EN
Старый сайт
В той стране
Театральная повесть
Часть I
Эдик
Новорожденные по природе своей не могут отпраздновать день своего появления на свет. Ну, разве что криком или плачем. Пьют за здоровье малыша его родственники, как правило, его отец, а мать лишь принимает поздравления.
Кто были родители новорожденной студенческой театральной студии?
Отец, наверное, университет. Сам еще ребенок, всего три года от роду. А мать? «Мамой» студенты называли своего ректора Галину Валентиновну Богатыреву.
Этот день ознаменовался премьерой спектакля «Эй, кто-нибудь!» по одноактным пьесам американских драматургов. В тот памятный вечер после спектакля новоявленные актеры, а по совместительству студенты университета, что-то весело кричали, обнимались, прыгали по сцене. Они понимали, что именно сегодня родился театральный коллектив. Их театральный коллектив!
В предпремьерных хлопотах они не задумывались о банкете. Во главе с режиссером Владимиром Бурановым они спешно доделывали декорации, дошивали костюмы, прогоняли весь спектакль, оттачивая сцену за сценой. И даже про финальный поклон забыли.
Но и без поклонов все прошло неплохо. Зрители университетского актового зала аплодировали, друзья и однокурсники актеров поднялись за кулисы, чтобы полобызать, пообнимать или просто пожать руки тем, кто сегодня предстал в совершенно ином облике, чем они привыкли их видеть. Конечно, пришла и «мама». Галина Валентиновна чинно поднялась по ступенькам университетского актового зала, по-матерински расцеловала Буранова, Марка Холодова, Ниночку Советову, всем сказала: «Спасибо, друзья!» и также чинно удалилась в свой кабинет.
Когда поток поздравляющих схлынул, ребята вышли на простуженную улицу и почувствовали себя какими-то брошенными и одинокими. Был успех - и все, дело сделано. Расходиться не хотелось. А потому пошли они всей стаей куда глаза глядят и оказались в тихом переулке возле двухэтажного деревянного строения, где снимал комнату их режиссер, а с этого дня еще и царь и бог Владимир Буранов.
Как-то само собой получилось, что через несколько минут полтора десятка молодых людей каким-то чудом уместились в тесноватой бурановской берлоге. Сидели и пили чай, тесно прижавшись друг к другу. Нина Советова, первая красавица со вздернутым носиком, на чью долю сегодня выпал наибольший успех, своим чудным и хрупким телом вдавливала в диван невысокого Марка Холодова.
Марек, умудрившийся к двадцати годам сохранить свою девственность в ожидании большой и светлой любви, ощущал приятное смятение от такой близости с девушкой с немного пухловатыми, но весьма соблазнительными формами, по которым вздыхала чуть ли не вся мужская половины новорожденной театральной студии. А Нина нарочно устроилась рядом с Мареком, симпатягой с детским лицом, поскольку тот в эту воздыхательную часть не входил.
Волнения от первого успеха уличный мороз уже остудил, и разговор потек по непредсказуемому руслу. Тон ему задавал неформальный лидер компании Эдик Вавилов, удачно расположившийся на подоконнике.
Если Буранов был для всех царем и богом, то Эдик быстро прибрал к рукам роль старшего брата. Он был ростом чуть выше среднего, но казался очень большим, благодаря завоеванному в эти месяцы авторитету. Эдик учился в Перми в медицинском институте, а на родину приехал потому, что после болезни вынужден был взять академический отпуск, и Марк Холодов на правах друга притащил его в находящуюся еще в зачаточном состоянии театральную студию. Будущий врач еще не научился лечить самого себя, но охотно брался лечить своих друзей, а, главное, просвещать их в области здравоохранения. Особенно по тем вопросам, которые обсуждать в те годы, смутные времена развитого соцреализма, было не принято. Например, про секс. Разговоры на эту тему казались чуть ли не покушением на государственные устои, а просвещенность Эдика в таких вопросах возвышала его в глазах слушателей.
Очередную свою лекцию Эдик решил посвятить эрогенным зонам. С видом знатока и мастера своего дела он рассуждал:
- В некоторых брошюрках называют от двадцати до тридцати эрогенных зон. Мне же известно более ста двадцати...
- Эдик, лично у меня никаких эрогенных зон нет, - перебила медика Советова, любящая сама быть в центре внимания и не желающая перемещать этот центр в другую сторону.
- Ниночка, они имеются у всех женщин. Только не все женщины про них знают, - мягко, но с некоторым высокомерием пояснил Вавилов. - Так что и у тебя они есть.
- Где? Ну, вот где они у меня есть? - не обращая внимания на легкий смешок всей компании, долбила красавица.
- Все твои эрогенные зоны я назвать не могу, для этого я должен, извини, переспать с тобой. Но самые распространенные - это клитор, половые губы, внутренняя часть бедер, соски...
- Вот этого не надо! - отрезала Советова. - Назови мне самые доступные.
- Ну-у, например, мочка уха.
- Отлично! - воскликнула эмоциональная красавица. - От чего я должна возбудиться?
- От мужских прикосновений.
- Давай, Марк, потрогай, - Нина под общее веселье подставила смущенному соседу свое ухо.
- Прикосновение рук не очень эффективно, - Эдик решил как-то оградить друга от участия в позорном эксперименте. - Лучше, когда это делается в виде поцелуя или просто губами, языком...
- Тогда, Марк, ты мое ухо лизни, - не унималась «святая простота».
Общий хохот освободил Марка от необходимости лизать ухо милой кокетки. Он облегченно засмеялся вместе со всеми, а Нина с некоторой обидой заявила:
- Раз ты не хочешь, то я пошла домой.
Девушка поднялась, опираясь правой рукой на левое колено Марка. Вслед за ней засобирались и все остальные. Мужская часть студии отправилась провожать Ниночку до общаги, где она проживала. Женская часть пошла вместе с ними. Такое происходило практически после каждой репетиции. Буранов решил не бросать свой коллектив, быстро одел свое длиннополое пальто, изящно обернул шею длинным шарфом и вышел вместе со всеми в полуночную улицу.
Возле общаги компания распалась. Те, кто жили в ней, разошлись по комнатам, другие - по домам. И только Эдик с Мареком отправились вновь провожать Буранова до его берлоги.
В тесном кругу Эдик стал серьезен.
- Володя, что мы дальше-то будем делать? - Буранова, несмотря на его возвышение после удачной премьеры, актеры, которые были младше его всего-то на три-четыре года, по инерции называли Володей. Эдик был не исключением. - Успех есть, но какой-то неполный.
- Пока не знаю, - вздохнул Буранов. - Но мы не станем настоящим театром, если не поставим что-нибудь очень значительное. Так и останемся студией.
