В разговорах знакомых и сослуживцев я довольно часто слышал упоминание о человеке по фамилии Ронкин. Мнения о Валерии Ефимовиче высказывались весьма противоречивые. Одни восхищались его умом, принципиальностью и честностью; другие ненавидели, называли провокатором и непорядочной личностью; третьи считали его весьма странным человеком. Но равнодушных по отношению к Ронкину я не встречал. Понял одно: не заметить этого человека было невозможно, а у тех, кто с ним пересекался, Ронкин оставался в памяти навсегда.

 
 Справа - В.Е.Ронкин, слева - С.Д.Хахаев (фото из интернета)

К сожалению, с Валерием Ефимовичем я не был знаком.
Но в Луге Ронкин прожил более двадцати лет, и людей, знавших его, в нашем городе было много. Разобраться в справедливости данных оценок мне помогли воспоминания об этом незаурядном человеке и его автобиографическая книга „На смену декабрям приходят январи“
с подзаголовком „Воспоминания бывшего бригадмильца и подпольщика, а позже политзаключенного и диссидента“.

Коллега Валерия Ронкина по обществу „Мемориал“ Владимир Шнитке называет его„живой легендой“ и дает ему такую характеристику: „Его отличало исключительное чувство справедливости и постоянное желание бороться за то, чтобы эта справедливость восторжествовала“.
Писатель Александр Даниэль в беседе с корреспондентом радиостанции„Голос Америки“так сказал о необычности этого человека:
„В иные времена Ронкин мог бы стать замечательным странствующим проповедником. Потому что присущие ему страстность, с одной стороны, и изначальная доброжелательность к собеседнику – если он, конечно, не законченный мерзавец, с другой, действительно заставляют вспомнить фигуры странствующих проповедников или странствующих рыцарей типа Дон Кихота. Он и его друзья и были компанией Дон Кихотов, у которых, может быть, не было Санчо Пансы, но у них у всех была общая Дульсинея – Россия“.

Валерий Ефимович Ронкин родился 3 августа 1936 года в Ленинграде в семье военнослужащего. В самом начале войны семья уехала в эвакуацию в Архангельскую область. В 1944 году переехали в Мурманскую, где в городе Ваенге Валерий заканчивал школу. После школы он сразу же поступил в Ленинградский технологический институт. Учеба ему давалась легко, в 1959 году он получил диплом. Отработав положенные три года молодым специалистом на „Оргнефтезаводах“, Ронкин поступил на заочное отделение факультета экономики Ленинградского государственного университета. И тут в его жизни происходит перелом, о котором надо рассказать особо.

Несложно вычислить, что именно в тридцатых годах родились те, кто стал совестью шестидесятых. Их вера в идеи социализма была в какой-то мере наивна и разбилась о бюрократическую надстройку. В 30-е годы в стране советов появились новые герои – Валерий Чкалов, Алексей Стаханов, Паша Ангелина. Их именами называли детей, и Ронкины – мать работала библиотекарем, а отец служил в армии – нарекли сына в честь героического летчика. Валера Ронкин рос патриотом. Ленин и Сталин были для него главными авторитетами. Уже в школе он написал такие стихи:

Но если залпы пушек

Нарушат мирный труд,

То новые„Катюши“

Отпор врагу дадут.

Врагов сумеем в логове

Их собственном найти,

И не одна столица

Нам ляжет на пути.

Валерий влился в студенческое братство Технологического института с желанием учиться и работать на благо социалистической Родины. Об этом мечтали тысячи его сверстников. Как и все, он был уверен, что процветанию страны мешают мещане и бюрократы, стиляги и хулиганы. Вот стоит только их перевоспитать…

После амнистии 1953 года улицы городов и сел заполнились уголовниками. Милиции справиться с ними было трудно. Тогда и призвали на помощь общественность – комсомольцев из рабочих и студентов. Бригадмильцы – так именовались добровольные помощники. Это был прообраз народной дружины, только значительно серьезнее. Студент Ронкин активно включился в это начинание. Уже со второго семестра он начал ходить с бригадмильцами в рейды.

Сам Ронкин рассказал об этом так:„Основным нашим противником было пьянство. Мы несли дежурства в клубе фабрики„Большевичка“ (в районе Лиговки), потом прибавились Центральный клуб имени 10-летия Октября (сокращенно„Десятка“) и Центральный клуб железнодорожников (мы эти названия сокращали до аббревиатуры ЦК и ценили возникавшую двусмысленность: выражения „шпана из ЦК“, „сволочи из ЦК“ и т.п. вызывали коллективный смех). Мы поддерживали порядок на танцах. Сами мы почти не танцевали, разве что на собственных вечеринках; парадных костюмов у нас не было, и мы несли свою „службу“ в вельветовых курточках или „московках“, лыжных брюках и ботинках. Ботинки иногда покупались в магазинах рабочей одежды. Попытки руководства клубов заставить нас носить хотя бы галстуки не увенчались успехом: галстуки мешали, особенно в драках, противникам очень легко было, схватив за галстук, проводить прием„удушения“.

Активность Ронкина зашкаливала. В институтской стенгазете „Органик“ появился дружеский шарж на него:

Хулиганы, пропойцы, воры,

Те, кто ходит у жизни по кромке,

Берегитесь той страшной поры,

Когда вам повстречается Ронкин!

