Вечером Анна Максимовна чаевничала с попутчицами, которые вели бесконечные разговоры о том, как жилось в неметчине, что пришлось испытать за годы неволи.

  Многие из них, как и Анна, не жаловались и хорошо отзывались о хозяевах. Некоторые рассказывали о жестокости немцев, у которых жили и работали целыми днями. Третьи предпочитали благоразумно молчать.

  Анна вышла с Олегом из метро на Петроградской стороне ранним утром и обомлела: на месте их дома лежала груда кирпичей. Мать и сын подошли ближе и молча стояли перед руинами.

   – Еще в начале войны в дом угодила бомба, – к ним подошла женщина. – Вы жили здесь?

   – Да, – только и сказала Анна, озираясь вокруг.

   – Вам теперь в исполком надо обратиться в отдел жилищных вопросов. Они подыщут что-нибудь на время. Есть, где пока остановиться?

   – Телефон работает в городе? – спросила Анна Максимовна. – Мы только с поезда, не знаем еще.

   – Работает, а как же.

   – Ну тогда позвоню сестре или подруге.

  Анна поблагодарила женщина и направилась к метро, где были телефонные кабины. Она набрала номер телефона сестры Фени, долго ожидала и уже хотела повесить трубку, но вдруг услышала запыхавшийся женский и незнакомый голос.

   – Мне бы Феодору Максимовну, – сказала Анна.

   – Здесь не проживают такие!

   – Эта квартира Морозова Степана Васильевича? – Анна Максимовна назвала для убедительности и полный адрес на Васильевском.

   – Адрес верный: Восьмая линия, дом и квартира, но теперь здесь живет семья Куприяновых.

   – Куда делись Морозовы? Я сестра жены Степана, старшего квартиросъемщика по этому адресу.

  На другом конце провода долго молчали, потом женщина проговорила:

   – Вы крепитесь, мне придется первой вам сообщить страшную весть. Как мне сказали в жилотделе: хозяин квартиры погиб на фронте, а его жена умерла в блокаду от голода.

   – А девочка? – Анна замерла, ожидая ответа.

   – Девочку, вроде, переправили в детский дом в блокаду самолетом, но точно не могу сказать куда. Простите!

  Известие потрясло Анну Максимовну, и она побледнела и схватилась за грудь рукой.

   – Мама! – испугался Олег. – Что с тобой?

   – Война! – только и сказала Анна.

  Мария, которая никуда не выезжала и перенесла блокаду, выглядела ужасно. Серая кожа и выпирающие кости вызывали у Анны жалость:

   – Досталось тебе, подружка, тут.

   – Не больше, чем тебе, помыкалась ты на чужбине. А твой Иосиф, как ушел на фронт, так ни одной весточки не прислал.

   – Бог милостив, вернется.

   – Веришь?

   – Без веры сойдешь с ума.

  На следующий день Анна Максимовна стала на учет, как нуждающаяся в жилье, и побрела в районный военкомат, узнать о муже.

  Дежурный офицер полистал бумаги, посмотрел на женщину и сказал:

   – С августа 1943 года ваш муж числится, как без вести пропавший. Но вы не отчаивайтесь, многие возвращаются из плена. Вам денежный аттестат за два года причитается, вам муж оставил, когда уходил на фронт.

  Деньги были к стати, с работой было неясно, пока не пройдешь через отдел НКГБ при райвоенкомате. Анна направилась туда.

  Майор, который сидел там, внимательно выслушал посетительницу и доброжелательно сказал:

   – Зайдите ко мне через месяц, я наведу справки за это время, если все хорошо, разрешу прописку в городе. Я должен соблюсти формальности.

  Анна Максимовна кивнула головой и вышла из кабинета, вызвавшего у нее неясную тревогу и волнение.

  Но через две недели она получила повестку, срочно явиться в тот же отдел НКГБ.

  Тот же майор встретил ледяным взглядом и указал на стул напротив стола.

   – А вы оказывается восхваляете враждебный нам народ? – начал он разговор.

   – С чего вы взяли?

   – Я получил сообщение на свой запрос и, кроме того, агентура известила, что в дороге вы вели агитационные разговоры о хорошей жизни в Германии. Не так ли?

  Анна растерялась, получается, везде есть глаза и уши у этой организации.

   – Ничего я не вела, только сказала, что жила у хороших людей там.

   – Подтверждаете?

   – Что?

   – Свои слова!

   – Конечно! Что у меня совсем нет совести.