- Нам что-то мешает поставить серьезный спектакль? - без всякой иронии вопрошал Эдик. - Я уверен, ты что-то давно задумал, только боишься нам сказать об этом.
- Я?! Я задумал, конечно. Давно задумал. Я хочу поставить «Жизнь Галилея» Брехта. Это очень современная пьеса. Это пьеса про сегодняшний день, - режиссер несколько преобразился, и даже походка его стала более уверенной.
- Галилей вообще-то жил в эпоху Возрождения. Как эта пьеса может быть про сегодняшний день? - робко вставил свое словечко Марек.
- Брехт писал пьесу не про эпоху Возрождения. Он писал про современность, - пояснил Буранов. - Ты разве не читал Брехта?
- Мы его еще не проходили, - честно признался студент четвертого курса филфака Холодов.
- Жаль, что не проходили! Брехт создал особый театр. Он называл его «эпическим». В нем не было места эмоциям. На его спектаклях зрители должны думать, а не сопереживать. Хотя это неправильно! Театр не может жить без эмоций. Но Брехт всегда современен. Каждой своей строчкой, - Буранов говорил столь вдохновенно, что Марек стеснялся его перебивать.
Но все-таки он это сделал:
- Так чем же современен Галилей?
- Галилей? Да хотя бы окружавшей его инквизицией. Тем, что выпадал из рамок. А что сейчас? Кругом сплошные запреты, догмы, в которые мы должны слепо верить...
Марек, убежденный, что живет в самой лучшей стране мира, был несколько ошарашен. А вот его друг, видимо, думал иначе:
- Инквизиции сейчас хватает, хорошо бы Брехта почитать.
- Это не вопрос. Пойдемте ко мне, почитаем.
Они вновь оказались в бурановской берлоге. Марек плюхнулся на еще не остывший продавленный диван, а Эдик на этот раз устроился за столом. Буранов легко извлек из книжных полок томик Бертольда Брехта из серии «Всемирная литература», уселся напротив Эдика и принялся читать.
Марек слушал, целиком погрузившись в пьесу, испытывая явное удовольствие от открытия новой для себя литературы. Эдик вел себя более эмоционально. Иногда вскакивал, ходил по комнате, что-то хмыкал, особенно, когда звучали слова «бичь рабства», «свобода исследований». После слов одного из героев: «К чему новые законы падения, если важны только законы коленопреклонения», он не удержался и вставил: «Это точно!» Ближе к концу, когда ученик Галилея Андреа Сарти после отречения учителя восклицает: «Несчастна та страна, у которой нет героев», а сам Галилей на это отвечает «Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях», Эдик не выдержал и вставил свою реплику:
- Наша страна несчастна вдвойне. Она и нуждается в героях и не имеет их.
Закончив чтение, Буранов закрыл книгу и, сдерживая волнение, спросил:
- Ну как?
- Это надо ставить и ставить немедленно. Чтобы показать весной до летних каникул, - резюмировал Эдик. Он не стал пояснить, что после летних каникул ему предстоит возвращение в родной институт, а, значит, прощание с театральной студией.
- Марк, а ты что скажешь?
Марк не знал, что сказать. Пьеса ему очень понравилась.
- Да, надо ставить. Только там много этих стихов, песен. Кто их будет петь.
- В этой пьесе слишком мало песен, - воодушевленно произнес Буранов. - Их будет больше. Мы используем стихи Брехта.
- А петь?
- А петь будем все вместе. Это будет карнавал, как в Венеции. Действие начинается в Венецианской республике, где проходят карнавалы. И мы начнем с карнавала. Все будут в масках, кроме Галилея. Актеры выглядывают из-под масок и поют песни. У Брехта они называются «зонги». А сцена будет выглядеть вот так.
Буранов откуда-то вытащил большой лист бумаги, нарисовал сцену и огромный задник, изображавший звездное небо. А на самой сцене пририсовал ширмы, которые поворачиваясь создают обстановку того или иного эпизода спектакля. На одной стороне ширм предметы быта - это жилища Галилея. На другой стороне - книги, церковные кресты. Это и Ватикан, и улица Падуи.
- В общем, вы понимаете, мысль человека свободна и бесконечна, как космос, - пояснил режиссер. - А эти ширмы - такие ограничения. Это и быт, и догмы, заложенные в фолиантах, и все такое прочее. Карнавал эти догмы разрушает, актеры в масках во время зонгов будут ширмы убирать, передвигать, менять, а потом снова ставить. И тогда продолжится действие.
- Здорово! - восхитился Марек, давно уже покинувший продавленный диван. - Я так и представляю Галилея, разрушающего эти ширмы.
- Э-э, милай, не так все просто, - осадил друга Эдик. - Галилей был не дурак выпить и закусить. Это, можно сказать, его ширмы.
- Да ну?
- «Галилей любил вкусную пищу и хорошее вино...», - процитировал Буранов один из зонгов, подтверждая догадки Эдика. - Знаете, как мы закончим спектакль? Там, помните, в финале отрекшемуся Галилею приносят двух гусей? Он отдает Андреа рукописи своей книги, чтобы тот перевез их за границу, и садится есть. И вот картина. Ширмы разлетаются, звучит космическая музыка, великий Галилей на фоне вселенной пожирает этих гусей.
- И этим все кончится? - разочарованно спросил Марек.
- Нет, конечно. Там же еще одна сцена: как Андреа перевозит рукопись через границу. Она будет вся решена в виде карнавала. Карнавал - это символ свободы. Свободную мысль зажать в тиски невозможно.
- Кто будет Галилеем? - поставил вопрос ребром Эдик.
- Ты, да именно ты, Эдуард.
- Но он же не похож, придется ему бороду приделывать, - возразил Марек, вспоминая, как выглядит Галилей на картинках.
- Обойдемся без бороды, сходство не требуется. В Эдуарде есть другое, что мне нравится. Он любит во всем сомневаться. А ты, Марк, сыграешь Андреа. Тут нужна будет твоя восторженность, даже детская наивность. Роль трудная. Тебе придется сыграть Андреа-мальчика, затем подростка и, наконец, взрослого человека, ученого. Справишься?
- А куда он денется, - подбодрил друга Эдик, весьма довольный таким распределением ролей. - Вирджинию, конечно, сыграет Нина Советова?
- Конечно. Вначале дочь Галилея - красивая девушка, а в конце - мегера, служительница инквизиции. Она сможет. Уверен.
Распределив главные роли, друзья принялись подбирать стихи к новым зонгам и музыку для карнавала. При этом так увлеклись, что не заметили, как пробудилось утро. И Эдик с Мареком вспомнили про родителей.
А родители между тем про них помнили всю ночь.
