плохо. Раз плохо, к ней будут льнуть недовольные. Начнутся разговоры, которые позволят всегда «выявить врагов», то есть состряпать дело. А может быть, пришло в Елабугу «дело» семьи Эфрон с указанием на увязанность ее с «органами». Рассказывая мне об этом, Миша Маклярский честил хама чекиста из Елабуги, не сумевшего деликатно подойти, изящно завербовать...»[6]
Однако о роли властей в смерти Марины помалкивал...
ИНИЦИАТИВА «НОВОЙ ГАЗЕТЫ»
В 2002-м году приехала сотрудница московской «Новой газеты» Зоя Ерошок (далее ЗЕ - ВД), в Елабугу и написала репортаж «Преждевременная жизнь» в рубрику «Культурный слой: Марина Цветаева».
Начало гарантировало внимание читателей:
«...Случай свел меня с Лилией Нургатиной, заместителем главы администрации города Елабуги. Естественно, первое, что спросила: «А музей Цветаевой у вас есть?».
Оказалось, дом, где жила последние свои дни Цветаева, сохранился, и его можно выкупить и сделать там музей и много еще чего для памяти Марины Цветаевой...
Так родился совместный проект Елабуги и «Новой газеты»: «Пространство, в которое вернется Марина Цветаева».
Почему мы решили осуществить этот проект? Просто потому, что пространство Марины Цветаевой - это наше пространство.»[7]
ЗЕ: [Разговор с Анной Георгиевной Полтановой, хозяйкой «цветаевского дома» с 1971 года]:
«Нет, я не у Бродельщиковых купила, у Гурьевых. Бродельщиковы еще раньше его продали. Мучил их этот дом. Люди все шли и шли к нему. Просили: покажите гвоздь, на котором Цветаева повесилась, или отдайте нам этот гвоздь... Хозяин не выдержал: выковырял тот гвоздь, отослал дочери Цветаевой, а она, кажется, сдала в архив...
Старик Бродельщиков часто сюда приходил. Посидит, помолчит, повздыхает. Продал дом, а не мог с ним расстаться. С ним или с тем, что тут случилось... Когда умер Бродельщиков, мы деньги ему на похороны всей улицей собирали. Хотя он уже совсем в другом месте жил.
Вот здесь - за занавеской - она жила с сыном. Но тут все не так, как тогда было, дом переделали уже не раз. Хотите - фотографируйте. Я разрешаю. Но это потому, что вы с начальством пришли. А так просто, с улицы, я к себе не пускаю, боюсь. Мне и грозили, и угол дома поджигали. Одна женщина так ломилась... Пустите, говорит, я посижу у окна, как Цветаева, и покурю. И ножом мне угрожала. Ее даже в милицию забрали, она страшно шумела. Потом мужчина какой-то с дубиной пришел. По воротам как хлобыстнет... Я, неузнаваемая, прибежала, закрылась. А он кричит: «Открой окно. Я в окно влезу. Хочу посмотреть, как Цветаева жила». Ужас!!!
И на кладбище у ее могилы «прикаченных» много. На коленях стоят. Руки кверху... Первые годы такого не бывало. А теперь Цветаеву знают. И никому ее любить не запретишь».
ЗЕ: [30 августа 2002 года, вечер. Последние приготовления к торжествам.]
«У Ильшата Рафкатовича Гафурова - воспаление легких, лежал в больнице, под капельницей, и только что сбежал...
Главный архитектор Елабуги Фарид Галеев, скульпторы Александр Головачев и Владимир Демченко просят сфотографировать их на фоне памятника. Вот зам главы по строительству Фарид Ханифов. Все двадцать пять суток, пока благоустраивалась эта территория и устанавливался памятник, о нем говорили: «Он дома не живет, он живет у Цветаевой».
Смеркается. Елабуга в синей дымке. Памятник накрывают тонким белым покрывалом. Сюр какой-то... Цветаева стоит, как невеста. Нет, непохоже на саван. Скорее - на фату.
А вокруг - просто люди. Не зеваки, не праздношатающиеся - сопереживающие.
Замечаю старушку. В белом платочке. С палочкой. Она то на одной скамеечке посидит, то на другой. И неотрывно смотрит на памятник.»