В середине 50-х в студенческой среде были в моде туристические походы. Там, кроме физической подготовки, проверялись характер, порядочность, честность. В походах ребята без прикрас видели жизнь глубинки. Прозрение приходило постепенно:

„Довольно часто в домах мы видели образа, но в этом для нас не было ничего удивительного. Удивляло другое: вместо образов, а иногда и вместе с ними висели портреты Маленкова – первого секретаря ЦК и председателя Совмина, занявшего эти посты после смерти Сталина. Находясь у власти, Маленков отменил своим указом индивидуальные налоги с колхозников и задолженность по их уплате. Это был период неясности – куда идти? Что делать? Что можно и что нельзя? Из доклада того же Маленкова мы узнали, что советское сельскохозяйственное машиностроение чуть ли не на полвека отстает от зарубежного. При Сталине за такое высказывание грозило как минимум десять лет лагерей“.

В турпоходах в минуты отдыха студенты обсуждали проблемы мироздания, читали стихи, пели песни Визбора, Окуджавы, Городницкого. Через размышления пришли к отрицанию сталинизма, к пониманию, что „отец народов“ был диктатором. Им же хотелось распространить принципы своего студенческого братства на всю страну. Такое тесное общение в рейдах и походах, взаимовыручка и бескорыстная дружба делали свое дело. Появлялась смелость, уверенность в своей правоте, ведь никто не собирался изменять строй, подрывать его, все верили в правильность выбранного пути. Но в то же время элементы протеста уже появлялись, пусть даже в индивидуальных антипатиях к некоторым преподавателям, партийным и комсомольским руководителям, стоявшим на пути благих инициатив. Вот еще один случай из той поры, рассказанный Ронкиным:

„В воскресенье поздно вечером мы возвращались в электричке из однодневного похода. Недалеко от нас уселся какой-то пожилой мужчина, других пассажиров не было. Мы по обыкновению пели. Мужчина, послушав, обратился к нам: „Что вы поете всякую муру, спойте что-нибудь патриотическое“. Ну мы и запели: „В танковой бригаде не приходится тужить“, а в песне этой были такие строки:

Меня вызывают в особый отдел:

„Почему ты, сука, вместе с танком не сгорел?!“

„Ладно, – отвечаю, – ладно, – говорю, –

В следующей атаке обязательно сгорю“.

Потом запели что-то другое. В вагон вошел военный патруль – молоденький лейтенант и двое солдатиков. Сосед наш подозвал их и приглушенным голосом сказал:
„Задержите их, они антисоветские песни поют“. Лейтенант пожал плечами, патруль прошел в следующий вагон. А мы вслух начали обсуждать – выкинем мы этого гада из вагона на этом перегоне или подождем следующего. Даже кто-то вышел в тамбур и, вернувшись, громко сказал: „Дверь можно открыть!“„Гад“моментально слинял из вагона.
Году уже в 89-м я прочел, что во время войны за эту песню давали десятку“.

Действительно, по тем временам это было на грани дозволенного. Все это можно назвать бесшабашностью, ребячеством, но оно так щекотало нервы… Чем больше я узнавал о жизни Валерия Ронкина, тем больше укреплялся во мнении, что эти качества он и пронес через всю свою жизнь. Его поступки в зрелом и даже в преклонном возрасте веселили одних и раздражали других. Те, кто хорошо знал Валерия Ефимовича, часто называли его „рыцарем веселого образа“. Был такой случай. Находясь в командировке в Стерлитамаке, технологи-весельчаки очень напугали комендантшу общежития:

„Как-то вечером Груздев прочел в газете заголовок статьи „Вербальная философия Эдварда Карделя“, и мы принялись обсуждать слово „вербальный“, поскольку из статьи явствовало, что это нечто очень плохое. Сидевший рядом коллега в это время вертел в руках цветной карандаш и под наш разговор написал на тетрадном листке: „Квартира сугубо вербальная“, сверху мы написали еще: „Атель Вив“, а снизу какое-то трехзначное число. Листок прикнопили с наружной стороны двери и ушли на работу. Вернувшись, бумажки мы не обнаружили, а спустя полчаса в комнату ворвалась комендантша, бросила на стол листок и грозно спросила: „Что это такое?!“ Мы ответили: „Пусть висит“. Сначала комендантша угрожала нам директором и главным инженером завода, парткомом и даже КГБ (она эту аббревиатуру произносила с испугом). Мы были непреклонны: „Нарисуем и повесим, а вы жалуйтесь хоть Хрущеву“. Потом вдруг расплакалась: „У меня же дети, а вы...“Нам самим стало страшновато за эту забитую женщину, готовую с испуга на все.

Мы потребовали занавески на окна, утюг и еще что-то. И все немедленно появилось в обмен на торжественное обещание никаких объявлений больше не вывешивать. Было и смешно и обидно за этот запуганный народ“.

Будучи студентом, Ронкин отличался пытливым умом и желанием докопаться до самой сути. Но до разоблачения культа личности Сталина и военного вмешательства СССР во внутренние дела Венгрии изъянов в линии партии и советского руководства он не видел. Однако, попав на производство, молодой специалист Ронкин столкнулся с действительностью, которая резко отличалась от его идеалистических представлений о жизни. Постепенно он пришел к выводу, что несовершенной была сама система, поскольку руководящая верхушка „переродилась“ и стала основным препятствием на пути построения истинного социализма. Однопартийная система взрастила бюрократию как способ монопольного сохранения власти в своих руках.

Ронкин был человеком общительным. В командировках по стране он наслушался историй, которые явно противоречили призывам руководства и бравым газетным репортажам. Однажды ему рассказали о бухгалтере-идеалисте, решившем показать стране, как можно хозяйствовать. Он стал призывать рабочую молодежь отправиться в колхозы по примеру 25-тысячников в период массовой коллективизации. Инициатива была замечена, и для эксперимента бухгалтеру с двумя десятками молодых людей, поддавшихся на агитацию, был дан отстающий колхоз.