Лидия Ивановна, мама Марека, маленькая школьная учительница с пронзительными узкими глазами, всю ночь ходила по спальной комнате, садилась на стул, вставала, куда-то исчезала, появлялась вновь и почти беспрерывно говорила.
- Я узнала, где он торчит, - заявила она, вернувшись после очередного исчезновения. - Знаешь, где он торчит? Нет, ты не знаешь, где он торчит.
Виктор Иванович, отец этого бестолкового студента, вальяжно расположился в кресле и лениво слушал нервные монологи своей жены.
- Ну и где он торчит?
- Вавилова все разузнала. Они с Эдиком торчат у Буранова. Она созвонилась с одним ихним приятелем из этой театральной банды, и он ей все рассказал, - Лидия Ивановна нервно заламывала руки и еще больше раздражалась, видя хладнокровие супруга.
- Так может быть не стоит и переживать, - Виктор Иванович приподнялся с кресла, думая, что теперь-то можно, наконец, пойти спать. Он еще надеялся выспаться до утренней репетиции. - Детки собрались у режиссера, ничего страшного.
Виктор Холодов слыл местной легендой. Популярный в 50-е годы в своем городе актер, во время хрущевской оттепели он взялся за режиссуру, сделал несколько ярких постановок, после которых драматическому театру дали звание академический, а его самого поставили на должность главного режиссера. Но оттепель закончилась, а вместе с нею закрылась яркая страница в биографии Виктора Холодова и возглавляемого им театра. Он с присущей ему самоиронией называл сам себя «датчанином», потому как лепил нужные спектакли и концертные программы к нужным датам - к очередному партийному съезду или годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции.
Утром режиссер Холодов должен был репетировать важную сцену одной производственной пьесы, в которой главные герои строили новый город. Парторг стройки в мечтах видел город-сад, но вот московские бюрократы ему мешали, а главный инженер философски поучал мечтателя: «Когда строишь новый город, надо понимать, что он будет строиться в три раза дольше, обойдется в три раза дороже и получится в три раза хуже».
Уверенный и решительный на сценической площадке, дома Виктор Иванович превращался в тряпку в руках собственной жены.
- Как это не стоит переживать?! - драматически всплеснула руками Лидия Ивановна. - Ты же не знаешь этого Буранова. А у нас в школе про него такое говорят!
- Какое такое говорят?
- Говорят, что Буранов совсем не интересуется женщинами, ему нужны только мальчики. Поэтому он и студию создал, где много мальчиков.
- И чего ты переживаешь? Уж наш-то мальчик очень даже интересуется девочками. Вспомни, как он влюбился в восьмом классе и рыдал здесь на диване, - Виктор Иванович поймал себя на том, что повторяет интонацию главного инженера из своего спектакля.
Как это ни странно, но напоминание о первой несчастной любви ее сыночка немного успокоило Лидию Ивановну. Она присела на тахту и взяла с мужа слово, что утром не пойдет на репетицию до тех пор, пока не дождется Марека и не разузнает, что у них творилось в комнате очень сомнительного режиссера Буранова.
Марек пришел домой, когда мама умчалась на уроки, которые считала более важными, чем репетиции ее мужа. Виктор Иванович коротко поинтересовался, где его чадо пропадало всю ночь, и упрекнул за то, что тот не позвонил. Марек кратко пересказал события бурной ночи и, быстро собрав портфель, отправился на лекции, на которых от души выспался.
Антонина Ильинична Вавилова, известная в городе поэтесса с невзрачным лицом, встретила сына без упреков:
- Ты где был, Эдя?
- Мама, с сегодняшнего дня я - Галилео Галилей, - загадочно пробормотал Эдик и отправился спать. Он был в академическом отпуске, а потому на этот раз никуда и ни на какие лекции не торопился.
ххх
Эдуард Вавилов умрет в самый разгар экономического кризиса осенью 2009 года. Умрет также стихийно, как и жил. Его сердце разорвется от инфаркта в вагоне московского метро возле станции «Баррикадная».
Тело Эдуарда Ионовича нелепо повалится с сиденья на пол, изо рта пойдет пена. Два сердобольных пассажира подхватят упавшего пятидесятичетырехлетнего мужчину, вынесут его на перрон и вызовут «скорую». Но та только констатирует смерть.
Эдуард Вавилов будет жить бешено, все время куда-то спешить и вечно опаздывать. Постоянно что-то делать и ничего не успевать. Всегда что-то задумывать, но редко воплощать.
Закончив медицинский, он вернется в своей город с молодой женой и маленьким сыном. Своего друга Марека он вызовет на своеобразное соцсоревнование: кто больше за день принесет пользы человечеству. Марк Холодов соревноваться откажется, разумно объяснив, что они находятся в разных весовых категориях. Эдик может спасти жизнь человеку, и миллион статей, написанных Мареком в газете, не принесут столько пользы.
Но Эдик недолго будет спасать людям жизни. Вскоре он перейдет на преподавательскую работу, увлечется философией, защитит кандидатскую. А в разрушительно-революционные девяностые годы Эдуард Ионович твердо решит во что бы то ни стало разбогатеть. Закончит в Москве финансовый институт, разведется с женой, женится, вновь разведется, потеряет сына, убитого наркотиками. Его дела, будто зимние санки, будут то медленно подниматься в гору, то быстро скатываться вниз.
За пару месяцев до гибели он приедет из Москвы в родной город, чтобы навестить могилу мамы и сына. Зайдет в гости к Мареку. Как всегда будет куда-то спешить. Марек плеснет ему в круглый широкий стакан привезенный из Лондона John Walker. Эдик на короткое время расслабится, смакуя виски и закусывая их консервированными оливками. И поделится своими планами на будущее. Они как всегда будут наполеоновскими. Как только он закончит ремонт своей московской квартиры, тут же сядет за докторскую диссертацию. Затем на ее основе напишет книгу и создаст целую философскую школу. О чем будет диссертация? О смысле жизни. Суть разъяснять некогда, пора бежать.
...Марк Викторович подойдет в гробу, выставленному в траурном зале клиники Склифосовского, и мысленно спросит: «Так в чем же смысл жизни, Эдик?» А в голову совершенно не к месту полезет зонг из их очень давнего спектакля «Жизнь Галилея»: «Галилей любил вкусную пищу и хорошее вино...»
Нина
Нина Советова прекрасно знала о своей неотразимости, безбожно ею пользовалась, но никаких планов на этот счет не строила. Она еще не определись с тем, чего же хочет в этой жизни. Может быть просто проявить себя, как проявляются фотографические карточки в ванночке со специальным раствором.