ЗЕ: «Елабуга - город маленький. Всего 80 тысяч жителей. Глава города - Ильшат Рафкатович Гафуров - человек молодой (41 год), энергичный. И команда его - тоже молодая и очень творческая. В ней каждый сам по себе, но не один. И идеи рождаются не просто ради идей, а чтобы воплотиться в реальные дела.
МАРИНА И ЕЛАБУГА... Эти отношения - сплошная драма и рана. Из-за Цветаевой Елабугу считают про€клятым (или прокля€тым) местом. А старики здесь еще совсем недавно сердились: «Опозорила город!» «Другие приезжие жили, и ничего, а тут Елабуга виновата - не помогли». Ни в школах, ни в тамошнем пединституте Цветаеву не изучали. И даже имя ее каких-нибудь 20-30 лет назад елабужцы произносить избегали.
И вот примерно год назад <текст 2002 г. - ВД> Гафуров и его команда решили поставить в Елабуге Марине Цветаевой памятник. И не просто памятник. И не только памятник. Задумали целый комплекс.
«Памятник - на том месте, где она погибла, рядом с тем домом... А дорога от него ведет к храму - Покровскому собору. Там мы ее отпевали. Получили на то благословение Патриарха. Понимаете, нам очень важно было это соединить: Дорогу, Дом Смерти и Собор. Так увековечить утрату...»
Гафуров осторожно подбирает слова. Боится показаться сентиментальным или пафосным.
«Дом ее мы обязательно выкупим. Создадим там музей. Еще мечтаем собрать хорошую библиотеку Серебряного века. Чтобы люди побольше о Цветаевой знали: и то, что она сама писала, и то, что о ней... Чтобы не так, как сейчас: те, кто возраста Марины Ивановны, собираются и спорят... А чтобы с детей все начиналось, в школе, чтобы Цветаеву читали и в вузах, чтобы студенты курсовые и дипломные работы писали... В этом году Цветаевские чтения проходили на базе нашего пединститута, ректор Валеев организовывал. И чтения были международные: приехали цветаеведы и музейщики со всей России и ученые из Италии, Японии...»
Очень взволнованно: «Не мы и не Елабуга виноваты в том, что произошло здесь 31 августа 1941 года. А если и виноваты - должны реабилитироваться... Чиновничья жизнь не такая длинная. Я главой здесь - пятый год. Но кто знает, сколько осталось... Надо успеть много сделать. Поэтому постоянно говорю своей команде: усилим работу в несколько раз, оставим после себя что-нибудь хорошее...»
Первым, кто поддержал инициативу елабужцев по увековечиванию памяти Марины Цветаевой, был президент Татарстана Минтимер Шаймиев. Правительство Татарстана выделило 3 млн рублей. Еще столько же собрали сами елабужцы. Деньги давали и предприятия, и отдельные состоятельные люди. (Виноватые скобки: Москва -пока! - ни копейки.)
А в самый разгар работ Ильшату Гафурову пришло из Москвы письмо. Отдельные (ну очень отдельные, однако семнадцать подписей!) музейщики и цветаеведы гневно протестовали против памятника Марине Цветаевой в Елабуге. Мол, прах ее надо вернуть на родину (в Москву), могилу сдвинуть (куда? тоже в Москву?), с памятником нельзя спешить (первый в мире памятник Цветаевой - и где? в какой-то Елабуге!). И вообще - не трогайте овраг рядом с ее домом, по этому оврагу она ходила... (Странно, протестующих гораздо больше дающих. Но разве так важно, куда она возвращается. Ведь главное - вернется!)
Какой прах - на родину? Праха-то нет. Могила условна. А овраг тут при чем? Этот овраг таким «гадюшником» был... Но его не уничтожали, напротив, сохранили. Камнями ручьи выложили, траву посадили, мостики и переходы сделали, ограду - из елабужского кованого железа, скамеечки поставили, чтобы люди могли посидеть тут, подумать... И оказывается, все это - кощунство, наша Цветаева, а не ваша, отдайте, отстаньте...
И.Р.Гафуров: «Нет, мы не стали впадать в дискуссию. Чего спорить? Не нравится - сделайте свое. В другом месте, в другом городе, по-другому... А ведь Марина даже в этой ситуации людей облагодетельствовала! У домов асфальт положили, инженерные сети заменили, воду, газ, центральную канализацию, телефонную сеть - всё на соседних улицах заново сделали. Этого в планах города вообще не было. И местные жители сами помогали. Кто лопатами, кто граблями, кто вениками...»