„Новый председатель начал с того, что на средства из так называемого неделимого фонда (фонда, который при некоторой ловкости начальство могло пропить, но никак не могло использовать для оплаты трудодней) купил две дерьмовозки. Так колхоз получил немного денег и бесплатное удобрение. Деньги раздали крестьянам, и те от удивления стали работать. Весной председатель появился в Минском сельхозинституте, поговорил с выпускниками и уговорил одного агронома и одного зоотехника распределиться в захудалый колхоз, объяснив им, что он, председатель, в сельском хозяйстве ничего не понимает и вмешиваться в их работу не собирается, зато он умеет считать деньги“.

Колхоз пошел в гору, его стали приводить в пример на районных и даже областных совещаниях, но тут настала эпоха внедрения кукурузы. Несмотря на указания, бывший бухгалтер сеять кукурузу отказался: нерентабельно. Его уволили, за ним ушли и молодые специалисты, а колхоз снова начал разваливаться.

Не менее показательна была еще одна история, услышанная Ронкиным от попутчика в поезде. Тот рассказал, как слушал на какой-то конференции выступление председателя колхоза, Героя Социалистического Труда и личного друга Хрущева Светличного, который был послан в Штаты на стажировку к фермеру-миллионеру Гарсту. У него на ферме он должен был пройти все стадии – от разнорабочего до управляющего хозяйством. Жил он в доме Гарстов. Первая работа – складирование семенного зерна. Рабочие снимали мешки с машины и укладывали на транспортер, который увозил их в складское помещение. Один из мешков свалился с транспортерной ленты. После окончания работы мешок никто не тронул. На вопрос Светличного рабочие ответили, что им платят только за укладку мешка на ленту. „Стажер“ сам в одиночку взгромоздил мешок на площадку. Вечером, ужиная с семьей Гарста, Светличный рассказал, что ему очень понравились организация и техническая оснащенность труда, но он был удивлен безразличным отношением к хлебу. Гарст поблагодарил его за уложенный на место мешок и добавил: „Однако вы, господин Светличный, противник технического прогресса. Представьте себе, вечером, проверяя работу, я вижу валяющийся мешок, рабочие мне объясняют, что он свалился с транспортера, и я в раздражении немедленно звоню в фирму производителю. Там понимают, что я могу не только отказаться покупать их изделия, но и рассказать об этом на собрании фермеров, поэтому они поручат инженерам устранить дефект. А так я вижу, что все в порядке, и, даже узнав о происшествии, не раздражусь настолько, чтобы обратиться в эту фирму. Прогресс остановится“.

С одной стороны – рачительность Светличного, с другой – прагматичный взгляд миллионера. Кто из них прав?

Ронкин все яснее понимал, что страна идет не туда. Выстраданная Победа, восстановление народного хозяйства, целина, Братская ГЭС, первый в мире спутник, полет Гагарина… Все это вдохновляло людей и вселяло веру в социализм. Но сколько было жертв и необоснованных затрат! В то время из его сверстников об этом никто не задумывался. Почти никто…

В 1963 году Ронкин поступил на заочное отделение факультета экономики Ленинградского государственного университета. Он понимал, что знание экономики поможет ему разобраться в ошибках социалистического хозяйствования. В это время он вновь сближается с Сергеем Хахаевым, с которым был знаком еще с 1955 года по Техноложке. Сергей, рассудительный и спокойный, был полной противоположностью импульсивного, склонного к авантюрам Валерия. Они прекрасно дополняли друг друга. Сергей – философ и теоретик, Валерий – экономист и практик. Но главное – оба видели, что страна идет в тупик. Из их рассуждений и постоянных споров родился удивительный трактат „От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата“ с подзаголовком „Пути построения коммунизма в СССР“.

Эпиграфом взяли слова Ленина: „Мы за такую республику, в которой не будет ни полиции, ни армии, ни чиновничества, пользующегося на деле несменяемостью и привилегированной буржуазной платой за труд... Мы за полную выборность, за сменяемость в любое время всех чиновников, за пролетарскую плату им“. А первая фраза трактата звучала очень крамольно:„Первое, что поражает человека, вступающего в жизнь в так называемом социалистическом обществе, это громадное количество лжи и лицемерия, которыми пронизана наша действительность“.

Основные тезисы книги, включавшей в себя примеры, доказательства и цитаты вождей мирового пролетариата, были таковы:

1. Вся власть в СССР принадлежит классу партийно-государственной бюрократии, который сам себя избирает, назначает и контролирует.

2. Бюрократизм – мировая тенденция, и СССР в его развитии занимает лидирующее положение.

3. В 1917 году народ не был готов к социалистическим преобразованиям, и все они были ему навязаны насильно в угоду родившемуся аппарату чиновников, которые, в отличие от народа, обязанного работать за идею, трудились за высокую зарплату и привилегии.

4. Однопартийная система – гарантия устойчивости бюрократической системы. Она вызывает необходимость содержать громадный репрессивный и пропагандистский аппарат. Интересы бюрократии в официальной прессе формулируются как„укрепление могущества государства“.

5. Внешняя политика СССР отнюдь не миролюбива. Захват территорий и дружба с тоталитарными режимами, в том числе и с довоенной Германией, подтверждает это.

Но если осмысление прошлого и критика режима были достаточно резонными, то будущее страны после предлагаемых реформ рисовалось смутно. Например, вопросы самоуправления и многопартийная система актуальны и сегодня. Но совершенно по-детски звучит мысль о ликвидации государства как такового и замене его системой коммун. Государственные силовые структуры предлагалось распустить, а армию и милицию заменить вооруженным народом. КГБ признавался ненужной структурой, что очень позабавило следователей, занимавшихся делом Хахаева – Ронкина.