Один раз ей довелось видеть, как это происходит, когда очередной ее поклонник уговорил пойти с ней в фотолабораторию и совместно напечатать фотки с изображением их группы и отдельно Ниночки Советовой.
Ниночка завороженно наблюдала за процессом появления на белой фотобумаге ее портрета, а фотограф-любитель воспользовался ситуацией и поцеловал девушку в шею. Нина ничего не сказала, но слегка отодвинулась, давая понять, что доступ к ее телу имеет строгие ограничения.
Традицию провожать ее после репетиций всей мужской частью театрального коллектива она восприняла как нечто само собой разумеющееся. Студии еще не существовало, а Нина уже была восходящей университетской звездой. Без нее не обходился ни один факультетский и даже общеуниверситетский концерт. Она играла в маленьких сценках, которые ставил кто-нибудь из преподавателей, пела песни из репертуара Мирей Матье. Даже прическу она себе сделала как у французской знаменитости, и она очень даже соответствовала ее личику со вздернутым носиком и хорошо смотрелась на маленькой хрупкой фигурке с немного полноватыми ногами.
В театральной студии она сразу вышла на первые роли, а театральных мальчиков считала своими пажами. Исключение составляли только пришелец Эдик Вавилов и его младший друг Марек, почему-то не поддающиеся ее чарам. Но и они, и даже сам Буранов после каждой репетиции вместе со всей компанией шли провожать Нину Советову до ее временного дома.
Эдик, правда, всегда держал некую дистанцию, при этом говорил с ней больше всех. Как-то Нина, идя по улице в окружении театральных мальчиков, принялась рассказывать, какие замечательные пирожки печет ее мама. Эдик, любитель всего вкусного, тут же оказался рядом и совершенно неожиданно заявил:
- Нина, я приглашаю тебя выйти за меня замуж.
- Как это замуж? - девушка несколько растерялась от такой наглости, хотя к наглости Эдика давно пора было бы уже привыкнуть. - Я же тебя не люблю.
- Так и я тебя не люблю, - невозмутимо заметил Эдик.
- Как же мы жить будем без любви?
- А так: заведи себе любовника, а я заведу любовницу, - гнул свою линию Вавилов.
- Зачем же тогда я тебе нужна? - парировала Нина.
- А ты мне и не нужна вовсе. Мне нужна такая теща, как твоя мама, чтобы пироги мне пекла. Так с чем она их делает? С грибами?..
Нина на эти подколки не обижалась, считая их таким особым проявлением внимания. Обиделась она на него, когда он не проводил ее до самой общаги, а исчез по дороге. И не он один. До заветной двери не дошли Марек и сам Буранов.
А ведь как хорошо начинался этот вечер! Владимир Васильевич прочитал «Жизнь Галилея», которую все приняли на ура. Ниночке досталась Вирджиния. Говоря об этой роли, Буранов говорил, глядя ей прямо в лицо: «Ты красивая, но к концу пьесы должна стать сварливой фурией». Что ж, фурией так фурией. На сцене Нина готова была стать кем угодно. В реальной жизни она все равно оставалась неотразимой.
Но почему они все трое исчезли, не попрощавшись? Завтра на репетиции она, конечно, скажет все, что думает по этому поводу. Только вот кому сказать. Эдику? Тот что-нибудь съязвит по этому поводу. Марека просто обижать жалко, мальчик еще. А самому Буранову как-то даже неудобно.
Но проблема разрешилась сама собой в тот же вечер, когда она, наскоро поужинав на общей кухне, уже собиралась спать. В коридоре парень из соседней комнаты сообщил ей, что ее ждут внизу у вахты.
Нина в коротеньком халатике, ничуть не скрывающем ее изумительные ноги, важно снизошла с третьего этажа и увидела сидевшую возле самых дверей троицу: Буранов, Эдик и Марек.
- Ну, вы и сволочи! - гордо обругала их Нина. - Взяли и так просто слиняли, даже «до свидания» сказать не удосужились.
- Нина, у нас была уважительная причина, - с улыбкой сказал Буранов, тряхнув своими длинными совершенно черными волосами. - Мы были у главного режиссера академического театра.
- Будет врать-то, - Нина почувствовала, что ее по инициативе наглого Эдика опять хотят обдурить.
- И, между прочим, он пригласил нас на премьеру, - вступил в разговор наглец Вавилов, показывая пригласительные билеты на четырех человек. - Ты можешь пойти с нами.
- Достали где-то контрамарки и теперь издеваетесь, - разгадала суть их розыгрыша Нина.
- Нина, если ты не веришь, что пригласительные билеты дал нам главный режиссер академического театра, то я обещаю тебе, что ты пройдешь в театр через служебный вход и разденешься не в раздевалке, а в его кабинете, - вступил в игру Марек, улыбаясь своей мальчишеской улыбкой, которая выдавала шутника с головой.
Было абсолютно понятно, что Эдик придумал какой-то прибамбах. Марек, конечно, повелся. Непонятно только, как это такой серьезный человек, как Буранов, поддался влиянию нахала.
Нине в голову не могло прийти, что вся шутка режиссера и двух его актеров заключалась в том, что они говорили чистую правду.
В тот вечер, когда компания студийцев вывалила на освещенную городскими фонарями зимнюю улицу, направляясь по привычному маршруту, Буранов принялся осторожно расспрашивать Эдика и Марека о том, как отнеслись их родители к тому, что они провели у него целую ночь. Владимир Васильевич догадывался, какие про него, человека подозрительно холостого, ходят слухи. Бороться со слухами дело бессмысленное, но скандала надо было избежать во что бы то ни стало.
Марек честно признался, что его мама и папа очень волновались, думали черт знает что, но вроде бы ему удалось убедить их, что ничего страшного в ту ночь не случилось. Тогда Буранов предложил немедленно пойти в академический театр, к отцу Марека, и объясниться.
Что они и сделали.
Виктор Иванович встретил их в своем кабинете очень радушно, предложил чай с печеньем. И в атмосфере дружеского чаепития заявил, что лично он за своего сына не волнуется, даже рад, что тот нашел себя в театре пусть даже любительском. Затем он принялся делиться своим творческими планами, похвастался, что ставит настоящую «бомбу» - очень острую производственную пьесу молодого автора про строителей нового города, где будут показаны «настоящие недостатки».
Завершилась встреча тем, что главный режиссер в душевном порыве пригласил всю компанию на премьеру, тут же вызвал себе в кабинет администраторшу и повелел ей выдать два пригласительных билета - каждый на две персоны. В том числе и на собственного сына. Пусть придет не один, а с кем-нибудь еще. Виктор Петрович про себя подумал, что сынок явится с девушкой, и станет известно, кто у него новая пассия.
Так в руках этой компании из трех человек оказались пригласительные билеты на четыре персоны.