ЗЕ: «В 1960 году, после сталинских лагерей, Анастасия Ивановна Цветаева приехала в Елабугу. Все кладбище обошла, по многу раз, по многу дней подряд. У <каменной кирпичной>ограды Петропавловского кладбища нашла четыре безымянных захоронения 1941-го. Там и поставила самодельный крест (безымянный, просто у ограды нашла) и табличку к нему прикрепила: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Цветаева».
Кирилл прошел через испанскую мясорубку и, опять-таки годы спустя, выпустил (сначала в Мюнхене, потом в Москве) своего «Охотника...».
Глава «Бессмертный князь Потёмкин-Таврический» начинается словами: «В ту же зиму 1941/1942 года я узнал, что в Елабуге, куда она эвакуировалась с сыном Муром, повесилась Марина Ивановна Цветаева.»
И далее Кирилл сообщает, что «... не за деньгами ездила Марина Ивановна в Чистополь, а за сочувствием и помощью.» Он слышал от своего начальника Михаила Маклярского, киносценариста, который «наблюдал за миром искусств», что «...сразу по приезде Марины Ивановны в Елабугу, вызвал ее к себе местный уполномоченный НКВД и предложил «помогать». Провинциальный чекист рассудил, вероятно, так: женщина приехала из Парижа - значит, в Елабуге ей плохо. Раз плохо, к ней будут льнуть недовольные. Начнутся разговоры, которые позволят всегда «выявить врагов», то есть состряпать дело. А может быть, пришло в Елабугу «дело» семьи Эфрон с указанием на увязанность ее с «органами». Рассказывая мне об этом, Миша Маклярский честил хама чекиста из Елабуги, не сумевшего деликатно подойти, изящно завербовать...»[6]
Однако о роли властей в смерти Марины помалкивал...
ИНИЦИАТИВА «НОВОЙ ГАЗЕТЫ»
В 2002-м году приехала сотрудница московской «Новой газеты» Зоя Ерошок (далее ЗЕ - ВД), в Елабугу и написала репортаж «Преждевременная жизнь» в рубрику «Культурный слой: Марина Цветаева».
Начало гарантировало внимание читателей:
«...Случай свел меня с Лилией Нургатиной, заместителем главы администрации города Елабуги. Естественно, первое, что спросила: «А музей Цветаевой у вас есть?».
Оказалось, дом, где жила последние свои дни Цветаева, сохранился, и его можно выкупить и сделать там музей и много еще чего для памяти Марины Цветаевой...
Так родился совместный проект Елабуги и «Новой газеты»: «Пространство, в которое вернется Марина Цветаева».
Почему мы решили осуществить этот проект? Просто потому, что пространство Марины Цветаевой - это наше пространство.»[7]
ЗЕ: [Разговор с Анной Георгиевной Полтановой, хозяйкой «цветаевского дома» с 1971 года]:
«Нет, я не у Бродельщиковых купила, у Гурьевых. Бродельщиковы еще раньше его продали. Мучил их этот дом. Люди все шли и шли к нему. Просили: покажите гвоздь, на котором Цветаева повесилась, или отдайте нам этот гвоздь... Хозяин не выдержал: выковырял тот гвоздь, отослал дочери Цветаевой, а она, кажется, сдала в архив...
Старик Бродельщиков часто сюда приходил. Посидит, помолчит, повздыхает. Продал дом, а не мог с ним расстаться. С ним или с тем, что тут случилось... Когда умер Бродельщиков, мы деньги ему на похороны всей улицей собирали. Хотя он уже совсем в другом месте жил.
Вот здесь - за занавеской - она жила с сыном. Но тут все не так, как тогда было, дом переделали уже не раз. Хотите - фотографируйте. Я разрешаю. Но это потому, что вы с начальством пришли. А так просто, с улицы, я к себе не пускаю, боюсь. Мне и грозили, и угол дома поджигали. Одна женщина так ломилась... Пустите, говорит, я посижу у окна, как Цветаева, и покурю. И ножом мне угрожала. Ее даже в милицию забрали, она страшно шумела. Потом мужчина какой-то с дубиной пришел. По воротам как хлобыстнет... Я, неузнаваемая, прибежала, закрылась. А он кричит: «Открой окно. Я в окно влезу. Хочу посмотреть, как Цветаева жила». Ужас!!!