Из самого крамольного в книге можно отметить перечисление случаев массовых выступлений против режима в Муроме, Краснодаре, Темиртау и Новочеркасске. А также цитаты из речи Молотова на сессии Верховного Совета, где он говорил о Польше как об „уродливом детище Версальского договора“ и о том, что „гитлеризм“ – это идея и против нее нельзя бороться силой“, что во второй мировой войне „агрессорами являются Англия и Франция, а Германия – обороняющаяся сторона“.

Поскольку своих привилегий никто и никогда добровольно не отдавал, допускалось, что власть бюрократии могла быть свергнута „мирным путем, если это будет возможным, силой, если это будет необходимо“. „Программа“, как называли ее следователи КГБ, заканчивалась цитатой из „Коммунистического манифеста“:„Пусть господствующие классы всех стран содрогаются перед грядущей коммунистической революцией!“

В целом книга была для того времени шокирующей. Ее размножали на пишущей машинке. Потом попробовали фотографировать текст, и было сделано несколько фотоэкземпляров. Общий тираж получился не более сотни. Книгу давали читать только проверенным людям и с предупреждением соблюдать осторожность. Однако через какое-то время она все же оказалась в кабинетах госбезопасности.

Надо сказать, что единомышленников Ронкина и Хахаева оказалось немного, десяток-полтора. Советская пропаганда работала во всю мощь, страна жила за железным занавесом, сравнивать условия жизни на Западе и в СССР люди не могли. А теоретические размышления редко кого интересовали. Было решено расшевелить и побудить к размышлениям молодежь. Изготовляли листовки, вкладывали в коробки с домино и шашками и под видом „подарков от горкома комсомола в дорогу“раздавали в вагонах стройотрядовского поезда, отправлявшегося на целину.

В листовках приветствовалась активность студентов. Но далее говорилось, что целинники станут свидетелями вопиющей бесхозяйственности и фантастического беспорядка. „Если вы поинтересуетесь причинами увиденного, вам объяснят это отдельными недостатками отдельных руководителей, но тот факт, что мы заранее можем предсказать вам увиденное, говорит о другом“.

Суматоха была большой, но никто толком не запомнил тех, кто раздавал подарки.

Следующим шагом было издание журнала „Колокол“. Название намекало на связь с историей революционного движения в России, с одноименным журналом Герцена. Всего было выпущено три номера, но распространить успели только два, тираж последнего был изъят при аресте.

Журнал для того времени был действительно революционным. Вот содержание первого номера. Статья Сергея Хахаева „Первые шаги нового правительства (полгода правления Брежнева)“ поясняла, что смещение Хрущева произошло не только по причине его непредсказуемости и сокращения армии, вызвавшей недовольство генералитета; не только из-за дискредитации КГБ, но и из-за ограничений для бюрократии в использовании служебного транспорта в личных целях. Об отмене этих ограничений Косыгин заявил почти на следующий день после снятия Хрущева.

Название статьи Смолкина „О подлинном и мнимом величии Ленина“ говорит само за себя. В статье „О пролетарском интернационализме“ Валерий Ронкин утверждает, что ленинская политика интернационализма была превращена Сталиным в политику имперскую с бюрократическим построением всей системы власти. Под рубрикой „Кто управляет государством“ была изложена биография Косыгина: все свои должности – от директора завода и до председателя Госплана – Косыгин занимал после расстрела предыдущего функционера, преодолевая иерархическую лестницу буквально по трупам.

Как и предполагали коммунары – так они себя сами называли, долго все это продолжаться не могло, и за несколько дней до ареста многие почувствовали слежку. Вот как описывает свой арест сам Ронкин:

„12 июня, в субботу, к нам в комнату заглянула испуганная соседка: „К вам пришли“. Было около шести утра, но будильник еще не прозвенел (суббота была тогда рабочим днем). Мы сразу все поняли. В комнату, оттолкнув соседку, ворвалась толпа – человек восемь. „Оружие есть?“ Я пододвинул к спрашивавшему столовый нож, оставшийся на столе с вечера. „Не валяйте дурака!“ Мне предложили одеваться и идти, но я решил позавтракать. Иринка под конвоем пошла на кухню. В комнату заглянула моя теща, которая приехала в отпуск и ночевала у соседки, так как у нас не было места. Иринка поджарила мясо, я его для виду пожевал, поцеловал плачущую жену и вышел. Меня сопровождали трое в штатском. Спускаясь по лестнице, я честно сжевал какой-то адрес. Меня усадили, кажется, в „Москвич“, штатские сели, двое по бокам, один к шоферу, и мы поехали.

После обыска одна из соседок спросила уводившего меня гэбэшника:„За что вы его? Он хороший – не пил, не ругался“, – тот сердито ответил „Лучше бы пил и ругался“.

Спокойствие при аресте отчасти объяснялось тем, что все были к нему психологически готовы. Еще в 1962 году, когда встал вопрос о женитьбе, Валерий предупредил Ирину, что быть ему на свободе, возможно, всего три года „Хоть три года, а наши будут“, – ответила она.

Валерий оказался провидцем, через три года и два месяца после женитьбы его и арестовали. Одновременно взяли Сергея Хахаева, Владислава Гаенко, Вениамина Иоффе, Валерия Смолкина, Сергея Мошкова. Всего в Ленинграде в тот день было проведено тридцать два обыска. Следствие длилось пять месяцев, и в ноябре 1965 года состоялся судебный процесс, длившийся две недели. По делу об антисоветской пропаганде было осуждено 9 человек, в том числе две женщины. Ронкина и Хахаева осудили на 7 лет и 3 года ссылки – столько потребовал прокурор. Остальным дали от года до семи.