Нина уже на следующий день забыла, что приглашена на премьеру. Она быстро забывала любые приколы, направленные в ее адрес. Но Марек напомнил ей об этом еще до репетиции. Они встретились на заседании университетского комитета комсомола.
В этот высший орган комсомольской власти молодого вуза Нину и Марка избрали в начале учебного года. Марка - от филфака, Нина же представляла в нем физико-математический факультет. Эту повинность они несли за непомерную активность и нежелание других брать на себя такую общественную нагрузку.
Заседание вел новый секретарь по фамилии Калинников. Его прислали в северный город из Воронежа, и поставили на эту должность после того, как прежний секретарь внезапно загремел в армию.
Калинников, крепко сбитый и очень шустрый молодой человек, оглядел комсомольский актив сквозь очки, похожие на бериевские пенсне, и принялся с жаром рассуждать о задачах, стоящих перед вверенной ему организацией в свете решения последнего съезда партии. Говорил он пылко и не убедительно.
Обозрев поскучневшие лица активистов, Калинников сменил тему и заговорил о бдительности. Но и тут он не нашел эмоциональной поддержки. И, уяснив, что нужны конкретные примеры, новоявленный комсомольский вожак неожиданно изрек:
- Я тут вижу, меня некоторые не понимают. А между тем враги партии и комсомола затесались и в нашу вполне здоровую студенческую среду. Мне стало известно, что некий режиссер Буранов в самом начале учебного года, когда меня еще здесь не было, приходил в ректорат и предлагал заменить комсомол театральной студией. Решил, так сказать, найти альтернативу для советской молодежи.
- Да что ж это такое?! - тут же вскипела Нина. - Какая альтернатива? Причем тут «замена комсомола»? Я сама играю в этой студии. И Марек в ней играет.
- Товарищ Калинников, когда вас здесь еще не было, комитет комсомола поддержал инициативу режиссера Буранова о создании студенческого театра, - примирительным тоном добавил Марк. - И, кстати, Галина Валентиновна была на первой премьере нашей студии и всех нас поздравила.
- Два члена комитета комсомола играют в этой студии, а вы говорите, что это альтернатива комсомолу! - не унималась Нина. - Может нам вообще ничего не делать, а только отчеты писать?
Калинников оторопел от неожиданной контратаки. Особенно его резануло то, что ректор Галина Валентиновна Богатырева одобрила первую премьеру вражеской студии.
- Ну, хорошо, я разберусь. Возможно, меня неправильно проинформировали, - пробормотал секретарь и быстро закрыл заседание.
Марк и Нина вышли из аудитории с разным настроением. Марека вся эта история очень позабавила, и он уже представлял, как насмешит сегодня своих друзей по сцене сообщением, что они, оказывается, «враги» и «альтернатива комсомолу». Он познакомился с Калинниковым нынешним летом в стройотряде и почему-то не мог вспоминать о нем без смеха. А Нина продолжала кипеть, потихоньку, правда, остывая.
Когда она остыла до такой степени, что могла воспринимать информацию, не связанную с этим «подонком, которого нам подослали из Воронежа», Марек с нелепой улыбкой на лице изрек:
- Нина, а ты помнишь, что завтра мы идем на премьеру в академический театр?
В ответ Нина тяжело вздохнула. Ей уже надоели и эти шутники, и комсомольские дуралеи вроде Калинникова. Но обижаться на Марека она не могла. Тем более, что чувствовала в нем уже соратника по комитету комсомола.
В назначенный час Марек с Ниной переступили служебный порог академического театра. Нина немного удивилась, что вахтерша вежливо поздоровалась с его приятелем и преспокойно пропустила их в театральное чрево.
Соратники по сцене и комсомолу поднялись на третий этаж и к полному изумлению Нины вошли в кабинет художественного руководителя академического театра. Навстречу им поднялся из-за стола невысокий мужчина, улыбающийся во весь рот. Нине на миг показалось, что для него нет большего счастья, чем видеть ее на премьере своего спектакля. Правда, она не могла взять толк: а почему именно она приносит счастье такому известному театральному деятелю? Но все равно ей было приятно.
Худрук помог Нине снять ее элегантную двухцветную шубку на искусственном меху (безумный дефицит по тому времени) и повесил в свой личный гардероб. Из-за спины девушки он украдкой показал Мареку поднятый верх большой палец правой руки, как бы говоря: «Молодец, сынок! Классную девчонку отхватил!» Затем вся троица прошествовала по лабиринту театрального закулисья в сторону зрительного зала.
Нина шла, как завороженная, тщетно пытаясь понять, как смогли эти придурки-шутники устроить такой розыгрыш. Но Марек сам испортил всю игру. Пока они шли, он невзначай спросил Виктора Николаевича:
- Пап, а ты с нами сядешь или останешься за кулисами?
Нина все мгновенно поняла. И когда уже в зрительном зале они соединились с Эдиком и Володей Бурановым, Нина без злобы высказала Мареку все, что о нем думает:
- Вот гад! Не мог сразу сказать, что он твой отец?
ххх
Нина Михайловна Советова покинет город, в котором училась и трудилась много лет, в самом начале XXI века. Покинет потому, что ей просто надоест биться головой об стенку.
На рубеже восьмидесятых и девяностых годов, когда все вокруг рушилось, она созидала. Каким-то образом ей удалось сотворить физико-математический лицей, куда принимали детей большей частью из сел и деревень, но они после окончания поступали в вузы Москвы и Петербурга, затем возвращались, чтобы преподавать в университете, который окончила их директор, управлять производством, заниматься журналистикой. Они войдут в элиту региона, но защитить своего директора не смогут.
У чиновников будут свои виды на детище «госпожи Советовой». Кому-то захочется, чтобы там, у блестящих педагогов, учились их детки, а также детки их друзей, родственников и просто нужных людей. Кому-то не понравится, что этому лицею уделяется слишком много внимания. Самое обидное, что огонь разожгут коллеги Нины Михайловны. Они будут писать доносы, сочинять небылицы. В общем, инквизиция российского образца эпохи зарождающейся и уже умирающей демократии будет готовить для нее костер. Только губернатор региона своей широкой спиной прикроет Советову и ее лицей от нападок.
Но в самом начале третьего тысячелетия он проиграет выборы. А новый губернатор не захочет ссориться с «инквизицией». И вздохнет облегченно, когда его коллега из Восточной Сибири, узнавший об уникальном лицее, пригласит Советову в свое правительство, дабы она возглавила в нем управление образования.
Марк Викторович Холодов вдогонку напишет критическую статью «Лицей, который мы потеряли». И будет кусать локти, что проворонил травлю бывшей партнерши по сцене. А проворонит он потому, что сам будет кусаться с губернатором - тем, который не будет давать Нину Михайловну в обиду.