И на кладбище у ее могилы «прикаченных» много. На коленях стоят. Руки кверху... Первые годы такого не бывало. А теперь Цветаеву знают. И никому ее любить не запретишь».
ЗЕ: [30 августа 2002 года, вечер. Последние приготовления к торжествам.]
«У Ильшата Рафкатовича Гафурова - воспаление легких, лежал в больнице, под капельницей, и только что сбежал...
Главный архитектор Елабуги Фарид Галеев, скульпторы Александр Головачев и Владимир Демченко просят сфотографировать их на фоне памятника. Вот зам главы по строительству Фарид Ханифов. Все двадцать пять суток, пока благоустраивалась эта территория и устанавливался памятник, о нем говорили: «Он дома не живет, он живет у Цветаевой».
Смеркается. Елабуга в синей дымке. Памятник накрывают тонким белым покрывалом. Сюр какой-то... Цветаева стоит, как невеста. Нет, непохоже на саван. Скорее - на фату.
А вокруг - просто люди. Не зеваки, не праздношатающиеся - сопереживающие.
Замечаю старушку. В белом платочке. С палочкой. Она то на одной скамеечке посидит, то на другой. И неотрывно смотрит на памятник.»
ЗЕ: «Елабуга - город маленький. Всего 80 тысяч жителей. Глава города - Ильшат Рафкатович Гафуров - человек молодой (41 год), энергичный. И команда его - тоже молодая и очень творческая. В ней каждый сам по себе, но не один. И идеи рождаются не просто ради идей, а чтобы воплотиться в реальные дела.
МАРИНА И ЕЛАБУГА... Эти отношения - сплошная драма и рана. Из-за Цветаевой Елабугу считают про€клятым (или прокля€тым) местом. А старики здесь еще совсем недавно сердились: «Опозорила город!» «Другие приезжие жили, и ничего, а тут Елабуга виновата - не помогли». Ни в школах, ни в тамошнем пединституте Цветаеву не изучали. И даже имя ее каких-нибудь 20-30 лет назад елабужцы произносить избегали.
И вот примерно год назад <текст 2002 г. - ВД> Гафуров и его команда решили поставить в Елабуге Марине Цветаевой памятник. И не просто памятник. И не только памятник. Задумали целый комплекс.
«Памятник - на том месте, где она погибла, рядом с тем домом... А дорога от него ведет к храму - Покровскому собору. Там мы ее отпевали. Получили на то благословение Патриарха. Понимаете, нам очень важно было это соединить: Дорогу, Дом Смерти и Собор. Так увековечить утрату...»
Гафуров осторожно подбирает слова. Боится показаться сентиментальным или пафосным.
«Дом ее мы обязательно выкупим. Создадим там музей. Еще мечтаем собрать хорошую библиотеку Серебряного века. Чтобы люди побольше о Цветаевой знали: и то, что она сама писала, и то, что о ней... Чтобы не так, как сейчас: те, кто возраста Марины Ивановны, собираются и спорят... А чтобы с детей все начиналось, в школе, чтобы Цветаеву читали и в вузах, чтобы студенты курсовые и дипломные работы писали... В этом году Цветаевские чтения проходили на базе нашего пединститута, ректор Валеев организовывал. И чтения были международные: приехали цветаеведы и музейщики со всей России и ученые из Италии, Японии...»
Очень взволнованно: «Не мы и не Елабуга виноваты в том, что произошло здесь 31 августа 1941 года. А если и виноваты - должны реабилитироваться... Чиновничья жизнь не такая длинная. Я главой здесь - пятый год. Но кто знает, сколько осталось... Надо успеть много сделать. Поэтому постоянно говорю своей команде: усилим работу в несколько раз, оставим после себя что-нибудь хорошее...»
Первым, кто поддержал инициативу елабужцев по увековечиванию памяти Марины Цветаевой, был президент Татарстана Минтимер Шаймиев. Правительство Татарстана выделило 3 млн рублей. Еще столько же собрали сами елабужцы. Деньги давали и предприятия, и отдельные состоятельные люди. (Виноватые скобки: Москва -пока! - ни копейки.)