Читая воспоминания Валерия Ронкина о процессе и о пребывании в тюрьме и лагерях, я не переставал удивляться его смелости, проявленной на допросах, в отношениях с тюремным начальством, с охранниками. Был момент, когда он на допросе дрогнул, и этого не мог себе простить всю жизнь. Но все же не сломался и продолжал борьбу – сначала за выдуманные идеалы, а потом, разобравшись что к чему, с самой системой.

В тюрьме Ронкин встретил немало неординарных людей, особенно среди политических и мошенников. Из политических Валерию особенно запомнились Геннадий Темин, к тому времени отсидевший уже 20 лет, и Юлий Даниэль (дело Даниэля и Синявского было не менее шумным). Даниэль встречал их по прибытии:

„Марксисты?“ – спросил он нас, едва мы успели обменяться именами и рукопожатиями. Мы ответили утвердительно. „Жаль, что мы не познакомились раньше, – я бы вас разубедил“. С Даниэлем Ронкин сблизился, они подружились.

Валерий Ронкин был в зоне главным возмутителем спокойствия, участником и организатором нескольких голодовок в защиту прав своих товарищей. Вскоре за систематическое нарушение дисциплины его перевели на тюремный режим содержания. В июле 1969 года Ронкина отправляют через Московскую пересыльную тюрьму во Владимир, где он и отбывает весь последующий срок до июля 1972 года. Это были тяжелые годы, к тому же в то время произошло ужесточение режима содержания заключенных. Но выручал природный юмор. Вот марш стукачей, написанный Ронкиным в стенах тюрьмы:

И академики, и плотники,

Но, кроме службы основной,

Еще внештатные работники

Организации одной...

Мы не украшены мундирами,

Не щеголяем мы в строю,

Но регулярно информируем

Организацию сию.

Мы чтим свою организацию,

И это сущее вранье,

Что при удобной ситуации

Продать готовы и ее.

Мы патриоты, ясно каждому,

С крамолой мы ведем борьбу!

А несознательные граждане

Желают видеть нас в гробу.

В тюрьме Ронкин многое переоценил. Его вера в коммунистические идеалы таяла на глазах. С кем строить светлое будущее?Люди с живым умом и хозяйственной хваткой предпочитали уходить в тень и работать не на благо государства, а на себя. Подогревали эти сомнения жулики, встреченные Ронкиным при переезде из одной зоны в другую. Один из них был заведующим деревенским магазинчиком. Он подмешивал в повидло сахар. Повидло стоило два рубля, а сахар рубль. То есть растворенный сахар сразу становился в два раза дороже. Покупателям он предлагал на выбор – кислое (без добавки сахара) или сладкое по одной цене. Покупатель, естественно, предпочитал сладкое. Навар был хоть небольшим, но постоянным.

Второй „предприниматель“ пошел дальше. Жил он на Украине, где кровельная жесть была дефицитом. Поэтому селяне покупали корыта, продававшиеся в каждом сельмаге, разворачивали их и использовали как стройматериал. Сообразив, как можно наварить деньги, жулик создал фиктивную корытную фабрику. Жесть шла в продажу по цене якобы изготовленных корыт. Выгадывали все. Фабрика перевыполняла план, куда следует отправлялись протоколы партсобраний, а ее„работники“ даже участвовали в конкурсе стенных газет. Все это обеспечивал один человек, получавший зарплату за целый коллектив.

Открылось Валерию и более удивительное явление. Оказалось, что экономические преступления в СССР начали приобретать организованную основу. Воровали уже не килограммами и тоннами, а вагонами и эшелонами. Своей историей с ним поделился инженер-строитель. По его делу проходило человек пятнадцать, четверо были приговорены к расстрелу. Его рассказы о даче, о квартире, о машинах для всех членов семьи поначалу вызывали недоверие. Мраморная ванна из цельного куска мрамора, ради которой пришлось специально укреплять перекрытие, показалась Ронкину полнейшей выдумкой.„Инженер“ же был уверен, что года через полтора вернется в Москву, в свою уникальную квартиру, которая была оформлена на подставное лицо.

Уместно привести и диалог Валерия Ронкина с инженером-миллионером, „Корейкой“ брежневских времен:

„Я спросил его: „Зачем воруют миллионы? Ведь все равно такие деньги потратить мудрено“. Собеседник объяснил мне примерно так: „Мне нужно, скажем, всего тысяч пятьдесят, но одному их не украсть, и я привлекаю к делу еще троих. Когда я свои пятьдесят тысяч уже получил, эти трое имеют еще только по двадцать пять, а им тоже по пятьдесят нужно. Если я выйду из игры, они не успокоятся и попадутся, поскольку у меня более важные связи. Попадутся и заложат меня. Но для того чтобы украсть еще сто тысяч, нужны новые люди. Круг растет, на его периферии – еще не успевшие наворовать, и эта периферия держит тех, кто в центре. Когда человек вступает в дело, он об этом не думает, потом уже поздно“.

В 1972 году Ронкин освободился и его отправили в ссылку в Коми АССР. Он устроился на работу в бригаду плотников, и вскоре к нему в пос. Нижняя Омра приехали жена и дочь. После трех лет поселения Валерий Ефимович переехал в Лугу. Выбор нового места жительства не был случайным, так как несколькими месяцами раньше здесь поселились Сергей Хахаев и его жена Валентина Чикатуева, также проходившая по их делу. Ирина Ронкина с дочерью и малолетним сыном, родившимся в ссылке, еще раньше вернулась в Ленинград, где за время ее отсутствия несколько раз покушались на их комнату в коммуналке.