Костер инквизиции так и не возгорится. Приговоренная еретичка вовремя упорхнет, чтобы творить разумное, доброе и вечное уже на другой территории.
Часть II
Юра
Когда слухи о готовящемся грандиозном спектакле в театральной студии доползли до студенток третьего курса филфака, они не преминули поинтересоваться у Марека:
- А кто вас будет Галилеем?
- А кого ты, Марек, будешь играть?
Вообще-то, девушек больше интересовало: правда ли, что Нина Советова - законная жена режиссера Буранова или у нее роман с Марком Холодовым? Но спросить об этом вот так прямо, в лоб, они не решались. Марк в последнее время сильно изменился, перестал быть таким открытым, как раньше, и даже, как им казалось, стал несколько заносчивым. На вопросы, кто кого будет играть в пьесе по Брехту, он обычно отшучивался:
- Кто будет Галилеем - не скажу, а вот римского папу у нас сыграет сам Юрий Никулин.
При этом он ничуть не врал. Роль кардинала Барберини, ставшего по ходу действия римским папой Урбаном VIII, досталась первокурснику исторического факультета Юре Никулину.
Внешне Юра ничем не напоминал своего популярного тезку. Высокий, длинноволосый, порывистый и темпераментный, а еще безмерно самолюбивый с привычкой говорить с придыханием. Именно из-за высокого роста Буранов определил его в римские папы. Режиссер решил, что главный противник Галилея должен быть его выше физически, но безмерно ниже в некоем духовном плане.
Но уже на одной из первых репетиций Буранов засомневался в своем выборе.
Встреча на балу в Риме главного героя с кардиналами Барберини и Беллармином должна была по замыслу Буранова стать центральной сценой первого акта. Тем более что у Брехта бал проходит в форме карнавала, а Буранову вся постановка виделась в карнавальных масках.
Будущий понтифик появлялся в маске голубя, Беллармин - ягненка, а Галилей вообще никакой маски не одевал. И вот среди карнавальной круговерти ученый и два весьма умных церковника вели спор о состоятельности человеческого разума.
На репетиции вместо масок актеры пока использовали картонки. И сцена не получалась. Дискуссия выглядела такой же картонной, как заготовки для масок. Особенно плохо выходило у Юры Никулина.
- Что это было?!... Что это было?! - кричал разъяренный Буранов после того, как ребята в очередной раз попытались сыграть эту сцену. - Юра, ну что ты пыжишься? Что ты пыжишься? Зачем ты пытаешься изобразить из себя римского папу? Ты на себя посмотри. Какой ты понтифик?! Не делай никакого понтифика. Отстранись от роли. Посмотри на роль со стороны. Вот ты - Юра. А вот - кардинал Барберини.
Юра отстранялся, но опять из его уст вылетали какие-то казенные слова.
Буранов, добрый и приветливый по жизни, но резкий и требовательный на сценической площадке, на этот раз просто превратился в зверя. Держа в руках листы бумаги с перепечатанным текстом пьесы, он бегал по ступеням большой студенческой аудитории, где проходила репетиция, опрокидывал по ходу стулья, и что-то говорил, кричал, доказывал.
Внизу на преподавательском месте перед доской с нарисованными формулами стояли обескураженные актеры. Буранов время от времени спускался к ним, сооружал из столов и стульев какую-то декорацию, говорил: «Вот это колонна, ты выходишь оттуда, а ты - отсюда», снова поднимался вверх на студенческие места, садился и смотрел, как его актеры в очередной раз проваливали сцену.
- Ну а что, в конце концов? Я играю, как умею! - не выдержал и взорвался Никулин. - Я не знаю, как надо играть кардинала. Я их не видел никогда - этих кардиналов!
- Все, перерыв!!! - заорал во всю глотку Буранов и смачно бросил напечатанную пьесу на стол.
Актеры облегченно вздохнули. Они уже предчувствовали, что перерыв затянется как минимум на неделю, ибо впереди их ждал Новый год.
А в тот вечер свою актерскую неудачу Юра решил компенсировать победой на любовном фронте. Увы, он и здесь потерпел фиаско.
Юра давно уже неровно дышал в сторону Ниночки Советовой, не замечая при этом, что он не один такой. Единственным конкурентом он считал Марека Холодова, но уже знал, что тот к первой красавице студии совершенно равнодушен. И вот когда студийцы вывалились после репетиции из университетских дверей, чтобы по привычке отправиться в сторону общаги, где жила Нина Советова, Юра, взяв ее под руку, отвел в сторону, и они пошли параллельным курсом.
Девушки, жившие в той же общаге, ехидно похихиковали, парни с ревностью посматривали в сторону этой парочки, Буранов же весь ушел в себя и ни о чем, кроме грядущего провала думать не мог. Марек шел в общей компании и приглядывал на Юру с Ниной с нескрываемым любопытством. И, как многие другие, испытал нечто вроде ревности. За последнее время он с Ниной очень сдружился, правда, влюбленности в своем сердце при этом не чувствовал. Но он решил для себя, что Юра с Ниной - плохая пара, этот выскочка-первокурсник ее не достоин. Правда, и себя он тоже не считал достойным для этой красавицы, талантливой актрисы и очень принципиальной девушки.
Марек видел, как Юра что-то с жаром говорит Нине, немного наклоняясь в ее сторону, поскольку девушка выглядела почти миниатюрной на его фоне. При этом он так яростно жестикулировал, что издалека в вечерней темноте, разрываемой городскими фонарями, казалось, что он обязательно убедит ее в своей правоте. Но Нина сохраняла удивительное спокойствие, что было видно хотя бы по ее походке.
Парочка соединилась с остальной частью коллектива только возле дверей общежития. Нина, открывая входную дверь, сказала негромко, но так чтобы все слышали:
- Но я другому отдана и буду год ему верна.
Все поняли, что Юра получил отлуп, но кому отдана Нина - так и осталось тайной. Тем более было непонятно, почему верность этому счастливчику она собирается хранить только один год. Мысли на этот счет у студийцев рождались разные, хотя на самом деле Нина просто отказала ему словами первыми, пришедшими ей в голову.
Юра горевал недолго. На это у него просто не было времени. Близилась сессия, а еще раньше - Новый год, и Буранов предложил устроить в студии по этому поводу праздничный капустник. Ребята сами разбились на группы, каждая из которых придумывала поздравление по своему усмотрению. Все приготовления держались в строжайшей тайне друг от друга.
Завесу тайн они приоткрыли за день до «наступления часа икс», то есть времени, когда один год сменит другой.
