Предисловие

 Эта повесть является продолжением театральной повести «В той стране» и предшествует демократической повести «Тень от сердца». Все вместе они образуют трилогию, название которой я еще не придумал. Первая и третья части публиковались на сайте «Острова Андерс», а «Театральная повесть» (первоначальное название «В той стране» по совету знакомой писательницы я убрал) в прошлом году вышла в журнале «Арт».

Возможно, кому-то покажется невероятным, что человека могут похоронить по двум обрядам, однако автор этих строк несколько лет назад был свидетелем таких похорон и описал именно так, как все было.         

   

Витальная повесть

Мелодичный телефонный звонок, раздавшийся из прихожей, напомнил Марку Холодову о хоть и недавних, но уже ушедших временах. В последние годы на домашний телефон никто звонил, все, кому надо, отыскивали его по мобильнику. Немало удивленный, Холодов оторвался от телевизора и направился к издающему призывные трели допотопному кнопочному гаджету, задаваясь вполне законным вопросом: кто бы это мог быть?  Услышанный из трубки голос вернул его вообще в прошлую жизнь. Звонил лучший друг его далекой юности Сережа Тучин.

– Марк, добрый вечер!

– Привет Сергей! Сколько лет мы с тобой не виделись? Десять? Пятнадцать?

– Неважно. Эдик умер.

Смысл сказанного дошел до Марка Викторовича не сразу. Если с прочно осевшим в Москве Тучиным он в последний раз виделся только в прошлом веке, то Эдик Вавилов регулярно наведывался в их родной город и находил время заглянуть на часок в гости к другу.

– Когда это случилось?

– Сегодня днем. В метро на станции «Баррикадная».

Эдик по жизни был большим оригиналом. И не нашел ничего лучшего, как оригинально умереть. В московском метро на станции «Баррикадная».

– Почему он умер? Так странно…

– Ничего необычного. Обширный инфаркт.

В последние годы Холодов стал привыкать к смертям. Ушли в мир иной его родители, двое его близких знакомых по своей воле свели счеты с жизнью, еще двое приятелей разбились в своих машинах. Многих уводили в могилу болезни. И все-таки поверить в смерть Эдика Вавилова было невозможно. Он был настолько живым, строил такие фантастические планы, что казалось порой, будто он будет единственным, кто выживет после конца света. И вот конец света не наступил, а Эдик умер.

– Уже известно, когда похороны?

– Пока нет. Скорее всего, в среду, на третий день.

– Понятно. В среду я должен так и так быть в Москве. Я перезвоню. Диктуй свой мобильник.

Поговорив с приятелем, Холодов вернулся в гостиную и опустился в кресло. Не обращая внимания на работающий телевизор, задумался: как-то странно получается, что в судьбоносные для Вавилова дни, случай сводит их в одном городе. Когда-то очень давно, лет двадцать, нет – больше, чуть ли не тридцать назад он отправился в свою первую в жизни командировку в Пермь и попал на его свадьбу. Эдик заканчивал медицинский, а Марк только начинал свою крайне неровную карьеру журналиста в местной молодежной газете.

Вавилов встретил друга в аэропорту Большое Савино. Ждать багажа не пришлось, Холодов не любил большие чемоданы и свои немногочисленные дорожные вещички умещал в скромной сумке, перекинутой через плечо.

Они обнялись, хотя не виделись всего месяц, и зашагали к автобусу. Настроение у обоих было преотличное. Позднее летнее солнце весело улыбалось, гул и свист приземляющихся и взлетающих самолетов напоминал о небесах, и они оба жили в предвкушении чего-то нового. Вавилов – семейной жизни, Холодов – работы в качестве репортера и тоже предстоящего кольцевания.

Автобус был набит пассажирами, и оба друга оказались прижатыми к заднему окну. Эдик не без труда достал из кармана носовой платок, протер очки и, глядя Мареку в глаза совершенно серьезно произнес:

– Свадьба послезавтра. Не вздумай уезжать раньше времени.

– Не вздумаю. У меня командировка на три дня.

– Вот и отлично. Ты будешь моим свидетелем.

Марек поймал себя на мысли, что хотя ему уже стукнуло двадцать два года и он сам собирается жениться, на свадьбе он будет присутствовать в первый раз в жизни. И он ничего не знает о традициях этого веселого мероприятия.

– В чем же будут состоять мои обязанности? – спросил Холодов, глядя на удаляющийся аэропорт.

– Ни в чем. Просто тебе надо будет заплатить двести рублей, если мы разведемся в течение года.

Марк повернул голову, собираясь выразить надежду, что один-то год его друг с женой как-нибудь вместе продержатся, но Вавилов, не дав ему это сказать, успокоил:

– Да ты не волнуйся, деньги я уже приготовил. Завтра я тебя познакомлю с невестой, но умоляю: не начинай с ней разговор с того, что Пастернак – гениальный поэт, а Эйзенштейн – гениальный режиссер.

– Так я и не собирался ни с кем об этом говорить. С чего ты взял?

– Ну, вот и отлично. Рита – девушка простая, она может не понять.

Марк никогда не мог угадать: шутит ли его друг или нет. Но все же решил, что брак у него надолго, а потому деньги не понадобятся. Вести досужие разговоры про Эйзенштейна и Пастернака с невестой Холодов действительно не собирался. И на следующий день в небольшом саду деревянного дома на окраине Перми он был ей представлен.

Девушка оказалась вполне из себя пригожей, немного деревенской – с широкими глазами и несколько старомодной прической. Марку очень захотелось ей понравиться – хотя бы для того, чтобы она поняла, какие у ее будущего мужа хорошие друзья. Но, сравнив себя с Эдиком, Холодов самокритично понял, что он ему во многом уступает. Вавилов был импозантен, интеллигентен – не только благодаря своим очкам, но и всем своим устремленным куда-то вдаль взглядом. Да и ростом он был повыше, и фигура спортивная. А уж про интеллект нечего и говорить. Будущий врач Эдуард Вавилов прекрасно разбирался в психологии, поэзии серебряного века и современной философии. Надо было во что бы то ни стало не ударить лицом в грязь. И после того, как Эдик произнес, обращаясь к Рите: «Это тот самый Холодов, о котором я тебе говорил», Марк вступил в разговор:

– А вас, кажется, Маргаритой зовут?

– Да, откуда вы знаете?

– Мое любимое женское имя. Не только из-за Гете и Булгакова. Мне очень нравятся стихи Пастернака: «Разрывая кусты на себе, как силок, Маргаритиных стиснутых губ лиловей, Горячей, чем глазной Маргаритин белок, Бился, щелкал, царил и сиял соловей». По-моему, гениально и явно про вас!

– Не смущай девушку, – напомнил другу Эдик.

– Извините, как-то само вырвалось, – смутился вместо девушки Холодов. – У вас тут так здорово, так поэтично, что просто хочется взять кинокамеру и снимать кино. Знаете, как у Эйзенштейна, используя его монтаж аттракционов. Вот эти кусты, потом ваше лицо крупным планом со стиснутыми губами и какого-нибудь соловья на дереве.

Эдик громко закашлял, давая понять, что Марека занесло совсем не в ту сторону.

– Еще раз простите. Это у меня дипломная работа еще из головы не вылезла. Я ее всего два месяца назад защитил. По поэтике Бориса Пастернака. Доказывал в ней, что его стихи очень кинематографичны и обладают внутренней эксцентрикой. Типа монтажа аттракционов.

– Представляешь, Рита, – вмешался в разговор Вавилов, желая перевести тему. – Марк учился на филфаке, где одни девушки. Они все были в него влюблены, но он с ними даже не целовался.

– Как же так, Марек? – засмеялась невеста. – Однокурсниц обижать нехорошо.

– Ну-у, так получилось, – окончательно засмущался Холодов, поняв, наконец, какую чушь он тут нес, изображая из себя интеллектуала. – Но на одной из них я все-таки женюсь.

– На одной – мало, – возразил Эдик. – У вас их там сколько на курсе? Пятьдесят, кажется.

– Так что мне – гарем завести?

– Зачем же гарем? Ты бы мог их и без регистраций в загсе осчастливить.

– Все пятьдесят?

– Хотя бы с десяток.  

Утром следующего дня Вавилов и Холодов ехали на такси среди серовато-мрачных жилых домов по направлению к загсу. Невеста с родителями и свидетельницей должны была подъехать к назначенному времени на другой машине.  На переднем пассажирском сидении жениховского автомобиля расположилась Антонина Ильинична, седовласая женщина с мелкими морщинами вокруг широких глаз. Мама Эдика. Сам же Эдик вместе Марком устроились сзади. Какое-то время катили молча, и Холодов пустился в раздумья. Вот интересно, о чем думает его друг в последние часы своей холостяцкой жизни? Может, жалеет о потерянной свободе? Или о том, какая замечательная его сегодня ждет брачная ночь?  Вспоминает невесту? Или своих бывших любовниц, которые отныне годятся лишь на то, чтобы стать обычными подругами?

Однако не успел Холодов рассмотреть все возможные варианты мыслей друга, как тот повернулся и негромко сказал прямо в ухо:

– Марек, возле загса есть отличный книжный магазин. Давай, сгоняем туда. Ну, в перерыве, пока будем ждать своей очереди.

– Стыдись, Эдик. У тебя сегодня такое событие, которое бывает раз в жизни... Или, в крайнем случае, два раза.

– И что? Завоз новых книг тоже всего два раза в неделю. Сегодня как раз такой день.

Конечно, ни в какой книжный магазин они не сбежали, а честно дождались своей очереди на втором этаже дворца бракосочетаний.

А вечером гуляли свадьбу в том самом деревянном доме на окраине города, где, как выяснилось, жили дядя и тетя невесты. Большую часть гостей составляли ее родственники. Кроме них на отдалении пристроились к длинному столу несколько студенток медицинского института, в котором учились Эдик и Рита. От них Холодов успел узнать, как познакомились новобрачные.

Как-то осенним блеклым днем он шел с друзьями мимо этого частного дома, возвращаясь с лекции. Эдик только что отбыл академический отпуск, проведенный им в родном городе, а потому отстал на год от своего курса. Впрочем, удалому экстраверту Вавилову ничего не стоило обрести друзей и в своей новой группе. И вот кто-то из них предложил заскочить к Ритке – девушке из параллельного потока. Он должен был вернуть ей ее конспекты. Рита неожиданно обрадовалась их приходу и предложила пообедать пельменями ее собственного изготовления. Пельмени оказались настолько вкусными, что уже на следующий день Эдик, яростный чревоугодник, сделал ей предложение.

Много позже, когда спустя всего семь месяцев после свадьбы у Вавиловых родится сын, Холодов поймет, что все происходило не совсем так, как ему рассказали.

А еще Марк расспросил девушек по поводу эстетических предпочтений Маргариты – будущей Вавиловой. Например, кто у нее любимый поэт из ныне живущих. Вознесенский? Евтушенко? А может Петр Вегин или Кушнер? Оказалось, что поэзия ей чужда. Современной живописью – что абстрактной, что реалистической – она не интересуется. Как и классической. Имя композитора Альфреда Шнитке ей ни о чем не говорит, и в театры она не ходит. Какими духовными узами будет скреплен их брак? Неужели только пельменями и прочими вкусностями?

В отличие от подружек невесты, Марека усадили рядом с женихом. И коренастый Ритин дядя, взявший на правах хозяина дома еще и роль тамады, дал Холодову слово для тоста, когда гости еще не успели опьянеть. Марек, поглядев на свой бокал с шампанским, перевел глаза на гостей, с любопытством изучающих, что это за молодой журналист приехал на свадьбу друга, и коротко выдал:

– Желаю много счастья, много детей, но чтобы такое – в первый и последний раз!

Гости недоуменно переглянулись, потом до кого-то дошел смысл сказанного и он крикнул: «Правильно! В первый и в последний раз!». Все засмеялись, девушки с края стола зааплодировали, один из родственников выкрикнул «Горько!». Эдик, тяжело вздохнув, поднялся, поцеловал невесту под крики «Раз, два, три, четыре, пять…» и, опустившись на стул, произнес в сторону Марка:

– До чего противно целоваться на людях! 

Но эта свадьба не стала последней в жизни Вавилова. И все же с Маргаритой он проживет не год, не два и не три, а целых двадцать лет.

 ххх

 Погруженный в воспоминания под беспокойный шум работающего телевизора,  Холодов не заметил, как в комнату зашла его жена Лида. Она села на диван и негромко спросила:

– Кто это звонил?

– Тучин звонил. Эдик Вавилов умер.

– Как так? Почему?

– Сердце отказало. В метро, на станции «Баррикадная».

Они еще немного поговорили по поводу возможной даты похорон и того стечения обстоятельств, что как раз в этот день Марк будет в Москве, хотя и проездом. Билеты уже куплены. Затем Лида деликатно ушла, понимая, что мужу хочется побыть наедине с собой. И Холодов опять утонул в воспоминаниях.