А в самый разгар работ Ильшату Гафурову пришло из Москвы письмо. Отдельные (ну очень отдельные, однако семнадцать подписей!) музейщики и цветаеведы гневно протестовали против памятника Марине Цветаевой в Елабуге. Мол, прах ее надо вернуть на родину (в Москву), могилу сдвинуть (куда? тоже в Москву?), с памятником нельзя спешить (первый в мире памятник Цветаевой - и где? в какой-то Елабуге!). И вообще - не трогайте овраг рядом с ее домом, по этому оврагу она ходила... (Странно, протестующих гораздо больше дающих. Но разве так важно, куда она возвращается. Ведь главное - вернется!)
Какой прах - на родину? Праха-то нет. Могила условна. А овраг тут при чем? Этот овраг таким «гадюшником» был... Но его не уничтожали, напротив, сохранили. Камнями ручьи выложили, траву посадили, мостики и переходы сделали, ограду - из елабужского кованого железа, скамеечки поставили, чтобы люди могли посидеть тут, подумать... И оказывается, все это - кощунство, наша Цветаева, а не ваша, отдайте, отстаньте...
И.Р.Гафуров: «Нет, мы не стали впадать в дискуссию. Чего спорить? Не нравится - сделайте свое. В другом месте, в другом городе, по-другому... А ведь Марина даже в этой ситуации людей облагодетельствовала! У домов асфальт положили, инженерные сети заменили, воду, газ, центральную канализацию, телефонную сеть - всё на соседних улицах заново сделали. Этого в планах города вообще не было. И местные жители сами помогали. Кто лопатами, кто граблями, кто вениками...»
ЗЕ: «В 1960 году, после сталинских лагерей, Анастасия Ивановна Цветаева приехала в Елабугу. Все кладбище обошла, по многу раз, по многу дней подряд. У <каменной кирпичной>ограды Петропавловского кладбища нашла четыре безымянных захоронения 1941-го. Там и поставила самодельный крест (безымянный, просто у ограды нашла) и табличку к нему прикрепила: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Цветаева».
Марину похоронили ведь не на городском кладбище, а по сути за городом, на Петропавловском кладбище, куда вела через татарскую слободу улица Тугарова. [8]
Через десять лет Союз писателей Татарстана поставил Марине Цветаевой на этом кладбище гранитный памятник.»
Профессор Ставропольского университета В.М.Головко поговорил (много десятилетий спустя после похорон... - ВД) под магнитофон с хозяйкой дома, Бродельщиковой, где жили несколько дней Марина и Мур, - она первая увидела труп.
Расшифровал запись создатель Вашингтонского музея русской поэзии, поэт и певец-исполнитель Юлий Зыслин (его статья «Елабужские стоны» стоит в Интернете на сайте www.museum.zislin.com). Он приезжал 31 августа 1991 года на День памяти Марины Цветаевой: «...попеть, поплакать, поклониться ее праху, поставить свечку» [его сплошной текст мною разбит для удобства чтения на абзацы. - ВД]:
«Ну, я очень мало могу что сказать, но жила она 10 дней, так. Привел её сюда управдом, много их было. Она как посмотрела, так сразу остановилась здесь. 10 дней прожила, за это же время в Чистополь съездила...
Вместе мы с ней курили, вот. Разговаривать много тоже не приходилось: у меня была семья, ребятишки, внучат двоих воспитывали...
Но она какая-то печальная, вы знаете, на фотографии она совсем не похожа. Такой вид у неё был: одета неважно была, длинное какое-то пальто и платье также, фартук с таким карманом большим. Так в нём и умерла она. Сандалии большие. Вообще крупная она такая была. Мужские черты лица. В плечах широкая, грудь плоская. Но между прочим так она хорошая была.
Вот придёт ко мне в кухоньку вечером. «Пришла», - говорит, - «посмотреть на вас и покурить». Когда она, значит, покончила с собой, нас послали на аэродром работать в это время. В тот день, как она покончила с собой, посылали и её, но почему-то пошёл, вот, сын. Ему 16 лет ещё только было. Хотя высокий ростом, но не совершеннолетний, всё равно.
Муж (М.И.Бродельщиков. - Ю.З.) ушёл на рыбалку с внуком, маленький внук был, лет, наверно, 6 - 7-ми. Мы оказались с ним (с Георгием. - Ю.З.) в разных бригадах. Я пришла раньше, он пришёл позднее. Я первая пришла, значит, открыла, смотрю - стул стоит. Вот такой стул. У двери самой, в сенях. А глаза раньше не подняла...