В советские времена отсидевшим большие сроки было запрещено жить в крупных городах и столицах союзных республик. Луга была за 101-м километром, сюда и ехали ленинградцы-„стопервенники“. Здесь Ронкин встретил старого знакомого Геннадия Темина и познакомился с Валерием Нагорным, бывшим членом ВСХСОН, тоже проходившим по„политической“статье. Устроиться на работу оказалось непросто:

„С самого начала я пришел на завод „Литейщик“. Главный инженер приняла меня очень хорошо, там должна была освободиться должность мастера, и она уговаривала меня подождать пару недель. Я упустил момент. Когда я позвонил, оказалось, что место уже занято. Мне предложили место рабочего. Прежде чем писать заявление, я пошел в цех – моя работа состояла в том, чтобы ковшом разливать в изложницы расплавленный алюминий. Я попытался пооперировать пустым ковшом и понял, что с расплавом я его просто не подниму.

Еще помню, как ходили мы с Валей Чикатуевой на „Химик“, где требовался мастер смены. К начальнику сперва вошла Валя (она в это время уже работала и пошла специально ради меня – „на разведку“). С ней поговорили и отказали: „ Нам больше бы подошел мужчина и с дипломом не университетским, а техническим“. – „Есть и такой вариант“, – ответила Валя и позвала в кабинет меня. Со мной поговорили и попросили позвонить на следующий день. Позвонил. „Уже не требуется“. Как я узнал позднее, на самом деле заводу требовался освобожденный председатель профкома, но поскольку такой ставки не было, его собирались оформить мастером. Не меня же брать на такую должность. Прошло двадцать лет с той поры, но и сегодня профсоюзных боссов нанимает на завод дирекция, а рабочие исправно голосуют за этих„защитников“.

От Нагорного, я узнал, что на„Белкозине“требуется начальник очистных сооружений. „Белкозин“ только что отравил речку Лугу – дохлая рыба плыла по реке сплошняком. Насколько я знаю, очистные сооружения были тут ни при чем – на завод пришла цистерна с соляной кислотой, которую некуда было откачать, а за простой железнодорожной цистерны полагались штрафы и „накачка“ в райкоме. Кислоту вылили на землю, и, смытая дождем, она оказалась в реке. Начальнику очистных сооружений пришлось уволиться.

Я явился к главному инженеру. Тот был не один – с ним беседовал какой-то пожилой мужчина (как я узнал в ходе разговора, начальник отдела кадров и, как я узнал несколько позже, бывший лагерный замполит; фамилию, к сожалению, забыл).

Для того чтобы не пускаться в лишние разговоры, я нацеплял свой „поплавок“ – значок с эмблемой Техноложки. Посмотрев мою трудовую книжку, главный спросил о судимости. Я ответил. Собеседник поинтересовался моими сегодняшними убеждениями. Пока я соображал, как лучше ответить – „социал-демократ“ или „меньшевик“, в разговор вступил кадровик:„Ваши убеждения нас не интересуют. Кто вы по национальности?“ И когда я сказал: „Еврей“, кадровик заявил: „У нас нет места“. Главный инженер пытался возражать: „Место есть!“, но бывший лагерный замполит продолжал свое: „Нет мест. Три часа назад мне принесли заявление, я забыл вам (главному) его показать“. Мне в который раз предложили „позвонить завтра“. Я опять позвонил, и мне опять сказали, что места нет.

В совершенном озверении я направился в лужское отделение КГБ. План у меня был такой: я заявлю, что сфотографируюсь у вывески этой организации с плакатом „Ищу работу“ и отошлю фотографию в западную прессу. И гэбисты получат втык, или им придется караулить все время свою вывеску. На мое счастье, в „присутствии“ было полное отсутствие чинов. Меня встретил привратник, записал в журнал фамилию и спросил, что передать начальству. „Передайте, что в рабочее время нужно быть на работе“; с этим заявлением я оставил эту контору и направился в райком партии.

В райкоме я вошел в один из кабинетов и кратко пересказал свою историю. Чиновник вежливо поинтересовался, прочел ли я на дверях табличку. „Я инструктор по идеологии, а идеология, наверно, у нас разная?“ Я подтвердил этот факт. „Ну так какую же я могу предоставить вам работу? Обратитесь в кабинет напротив“. Табличку на дверях кабинета напротив я прочел загодя: „Инструктор по строительству. Инструктор по промышленности“. На месте оказался инструктор по строительству. Он сказал: „Встреться я с вами лет десять назад, наверное, и сидели бы мы вместе. Сейчас я махнул рукой на идеалы и делаю карьеру. Но вам помогу“.

Он предложил мне место прораба на какой-то стройке, но я испугался. Со студенческих строек я знал: строительные нормы и расценки таковы, что, не мухлюя, не сумеешь заплатить рабочим. Ссыльный опыт только укрепил это убеждение. Мухлевать же я не умел и боялся – для ГБ это лучший способ посадить человека по уголовной статье. Эти соображения я и высказал инструктору. „Пожалуй, вы правы. Приходите завтра. Завтра выходит из отпуска инструктор по промышленности. Не знаю, удастся ли вам договориться, но попробуйте“.

На следующий день я снова был в райкоме, в знакомом кабинете уже сидели двое. Я спросил, кто инструктор по промышленности, и сообщил ему причину своего визита. Положил на стол трудовую книжку и еще свидетельства об изобретениях. Тот молча посмотрел бумаги и обратился ко мне: „А может быть, вы еще не перевоспитались?“ Я на эту тему дискутировать не стал. „Вы меня неправильно поняли – я пришел к вам не просить, а спросить. Дело в том, что„Международная амнистия“ (я уже обменялся несколькими письмами с учительницей из Дании, Анной Якобе, представлявшей эту организацию) удивлена, почему я так долго не могу устроиться на работу. Чтобы меня опять не обвинили в клевете, я пришел спросить у вас: я не могу устроиться потому, что в Луге нет рабочих мест, или мне не предоставляют работу по идеологическим соображениям? Как вы скажете, так я и напишу и во избежание кривотолков сошлюсь на вас“.