Долгое время их пути – Эдика и Марка – то шли параллельно, то пересекались, но Вавилов оказывался впереди. Он родился на три месяца раньше Холодова. И в школу пошел за год до Марка. А потому, хотя их матери – обе учительницы русского языка и литературы – дружили, до девятого класса они не были друзьями. Марк смотрел на Эдуарда снизу вверх, как младшеклассник на старшеклассника. Но после восьмилетки они сравнялись.  Не получив аттестат зрелости, Вавилов, сын известного в городе композитора, поступил в музыкальное училище, планируя продолжить дело отца и даже превзойти его по части музыки. Однако, проучившись год, он разочаровался в своих музыкальных способностях и вернулся в школу. Марк и Эдик оказались в одном классе и сразу решили, что будут сидеть за одной партой.

Поначалу их любимым предметом была математика, особенно стереометрия. Она им давалась легко. Стоило грузной интеллигентной математичке начертить на доске скрипучим мелом куб или еще какой-нибудь многогранник, сказать условия теоремы, как Вавилов и Холодов тянули руки, предлагая тут же ее доказать. Они вовсе не заглядывали заранее в учебник. Просто оказывалось, что развитое у обоих воображение само рисовало в их разгоряченных мозгах нужные математические построения. В результате в течение всей первой четверти в журнале  9 «А» класса на странице «математика» стояли сплошные пятерки напротив фамилий Вавилова и Холодова, и больше никаких других оценок не имелось. В остальные четверти математичка активность друзей игнорировала, а спрашивала других. И Эдик с Марком заскучали. Пятерки за все четверти и за год им по этому предмету уже были обеспечены.

Тогда они занялись на уроках сочинительством. Писали совместные поэмы. Делалось это так: сначала на разных листках они оба рождали по четверостишью. Потом обменивались и придумывали продолжения того, что сотворил другой. Затем вновь шел обмен. Получалась какая-то чушь, но это была прекрасная чушь. И они переключились на пародии. Каждый за десять минут сочинял стишок. Потом шел обмен, после чего друзья творили на эти стишки литературные шаржи. Причем пародии получались лучше, чем предшествующие им творения.  

Когда поэзия надоела, они взялись за киносценарии. Действовали по тому же методу. Каждый придумывал жанр, тему и первый эпизод. Снова обменивались листками, чтобы сочинять продолжения. Часто брали заезженные сюжеты. Например, про модного в пору их детства Фантомаса. Действие, конечно, переносилось в Советский Союз и даже в родной город. Вместо комиссара Жюва  в борьбу с утробно смеющимся чудовищем вступал советский майор Пронин. Книги Льва Овалова о доблестном милиционере они не читали, но слышали от родителей. И выкроили его по собственным лекалам.

И тут в их жизни появился Сергей Тучин с кинокамерой.

Все началось с того, что Марку захотелось воплотить их сочиненные от школьной скуки сценарии в жизнь. Пусть примитивно, пусть без звука. Но чтобы увидеть собственными глазами на экране то, что сами придумали. Для этого нужна была кинокамера. Ну и плюс бачок для проявки пленки и кинопроектор. Родители Марка пообещали, что подарят камеру на день рождения, но вместо этого кино набора  вручили в честь шестнадцатилетия горящую путевку для школьников на туристическую поездку на поезде «Северное сияние» по старинным русским городам. Это была идея Антонины Ильиничны, которой она поделилась с Лидией Ивановной, мамой Марека. Мол, неплохо было бы наших детишек на зимние каникулы отправить в эту поездку. Лидия Холодова тут же согласилась. И Эдику и Мареку вручили по путевке.

К большому их сожалению, места друзьям достались в разных вагонах. Но в одном купе с Эдуардом оказался тихий маленький юноша Сережа Тучин. Его родители оказались куда как щедрее отца и матери Марка Холодова.  Любимому сыночку они подарили и путевку, и восьмимиллиметровую кинокамеру «Кварц». Марк без особого труда уговорил попутчика стать сорежиссером, а также сооператором немых кинокомедий. И не успел турпоезд вернуться в родной город, как трое друзей основали киностудию с громким названием «Веселые ребята» – как в честь любимой кинокомедии, так и по имени популярного вокально-инструментального ансамбля.

За полтора года до окончания школы они отсняли несколько забавных и весьма успешных среди друзей и родственников короткометражек, а потому решили, что теперь им прямая дорога во Всесоюзный государственный институт кинематографии. Причем на разные факультеты. Вавилов должен подать документы на сценарный, Холодов – на режиссерский, а Тучин – на операторский. Предполагалось, что закончив ВГИК, они будут создавать гениальные кинокартины и побеждать на всех кинофестивалях. Эдик даже придумал по этому поводу короткий девиз: «ВГИК-ВГИК – УРА!»

Весь план рухнул еще до того, как они получили дипломы о среднем образовании. В их городе зародился университет, и родители Сергея настойчиво порекомендовали ему поступить именно туда. Эта идея пришлась по душе и Эдику. Он заявил, что это очень здорово стать первыми студентами большого вуза. В конце концов и Марек согласился повременить с режиссерским образованием. Он с некоторым ужасом представлял себе, как после ВГИКа, будучи 22-летним юнцом, примется указывать Михаилу Ульянову и Иннокентию Смоктуновскому как им играть ту или иную роль. И, взяв с друзей слово, что они и в университете продолжат вместе с ним снимать кино, согласился поступить на филологический факультет. Туда же решил направить свои стопы и Вавилов. А вот Тучин признался, что ему в филологию дорога закрыта, поскольку он сильно хромает по части грамотности. И потому выбрал физфак.

В последние месяцы школьной жизни Холодов и Вавилов переключились с математики на литературу, что очень обрадовало их мам.  По счастью, они преподавали в других школах, не в той, где учились их сыновья. А иначе им бы пришлось краснеть за них. Хотя иногда и гордиться.

Марк возвел оптимизм в ранг собственной религии, и когда они проходили Блока, написал короткое, на полторы страницы, сочинение, в котором утверждал, что Блок – пессимист, а потому ему не место в советской школьной программе. Худощавая учительница русского языка и литературы поставила любимому ученику три с минусом и на две страницы красными чернилами накатала опровержение с цитатой: «О, весна без конца и без краю – Без конца и без краю мечта! Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!»  

Эдик же в сочинении по Блоку изложил идею, что поэт предсказал в поэме «Возмездие» «неслыханные перемены, невиданные мятежи», а потому принял Октябрьскую революцию как неизбежность, о чем и говорит поэма «Двенадцать». За это ему учительница поставила пять с плюсом и зачитала его работу перед всем классом.

Через две недели история повторилась с точностью до наоборот. Марк, обожавший с шестого класса Маяковского, в классном сочинении по поэме «Хорошо» заявил, что ее автор – жизнеутверждающий поэт, а его самоубийство 14 апреля 1930 года – трагическая случайность. И теперь уже Холодов удостоился отличной оценки с плюсом, а вот с сочинением Вавилова вышла просто беда. Он его вообще не написал. В тетрадке, которую он все-таки сдал учительнице, содержались какие-то малопонятные фразы по всем четырем темам, написанным на доске. Самыми нелепыми были обороты по теме «Образ коммунистической партии в поэме «Владимир Ильич Ленин». Про Маяковского в сочинении не было ни слова. А вот про партию Эдик вымучил что-то такое – как она не бросает человека в беде и всегда приходит на помощь, а уж если человек споткнется, то она всегда успеет подстелить соломку. Опять было непонятно, шутит Вавилов, издевается над партией или нет. Незадолго до этого, когда они проходили работу Ленина «Партийная организация и партийная литература», Эдик с Марком заспорили. Холодов утверждал, что литература и искусство не должны быть партийными, художник имеет право на свободу творчества. Вавилов его припечатал такими словами:

– Я, Марк, вступлю в партию, когда мне исполнится восемнадцать лет. Но если ты после этого подашь заявление, я буду голосовать против.

Холодов не обиделся. Вступать в партию он не планировал, а такая принципиальность друга ему даже понравилась. Разговор происходил, конечно же, не на уроке литературы, а в квартире Вавилова, где у Эдика была своя маленькая комната.

После того нелепого сочинения они снова оказались в Вавиловской квартире. Эдик взял из библиотеки родителей темно красную книгу – первый том полного собрания сочинений Маяковского и зачитал:

Все чаще думаю —
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.

Это был отрывок из ранней поэмы «Флейта-позвоночник», и Марк все понял. Маяковский вовсе не жизнеутверждающий поэт. Он совсем не такой, каким его преподносят в школе. Получилось, что это Холодов написал чушь, а Вавилов просто попытался довести до абсурда все то, чему их учили.

На следующий вечер Эдик пришел в дом, где жила их учительница. Переступать порог отказался, заявив, что не достоин входит в ее квартиру, встал перед учительницей на колени, попросил прощение и вручил ей тетрадку с написанным дома сочинением. Там все было правильно. В том числе и про партию, которая «спинной хребет рабочего класса» и «бессмертие нашего дела».

Через несколько месяцев, когда Холодов успешно сдал вступительные экзамены и стал студентом филологического факультета, Вавилов подарил ему маленькую оранжевую книжку со стихами Бориса Пастернака и такой дарственной надписью: «Марк! В минуту светлой радости общения с тобой дарю эту книгу моего любимого поэта. Его талант, боль, мысли, видение, его философскую горечь. Да будем мы его достойны хоть чем-нибудь, когда-нибудь».

Холодову станет грустно от этого. Его друг, а не он сам, должен был бы учиться на филфаке. Но чрезмерная увлеченность сбила Эдика с пути. Во время подготовки к выпускным экзаменам Вавилов прочитал трилогию Юрия Германа «Дорогой мой человек», и решил, подобно главному герою Владимиру Устименко, стать врачом. И уехал вместе с мамой на ее родину в Пермь. Родители Эдика только-только развелись, а у Антонины Ильиничны была в этом городе однокомнатная квартира. Она осталась от отца Ильи Моисеевича, который незадолго до смерти, зная, что брак его дочери распадается, прописал ее в ней.  

В итоге в университет поступили только Холодов и Тучин. Троица распалась. Впрочем, ненадолго. После третьего курса Сергея назначили комиссаром стройотряда «Nordo stelo», что в переводе с эсперанто означает «Северная звезда». И Тучин предложил пригласить Вавилова в качестве врача. Он полагался по штату. А строить им предстояло приполярный город нефтяников.

Холодов отправлялся в стройотряд уже в третий раз, Тучин – во второй. Узнав на первом курсе, что стройотрядовцы освобождаются от принудительной поездки на картошку в первый месяц следующего учебного года, Марк решил, что лучше он будет что-то строить, чем возиться в грязи, вытаскивая из-под земли корнеплоды. В конце концов, это должны делать колхозники и совхозники, а не горожане. А еще ему хотелось доказать самому себе, что он вовсе не рафинированный интеллигентик и способен по двенадцать часов в день без выходных месить бетон, гвоздить опалубку и делать кирпичную кладку.

После второго курса в стройотряд Холодов отправился вместе с Тучиным. К тому времени Сережа был уже не тем миниатюрным юношей, что встретился Марку и Эдику в туристическом поезде. В десятом классе он отмахал в росте до метра восьмидесяти. Съемки немых восьмимиллиметровых короткометражек и дружба с Вавиловым и Холодовым его преобразили. Он стал активным общественником, в университете его выбрали комсоргом группы, и ему также захотелось доказать себе и другим, что он способен на большее.

В стройотряде друзья создали агитбригаду, разъезжавшую после тяжелого трудового дня по окрестным клубам и домам культуры, зарабатывая дополнительные деньги на нужды своей дружины. В первой части представления студенты исполняли веселые сценки – как из наблюдений о местной жизни, так и из своей, студенческой. Что-то сочиняли сами, а чаще кромсали на свой лад миниатюры Карцева и Ильченко, Тонкова и Владимирова, более известных как старухи Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична. Во второй части – для местной молодежи играл вокально-инструментальный ансамбль «Атланты» под личным руководством Марка Холодова, не имевшего ни слуха, ни голоса.

В «Nordo stelo» Холодов и Тучин решили помимо работы снимать кино и сотворить кинокомедию «Фантомас против ССО».  Вавилов, согласившийся стать стройотрядовским врачом, к этой затее отнесся крайне скептически. Он призвал друзей наконец-то повзрослеть и заняться серьезным искусством. Только не на стройке, а во время учебного года или на каникулах. В общем, никакого кино они так и не сняли. Да и весь трудовой семестр пошел насмарку.   

Вавилов, как официальный представитель медицины, определил, что быт стройотрядовцев совершенно не соответствует санитарным нормам. Палатки им выделили гнилые. Они каким-то образом впитывали в себя холодную дождевую воду, чтобы ночью по каплям выпускать ее на храпящие головы бойцов ССО. Укрывались ребята лишь одним тонким солдатским одеялом, что в условиях суровых северных ночей грозило синуситом, бронхитом и пневмонией. Но, главное, им здесь совсем нечего было делать. Бетон им завозили через день, а заканчивался он уже через полчаса. Доски для опалубок приходилось воровать у других стройотрядов, поскольку если ее вовремя не возвести, так им бетон вообще не подвезут.