Студийцы собрались в актовом зале университета, пустовавшем по причине надвигающейся зимней сессии. Волновались больше, чем перед премьерой. Еще бы! Играть придется перед своими - самыми строгими критиками. И очень хотелось перещеголять друг друга.
Первым выступили Буранов и худощавая слегка сгорбленная третьекурсница биофака Нелли Остроженкова. Они поднялись по невысоким ступенькам на сцену, Нелли села за фортепиано, а режиссер совершенно безыскусно объявил:
- Антон Павлович Чехов. «Шуточка».
Далее ничего смешного не случилось. Нелли играла этюды Шопена, и они на два голоса озвучивали не самый известный рассказ русского классика. Историю о том, как некий молодой человек замутил голову девушке Наденьке, крича шутки ради, когда они летели с горки на санках, что он любит ее, Буранов и Остроженкова исполнили без всякой веселости, а с какой-то ностальгической грустью об ушедшей молодости. Хотя молодость у них, особенно у Нелли, только начиналась.
Позже Буранов признается, что «все эти капустные дела» ему надоели еще во время учебы в институте культуры. Зато они совсем не надоели студийцам, и те яростно соревновались в остроумии.
Вслед за режиссером на сцену поднялись несколько ребят под предводительством Эдика Вавилова. Оставшиеся в зале приготовились к тому, что острить они будут на тему секса. Так оно и случилось.
Почти вся группа уселась на стулья боком к зрителям и лицом к правому порталу. Марек и еще двое ребят - Олег Штанцев и Костя Лиханов - ушли за кулисы, а Эдик объяснил суть того, что они сейчас покажут.
А показать они решили самих себя, но изрядно постаревших. Поэтому кто-то держался за разбитую радикулитом спину, кто-то опирался на палку, все кряхтели и кашляли, пытаясь изобразить немощных стариков. А невидимые Марек, Олег и Костя принялись стонать разными голосами, изображая за кулисами скорое наступление оргазма. Как пояснил Эдик, там по телевизору показывают порнографический фильм «В постели с Галилеем».
Косте Лиханову в готовящейся постановке досталась роль Сагредо, друга Галилея, и он эту же роль исполнял в капустном номере, но за кулисами, якобы в сцене из некоей порнушки. И вот пока Марек по-прежнему усиленно стонал на женский манер, Олег, подражая голосу Эдика в роли самого Галилея с каким-то сладострастием вопрошал:
- О, Сагредо! Посмотри в подзорную трубу, Сагредо. Что ты видишь Сагредо?
И «Сагредо», изображая еще большее сладострастие, отвечал:
- О, Галилей, я вижу такое, что неподвластно человеческому разуму.
- О! Это Венера?
- О! Нет! Да, это Венера. Эта такая Венера... О! А!! А-а-а!!!
После это все трое уже стонали во весь голос, а похотливые «зрители» из последних старческих сил все ближе передвигались к несуществующему экрану, чтобы получше разглядеть то, что «Галилей» видел в подзорную трубу. И вот когда они уже почти дошли до цели, стоны достигли кульминации, которая закончилась совершенно неожиданно:
- А! А-а!! А-а-а-апчи!!!
Вся троица вышла на сцену, усиленно чихая, давая понять, что никакого оргазма не было и быть не могло.
Настоящие зрители приняли номер на «ура», смеялись и аплодировали. А громче всех хохотал Буранов.
Затем капустную эстафету приняли девушки. Они все вышли в деревенских цветастых платочках и под аккомпанемент все той же Нелли Остроженковой принялись исполнять частушки про мужскую половину студии. Пропесочили каждого, особенно досталось Эдику и Мареку, однако каждый куплет завершался объяснением к ним в любви и веселым танцем.
Финал номера оказался еще более неожиданным, чем у предыдущей группы. Остроженкова вдруг резко ударила по клавишам, сыграв первые аккорды из вступительной части пятой симфонии Бетховена, как бы намекая, что сейчас сама судьба постучалась в дверь. Все девушки выстроились на авансцене, держа перед собой платки, и запели на мелодию популярной песни Пахмутовой:
Страсти в нас кипят бешеные,
Мы себя едва сдерживаем,
Мы себя уже не сдерживаем...
И с криком: «Нам не жить друг без друга!» кинулись в зал.
Ребят охватила оторопь. Эдик вытянул вперед руки, чтобы не подпустить к себе всю эту девичью лавину, Юра Никулин от испуга залез под сиденье, а Марек просто выскочил в проход и бросился бежать. Возле дверей он обернулся и увидел, что его преследует одна Нина Советова. Тогда он остановился и шутливо поднял руки вверх. Нина подбежала и поцеловала его в щеку. Как оказалось, в этом и была задумка - поцеловать каждого студийца. Девушки распредели ребят между собой, Нина почему-то выбрала Марека.
После веселых поцелуев на сцену поднялась еще одна группа во главе с Юрой Никулиным. Все кроме Юры ушли за кулисы переодеваться, а Никулин подался в глубь сцены, там резко развернулся, мгновенно преобразившись, забросил левую руку назад и подошел к зрителям, изогнув свою длинную спину. Махая как маятником правой рукой, он принялся объявлять следующий номер:
- Вы-ыступает вокально-инструментальный, интегрально-танцевальный, музыкально-фундаментальный, иссиня-черный и бело-красный, железобетонно-малиной...
Огромный юрин рот, изрыгая всю эту околесицу, активно двигался, губы смыкались и размыкались, иногда образуя кружочек. Казалось, что слова сами летели в зрительный зал, а правая рука, двигаясь из стороны в сторону, раскидывает их туда-сюда, как жнец разбрасывает зерно по полю.
Не столько от бредовых слов, сколько от поведения и самого вида конферансье студийцев охватил неудержимый хохот. У Буранова от смеха лились слезы, Марек покатывался по полу, а Ниночка умоляла пощадить ее и кричала: «Юра, только без рук», имея в виду, что именно руки вызывают наибольший смех.
А Никулин продолжал нести полную ахинею, не обращая на смех и мольбы никакого внимания:
- ...аскетично-стереофонический, лесопильно-деревообрабатывающий ансамбль карачаево-черкесских цыган эскимосской государственной филармонии «О, квадраты!».
Что там Юра говорил про сам ансамбль, уже никто не слышал. Хохот перекрывал его слова. Его быстро двигающийся вперед-назад рот, не обнажающий при этом зубы, и руку-маятник студийцы видели сквозь слезы. На смех уже не хватало сил. Передохнуть они сумели лишь после того, как конферансье закончил объявление и на сцену с пением «Ай, нэ-нэ да ай нэ-нэ, нэ» вышла группа ребят в длинных юбках и с большими бабушкиными платками. Душевно и добросовестно они исполнили небольшую цыганскую балладу о театральном таборе, кочующем по коридорам университета, о цыганском бароне Буранове и о неразделенной любви молодых цыган к искусству. Только их не воспринимали - сидевшие в зале студийцы приходили в себя, после перенесенного потрясения.