После моего пассажа инструктор молча пододвинул к себе телефон и стал звонить на предприятия. Посреди очередного разговора он, прикрывая трубку рукой, спросил у меня: „На рабочую сетку пойдете? Слесарем?“ – и, когда я ответил утвердительно, произнес в трубку: „Возьмите слесарем. Нет штатной единицы – найдите!“

Я снова отправился на „Химик“.

Выйдя на свободу, шестидесятники оказались в совершенно другой стране. В истории этот период называют застоем, хотя страна продолжала двигаться. Только двигалась она к развалу. Пытаясь законсервировать существующее положение, не проводя никаких реформ, престарелое руководство продолжало наращивать бюрократический аппарат. Стараясь показать правильность выбранного пути, прикрывали глаза на недостатки и растущую коррупцию. Погоня за цифрами валовой продукции вела к производству некачественных и невостребованных товаров. Это создавало дефицит, который в свою очередь порождал теневой бизнес и контрабанду. Народ понимал, что цифры отчетов никак не совпадают с действительностью, но молчал. Его отвлекли дачными участками в шесть соток и прикладной народной забавой – дернуть что-нибудь у государства. Популярное в те времена выражение „Ты здесь хозяин, а не гость, не спер доску – возьми хоть гвоздь!“ широко претворялось в жизнь.

Попав на „Химик“, Валерий Ефимович понял это сразу. Коллектив почти наполовину состоял из лиц, имевших судимость за хулиганство или мелкое воровство, чаще всего совершенное по пьяному делу. Шли они на малооплачиваемую и непрестижную работу из-за выпуска на заводе спиртосодержащей продукции. Спирт употребляли прямо на территории – никакого криминала. Начальство было в курсе, мало того, оно само расплачивалось спиртом за сверхурочную работу. Ни о какой борьбе за светлое будущее рабочий класс не думал.

В первый год пребывания в Луге на Валерия Ефимовича навалилось множество проблем: жилье, устройство жены и детей. С обменом ленинградской комнаты на квартиру в Луге дело не продвигалось, требовалась доплата. Помогли друзья. Часть денег прислали из Сахаровского детского фонда. Так у Ронкиных и появилась двухкомнатная квартира в Заклинье. Вовку пристроили в ясли, „смазав“ эту удачу сотней рублей. Ирина была принята на работу в „Сельхозтехнику“.

Ронкины жили тихо, ни с кем близкого знакомства не заводили. Соседи, бывавшие в их квартире, рассказывали, что вся она была заставлена шкафами с книгами. Одна из женщин вспоминала, что в магазине супруги покупали в основном макароны, а во дворе бабки судачили на предмет, чем же они кормят свою собаку.

Диссиденты отличались знанием советских законов, которые хоть и существовали, но фактически не выполнялись. Может, поэтому руководители неохотно принимали их на работу, опасаясь „развращения“ своих работников по части борьбы за свои права. Вот один из случаев, описанный Ронкиным. Работал он уже инженером на абразивном заводе:

„Своего прошлого я не скрывал, и взглядов тоже, до поры до времени это никого не беспокоило. В апреле 1980 года „вся страна готовилась к очередному Ленинскому субботнику“. Наш начальник цеха Н.Н. Рассказов собрал ИТРовцев для обсуждения диспозиции. Рассказов был отличным начальником, цех знал как свои пять пальцев, вникал в каждую мелочь и неплохо относился к людям, но отчаянно боялся всякой власти, как высшей, так и низовой: директора завода, начальника милиции, а также представителей головного НИИ. Не столько даже боялся, сколько искренне благоговел перед любым начальством.

Когда совещание кончилось, я подошел к начальнику и заранее извинился за то, что на субботник я не пойду. „Почему?“ – изумился Рассказов. „По той же причине, почему я не пойду и в баню, – не хочу: субботник вещь добровольная. Впрочем, учитывая наши хорошие отношения, могу объяснить. Если я хозяин, я должен иметь возможность обсуждать все проблемы страны, не рискуя попасть в каталажку. Если я подневольный работник, то в этом случае дурак тот, кто работает на хозяина бесплатно“. И ушел на свое рабочее место. Через какое-то время мне позвонил Рассказов: „Ты уж извини, но я вынужден сообщить парторгу“. – „Сообщайте хоть в ООН“. Потом снова звонок: „Круглов тебя ждет“.

Круглов был директорским парторгом. Это значит, что при согласовании в райкоме его выдвигал директор; были и райкомовские парторги, которых навязывал райком, вопрос этот решался по-разному в каждом конкретном случае. Директора старались выдвинуть на эту должность фигуру наименее самостоятельную. Круглов раньше был слесарем, и, как утверждали злые языки, рабочие постарше нередко гоняли его за водкой.

Я поднялся в кабинет Рассказова, где ожидал меня парторг. „Вы, я слышал, не хотите идти на субботник? Почему?“ Я снова отвечаю, что и в баню тоже идти не хочу – дело-то добровольное. „Как добровольное! Наша партия постановила...“ – „Вот и пусть идут члены вашей партии“. Ошеломленный Круглов некоторое время переваривает услышанное, а потом заявляет, что меня могут и уволить. „Сегодня меня уволят, завтра в „Нью-Йорк таймс“ появится статья „Советского инженера уволили за то, что он не вышел на добровольный субботник“, послезавтра эта статья ляжет на стол Романова (секретаря обкома Ленинградской области). Романов прочтет и скажет: „Какой дурак всю эту кашу заварил?“ – и скажет это не про меня, а про вас. Я себе работу найду, хотя бы слесаря. А вы в слесари, наверное, не захотите“. С этим я вышел из кабинета“.