И Эдик уговорил всю «Северную звезду» вернуться домой, не солоно хлебавши. Он понимал, что подставляет своих друзей, но посчитал, что неприятности в университете они как-нибудь переживут, а вот утерянное здоровье вернуть не удастся.

Неприятности не замедлили сказаться. После заявления об отъезде к ним примчался комиссар зонального отряда некто Калинников и на общем комсомольском собрании заявил, что Павка Корчагин строил узкоколейку в таких же условиях и не жаловался. На это Вавилов резонно заметил, что Павка Корчагин, а точнее Николай Островский, умер от хронического спондилоартрита, полученного именно на этой стройке. И не этого ли хочет для всех стройотрядовцев зональный комиссар?  

Скандал чудом удалось замять. «Северной звезде» выделили дополнительные одеяла, подлатали ржавые палатки, обеспечили фронтом работ, правда, ценой массовой безработицы в других отрядах. «Nordo stelo»  никуда не уехал, при этом здоровье ребят не пострадало. Исключение составил лишь врач Вавилов.  Что случилось с организмом спортивного юноши с легкостью сдававшего нормы ГТО, Марк так и не понял. Но сбой оказался настолько серьезным, что Эдик пережил клиническую смерть и вынужден был взять академический отпуск.

Вавилов вернулся в родной город, и Марк затащил его в студенческую театральную студию, ставшую затем  театром «Струна». Позже туда пришел и Сергей. Кстати, название «Струна» придумал Эдик. Он посчитал, что струна ассоциируется и с музыкой, и с натянутым нервом. Он же убедил руководителя театра Владимира Буранова взяться, невзирая на молодость коллектива, за серьезную работу. Так родился легендарный спектакль «Жизнь Галилея» по пьесе Брехта. Он содержал в себе призыв к свободе творчества и бил наотмашь по «инквизиторам», коих и в Советской стране имелось немало. Только они назывались идеологическими работниками. Вавилов сыграл в пьесе главную роль. А когда тот самый Калинников, ставший к тому времени секретарем университетского комитета комсомола, собрав мощный идеологический кулак, сумел так ударить по «Струне», что чуть не погубил и спектакль и сам театральный коллектив, именно Эдик возглавил операцию по спасению.  Он сумел мобилизовать влиятельных родителей, чьи детки играли в «Жизни Галилея», а также других авторитетных товарищей, сочувствующих Буранову и его подопечным. Спектакль разрешили, и он имел грандиозный успех.

И именно в этом театре в жизни трех друзей появился четвертый человек. Это была Зина Коркина, студентка первого курса, случайно зашедшая на репетицию. Никто из них тогда и помыслить не мог, какую роль она сыграет в их судьбах.   

 ххх

 Когда Марк Викторович вышел из метро на прокисшее от ранней зимы, шумное Садовое кольцо, электронное табло на одном из домов показывало время четверть двенадцатого. Это значило, что он уже опоздал на начало гражданской панихиды, но имеет шанс успеть к ее концу. Быстрым шагом он дошел до морга клиники Склифосовского, и увидел во дворе возле огромной полупрозрачной трубы с лестницей внутри и табличкой «Траурный зал» стоящих небольшими группами людей, среди которых были отдельные знакомые лица.

Большинство скорбно молчало. И только одна маленькая компания выбивалась из этого ряда. Четыре человека оживленно, невзирая на похоронную атмосферу, о чем-то спорили, время от времени взрываясь смехом. Холодов узнал двоих из этого круга – хирурга Антона Феклисова и психиатра Федора Ростовцева.

Феклисова Марк Викторович видел всего один раз на дне рождения Вавилова. Отмечали, кажется, его тридцатилетие. Хирург был тогда молод, впрочем, как и Холодов с Вавиловым, среднего роста, немного заносчив и весьма словоохотлив. Своим темпераментом он умудрился перекрыть и Марка, и Эдика, хотя те никогда за словом в карман никогда не лезли.

За столом между тостами Феклисов делился впечатлениями от своей работы:

– В общем, так. Захожу в операционную. Там Анна Петровна орудует. А на столе – мой больной. Анна Петровна режет ему желудок. Я ей говорю: «Анна Петровна, что вы делаете? У него же поражены легкие. Зачем вы ему желудок кромсаете?». А она мне в ответ: «Иди не мешай, я знаю, что делаю».

После этих слов Холодов решил беречь здоровье, чтобы не попадаться в руки таких врачей. Феклисов же, выпив рюмку водки, невозмутимо продолжал:

– Я вчера в одной палате наблюдал очень странную агонию. Умирала старуха, все признаки налицо – частое дыхание, хрипы и все такое. Но венозные пятна совсем не того цвета, что нас учили. Не фиолетовые, а какие-то красноватые. А, главное, почки продолжали работать, моча – вполне себе светлая.

Холодов, глотнув водки, не смог закусить. Салат «оливье» в рот не лез. А Эдик и Рита с увлечением включились в разговор и высказали свои версии, чем могли бы быть вызваны такие не совсем обычные предвестники смерти.

Интересно, как бы Эдик расценил собственную агонию?

С Ростовцевым Холодова судьба свела ближе. И даже не судьба, а конкретно Вавилов. Это случилось в те годы, когда в стране начался капитальный ремонт, завершившийся ее крушением.

Вавилову к этому времени наскучила работа пульмонолога в местной больнице, и он увлекся клинической психологией. Теперь Эдуард Ионович с увлечением поглощал еще недавно полу запрещенных Фрейда, Карнеги, Фромма, Юнга и Маслоу, проучился в Москве на соответствующих курсах и принялся на практике применять полученные знания.

Холодов оказался в числе неформальных пациентов. У него обнаружился целый букет разнообразных фобий и комплексов. Оказалось, что его стремление к успеху – всего лишь компенсация комплекса неполноценности, вызванная невысоким ростом и детскими обидами, а жажда творчества – сублимация неизрасходованной сексуальной энергии, называемой либидо.  На Лиле он женился потому, что она очень похожа на его маму, Лидию Ивановну, то есть Марк Викторович – классический носитель Эдипова комплекса. Про фобии и говорить нечего. Они его окружали со всех сторон и не давали дышать. Это и боязни одиночества (аутофобия), крови (гемофобия), насмешек (катагелофобия) и даже страх перед отдельными словами (вербофобия). Действительно, отдельные слова, в частности, матерные, Холодов никогда не произносил и не желал их слышать. А в своих публикациях избегал слишком ярких или банальных эпитетов. Вот только ему в голову не могло придти, что это все следствие некоего психического заболевания.

Из всего этого Вавилов сделал вывод, что Холодов вряд ли доживет до сорока пяти лет, чем вызвал у своего друга еще и танатофобию, то есть страх смерти. После такого рентгена души психика Марка Викторовича на самом деле расшаталась. Он стал бояться собственных страхов, что тоже имеет научное название – фобиофобия. Позже Вавилов признается, что вел себя непрофессионально, но в то время он с чувством глубокого удовлетворения устроил друга в отделение неврозов психиатрической больницы.  Там его лечащим врачом стал Федор Петрович Ростовцев.   

Лечился Холодов на дневном стационаре, что позволяло не только ночевать дома, но и отчасти продолжать работать. Правда, по вечерам. А утром Марк Викторович забирался в переполненный автобус и ехал в больницу на городской окраине. День начинался с беседы с щуплым очкариком Ростовцевым. Психотерапевта не интересовали ни сны Холодова, ни его эротические фантазии, которые, казалось бы, должны были подвигнуть врача к размышлениям о причинах душевных бедствий больного. Федор Петрович  спрашивал лишь о его детстве и взаимоотношениях с близкими. Какие выводы он из этого сделал, осталось тайной. А однажды психотерапевт признался, что видел Марка Викторовича в телевизоре и очень за него порадовался. Больной держался перед камерой совершенно свободно, а, значит, лечение идет успешно.

Пришлось доктора немного разочаровать. Холодова часто приглашали коллеги выступить по телевидению по тому или иному вопросу, и телекамера его никогда не смущала.

Через месяц Марка Викторовича выписали, так и не сказав, что же с ним было и что же с ним будет. На последней встрече он стал выпытывать у Ростовцева: в чем же причина его невроза и как жить дальше? Федор Петрович взглянул на него через свои очки и совершенно равнодушным тоном сказал:

– У вас невроза как такового нет. Вы творческий человек, у вас развито воображение, отсюда ваша мнительность, страхи. Легкая нервозность.

– А нельзя ли сделать так, чтобы мнительность и страхи исчезли – пусть даже я перестану быть творческой личностью?

– Вы что же – хотите, чтобы я дал вам справку, что вам противопоказано заниматься творческой деятельностью? Не-ет, такую справку я вам не дам.

Пришлось Холодову самому разбираться в себе, и он принялся вслед за своим другом осваивать азы психоанализа, благо дефицитную литературу успешный книголюб Вавилов поставлял ему в нужных дозах. Почитав Фрейда, журналист понял, что рассказывая о неправильной операции и умирающей старухе, Феклисов сублимирует свои садистские наклонности. Это подтверждалось и профессией рассказчика: основатель психоанализа полагал, что индивиды с подобной девиацией вполне могут стать успешными хирургами. А свой собственный пиетет перед Вавиловым он объяснил замещением отца. В девятом классе отец для Холодова уже не был авторитетом. Марк рос, а Виктор Иванович в глазах сына уменьшался в размерах. И Эдик в качестве друга постепенно занимал его место. Человек взрослеет и, став отцом, перестает нуждаться в таком покровителе. Это означало, что отношения Эдуарда Ионовича и Марка Викторовича должны стать равноправными и партнерскими, какими они всегда были с Тучиным, поскольку у четы Холодовых уже родился и рос вполне себе здоровый мальчик. 

Еще одно открытие сделал для себя Марк Викторович при чтении книги непослушного ученика Фрейда Эрика Берна «Игры, в которые играют люди». Холодов понял, что вся его супружеская жизнь с Лилей – сплошные игры в «Если бы не ты», «Видишь, как я старалась», «Смотри, что я из-за тебя сделал». Марк Викторович попробовал было что-то изменить в их отношениях, но нарвался на новые игры «Скандал» и «Тупик». Фрейда и Берна Лиля обозвала «фальшивыми псевдо учеными», а Вавилова «зарвавшимся наглецом». Дело подвигалось к неминуемому разводу.

Однако в профессиональном отношении психоанализ пошел на пользу. Теперь любое интервью Холодов начинал с разговора ни о чем, в ходе которого журналист присматривался к собеседнику, стараясь определить, в какую игру готов он сыграть и какую роль он для себя выбрал – Родителя, Взрослого или Ребенка. И подстраивался под эту игру с тем, чтобы в какой-то критический момент сломать ее, вынудив таким образом сказать то, что в другой ситуации этот человек ни за что бы ни за что не сказал. Завершал же беседу обычным ритуалом, при котором журналист и его «жертва» расставались как лучшие друзья.

В результате Марк Викторович стал мастером интервью, а затем полученное мастерство он использовал для добычи информации для проблемных статей и журналистских расследований.

С тех прошли годы. И вот ему, Холодову, уже скоро будет 60 и, в отличие от Вавилова, он жив и умирать не собирается.  

 ххх

 Траурный зал морга клиники Склифосовского произвел на Холодова удручающее впечатление. Чтобы попасть в него, необходимо было миновать своеобразный предбанник, в котором возле стены стоял гроб с покойницей, ждущей своей очереди. От мысли, что в Москве даже на тот свет можно попасть лишь в порядке очередности, его передернуло. Сам же зал оказался небольшим и явно не мог вместить всех желающих проститься с Вавиловым.

Эдуард Ионович лежал в лакированном гробу с позолоченными ручками, заваленный красными розами, но ничуть не изменившийся, всем своим видом дававший понять, что он просто решил поспать, а сейчас встанет и объявит, что это была шутка. Вокруг него ходил молодой священник в оранжевой разрисованной рясе и, помахивая кадилом, монотонно читал по памяти псалмы.

Наметанный глаз журналиста быстро отметил среди присутствующих немного возвышающуюся над всеми фигуру Сергея Тучина. Бросилась плешь на его голове и немного поседевшие волосы. На некотором отдалении, у изголовья мертвого Вавилова, в короткой серовато-розовой шубе стояла его жена Зина. Она за последние полтора десятилетия почти не изменилась – все тот же прищур глаз и ни одной морщинки на лице.  В руках она держала носовой платок и время от времени утирала предательски подступающие слезы. Она не скрывала горя. Неужели Зина любила его все эти годы?

Когда Зина Коркина появилась в студенческом театре, Марк влюбился в нее без памяти. Он был без ума от ее обворожительной немного детской улыбки. Она производила впечатление беззащитного ребенка, и поздно взрослеющему Марку захотелось взять на себя роль покровителя. 