Потом смотрю: «Ба!» Так это неожидано было. Так я никогда не видала таких смертей. Страшно было. Но а потом что? Соседку позвала. Вызвала врача. Вызвала милицию. Но это не скоро получилось. Пока, никто, значит, не снимал. Соседка посмотрела, что она совсем холодная. А я не смотрела.
Потом пришёл муж, потом пришёл сын (Георгий. - Ю.З.). Ну, с сыном мне было трудно говорить, сообщать такую неприятную малость. Он проходит прямо туда. Он такой неразговорчивый был.
Я говорю: «Не ходите туда». А он так сказал: «А почему не ходить?». Я говорю: «Там мама ваша». «А почему не ходить, она жива?» Почему он так сказал? Потому что она накануне приехала из Чистополя, и они что-то, как-то между собой крупно разговаривали. Вроде как чего-то такое спорили. Но чего, они не по-русски говорят, я ничего не поняла. Но, может быть, чего-нибудь мало-помалу поняла, потому что там главная фраза, он сказал: «А она жива?» И больше он не пошёл, и он не смотрел на неё.
С неделю он ещё здесь жил, только не спал здесь, у товарища спал. Приходил, багаж весь свой разбирал, представлялся ехать. А потом поехал к Асееву...
А об ней я больше ничего не знаю. Из больницы её хоронили. Как её хоронили, кто её хоронил, кто её ходил провожать?
Вот другая у нас была эвакуированная, так мы помогали хоронить её. Она хоть не у нас померла, тоже в больнице, из Ленинграда, Кириченко, профессора жена. А всё-таки я знаю до сих пор, где могила (жены профессора. - Ю.З.), я, наверно, вам показывала. А эту - нет!. Схоронили и всё. Он ( Георгий. - Ю.З. ) уехал. А нам поставили других......»[9]
В сегодняшней Елабуге - Большой мемориальный комплекс: Культурный Центр имени Марины Цветаевой на Казанской улице, его называют Музеем Цветаевой. В 2005-ом году с помощью федеральной и республиканской властей был выкуплен и отреставрирован Дом Памяти Марины Цветаевой. Установлен памятник с ротондой и бюстом Марины Цветаевой. Он близко к улице Казанской (старое название - улица Карла Маркса), недалеко от Музея и Дома Памяти. Во дворе Музея - библиотека Серебряного века. На месте бывшего кладбища парковая зона, здесь тоже памятник Цветаевой.
Заканчивая этот раздел о смерти Марины Цветаевой, на основании изложенных фактов всё более убедительной представляется версия убийства Марины Цветаевой согласно зачистке, проводимой по устранению свидетелей похищения генерала Миллера. Если Сергея Эфрона устраняли, как участника похищения и агента НКВД, то его жену- как осведомленную родственницу.
И то, что по приезде в Елабугу Марина Цветаева отказалась сотрудничать с НКВД (воспоминания К.Хенкина), это означало- смертный приговор замечательной поэтессе.
Не случайно именно 31 августа 1941 года два гражданина в протокольных костюмах вошли в дом, где была Марина Цветаева, так как они знали, что все остальные жители посёлка, включая её сына, были мобилизованы на работу в аэропорту, а вышли они - из окна, чтобы оставалась дверь закрытой, не вызывая подозрений. И если бы не случайно оставшаяся соседка в доме напротив, то и этот довольно убедительный факт остался бы неизвестным.
Но более всего нас убеждают и факты отношения властей к делу гибели поэтессы:
- отсутствие судебно-медицинской экспертизы и протокола вскрытия тела погибшей (о чем- в 4х вопросах выше), отсутствие прокурорского расследования, отсутствие фотографий, отсутствие графологической и дактилоскопической экспертиз предсмертных записок. Ведь в НКВД были люди, включая известного Блюмкина, которые прекрасно подделывали почерк и письма в случае необходимости, но 3 письма (Марины? или поддельные?) исчезли из дела.
Выполненная Е.Л.Кудрявцевой библиография научных работ, посвященных творчеству Цветаевой, насчитывает 35 страниц убористого шрифта - от А до Я...
И то, что по приезде в Елабугу Марина Цветаева отказалась сотрудничать с НКВД (воспоминания К.Хенкина), это означало- смертный приговор замечательной поэтессе.