Но жизнь продолжалась, и в середине 80-х, как двадцать лет назад, вновь заговорили о сталинских репрессиях и свободе слова. Появились новые слова, из которых более понятными были гласность и перестройка, а более сложным – консенсунс. Весной 1989 года состоялись первые в СССР альтернативные выборы в Верховный Совет. Во второй тур прошли Оболенский и Лацис. Для коммунистов это был своеобразный шок, к конкуренции они не привыкли. Лужский горком КПСС сделал ставку на члена партии Лациса. Листовки с обращением и программой Оболенского срывались. Ронкин и Хахаев вошли в инициативную группу в поддержку Оболенского. Это стало первым открытым политическим выступлением после почти 15 лет тихой и замкнутой жизни.

После приезда в Лугу Оболенского демократически настроенная интеллигенция решила создать клуб „Перестройка“, инициатором выступил преподаватель математики Сергей Павлов. Кроме Валерия Ронкина и Сергея Хахаева, активными участниками были лужане Михаил Килимник, Геннадий Кузнецов, Руслан Демьяненко и инженер Толмачевского ЖБКВиктор Волков.

Протестные настроения в Луге нарастали. Началось все еще в 1988 году, когда был арестован директор треста столовых Карелов. Вскрылось, что он продавал „хлебные должности“ от заведующих столовых до продавцов пивных ларьков и брал мзду с каждой торговой точки. Шоком для лужан было обнаружение на его дачном участке около полутора килограммов золота в основном в ювелирных изделиях. Карелов был членом партии, и прикрытием у него было устройство бесплатных банкетов для партийного руководства. Вскоре Карелов был выпущен на свободу и даже подсмеивался над теми, кто его, как он выражался, попытался „съесть“. Это вызвало недовольство ветеранов партии, честно служивших идеалам коммунизма. Последовало их обращение в журнал „Коммунист“, где появилась статья о коррупции в Луге. Этот номер журнала до Луги, естественно, не дошел, но Карелов вновь был посажен.

Ленинградский режиссер Дегтярев по этой истории снял документальный телефильм „Столкновение“. Однако в эфир его не выпускали. Тогда режиссер обратился в клуб „Перестройка“ с просьбой о поддержке. Очень быстро было собрано 500 подписей лужан за демонстрацию фильма, обращение было направлено в руководство телекомпании. Фильм вышел на экран. После его демонстрации в городе состоялся митинг, больше похожий на перебранку между демократами и коммунистами.

И тут начались наскоки на активных членов клуба. Валерий Ронкин был обвинен в написании листовки провокационного содержания, Михаила Килимника заподозрили в краже школьного имущества, а Сергея Павлова якобы уличили в рукоприкладстве. Обвинения не подтвердились. Однако расколу в рядах демократов эти наскоки поспособствовали. У каждого было свое видение способов дальнейшей борьбы. Некоторые вообще от нее отказались, особенно после вызовов активных членов клуба в прокуратуру и обысков в их квартирах.

Сейчас вряд ли возможно разобраться, кто в тот момент был прав. Никто ведь тогда не знал, как бороться за свои права. Люди протестовали стихийно, их выступления были спонтанными и неподготовленными. Народ устал от стояния в очередях, от липовых цифр достижений, которые в реальной жизни никто на себе не чувствовал, от наглости и равнодушия чиновников и партократов. Но на смену одному унижению пришло другое: времена беззакония, рэкета, захвата земли, предприятий и другой государственной собственности.

В начале 90-х Ронкин и Хахаев покинули ряды клуба, ведь после развала СССР борьба оказалась вообще бессмысленной. Особенно это стало ясным с появлением ваучеров и началом приватизации. Ронкин попытался воспротивиться переходу абразивного завода в одни руки, объясняя людям их права. Конфликт с директором для Валерия Ефимовича стал последним актом его борьбы. Он ушел в 1996 году на пенсию и уволился с завода. Семья Ронкиных переехала в Петербург.

В.Е. Ронкин продолжал писать, с конца 80-х изредка печатался в России и за рубежом. В 2003 году в Санкт-Петербурге вышла книга его воспоминаний „На смену декабрям приходят январи…“ С юмором, который просвечивает между строк, он рассказывает о становлении и крушении своих политических взглядов, анализирует обычные житейские ситуации, признает свои ошибки. Это была его жизнь, он ее выбрал и нисколько о том не жалел.

До последних дней Валерий Ефимович участвовал в работе петербургского общества „Мемориал“, который долгое время возглавлял его друг Сергей Хахаев. Составление списков репрессированных, юридическая помощь в реабилитации – основные функции этого общества. Последний раз Валерий Ефимович с женой пришли на митинг демократов 1 мая 2010 года, но собравшимся не позволили тронуться с места из-за призыва снять губернатора. А через месяц Валерия Ефимовича не стало. Судьба его схожа с судьбой многих активных, умных и талантливых людей, не вписавшихся в систему. Их называли диссидентами, а если по-русски – инакомыслящими, ибо отличались они своим мировоззрением, основанным на врожденной порядочности.
Очень точно это выразил Александр Даниэль:
„Мир ловил меня, но не поймал“, – сказал некогда о себе Григорий Сковорода. Эти слова с равным основанием можно отнести и к Валерию Ронкину“