Ей он тоже нравился, они быстро стали друзьями, их роман начал было бурно развиваться, но дальше поцелуев дело не пошло. В любовных делах оба были неопытными и неуклюжими. И через какое-то время их романтические отношения прервались. Зина деликатно объяснила Холодову, что их любовь мешает в работе над спектаклем «Жизнь Галилея», в котором оба играли довольно большие и серьезные роли. И только позже Марк понял, что Зина влюблена. И не в него, а в более опытного и привлекательного Вавилова. Ей хотелось любить мужчину-Родителя, а Марк пока еще не тянул.  

Вавилов же в ту пору переживал очередную любовную катастрофу, вызванную тем, что его пассия жила в Перми, а он по случаю академки обитал в родном городе и с увлечением работал над ролью Галилео Галилея. Ждать, когда он наиграется, девушка не стала и вышла замуж за другого однокурсника. Тогда Вавилов дал себе слово никогда не жениться и решил, что лучшей для него участью будет помогать Зине и Марку воспитывать их детей. То, что они поженятся, Эдик не сомневался.

Они не поженились. Вся эта история закончилась тем, что Вавилов отбыл в Пермь. Данное самому себе обещание не жениться он быстро позабыл и обручился с Маргаритой. Холодов с отчаяния вступил в брак с веселой и надменной комсомольской активисткой филфака Лилей Давыдовой. Зина, в конечном итоге, вышла замуж за Тучина. Поговаривали, что между ними нет любви, что все вышло по расчету, однако из всех семей, что зародились в театре-студии «Струна», выжил только союз Сергея Тучина и Зинаиды Коркиной.  Остальные браки распались.

Вроде все шары попали в свои лузы, пути друзей расходились все дальше и дальше и про мирно разрешившийся любовный многоугольник можно позабыть. Но на рубеже веков Эдуард Ионович нечаянно вспомнил про юношескую влюбленность в него со стороны Зины и решил воспользоваться славным прошлым для собственной выгоды.

В середине девяностых у Зины обнаружился богатый дядя, быстро получивший известность благодаря тому, что на свои нефтяные деньги купил всемирно известную футбольную команду. Неожиданно у Андрея Илларионовича Коркина, в ту пору совсем еще молодого человека – всего на пять лет старше Зины – вдруг проснулся филантроп, и ему захотелось сделать нечто полезное для своей страны. И он решил возглавить огромный, богатый недрами, но бедный низкими доходами своих жителей, регион. И вовсе не для того, чтобы выжать из него все, что возможно, а, наоборот, поднять жизненный уровень его населения.

На помощь он призвал свою племянницу, к которой всегда испытывал сильные родственные чувства. На деньги дяди Зинаида Юрьевна Тучина создала фонд «Вектор добра», чтобы помогать детям местных охотников и оленеводов.

А Вавилов к этому времени потерпел очередное крушение – созданный им «Северный экспортно-импортный банк» обанкротился, а самому Эдуарду Ионовичу пришлось покинуть родной город, чтобы раствориться на просторах необъятной страны.  И тут он вспомнил про Зину и обратился к ней за помощью. Она ему в этом не отказала, а ее дядя нашел Вавилову место главврача заполярной больницы с довольно-таки высоким окладом.

Так Эдик стал выбираться из-под обломков своей как профессиональной, так и личной жизни. Незадолго до финансовой катастрофы он развелся с Маргаритой, оставив ей сына и дочь, которых очень любил. На новое место работы он поехал с молодой бойкой женой Ольгой, бывшей балериной, вынужденной из-за травмы прервать артистическую карьеру.

На заработанные в Заполярье деньги Вавилов приобрел в Москве для своей новой семьи квартиру. В эту семью входил Володя, сын бывшей балерины от первого брака. Его Эдуард Ионович официально усыновил, что крайне дурно сказалось на его родном сыне. Нервный и избалованный юноша не смог пережить предательства, стал баловаться кокаином и амфетамином, и в один совсем не прекрасный день его нашли мертвым в квартире, купленной на деньги отца.

Вавилов же в это время затеял в столице новый бизнес. На этот раз ему помогал Сергей Тучин, давно уже вместе с Зиной и двумя сыновьями перебравшийся в Москву. Но в 2009 году разразился экономический кризис, все рухнуло в одночасье. И этой катастрофы Эдуард Ионович пережить уже не смог.

 ххх

 Молоденький священник перестал помахивать кадилом, и, оглядев собравшихся, начал обычную по такому случаю церковную проповедь:

– Глядя на тело умершего человека, мы невольно начинаем думать о жизни и смерти. Ведь еще вчера мы разговаривали с ним, а теперь перед нами осиротевшее тело без души. Конечно, мы и раньше размышляли о временном и вечном, но житейская суета не давала нам возможности сосредоточиться. А сейчас, когда смерть так близка к нам, мы понимаем, что таков конец каждого из нас – богатого и бедного, умного и глупого, преступника и честного труженика. Нам страшно думать об этих вещах, а потому мы отодвигаем вечные вопросы на потом, хотя это главные вопросы нашей жизни. На них должен дать ответ каждый здравомыслящий человек. Ведь если мы не понимаем, зачем живем, то нет смысла ни в каком нашем действии, как и в самом нашем существовании. Все мы, рано или поздно, умрем. И мы не знаем, да и не можем знать, кто из нас будет следующим. Внезапный сердечный приступ или несчастный случай могут оборвать нашу хрупкую жизнь. И к этому мы всегда должны быть готовы. Поверьте мне: если мы сегодня, сию минуту не задумаемся об этом, то завтра ощущение нашей скоротечности притупится, а потом и вовсе пропадет. Так давайте же именно сейчас, когда мы провожаем в последний путь дорогого нам человека, поразмыслим над великой фразой, которую, по преданию, сказал наш Спаситель, встретив апостола Петра, когда тот покидал Рим: «Камо грядеши?», «Куда идешь?» И спросим сами себя: кто я и откуда, куда и зачем иду? Пока мы все живы, мы можем свободно рассуждать о высоком. Так давайте попробуем хотя бы несколько минут в день выделять на то, чтобы думать о том, что ждет нас там, по ту сторону жизни? Будем помнить и утешаться и тем, что тот, кто сейчас лежит в гробу, не исчез, а находится в другом мире, ибо у Бога нет мертвых. Для Бога – все живы. Аминь!

Почти все присутствующие, в том числе и Зина, несколько раз перекрестились. Не делали этого лишь Холодов и Тучин. Одни мы остались не верующими, подумал Марк Викторович. А когда-то давно, в студенческие годы, Эдик уверял Холодова, что Бога нет. Вавилов сам пережил клиническую смерть, и не видел ни рая, ни ада. Марк возражал: не исключено, что он что-то и видел, но только не помнит этого. Ведь и сны мы быстро забываем.

Много позже, где-то в середине девяностых, когда успешный финансист Эдуард Вавилов начал политическую карьеру, он на свои деньги съездил в Иерусалим, чтобы привезти на малую родину благодатный огонь. Этот поступок помог ему стать депутатом законодательного собрания. Но кому служил тогда Эдик: Богу или мамоне?

В годы государственного атеизма Эдик не задумывался о деньгах. Его богатством были книги, он собрал одну из лучших в городе библиотек и всегда давал почитать их любому, кто бы этого не пожелал. Он говорил тогда Марку: «Книги должны работать, а не пылится на полках».  Из-за них он ссорился с Ритой. Она считала, что он слишком много средств семейного бюджета тратит на мало кому нужные тома. Эдик шел на хитрость. Выписывал книги не на свой домашний адрес, а, например, на того же Холодова или на абонентский ящик.

Деньги Вавилов полюбил после крутого поворота истории. Полюбил он их не только как потребитель, но и как профессионал. Медицину, в том числе психиатрическую, он решил оставить и поступил на заочное отделение Международного банковского института. Так деньги стали его профессией.

Рите он тогда говорил: «Мы должны превратиться в богачей, вращаться среди нужных людей. Следи за одеждой – твоей и моей. Сейчас это очень важно, это дресс-код».

Идею стать депутатом подсказал ему Холодов. Он с детства мечтал сделать мир лучше настолько, насколько это возможно, сначала с помощью искусства, затем – журналистики. Когда в стране объявили гласность и демократизацию Марк решил, что есть и более прямой путь – через политику. Партийное начальство тут же объяснило ему, что он неправильно понимает новые веяния. Улучшать мир, конечно, можно, но только под чутким присмотром идеологических работников. На Холодова и его соратников обрушились неприятности, на какое-то время он стал безработным, Лиля от него ушла, но время работало на него, а не на его гонителей.

Марк Викторович стал главным редактором самой популярной в регионе газеты и возглавил региональное отделение «партии Гайдара». Попытка вовлечь в этот круг Вавилова кончилась ничем. Холодов горячился, говорил, что страна на перепутье, и от нас самих в той или иной мере зависит, куда она пойдет – назад к коммунизму, в сторону нацизма или вперед к свободе и процветанию. На это Эдуард Ионович  хладнокровно отвечал, что хорошие финансисты нужны и коммунистам, и нацистам, и демократам. Годами ранее он бы уверил, что всем этим идеологическим течениям в равной мере нужны врачи и клинические психологи.      

А вот стать депутатом регионального парламента он согласился, тем более, что у него было то, чего был лишен Холодов, – деньги на предвыборную кампанию. Марк Викторович тоже выдвинул свою кандидатуру, но не прошел. Однако на пленарные заседания местного парламента они приходили вместе. Вавилов в качестве народного избранника, Холодов – парламентского корреспондента. Главному редактору «Северного комсомола» совершенно не обязательно было самому посещать подобного рода мероприятия, для этого были и другие репортеры, но Марк Викторович не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на депутатов, в том числе и на Вавилова свысока. Ложа для журналистов располагалась на некотором возвышении слева от президиума, так что парламентские корреспонденты могли сказать любому депутату словами из песни: «Мне сверху видно все – ты так и знай». Но важнее было другое: от них, журналистов, зависело, что будет думать народ о своих избранниках. Разумеется, Холодов не собирался кого-то намеренно унижать, но не жалел язвительных красок в адрес парламентариев, если те принимали нелепые законы, что случалось у неопытного парламента с завидной регулярностью. Поэтому Холодова депутаты немного побаивались, здоровались с ним первыми и исключительно за руку. Не боялся только Вавилов – про него бойкий журналист не написал ни одного дурного слова. И не потому, что это был его друг. Эдуарда Ионовича не за что было критиковать. Все, что он предлагал, было разумно и своевременно.

Погруженный в парламентскую деятельность, нацеливаясь на Госдуму, Вавилов не слишком баловал своим внимание созданный им банк. Между тем финансовую сферу страны изрядно потряхивало, а в августе 1998 года разразилось настоящее землетрясение, получившее название дефолта. Умный и проницательный Эдуард Ионович вполне мог бы спасти свое детище. Тремя годами ранее его банк устоял, когда разразился первый финансовый кризис в истории буржуазной России. Вавилов обрел репутацию чуть ли не финансового гения. Только мало кто знал, сколько бессонных ночей он провел тогда вместе со своим помощником Геннадием Неволяевым. На исходе тысячелетия у финансиста были уже совсем другие интересы. Он пытался удержать вожжи проверенным путем, взяв кредиты у других банков, но на этот раз требовались совершенно неординарные решения. Голова Эдуарда Ионовича была еще на что-то способна, но требовался иной уровень профессионализма.

С детства Вавилов увлекался шахматами, а потому и деятельность финансиста представлялась ему азартной шахматной партией. Вот только годы брали свое. Ко времени дефолта его азарт поутих. В той игре 1998 года нельзя было совершить ни одной ошибки. Эдуард Ионович наделал их сверх всякой меры, не всегда считаясь с пока еще не совершенным и наспех принятым Госдумой уголовным кодексом. Каждый ход оборачивался потерей очередной фигуры. Игра закончилась полным разгромом и огромными убытками. Крах совпал с окончанием его депутатского срока, а вместе с этим и депутатской неприкосновенности. У него оставался, исключая самоубийство, только один выход – бежать. Что он и сделал с помощью Зинаиды и Сергея Тучиных.

 ххх

 Когда дело дошло до выноса тела, в Холодове неожиданно проснулся режиссер их полудетских короткометражек. Ему показалось очень важным, чтобы гроб в первую очередь несли он и Тучин, как самые близкие друзья покойного Вавилова. Поэтому он ухватился за правую переднюю ручку и тут же позвал Сергея, чтобы он  взял левую. Тучину не понравилось, что его друг, не принимавший никакого участия в организации похорон, принялся командовать. Но все другие ручки были уже заняты, и пришлось подчиниться.

Гроб оказался довольно-таки тяжелым и его не без усилий шестеро мужчин, из которых Марк Викторович знал только Тучина и Неволяева, донесли до черной «ГАЗели» с надписью «Ритуальные услуги», опустили на выдвижной подиум и со скрипом задвинули вовнутрь катафалка. Вслед за этим в автомобиль залезли Холодов и Тучин.