   – Ваша совесть попадает под семидесятую статью уголовного кодекса: пропаганда и агитация для помощи международной буржуазии. Там было хорошо, а здесь было плохо, клеветнические измышления, порочащие советскую власть, наказываются лишением свободы от двух месяцев до семи лет или ссылкой от двух до пяти лет.

   – Да, как же так, за что? Жалость – со слезами, а доброта – с мозолями? Так?

   – Нет, учись язык держать за зубами, тогда не придется слова ловить. Что неясного?

   – И что теперь? В войну терпела неволю и после войны мыкайся по лагерям?

   – Можно по-хорошему решить твой вопрос, если не против, но я должен реагировать на сигнал особиста из Германии. Я же вижу, что ты не враг родине, – майор перешел на доверительное «ты». Пять лет отработаешь на восстановлении народного хозяйства, смотришь, забудется история.

   – А ребенка куда я дену?

   – С ним и поедешь. Ты не рви душу раньше времени, я предлагаю неплохой вариант для тебя. Оформлю добровольное заявление, пошлю на стройку. Ну, как?

   – Далеко?

   – Если по-хорошему, то в городе, если через суд, то неизвестно, что решат, но решать должна сейчас, завтра будет поздно.

  Анна задумалась. Она чувствовала, что капитан в фильтрационном лагере с гнильцой, но не думала, что настолько, он не пожалел ни женщину, хлебнувшую горе, ни ребенка. Видно, отрабатывал службу, зарабатывал звезду, не проливая кровь на передовой.

   – Ладно, пиши, как говорил, что уже поделаешь, – грустно сказала она.

   – Вот и ладно, тебе – неплохо и я не возьму грех на душу. – Только раньше, чем через пять лет, не рыпайся с трудового фронта. Я запишу, что ввиду добровольного заявления участвовать в восстановлении разрушенного фашистами города, нецелесообразно возбуждать уголовного дела по фактам восхваления чуждого нам строя.

  С помощью майора Анна Максимовна выбрала для «добровольной» ссылки недавно открытый домостроительный комбинат, который задыхался от нехватки рабочих рук. И до города недалеко, и зарплату обещали хорошую, и комнату во временном бараке.

  Уже в августе 1945 года она поехала для проживания в поселок Рыбацкое на левом берегу Невы, в двадцати километрах от черты города.

                                                         Часть 2

  Длинный барак с многочисленными комнатами был рассчитан для проживания на пять лет. Вода в колонке на улице, отопление дровяное, из щелей немилосердно дуло, а готовить приходилось на керосинке или, как прозвал народ, керогазе.

  Единственной отрадой было общественная баня по соседству, где в горячем мареве парной Анна отогревалась тощим телом и израненной душой.

  Работа изматывала. Целый день в формы закладывали железную арматуру и заливали бетоном. Куда не проходила густая и тяжелая масса из подающего рукава, то ее засыпали лопатами. Потом разлаживали линейками и отдвигали по рельсам в сторону, застывать. Сразу брались за следующую форму. И так целый день по десять-двенадцать часов, включая субботу. Спина деревенела от напряжения, пот разъедал глаза, Анна, без того стройная, похудела еще больше, но не утратила былой язвительности в разговоре.

   – Я конечно не люблю свою работу, но мне досадно, что кто-то делит ее со мной! – шутила она.

   – Смотри, еще пять лет припаяют тебе за язык! – кричали работницы.

  На пять лет после войны могли осудить за пять минут опоздания на работу. За каждую минуту по году, высоко ценили рабочее время, но платили за нее крохи. На месячную зарплату можно купить новые брюки, а как жить до следующий получки? Никто не мог ответить!

   – Временные трудности! – слышала Анна из репродуктора Анна и бурчала:

   – Временные трудности у нас самые постоянные. Но говорила не громко, чтобы не подслушала агентура. Опыт научил остерегаться.

  Зимой 1946 года неожиданно заболел Олег. Вечером Анна сбегала за врачом, который жил неподалеку. Сына отвести днем в поликлинику, не могла даже мечтать. Никто не даст увольнительную даже на половину дня. Страна задыхалась без жилья. Работа, работа, работа, как завещала партия и ее вождь великий Сталин.

  Анна разрывалась, как могла между домом и работой. Вставала ни свет, ни заря, протапливала комнату, готовила что-нибудь поесть и бежала на комбинат. В обед не отдыхала, а неслась домой, кормила сына и торопилась назад. Сама недоедала, недосыпала, а Олегу становилось хуже и хуже. Ее мальчик буквально «таял» на глазах.