Не случайно именно 31 августа 1941 года два гражданина в протокольных костюмах вошли в дом, где была Марина Цветаева, так как они знали, что все остальные жители посёлка, включая её сына, были мобилизованы на работу в аэропорту, а вышли они - из окна, чтобы оставалась дверь закрытой, не вызывая подозрений. И если бы не случайно оставшаяся соседка в доме напротив, то и этот довольно убедительный факт остался бы неизвестным.
Но более всего нас убеждают и факты отношения властей к делу гибели поэтессы:
- отсутствие судебно-медицинской экспертизы и протокола вскрытия тела погибшей (о чем- в 4х вопросах выше), отсутствие прокурорского расследования, отсутствие фотографий, отсутствие графологической и дактилоскопической экспертиз предсмертных записок. Ведь в НКВД были люди, включая известного Блюмкина, которые прекрасно подделывали почерк и письма в случае необходимости, но 3 письма (Марины? или поддельные?) исчезли из дела.
Выполненная Е.Л.Кудрявцевой библиография научных работ, посвященных творчеству Цветаевой, насчитывает 35 страниц убористого шрифта - от А до Я...
КАМЕНЬ В ТАРУСЕ
В Париже, в мае 1934 года Марина написала в маленьком рассказе «Хлыстовки» о сестрах, которых в Тарусе, где была Цветаевская дача, звали только так: Кирилловны:
«Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника.
Но если это несбыточно... я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:
Здесь хотела бы лежать
МАРИНА ЦВЕТАЕВА».[10]
Впервые камень был поставлен в 1962 году, но затем убран «во избежание...», и только позже, в более спокойные времена, восстановлен... Он расположен там, где когда-то стояла часовня. Мимо неё сестры Цветаевы проходили, следуя с дачи в Песочном в центр Тарусы.
А в 1961 году - ровно через двадцать лет после гибели Цветаевой - в дом к ее сестре пришел студент-киевлянин Семен Островский. Исполнить мечту своего любимого поэта: накопив в Киеве денег, приехал в Тарусу, был у властей, рассказал цель своего приезда им и начальнику каменоломни, и этот начальник дал - даром! - коричневый камень в три четверти тонны весом.
По его просьбе каменотесы вырезали текст, и киевский энтузиаст - с огромным трудом! часть пути лошадьми! часть машиной! - повез камень на кладбище. Анастасия Ивановна Цветаева пыталась предостеречь киевлянина: на кладбище ставить такой мемориальный камень нельзя, тем более дочь Марины Ивановны - Аля - в отъезде, может выйти скандал... Но юноша не слушался. Он хотел, чтобы все было, как мечтала Марина.
Но от цветаевской комиссии пришел в райсовет протест по поводу установки камня. Дальнейшая судьба его, по словам Анастасии Ивановны Цветаевой, была такова: приехала машина, его с трудом погрузили, повезли по холмистому пути, меняли транспорт, снова везли и, наконец, сбросили в какую-то яму - возле не то автостанции, не то гаража...
Сейчас камень стоит там, где хотела Марина.
Он -место паломничества сотен и тысяч почитателей ее творчества.
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала - тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти - слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь - могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли...
- И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.[11]
Коктебель, 3 мая 1913 г.
<Аля, 2 октября 1918>
«Марина! Когда ты умрешь, я поставлю тебе памятник с надписью:
«Многих рыцарей - Дама»,
только это будет такими буквами, чтобы никто не мог прочесть. Только те, кто тебя любили»[12].
[1] Цит. по: Ирма Кудрова, «Третья версия»,
[2] См. Интернет: «Марина Ивановна Цветаева. Последние дни.» - Куропаткина. «Тайны смертей русских поэтов.»
[3] Цит. по: Ирма Кудрова. «Третья версия»
[4] Цит. по: «Дневники трудного сына...» http://www.chitalnya.ru/work/503841/
[5] Цит по: «Последние дни Марины Цветаевой: свидетельства сына» -MUR -5
[6] Кирилл Хенкин, «Охотник кверху ногами», с. 45-52.
[7] Цие по: Новая газета» 07.10.2002, Москва, «Преждевременная жизнь»
[8] См. источник: Петропавловское кладбище.
[9] Цит. по: Юлий Зыслин, «Елабужские стоны».
[10] Т. 5, кн. 1, с. 97.
[11] Т.1, кн. 1, с.177.
[12] Там же, с. 163.
* * *
Дорман Валентин 
Мангупли Лариса 
Талейсник Семен 
Михальска Стася 
Крылов Юрий 
Андерс Валерия 