Смотреть на мертвого друга не было никакой охоты, и Марк Викторович некоторое время блуждал глазами по занавешенным окошкам, а потом повернулся к Сергею.

– Ты не знаешь, вскрытие делали? – спросил Холодов только лишь для того, чтобы нарушить молчание. – От чего же он все-таки умер?

– Да, делали. Хирурги удивились, как он вообще жил. Его сердце было вконец изношенным. Сплошные рубцы от микроинфарктов.

Внимание друзей отвлек полный и круглолицый Неволяев. Он, тяжело дыша, влез в салон. Чувствовалось, что Геннадию Трофимовичу нелегко дается организация похорон – последняя услуга оказываемая шефу. Его плешь на голове закрывала ермолка, сшитая из шести клиньев синего и белого цветов.

– Гена, извини за нескромный вопрос, – обратился к нему Марк Викторович. – Зачем ты надел кипу? Ты же вроде не еврей?

– Да, я не еврей. Но у Эдуарда родственники евреи. Надо проявить к ним уважение.

Этими словами Неволяев напомнил Холодову о том, что Вавилов вообще-то наполовину семитской крови. Это не было никаким секретом, но Марк Викторович этому факту не придавал никакого значения. Они с Эдиком учились в одном классе, обожали русскую литературу, общались исключительно на русском языке. Какое имеет значение состав крови? К определению национальности человека играет роль культурная принадлежность и родной язык, а не этнические корни родителей. Правда, в богатой домашней библиотеке его друга хранилось собрание сочинений Шолом Алейхема. Ну, так и это ни о чем не говорило, поскольку рядом с этим еврейскими писателем стояли тома Толстого, Чехова и Достоевского. А Шолом Алейхема Холодов, чьими предками были славяне и финно-угры, читал с не меньшим удовольствием, чем его друг.

Еврейкой была мама Вавилова, носившая деревенское имя Антонина и преподававшая в школе русский язык и литературу. Это незаурядная женщина была когда-то ворошиловским стрелком, в войну добровольцем ушла на фронт. Снайпером взять не захотели – обучили на радистку, поскольку у нее обнаружился музыкальный слух. Отправили воевать в составе авиационного полка. В основном занималась тем, что принимала радиограммы. И там же познакомилась с замполитом полка Ионом Михайловичем Вавиловым. Он оказался необыкновенно музыкальным человеком и делал первые шаги в композиции, в частности, написал для своего подразделения авиационный марш.

Судьба их вскоре развела – полк угодил под бомбежку, Антонина получила ранение в голову и долго скиталась по госпиталям. А после войны, когда она училась Пермском университете, отставной капитан Вавилов каким-то чудом отыскал ее и предложил выйти замуж.

Судьба не благоволила этой семейной паре. Первый ребенок прожил пять лет и умер от туберкулеза. После этого они еще несколько лет боялись заводить детей, а когда все-таки решились, то назвали сына Эдуардом – в честь любимого ими обоими поэта Эдуарда Багрицкого. 

Двадцать лет Эдик служил подобием цемента, скрепляющего супругов, поскольку ничего другого их уже не связывало. Иона Вавилов, став известным в регионе композитором, остро нуждался в жене-служанке, чтобы самому, будучи сытым и одетым, жить исключительно духовной жизнью. Хозяйка из Антонины Ильиничны получалась никакая. И после того, как сын вырос и возмужал, они развелись. Эдик не стал принимать чью-то сторону. Он давно уже понял, что его родители не созданы друг для друга.

Антонина Ильинична сына пережила, а приехать не его похороны не смогла. Ее мучили сильнейшие головные боли и высокое давление. Сын бывал у нее в Перми, привозил дорогущее препараты, а когда его не стало, лекарства кончились. Она с трудом перемещалась по квартире, о том, чтобы приехать в Москву и проститься с Эдиком, не могло быть даже речи.      

Свое еврейство Антонина Ильинична никогда не акцентировала. Любой разговор на это тему прерывала словами: «На войне не было ни евреев, ни грузин, ни чувашей». А вот ее сын про свою частичную принадлежность к богоизбранному народу однажды вспомнил.

В процессе развала Советского Союза интернационализм сильно померк, многие люди приникли к своим корням, в регионах зародились многочисленные национально-культурные автономии. Холодов, с детства мечтавший о том, чтобы «без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем», появление автономий все же приветствовал. Они вносили в жизнь региона культурное разнообразие и давали темы для газетных публикаций. Руководители автономий знали об этом, а потому частенько приглашали Марка Викторовича на свои мероприятия.

В начале девяностых только-только созданная Еврейская национально-культурная автономия, или короче – ЕНКА, позвала Холодова на свое самое первое застолье – отметить Пурим. К немалому удивлению, журналист встретил там Эдика и Антонину Ильиничну.

– Ну что – станцуем летку-ЕНКУ? – загадочно улыбнулся Вавилов.

Под этим «танцем» Эдуард Ионович подразумевал доклад на тему «Что такое Пурим и с чем его едят».

Как оказалось, едят Пурим с маковым треугольным печением хаменташ, что в переводе с идиша означает «уши Амана». Их заранее расставили на столах в студенческой столовой, арендованной еврейской автономией. Над блюдцами с печением повсюду возвышались бутылки с красным сухим вином. Гостей и членов ЕНКИ заранее предупредили, что до поры до времени ничего этого вкушать не следует, поскольку выпечка и алкоголь имеют символический смысл.

Несколько десятков евреев, среди которых было немало знакомых Холодова, причем у некоторых он и не подозревал наличие семитской крови, чинно расселись, развернувшись в сторону отдельно стоящего стола с микрофоном. Антонину Ильиничну Вавилов посадил рядом с Холодовым, а сам устроился возле микрофона, щелкнул замочками оранжевого кейса, вытащил несколько листочков бумаги и разложил их на столе.

– Меня попросили рассказать про Пурим, и я с удовольствием это сделаю, – начал Эдуард Ионович. – Жил в античные времена этакий вавилонский гитлер – царь Навуходоносор Второй. Он напал на Иудею, разрушил первый храм Богу Яхве и часть еврейского народа увел в плен. Это был не, чтобы концлагерь, но нечто вроде этого.

Антонина Ильинична заметно занервничала и сказала полушепотом – так, чтобы слышал только Холодов:

– Зачем? Зачем Эдик все это говорит? «Гитлер», «концлагерь»… Что он про это знает?

Марк Викторович не знал, что ответить, а потому продолжал слушать лекцию своего друга. Вавилов между тем увлеченно рассказывал романтическую историю страстной любви персидского царя Артаксеркса и еврейской красавицы Есфири, а также «этакого яго» – интригана царедворца Амана, задумавшего истребить евреев. Затея, благодаря Есфири, не удалась. Ее кузен Мордехай надоумил юную царицу убедить Артаксеркса повесить вельможу на той виселице, которую Аман приготовил для самого Мордохея.

Собравшиеся слушали Вавилова, не перебивая, но с разными выражениями лица. Для одних это была совершенно новая информация, а потому они внимали рассказу Эдуарда Ионовича с большим интересом. Другие историю Есфири, Амана и Мордехая знали с глубокого детства и невольно морщились от несколько вульгарного пересказа. Однако, когда Вавилов закончил, ему зааплодировали все до единого, а его мама захлопала громче всех, забыв о том, как только что поругивала сына за неуместные сравнения.

Когда аплодисменты смолкли, Эдуард Ионович, ничуть не смущенный, но и не загордившийся успехом, поднялся из-за стола и сказал, отставив микрофон:

– А теперь самое главное: по традиции мы должны сегодня напиться – да так, чтобы не различать добра и зла. Вино нам дано в радость, а «уши Амана» – на закуску. Ешьте и пейте – на здоровье!

Сложив в кейс листочки, Вавилов направился к маме и другу и сел к столу между ними, попросив их раздвинуться.

– Почему не пьем? – поинтересовался Эдуард Ионович и тут же принялся разливать вино по стаканам.

В помещении как-то сразу стало шумно: люди переговаривались между собой, разливали вино, чокались, скрипели стульями. Холодову пришлось немного повысить голос, чтобы спросить друга:

– Откуда ты узнал всю эту историю?

– Из Библии, откуда же еще? – ответил Вавилов и снова полез в кейс, чтобы достать толстую темно-красного цвета книгу с православным крестом на обложке. – Возьми-почитай. Тут много мудрости и много печалей.

Нельзя сказать, что Холодов впервые взял Библию в руки. Еще в студенческие годы он в читальном зале местной библиотеки пару раз умудрился получить запретное в советское время Священное писание, заверив мягкосердных библиотекарш, что эта книга ему нужна для курсовой работы. Правда, освоить всю Библию он тогда не сумел, ограничившись чтением Евангелий. Из всех персонажей ему более всего понравились Понтий Пилат и Фома по кличке Близнец.

Про римского прокуратора он уже знал из нашумевшего булгаковского романа, но этот персонаж привлек студента Холодова вовсе не из этих соображений. И не потому, что трижды отказывался придать смерти Иисуса Христа, пока в конце концов не умыл руки. Марку понравилось изречение, которое, согласно Евангелию от Иоанна, произнес Пилат перед измученным Сыном Человеческим: «Что есть истина?». Вопрос этот показался студенту вполне закономерным и не имеющим ответа.

А апостол Фома из того же Евангелия приглянулся тем, что не поверил, будто их Учитель воскрес из мертвых и пожелал не только увидеть Христа лично, но и вложить свои персты в его раны от гвоздей. Что и было сделано. Холодов решил про себя, что на месте Фомы поступил бы точно также.

Получив в руки всю Библию, Марк Викторович откроет для себя Ветхий Завет, в котором мудрости не меньше, чем в Новом. Журналист будет совершенно очарован Книгой Екклесиаста, ее необычной мелодикой и часто повторяющимся словом «суета».  Холодов расценит этот текст иначе, чем большинство библеистов, он увидит в нем не мировую скорбь, а путь к торжеству человеческого духа: « Итак увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это – доля его…»

А еще Холодову очень захочется поговорить с другом о библейских персонажах, типа Каина, Авеля, Иова или Симона Зилота, как своего рода архетипах. Но Вавилов к этому времени уже утратит интерес и к психологии, и к Библии, и к Торе. Его будут интересовать только финансы. Вернуть великую книгу Марк Викторович не удосужится, а Эдуард Ионович об этом не напомнит.

Это будет позже. А в тот день, когда евреи его родного города в первый раз все вместе открыто отмечали Пурим, никто так и не напился до нужного состояния. То ли вина не хватило, то ли «ушей Амана» на закуску оказалось слишком много.

После выступления Вавилова новый друг Холодова, один из активистов ЕНКИ Саша Герц попросил маму Эдика почитать свои стихи. Антонина Ильинична засуетилась, начала было отказываться, а потом все-таки вышла из-за стола, отодвинула микрофон, предложенный Герцом, неожиданно вдохновилась и продекламировала:

Пауза в жизни: снег – хлопьями, хлопьями…
(Зрением дальним, читая, ловлю),
Белые танцы, круженье за окнами,
Посвист метели – подстать соловью.
Вы не согласны? Но музыка, пение
Ветра, дождя, шелестящей листвы –
Слуху отрада, награда нам, премия
Свыше. Не так? А как слышите вы?[i]

Холодову стихи понравились, и он пообещал Вавилову опубликовать их в своей газете. Увы, обещания не выполнил. «Суете сует, все, – суета».

 ххх

 Катафалк постепенно заполнялся людьми – близкими и друзьями Вавилова. Последней попыталась залезть миниатюрная Ольга, вторая жена Эдуарда Ионовича. Бывшей балерине не требовалось много места, но «ГАЗель» оказалась забитой до отказа. Холодов понял, что кому-то следует уступить Ольге место, и решил, что это будет он сам. Поскольку он сидел в глубине салона, пришлось попросить весь ряд пассажиров на время выйти, чтобы выпустить Марка Викторовича. Когда он оказался вне катафалка, а все вышедшие вновь заняли свои места, Холодов помог вдове его друга пристроиться в автомобиле, выслушал коротенькое: «Спасибо, Марк!» и быстрым шагом направился к ПАЗику, где разместились менее близкие друзья и родственники покойного.

Автобус оказался также почти заполненным, только в конце салона на сидении, повернутом назад, имелось свободное местечко, которое Холодов тут же занял. Рядом, возле окна, сидел интеллигентного вида седовласый бородач, а напротив, на задних рядах, устроилась веселая и циничная компания врачей.  Коротко переговорив с ними, Марк Викторович выяснил, что хирург Феклисов живет и работает в Москве, а психотерапевт Ростовцев – в Калуге, сегодня утром он приехал на электричке, чтобы проводить в последний путь бывшего коллегу.  

– А вы-то как? В порядке? – поинтересовался Федор Петрович.