  Как-то бригадир пожалел Анну и договорился с бригадой, что выполнят без нее норму сегодня.

  Анна Максимовна бросилась на колени в поликлинике врачу, чтобы помогли. Сын уже не мог ходить. Врач пожалел женщину и пришел на дом. Он осмотрел Олега и вынес приговор: менингит в запущенной форме и добавил:

   – Готовьтесь к худшему, уважаемая мама.

  Через десять дней сына не стало. Он лежал перед Анной какой-то строгий и необыкновенно тихий. Женщине хотелось, чтобы он встал и смущенно спросил:

   – Почему ты плачешь, мама! Я же живой!

  Но Олежка обиженно лежал и молчал, и Анна поняла, что Бог наказал ее за что-то, забрал сыночка к себе. Ей нужно было давно повесить икону в красном углу, молиться чаще. Она мало думала о Господе.

  Анна Максимовна сама вымыла сына, переодела в чистое белье, надела костюм и немецкие ботинки. Села рядом и, взяв сына за руку, горько сказала:

   – Я скоро приду к тебе, сынок, на что мне жить теперь одной? Папка твой не дает весточки, и ты зачем-то бросил меня. Я буду ежедневно молиться, чтобы Бог забрал и меня на небеса.

  На работе не посмели отказать убитой горем матери и дали один день на похороны. Вдвоем с Марией, которая приехала к подруге на помощь, похоронили Олега на кладбище возле церкви в поселке Рыбацкое. Поп отпел его, благо мальчика Анна крестила в христианской православной церкви, а Иосиф, как партийный человек, дожидался их за оградой.

  Душевно опустошенная, Анна на следующий день появилась на работе. Она теперь безразлично отрабатывала свои часы и шла домой. Быстро топила печку, что-то ела и садилась за стол, достав библию, которую купила после похорон. Она часами читала и записывала в школьные тетради псалмы, молитвы. Потом молилась и ложилась спать. Так каждый день. Исписанные тетради складывались в штапеля, записывались новые. Работа, записи, молитвы – на горе почти не оставалось времени. Посещение службы в церкви по праздникам, уход за могилой забирали оставшееся время.

  Ей казалось, что она осталась одна, как перст, на свете, и только один Бог наблюдает за ней, гордится трудолюбием и верой в него.

  Поэтому сильно удивилась, когда получила письмо от отца. Он приглашал ее к себе, прознав о горе, постигшей ее, укорял, что не сообщила ему ничего о себе. Также написал, что брат Иван вернулся геройским парнем с войны. Он щеголял в морской форме, но недолго сводил с ума девушек. Победителей не судят. Он женился на Елене и перебрался в Калининскую область в рабочий поселок на берегу озера. Также упомянул, что в Эстонии живут ее сестры, и это советская страна сегодня.

   – Видно, война вышибла все у меня из головы, как я могла забыть о них, и что за светлый ангел, который дал папе мой адрес? – впервые щеки Анны загорелись от щемящих сердца воспоминаний.

 Пораздумав, молодая женщина пришла к выводу, что ангелом могла быть лишь Мария. Анна была настолько благодарна подруге, что сразу побежала звонить ей.

  Мария не отрицала, адрес сохранила, когда Анна с сыном ездили провожать Ивана в армию, а ее оставила на хозяйстве. Добрый человек, который купил дом отца, с оказией переправил письмо по новому адресу в деревню Соколово. Война не сделала людей равнодушными к чужой судьбе.

   – У меня изменения в жизни, – поделилась Мария.

   – Никак замуж вышла?

   – Ну да, мужчина посватался, я согласилась, и он переехал ко мне.

   – Поздравляю! От всей души.

   – Спасибо, подруга! Будешь свидетелем в ЗАГСе?

   – А ты, как мыслишь?

   – Думаю, что не против.

   – То-то, когда подругу любишь, то и муж понравится.

   – Узнаю прежнюю Анну, но мужа не отдам ни на час!

   – Да, я не об этом, дурочка. Что было хорошо для меня, для другого – смерть, я же понимаю. Как он из себя, колись быстрее.

   – Да красавец, но правую ногу потерял на войне.

   – Больше ничего?

   – Нет.

   – Тогда все, что нужно для бабы, цело. Сейчас все женихи войной меченные, главное, чтобы любил тебя.

   – Вроде цветет.

   – Вот и ты цвети и пахни, и не рыпайся.

                        /КОНЕЦ

                               *  *  *