– Пока вроде в порядке, – ответил Холодов. – В прошлом году перенес тяжелую депрессию, но выкарабкался. Дорн помог. Помните такого?

– Как же, как же, отличный врач.

– Это, случайно, не тот ли Дорн, у которого пациентка пыталась выброситься из окна, а когда он ее за талию удержал, кинулась его целовать? – ехидно спросил Феклисов.

– Да у него каждая вторая такая, – отмахнулся Ростовцев. – Любят его пациентки. Красавец, ничего не поделаешь.

– Ничего не поделаешь, это правда, – согласился хирург. – Красавец – приговор на всю жизнь.

– А у Вавилова такая каждая первая была, – хохотнул некто из этой компании, которого Марк Викторович видел в первый раз. – Хотя и не красавец вовсе.

Холодову стало неприятно выслушивать смешки в адрес умершего друга, и он уставился в окно. ПАЗик в это время затарахтел и ворчливо вслед за катафалком направился в сторону Садового кольца. Бородатый сосед повернулся к Марку Викторовичу и участливо спросил:

– Вас, кажется, Холодов зовут? Я не ошибаюсь? Вы – журналист?

– Ну да, Холодов. Можно сказать, что журналист. А вы кто будете?

– Самуил Лебедев, доцент Гуманитарного университета. Мы с Вавиловым защищали диссертации в этом вузе. Я у профессора Трифонова, а он – у Волохова. Слышали про такого?.. Очень жаль, что Эдуард Ионович так внезапно ушел. Социальная философия – это его прямой и верный путь.

Вавилов вступил на этот путь, когда перебрался в возглавляемый Коркиным регион. Назначение на должность главврача заполярной больницы не стало возвращением в медицину. Эдуард Ионович к тому времени уже разучился лечить людей, а новое дело его вовсе не захватило. Нехватка современного оборудования, пьющие санитары, необходимость и вечное откладывание капитального ремонта – вот новый круг его забот. Дела нужные, но скучные.

Однако он быстро станет своим человеком в поселке, населенном старателями и геологами. Первые напомнили ему героев Джека Лондона, вторые – персонажей фильма «Девять дней одного года». И те и другие нового главврача сразу зауважали и называли не иначе как «доктор Вавилов» или просто «доктор».

Семье Вавиловых, куда помимо самого Эдуарда Ионовича входили Ольга и ее сын Володя, дали добротную двухкомнатную квартиру в пятиэтажном панельном доме, расписанном в сиреневые, зеленые и синие цвета, дабы скрасить серый индустриальный пейзаж освоенной тундры. Почти все его новые друзья при знакомстве задавали один и тот же вопрос: «У вас балкон есть?» Как оказалось, он нужен для хранения мороженой рыбы – той, что обильно водится в местных реках.

Балкон в квартире Вавиловых был, и очень скоро он заполнился речными деликатесами – нельмой, сигом и даже семгой. На их приобретение ни Эдуард Ионович, ни Ольга не потратили ни рубля. И сами они не увлекались рыбалкой. Просто каждый выписывающийся из больницы пациент – будь то старатель или геолог – считали своим долгом отблагодарить доктора речными дарами. Их приготовлением Эдуард Ионович занимался лично. Ольга, в отличие от его первой жены, не отличалась хозяйственными навыками, а потому охотно уступала мужу место у плиты. Но когда приходили гости, она неизменно брала на себя подачу заранее приготовленных блюд. И это очень устраивало их обоих – бывшая балерина показывала себя отменной хозяйкой, а хозяин мог не отвлекаться от застольных разговоров.

За этими разговорами и зародилась идея диссертации по философии. Ее высказал Самуил Лебедев, начальник геологической партии, занимавшейся поисками вольфрама. В те времена он еще не носил бороды, но клятвенно обещал ее отрастить, если сумеет успешно защитить кандидатскую диссертацию по философским проблемам синтеза геологических знаний.

Лебедев и Вавилов сходу понравились друг другу, хотя Эдуард Ионович мало что понимал в строении Земли, а Самуил Альбертович – в кровеносных сосудах. Но оба были горячими поклонниками Вернадского, Лосева и еще совсем недавно недоступных Хайдегерра и Юнга.

Как-то засидевшись до часа ночи, когда гости разошлись, а Ольга отправилась спать, Лебедев, сохранивший ясность мысли после изрядно выпитой водки, спросил Вавилова:

– Старина, ответь мне: почему бы тебе не стать философом? Это же не так уж и сложно. Нужно только мозги иметь, а они у тебя есть.

Мозги Эдуарда Ионовича тоже не слишком замутил выпитый алкоголь, и он заявил, что давно собирается это сделать. Тут же выяснилось, что Лебедев уже воплощает свое намерение в жизнь и учится в заочной аспирантуре Гуманитарного университета. Через пару месяцев Вавилов последовал по этой же дороге, послав заявление на имя ректора. Учебу в аспирантуре он счел излишней и выбрал путь соискателя. Кроме заявления будущий философ отправил письмо доктору философских наук, профессору Валентину Волохову, которого помнил по курсам клинической психологии.  Он читал им лекции по теории бессознательного, но Вавилову было известно, что профессор занимается философскими проблемами смысла жизни. Именно за эту тему хотел бы взяться и Эдуард Ионович.

По счастью, оказалось, что Валентин Михайлович хорошо помнил слушателя тех самых курсов Эдуарда Вавилова и готов стать его научным руководителем. Вот только тему смысла жизни он посчитал слишком широкой для диссертации. На первых парах нужно взять какой-то один аспект, например медицинский, который, безусловно, ближе соискателю. Вавилову ничего не оставалось другого, как согласиться.

Через три года Эдуард Ионович стал новоявленным философом с кандидатской степенью.

И тут пришло время, когда закончился губернаторский срок Андрея Илларионовича Коркина, и тот перебрался в Москву для продолжения карьеры. Вслед за ним уехали туда же и Тучины. Вавилову тоже стало нечего делать в регионе, и он перебрался в столицу, оставив на короткое время семью. «Понимаешь, в регионе надо окапываться надолго, – объяснил он Холодову свой отъезд. – А мы там просто шабашили, как в стройотряде. Да это и не мой регион».

Эдуарду Ионовичу с подачи профессора Волохова, поступили приглашения от нескольких вузов преподавать современную философию. Он отказался. Они с Ольгой сумели за несколько лет в Заполярье скопить деньги на московскую трехкомнатную квартиру. А ей требовался капитальный ремонт, что сделать на зарплату доцента не представлялось возможным. Пришлось вернуться с бизнес и сотворить консалтинговую фирму ООО «Возрождение-К».

Опять он не смог погрузиться в работу с головой, и у него появилось новое увлечение. К ужасу Холодова, Вавилов вступил в Евразийское движение, возглавляемое русским философом-националистом Александром Дугиным.  

ххх

 Похоронная процессия медленно въехала через черные кирпичные ворота на Перепечинское кладбище. Немного поплутав по аккуратным аллеям, кортеж остановился неподалеку от будущей могилы. Выбравшись из ПАЗика, Холодов обнаружил на некоторых памятниках выгравированную звезду Давида. А на аллее вслед за автобусом выстроился ряд легковых автомобилей черного цвета.  Все, кто провожал Вавилова в последний путь, вышли из машин и стояли молча, ничего не предпринимая.

Холодов подошел к Сергею и негромко спросил:

– Кого мы ждем?

– Раввина, наверное, – спокойно ответил Тучин.

– Раввина? Зачем раввина? Его же священник уже отпел.

– Не знаю, родственники настояли.

Чудны дела твои, Господи, подумал Марк Викторович. Вавилов жил в душе своей атеистом, а хоронят его сразу как православного и иудея.

Молчание затягивалось, и тишина действовала на Холодова угнетающе. Он посмотрел на длинный ряд автомобилей и увидел, как с самого конца выходят люди, одетые в черные костюмы и черные широкополые шляпы, лишь белыми рубашками гармонирующие с залежалым подтаявшим снегом. У многих на лице имелись бороды и усы. Они шли, не замечая холода, и вскоре добрались до катафалка.

Дальнейшее действо было похоже на слаженный механизм. Двое из этих людей вынесли из ПАЗика табуретки, об которые Марк Викторович чуть не споткнулся, когда залезал в автобус. Четверо других выдвинули из катафалка скрипучий подиум, подняли гроб за позолоченные ручки и аккуратно переставили на эти элементы кухонной мебели. Пятый человек подошел к Ольге и Володе и отрезал у них по кусочку воротников их рубашек, заранее извлеченных из-под верхней одежды. Затем невысокий человек с длинной седой бородой в белой накидке, видимо, тот самый раввин, попросил собравшихся подойти поближе и обратился с мягкой, но все же назидательной речью:

– Мы должны похоронить Эдуарда Ионовича по иудейскому обряду. Он отличается от православного, поэтому прошу меня выслушать.

Несколько человек молча подошли к бородачу в широкополой шляпе, а часть, в том числе и врачи, осталась возле автобуса.

– У русских принято на могилах выпивать алкоголь и закусывать, – начал раввин. – Евреи этого не делают. Пища на кладбище у нас считается грязной. Поэтому, пожалуйста, воздержитесь от алкоголя и закусок. Оставьте их для поминок.  А перед тем как сесть за стол, надо трижды помыть руки, не вытирая их полотенцем.  Прошу также убрать из гроба цветы.

Несколько человек из числа друзей и родственников Вавилова тут же повиновались и убрали лежащие у ног Вавилова многочисленные розы и гвоздики, оставив их держать в собственных руках. Кто-то подал раввину свиток, намотанный на две бобины, тот надел очки, и принялся читать написанное:

– Господь – пастырь мой. Не будет у меня нужды ни в чем. На пастбищах травянистых Он укладывает меня, на воды тихие приводит меня. Душу мою оживляет, ведет меня путями справедливости ради имени Своего. Даже если иду долиной тьмы – не устрашусь зла, ибо Ты со мной; посох Твой и опора Твоя – они успокоят меня.

Холодову стало скучно выслушивать псалмы по второму кругу, и он принялся разглядывать пришедших. Их было не так много для такого энергичного экстраверта, каким был Вавилов. Наверное, все дело в Москве, где сплошная «суета сует», где у людей ни на что не хватает времени. Если бы Эдика хоронили на родине, народу пришло бы куда как больше.

Врачи-весельчаки держали рот на замке и беспрерывно посматривали друг на друга, давая глазами понять то, что хотели бы сказать вслух. Зина находилась рядом с мужем и уже не плакала. Ольга стояла в привычной балетной позе – носки ног врозь, локти рук немного согнуты, и тихонько одной из них смахивала слезы. Володя негромко всхлипывал, стараясь не мешать чтению псалмов. Казалось, приемный сын Вавилова – единственный, кто совершенно искренне оплакивает потерю.

Холодов вспомнил, как себя вел себя в таких ситуациях его покойный друг.

Эдуард Ионович был совершенно равнодушен к смерти. На похоронах своего отца он держался так, будто это было торжественное чествование по случаю юбилея. Гражданская панихида проходила в фойе местной филармонии, проводить Иону Михайловича пришла почти вся творческая элита региона, а также партийная и государственная верхушка. Звучали торжественные речи, много говорили о вкладе композитора Вавилова в культуру, а его сын сидел у гроба и лишь делал вид, что всех внимательно слушает.

В начале «нулевых» у Эдуарда Ионовича умер сын. Холодов не знал тогда, как связаться с Вавиловым, чтобы выразить ему свои искренние соболезнования. Но Эдик позвонил сам и совершенно спокойным голосом спросил: не может ли он как-нибудь посодействовать тому, чтобы похоронить Мишу на Центральном кладбище, давно уже закрытом для обычных покойников.

– Понимаешь, Марк, мне-то все равно, но Ритка просит, чтобы было не так далеко от дома, – невозмутимо пояснил Вавилов.

Холодов был потрясен: он хорошо знал, как его друг обожал своего первенца. А теперь Эдуарда волновало только место на кладбище, да и то лишь потому, что его об этом просит бывшая жена.

Холодову удалось исполнить просьбу друга. Он связался лично с мэром города и сказал, что скончался внук знаменитого композитора, и похоронить его следует рядом с дедом. Мэр, то ли из уважения к известному композитору, то ли из боязни, как бы известный журналист не пропесочил его в своей газете, распорядился, чтобы именно так и сделали.

В студенческие годы Марк как-то признался Эдику, что боится посмертного небытия. Вавилов пожал плечами и спросил:

– А с чего ты взял, что ты умрешь?

– Так ведь все умирают.

– А с чего ты взял, что ты как все?

И вот сейчас Вавилов лежал в гробу с таким спокойным выражением лица, будто говорил: ничего страшного не случилось. Что из того, что я умер?

Раввин между тем закончил читать псалмы и предложил проститься с покойным. Первыми к гробу подошли Ольга с сыном. Вдова легонько стукнула кулачком по краю гроба, как бы говоря: «Ну почему ты от нас ушел?» и поцеловала мужа в лоб. Володя рукавом смахнул слезу, стыдясь своих чувств, и просто прикоснулся к омертвевшим рукам отчима. Холодов, оказавшись рядом с Тучиным, негромко спросил:

– Он им много завещал?

– Много. В основном долги. Работы нам с Неволяевым хватит на много лет. Будем разгребать.

Когда Марк Викторович оказался рядом с гробом, он на мгновение представил себе, что лежит там не его мертвый друг, а он сам. При этом он не испытал ни страха, ни горечи. Зачем страдать от неизбежного?

После того, как все простились с Вавиловым, к гробу подошли помощники раввина и извлекли из-под покойника белое с черными полосами по краям покрывало и покрыли им тело Эдуарда Ионовича, затем закрыли гроб крышкой, донесли его до могилы и, держась за белые покрывала, предали земле. Закапывать, однако, не спешили. К краю ямы подошел раввин, прочитал с другого свитка еще один псалом, после чего вновь обратился к друзьям и родственникам:

– Теперь вы можете отдать последний долг вашему близкому человеку. Для этого надо лопатой бросить в могилу ком земли. Лопату не разрешается передавать из рук в руки. Ее надо воткнуть в землю, чтобы другой смог ее спокойно взять.

Штыковая лопата  с ручкой на черенке уже возвышалась над всеми, будучи воткнутой в холмик извлеченной земли. Для совершения обряда выстроилась очередь. Холодов оказался в числе первых, сразу за Тучиным. Забыв о важном условии этого действа, он чуть было не взял лопату их рук своего живого друга, но Сергей помнил, как все должно происходить, и воткнул ее в землю. Марк Викторович быстро осознал свою ошибку, взял лопату и бросил в яму смешанный со снегом комок, который, упав, гулко ударился о крышку гроба, давая таким образом понять, что все кончено, Вавилова больше нет и не будет.

Последними к могиле подошли помощники раввина и лопатами аккуратно сделали из могильного холмика правильный параллелепипед, вроде того, что Эдик с Мареком проходили в школе по стереометрии. Поверхность угловатого холмика тут же была завалена цветами, извлеченными из гроба.

Завершился обряд тем, что почти всех собравшихся раввин выстроил на аллее в два ряда, и между ними прошли Ольга с сыном и еще пара человек, которых Холодов не знал. Раввин объяснил, что таким образом друзья покойного выражают свои соболезнования родственникам.

Катафалк к тому времени уехал. Тучины, Ольга и Володя уселись в автомобили, а Марк Викторович поплелся по направлению к ПАЗику. На душе было муторно. Ему казалось, что этим похоронам не хватало чего-то главного. Вавилов с легкостью менял увлечения, профессии, женщин, религиозные и политические убеждения. Однако никак нельзя сказать, что для него не было ничего святого.  Со священным трепетом он относился к книгам и музыке.

В далекие школьные годы весь их класс повели на премьеру фильма «Чайковский». Эдик с первых кадров погрузился в картину и лишь изредка шикал на одноклассниц, шуршащих конфетными фантиками. Когда под сначала бравурные, а затем трагические звуки шестой симфонии Петра Ильича Чайковского, сыгранного гениальным Смоктуновским, пошли финальные сцены фильма, Вавилов не слышал ничего, кроме этой великой музыки. Свет в зале зажегся, зрители разошлись, и лишь Эдик с Мареком остались на своих местах. Эдик сидел, локтями опершись на спинку переднего сиденья и положив голову на сложенные ладони. Он не мог опомниться после всего увиденного и услышанного, а Марк не хотел оставлять друга.

Долго засиживаться не пришлось. Вежливая администраторша попросила покинуть помещение, которое необходимо было привести в порядок перед следующим сеансом. Вавилов поднялся и, не желая срывать раздражение на этой женщине, выругал одноклассниц:

– Эти дуры совсем не понимают музыку!

История повторилась через несколько лет, когда весь студенческий театр «Струна» отправился смотреть «Романс о влюбленных». Зрители покидали зал еще при финальных титрах. Вавилов и Холодов оставались на местах, слушая голос Валентины Толкуновой, исполнявшей чудесную протяжную колыбельную Александра Градского под кадры пролетающих облаков и уходящей вниз земли с зелеными лесами, которые прорезали реки и разбавляли озера.

Когда зажегся свет, то оказалось, что не только Эдик и Марек остались в зале. Неподалеку от них сидел руководитель театра Буранов.

– По-моему, гениальный фильм, – произнес режиссер, повернувшись лицом к друзьям.

– Да, конечно, гениальный, – согласился Марк.

– О чем тут спорить? – выдохнул Эдик и поднялся с места.

Через несколько дней друзья снова пришли на «Романс о влюбленных» и не уходили, пока не явилась администраторша.

Впрочем, несмотря на священный трепет, Вавилов был изрядным музыкальным хулиганом. В перерывах репетиций в студенческом театре он частенько садился за черное еще не потускневшее пианино, с грохотом откидывал крышку и принимался творить самые несусветные мотивчики. Холодову особенно нравилась игра «известная мелодия в неподобающем жанре». Например, царский гимн «Боже царя храни», который советская молодежь слышала только в исторических фильмах, Эдик наяривал как регтайм, как детскую песенку, а затем как тяжелый рок. Получалось здорово. 

Так почему бы не похоронить Вавилова под музыку. Конечно, не хулиганскую, а, например, под колыбельную из «Романса о влюбленных» или под четвертую часть шестой симфонии Чайковского?  Тогда и не нужно никаких религиозных обрядов. Покойному Вавилову, во всяком случае, не нужно. Да и живому Холодову тоже.    

 ххх

 В ПАЗике Холодов уселся на переднее сидение спиной к водителю, а потому имел возможность лицезреть весь салон автобуса. Профессора Лебедева там не оказалось, вероятно, он сел в одну из легковушек. Веселые врачи устроились на прежнем заднем сидении, и вновь принялись посмеиваться, рассказывая друг другу истории из своих практик. На этот раз их смех не вызывал раздражения.

Более никого Марк Викторович не знал, и ему стало интересно: есть ли среди них дугинцы, и как они отнеслись к тому, что их бывшего соратника похоронили как иудея? Ах, да – они же ничего против евреев не имеют. И все-таки непонятно: каким образом Вавилов мог оказаться среди русских националистов? Может он, согласно психоанализу, искал отца в виде могучей и пока не осуществленной империи, выраженной евразийской идеей?

В отличие от матерей, отцы Марка и Эдика не были дружны, но относились друг к другу с уважением. Друзья видели их вместе только один раз – на школьном мероприятии, посвященном Дню Победы. В преддверии праздника учителя решили пригласить родителей, прошедших войну. Но их оказалось слишком много, тогда выбор остановили на композиторе Ионе Вавилове и театральном режиссере Викторе Холодове. Торжественное собрание проходило на четвертом этаже, в актовом зале со скрипящими сиденьями и головой Гагарина в скафандре, установленной на специальной подставке у задней стены. Отцов Эдика и Марека усадили на сцене в президиум за стол, покрытый зеленой скатертью, вместе с бывшим директором школы Николаем Сергеевым, который тоже воевал.

Эдик и Марк устроились на третьем ряду справа от сцены и откровенно скучали. Завуч по воспитательной работе говорила дежурные слова, пионеры-пятиклассники в ярких галстуках и белых рубашках поочередно забирались на сцену и бойко читали пафосные стихи, в перерывах между их выступлениями из динамиков звучали песни военных лет. Марк углубился в себя, а Эдик, не отрываясь, разглядывал президиум и в какой-то момент ткнул друга локтем:

– Вот сравни своего отца и моего. Мой сгорбился, плечи опустил, а твой – орел. Ну, просто орел! Вот что значит военная выправка.

Действительно, Иона Михайлович, лысый, с большими ушами и крючковатым носом, смотрелся не презентабельно. А Виктор Иванович сидел, выпрямив спину, при орденах и медалях на черном костюме с белыми полосками. Седина и большие очки дополняли его привлекательный портрет.

После стихов и песен слово предоставили гостям-ветеранам. Первым на трибуну взошел Вавилов-старший. Негромким голосом он поговорил о важности политработы, которой он занимался на войне. Рассказал про песню, сочиненную для своего подразделения, с которой начался его путь в музыке, и заслужил вежливые аплодисменты.

Холодов-старший вообще обошелся без трибуны. Он подошел к краю сцены и веселым голосом поведал о том, как сложилась его фронтовая судьба. О том, как оказался в самом начале войны в окружение и по заданию политрука переправил через линию фронта бланки партбилетов, как маршал Жуков попал на своей машине в затор и тогда вышел из своего автомобиля и, стуча палкой по грузовикам и легковушкам, разогнал их в разные стороны, освободив таким образом проезд для маршальского ЗИСа. Всех насмешила история про то, как 9 мая 1945 года штабные офицеры где-то раздобыли злобного бульдога и немецкую овчарку. Собаки с такой яростью рвали другу пасти, что их пыл пришлось охлаждать водой из брандспойта.

Виктору Ивановичу аплодировали от всей души, громче всех хлопал Эдик.

– Отец твой молодец, просто молодец, – приговаривал Вавилов младший, не прерывая аплодисментов. Холодов же никакого восторга и гордости за родителя не испытывал. Марк уже привык к тому, что его отца хвалят везде и повсюду. А он-то знал его совсем другим: жалким подкаблучником, выпивохой и размазней. Но все это дома. На людях же Холодов-старший – талант из талантов, гордость театральной культуры региона, герой войны.

С точки зрения психоанализа, история выглядит забавно. Марк в Эдике видел замену отца, но сам на эту роль никак не годился. Поэтому Эдик искал нового сильного патриарха не в реальной жизни.

Накануне того самого Дня Победы случился очередной культпоход всего класса в кинотеатр на первые два фильма киноэпопеи «Освобождение».  Холодов смотрел фильм с интересом, но без особого удовольствия. Ему понравились сцены с капитаном Цветаевым и медсестрой Зоей, а вот исторические персонажи показались какими-то искусственными, о чем он сказал Вавилову, когда они вышли из полутемного кинотеатра на залитую весенним солнцем улицу. Эдик, в общем, согласился, но, как бы между делом, отметил, что Сталин – великий человек, и это у режиссера Озерова и артиста Кобаладзе получилось.

– Великий-то он великий, да вот только руки у него по локоть в крови, – уныло отозвался Марк.

– Кто знает: может быть тогда по-иному было нельзя? – предположил Эдик.

С тех пор каждый раз, когда у них заходил разговор о Сталине, Вавилов аккуратно менял пластинку. Холодов мог назвать «вождя народов» «кровавым тираном» и убийцей, в частности, Мейерхольда, а Эдик в ответ рисовал психологический портрет расстрелянного гениального режиссера, из которого выходило, что тот подсознательно и сам был кровавым тираном, только он не имел возможности для проявления деспотизма. Если Холодов говорил, что ненавидит Сталина, то Вавилов снова углублялся в психологию и заверял, что человек ненавидит в других то, что заложено в нем самом. После этого Марк принимался за самокопание, но никак не находил в себе – ни в глубине, ни снаружи – кровавого тирана. Ему никогда никого не хотелось убивать, и до слез было жаль невинно убиенных.

В итоге Марк Викторович в годы перестройки стал одним из основателей Всесоюзного общества «Мемориал», ставящего целью десталинизацию страны и установление монументов жертвам политических репрессий. А Эдуард Ионович в начале «нулевых» примкнул в «евразийцам», чей лидер Дугин хоть и признавал Сталина деспотом, но считал его крупнейшим евразийцем-практиком и создателем мощнейшей в истории мира империи.

А может все дело в Хайдеггере? Как-то в гостях у Вавилова Холодов разглядел на многочисленных книжных полках целый ряд работ этого немецкого философа.

– Тебе нравится Хайдеггер? Но он – же нацист, антисемит, – заметил Марк Викторович, который, говоря по правде, ничего другого про этого философа не знал.

– И что такого? – пожал плечами Эдуард Ионович. – Да, нацист, но он единственный, кто смог объяснить сущее. Я бы сказал: сущность сущего. Ты когда-нибудь слышал про такое понятие, как «дазайн»?

– Нет, не слышал, – откровенно признался Холодов.

– Тогда возьми и почитай. Вреда не будет.

Эдик с этими словами снял с полки книгу Хайдеггера «Бытие и время» и протянул ее другу:

– Читай, пока не разберешься. И возвращать не торопись – у меня есть еще одна такая.

Прошло несколько лет, прежде чем руки Холодова добрались до Хайдеггера. И еще год он разбирался в хитросплетениях философской мысли немецкого гения с замаранным прошлым. А когда разобрался, то понял, что его друг, давно уже освоивший и Хайдеггера, и Гуссерля, и французских экзистенциалистов, должен был с самого начала заниматься философией. А все, что было помимо нее – медицина, психология, финансовая деятельность, и даже пресловутое «евразийство» – только мешало или было прологом к большому роману его жизни. Марк Викторович решил во что бы то ни стало поговорить об этом со своим другом при первой же встрече.

Такая встреча состоялась за полгода до смерти Вавилова. Он приехал в родной город по каким-то своим делам и чтобы заодно навестить могилу отца. В гости к Холодову он заскочил ровно на час. Но прежде чем начать разговор, Марк Викторович разложил в гостиной раздвижной столик, поставил на него два круглых небольших стакана и достал из бара John Walker. Это виски они с женой привезли из туристической поездки в Лондон. Лишь после того, как они выпили по первой – за встречу, за славных хозяев дома (это по настоянию Вавилова) и замечательную жену Вавилова Ольгу (по настоянию Холодова) – Марк Викторович заговорил о философском будущем его друга.

Эдуард Ионович отхлебнул еще один глоток виски, зажевал его консервированными оливками и, выплюнув косточку, заговорил:

– Да, Марк, ты прав. Я должен стать полноценным философом. У меня уже все готово – материалы для докторской, очень много новых идей… После защиты диссертации я создам собственную философскую школу. Уже пора. С «евразийством» покончено. Дугин – псевдо философ. У него не философия, а сплошная мешанина. От его национализма и имперства уже претит. Бизнес я тоже оставлю. Он мешает думать, а философия не терпит суеты. Но не сразу. Мне нужно многому научить Неволяева, чтобы передать ему дело, и закончить, наконец, ремонт квартиры.

После этого они еще раз выпили – за будущую диссертацию Вавилова (по предложению Марка Викторовича) и успехи Холодова на поприще преподавания (предложение Эдуарда Ионовича). Затем Вавилов, вытерев рот приготовленной салфеткой, которую подала ему Лида, выскочил из квартиры гостеприимных хозяев, так и не поделившись своими новыми идеями.       

«Суете сует, все, – суета».

 ххх

 Поминки проходили в большом светлом зале небольшого кафе, обтянутом складками желтой материи. Помня о наставлении раввина, Холодов первым делом зашел в туалет, дабы смыть с рук кладбищенскую грязь. И тут же задумался: каким образом можно помыть руки трижды? Подставить их под струю воды, намылить, вытереться, а затем повторить эту процедуру еще два раза? Но ведь вытирать руки нельзя. Электросушилки в туалете не оказалось, их заменяли бумажные полотенца. И выходило так, что эта простейшая, на первый взгляд, часть обряда была просто невыполнима. Тогда Марк Викторович привычно вымыл руки с мылом, стряхнул воду, снова помыл, снова стряхнул, наконец, помыл в третий раз и, как следует отряхнув ладони, направился в зал.

Столы были привычно для таких случаев расставлены буквой П. Во главе сидели Ольга с Володей, Тучины и неведомые Холодову родственники Вавилова. В зале чувствовалось какое-то напряжение, как при ожидании приговора на суде. Марк Викторович устроился с правой стороны неподалеку от своих друзей и рядом с Неволяевым, говорившим в это время тост. Почти все слова, что он произносил, прошли мимо ушей Холодова, пока он усаживался и осматривался вокруг. Долетело лишь последнее традиционное словосочетание: «Да будет ему земля пухом!».  Кто-то произнес «Аминь», послышались звуки отодвигаемых стульев, все дружно поднялись, держа в руках бокалы и рюмки, отхлебнули алкогольные напитки и опустились на свои места. Вновь наступила тишина, нарушаемая лишь постукиванием вилок о тарелки.

Неволяев подвинул Холодову белую, окаймленную синей полосой пиалу, наполненную кутьей. Марк Викторович очень не любил рис с изюмом, но пришлось покориться традиции, и он набрал вилкой и отправил в рот немного сакраментального продукта и передал пиалу соседке по столу. Но Неволяев на этом не успокоился, а налил в Холодовскую рюмку водку до краев и сказал:

– Говори теперь ты – твоя очередь.

Холодов к тосту был не готов, однако отказываться не стал. Он не спеша взял в руки рюмку с водкой, медленно поднялся, судорожно соображая, что бы такое сказать. Можно, конечно, пожалеть, что Эдик ушел на взлете, полный новых планов и идей. Можно сказать, каким он был замечательным врачом и финансистом, что будет не совсем правдой. В конце концов, Марк Викторович решил, что выдаст то, что придет ему в голову в надежде, что может быть откуда-то свыше ему явятся нужные слова.

– Сообщу для тех, кто не меня знает: меня зовут Марк Холодов, мы с Эдуардом Ионовичем знакомы с трехлетнего возраста, а друзья – с девятого класса, – начал он, немного затягивая время в надежде, что нужные слова сейчас придут. – Так вот: сегодня до и после похорон я видел и слышал, как коллеги Эдика (а для меня он навсегда останется просто Эдиком) весело смеялись, будто они и не на похоронах вовсе, а на свадьбе или дне его рождения.

В зале наступила полная тишина, никто уже не звенел вилками и рюмками. Все уставились на оратора, ожидая скандала.

– И поначалу меня это очень раздражало, – продолжал Марк Викторович. – Но потом я подумал: а хотел бы я, чтобы на моих похоронах люди не плакали, а смеялись? Скажу честно: очень бы этого хотел. Ведь если мы с улыбкой вспоминаем человека, которого только что потеряли навсегда, то это значит, что он не зря прожил жизнь. В нем преобладало положительное начало, он внес в наше бытие много позитива. Я могу долго рассказывать о нем. И все это будут порой забавные, порой грустные истории, но всегда светлые. Не будем горевать, что он ушел. Лучше порадуемся, что он был с нами. И да будет вечной светлая память об этом светлом человеке!

Холодов одним махом опрокинул рюмку в свою глотку и успел обратить внимание на то, что шум в зале идет по нарастающей. К скрипу отодвигающихся стульев прибавились чьи-то голоса, на разный манер произносящие: «Светлая память!»,  «Да, светлая память!».

Когда Марк Игоревич сел, Неволяев повернулся к нему и сказал: «Все правильно, Марк, так и надо. Это по-нашему!»

Люди в зале заметно расслабились. Пошли негромкие разговоры между соседями, кто-то встал, чтобы сходить в туалет или покурить. Холодов быстро съел полную тарелку винегрета с оливками, запил его морсом, встал и протянул Неволяеву руку со словами:

– Извини, мне пора. Через час я должен быть в Шереметьево.

– Ты куда-то летишь?

– Да, лечу. Завтра буду в Нью-Йорке, а оттуда в Олбани. Дела, ничего не поделаешь.

– Ну, счастливого пути!

– Спасибо!

Попрощавшись с теперь уже бывшим помощником Вавилова, Марк Викторович подошел к главному столу, еще раз выразил соболезнования Ольге и Володе, пожал руку Сергею, поцеловал в щеку Зину, простился со всеми и вышел из зала.

Ты, Эдик, должен меня понять и простить, что я убегаю, думал Холодов. Ведь ты и сам ко мне забегал на время краткой паузы в своих бесконечных делах.

«Суете сует, все, – суета».

 ххх

 Boeing 737 с тяжелым гулом  разбежался по взлетной полосе и успокоился, уйдя в потемневшее небо и прорезая едва освещаемые самолетными огнями ночные облака. Холодов по привычке устроился возле окна и смотрел, как удаляются огни аэропорта и где-то вдали мерцает готовящаяся ко сну Москва. Что ж, на такой высоте самое время подумать о высоком, как напутствовал православный священник, не без иронии размышлял Марк Викторович. А думать было о чем.

Первое десятилетие нового века наполнилось для него самыми противоречивыми событиями. На рубеже тысячелетий «партия Гайдара» прекратила свое существование, чтобы стать частью «Союза правых сил». Холодов с чистой совестью проголосовал за самороспуск «Демократического выбора России» в надежде, что новая партия, объединившая большинство тех, кто намерен сделать Россию свободной и процветающий страной, займет достойное место на политическом небосклоне страны. Надежды не оправдались, с новыми лидерами случился конфликт: Марк Викторович не мог стерпеть того, что региональному отделению партии навязывают поддержку на губернаторских выборах кандидата, совершенно далекого от программных установок «СПС».  Холодов вышел из партии и более политикой не занимался.

Но в это же время он обрел наконец-то семейное счастье – женился на добросердечной брюнетке Лиде, которая, будучи до недавнего времени замужем, воспитывала их общего ребенка. Муж Юрий Авдеенко не подозревал об измене, а Лида была не в силах его бросить. История кончилась плохо для мужа и хорошо для Холодова. Майор Авдеенко погиб в Чечне, а Лида сочеталась с Марком Викторовичем законным браком.

Середина десятилетия обернулась новыми неприятностями. Окружению губернатора Лопухина – того самого, которого должны были поддержать местные демократы – очень не нравилась возглавляемая Холодовым газета «Северный комсомол», имевшая наглость критиковать действующую власть и разоблачать коррупцию, которой все более пропитывался северный регион. И пригретые Лопухиным заплечных дел мастера из Питера и Москвы добились изгнания Марка Викторовича с поста главреда.

Безработное состояние, однако, длилось недолго. В университете – том самом, что закончил Холодов – открылся факультет журналистики.  Марку Викторовичу предложили вести сразу несколько предметов – по теории и практике журналистики, ее правовой основе, а также, памятуя успешную дипломную работу, спецкурс по советской поэзии. И он стал заправским преподавателем.

Меняется время, меняется бытие, поменялась и жизнь Холодова. Журналистику он не бросил, вместе с соратниками по «Мемориалу» занимался полевыми изысканиями мест захоронений репрессированных в годы сталинщины и следов северных лагерей зловещего ГУЛАГа. Денег на жизнь вполне хватало. Вот только судьба оказалась хитрее Марка Викторовича. Именно в тот момент, когда река его жизни вошла в свои берега, с ним случилась депрессия, причем безо всяких видимых причин. Пришлось пройти курс лечения в отделении неврозов, куда он направился без всякого страха, поскольку тропинка туда была уже им протоптана. Как оказалось, депрессия была вызвана тем, что приближалось событие, которое большинство остальных сограждан радует, – Холодов вступал в пенсионный возраст.

Этот период жизни человека называют «возрастом дожития». Само это словосочетание вызывало у него тревогу. Оно означало, что жизнь, в общем-то, окончена. Нужно расслабиться и в ожидании смерти нянчить внуков. Лечивший Холодова доктор Дорн, сам старше Марка Викторовича на шесть лет и сохранивший молодецкое здоровье и прямую осанку, убедил пациента, что у него жизнь только начинается. Надо лишь поставить перед собой новые цели.

Цели самому Холодову были понятны. Он накопил определенный опыт в журналистике, не раз разбивался об рифы и садился на мель. Теперь он получил возможность обучить «лоцманскому делу» будущих акул пера, интернета и телекамеры, чтобы они реже разбивались и тонули, и объяснить им главную цель журналистики: «мы не врачи, мы боль», как говорил еще в позапрошлом веке Герцен.

Его лекции посетил седовласый и седобородый профессор университета города Олбани, штат Нью-Йорк Дэвид Уолтер, приглашенный прочитать в северном вузе курс по бихевиоризму. Американцу понравилось широкая эрудиция русского коллеги. И он, вернувшись на Родину, ходатайствовал перед своим начальством, чтобы Холодова в порядке международного обмена позвали прочитать цикл лекций событиях 1991 года в России, участником которых он был и считал их революционными, а также о ГУЛАГе на Севере, а заодно о творчестве Пастернака и его приемниках-шестидесятниках. 

По пути в Штаты Холодов намеревался встретиться с Вавиловым – узнать, как обстоят у него дела с диссертацией и посоветоваться: стоит ли Марку накануне шестидесятилетия самому, догоняя поезд, становиться кандидатом наук. Встреча состоялась, только совсем не такая, какой он себе ее представлял.

За размышлениями Холодов не сразу обратил внимание, что в салоне пригасили свет и пассажиры погрузились в сон под равномерное гудение двигателей. У Марка Викторовича был трудный день, а предстоит не менее напряженный. А значить есть смысл поспать.

Холодов откинул до упора спинка кресла, закрыл глаза и, чтобы скорей уснуть, постарался думать о чем-нибудь приятном. К сожалению, это плохо получалось. Перед внутренним взором вставали картины прошедших похорон, лица священника и раввина, заплаканная Зина и совершенно спокойный Сергей Тучин. Но все же природа взяла свое.

Марку Викторовичу приснился Вавилов, приехавший в очередной раз на свою родину. Он ходит по гостям, а когда заглянул к Холодову, Марк бросил ему в укор: «Эдик, ты зачем людей обманываешь? Ты же умер, ты не можешь к нам, живым, приходить». «Как видишь, могу», – серьезно ответил Вавилов, тихонько исчезая в тумане.

Boeing 737 тем временем пересекал суровый Атлантический океан, и если бы было светло, а Холодов не спал, то смог бы разглядеть среди кривых линий бушующих волн, белые точки опасных айсбергов.