Когда номер закончился, Нина Советова подскочила к Юре и, ударяя его по плечу своими нежными кулачками, весело произнесла: «Ты молоток, Юрка, молоток! Дай я тебя поцелую».
Поцеловать Юру Нина не успела, ее порыв прервали чьи-то хлопки ладоней друг об друга. Все оглянулись и увидели в глубине зрительного зала очкастого Каллиникова.
- Браво, браво! - негромко и без тени улыбки на лице поприветствовал коллектив комсомольский вожак, который, как выяснилось, все это время сидел в зале никем не узнанный. - Это смешно. Смешно и грустно. Вроде вы все - комсомольцы, передовой отряд молодежи. А показываете какую-то цыганщину. Вы забыли об интернационализме? У нас, в университете, нет никаких цыган. Нет ни цыган, ни русских, ни евреев. У нас есть студенты, комсомольцы. И вот этого всего показывать не надо.
Калинников рукой показал на сцену, где только что разворачивалось непотребное действо, развернулся и ушел.
Ребята затихли, стояли как оплеванные.
- У него что - с мозгами не в порядке? - опомнился Никулин и уставился на Холодова, как бы требуя от него ответа за Калинникова.
Марек что-то хмыкнул, вспомнив о первой встрече с этим чинушей нынешним летом. Обстановку разрядила Нина Советова:
- Да не обращайте вы на этого дурака внимание. Его к нам из Воронежа прислали, как отходный материал.
Все рассмеялись и быстро забыли про лишенного чувства юмора комсомольского бюрократа.
Новый год студийцы отмечали в студенческой общаге, естественно, в комнате, где жила Нина Советова. Кроме нее там обитали еще две студийки и две девушки, актерскому ремеслу не посвященные, но большие поклонницы творчества своих подруг и режиссера Буранова.
Отмечали весело. Пили шампанское за Новый год по местному времени, затем по-московскому, конечно, за свою студию, отдельно за режиссера Буранова. Вспомнили, что наступает год тридцатилетия Победы, а потому выпили за отцов, а также за тех, кто не вернулся из боя. Марек с непривычки напился так, что перестал себя контролировать, и когда все пошли танцевать, он пригласил на медленное танго случайно заскочившую девушку из соседней комнаты. Девушка оказалась любвеобильной и тут же впилась в рот невинного юноши своими жаждущими любви губами. Марек в ответ изо всех сил прижал ее к себе. Пришедший с этой девушкой парень из ревности швырнул в них стакан, из которого только что пили за все хорошее, но спьяну промахнулся. Стакан ударился об деревянную дверь и не разбился. Студийцы танцевать перестали и уставились на лобызающуюся парочку. Музыка прекратилась, парень оторвал свою девушку из чужих объятий и та нехотя со словами: «А в чем, собственно, дело, тут все так мило», покинула вслед за ним тесную комнату. Буранов сообразил, что вечеринку пора заканчивать и предложил своим ребятам пойти погулять.
На центральной площади города, которая по примеру Москвы называлась Красной, светилась высокая новогодняя ель, вокруг которой собрался чуть ли не весь город. Люди пританцовывали, спасаясь от холода, под звучащий с динамиков шлягер «Увезу тебя я в тундру». Юра Никулин то ли в шутку, то ли всерьез принялся публично распекать Марека за аморальное поведение, давая понять Нине Советовой, что она зря благоволит к такому развратнику. Нина неожиданно его поддержала, правда, с некоторой оговоркой:
- Ну, ладно бы он вел себя так с нами, но зачем он лобызался с какой-то чужой девицей?
Протрезвевший Марек усиленно пытался вспомнить, что же с ним было, и попросил прояснить картину своего друга Эдика.
- Что я могу тебе сказать: ты впервые вел себя как мужчина, - философски ответил Эдик Вавилов.
Через несколько дней, несмотря на сессию, в студенческой студии возобновились репетиции «Жизни Галилея». Приходили те, кто либо только что сдал очередной экзамен, либо те, кто считал себя готовым сдавать его в любую минуту без подготовки.
Юра Никулин считал себя именно таковым, но первая в наступившем году репетиция совпала с днем сдачи экзамена по античной истории. В этот день в его зачетке появилась первая пятерка, но причиной успеха стали не отличные знания, а молодая преподавательница Надежда Коковцева, записавшаяся в студию после первого спектакля «Эй, кто-нибудь!» Буранов доверил ей роль госпожи Сарти - экономки Галилея и матери его ученика Андреа.
Буранов вошел в студенческую аудиторию, где всего час, как закончился экзамен, а теперь она становилась репетиционной площадкой, и увидел, как Коковцева и Никулин о чем-то бурно спорят. Он уже приготовился дважды хлопнуть в ладоши, давая понять, что репетиция начинается, но молодая преподавательница принялась изливать свою горечь:
- Владимир Васильевич, этот ваш Никулин сегодня пытался сорвать мне экзамен.
- Так уж сорвать экзамен! Подумаешь, один раз обернулся, хотел подсказать Верочке, когда родился император Троян.. - начал было защищаться Юра.
- Один раз! Это называется один раз?! Да ты болтал весь экзамен. Знал ведь, что я ему поставлю хорошую отметку, а вел себя нагло, глупо, недостойно. Пришлось его вызвать раньше других. Так ведь не хотел идти!
- А что ты думаешь, я твой предмет не знаю? Еще как знаю! Мне любая преподавательница сочла бы за счастье поставить «отлично». А ты унизила меня, вызвала раньше всех, не дала договорить мой ответ. И как тебе не стыдно с такого позора начинать свою педагогическую деятельность?
Буранов не стал дослушивать монолог Никулина до конца, а просто хлопнул в ладоши, дав знак начала репетиции. Вернулись к сцене встречи на балу кардиналов Белламина и Барберини, будущего римского папы, с Галилеем.
И все опять пошло также плохо, казенно и картонно, как и в прошлом году. Не клеился из Никулина римский папа, хоть убей. Только на этот раз режиссер, еще не отошедший от празднования Нового года, снова хлопнул в ладоши, прерывая ход сцены, и очень спокойно спросил недавнего капустного гения:
- Юрик, ты зачем опять римского папу из себя строишь? Не надо. Вспомни себя в роли конферансье. И представь себе, что именно этот конферансье играет папу.
- Конферансье - папу! Это возможно?
- Очень просто. Посмотри на роль со стороны. Как будто ты тот самый конферансье и играй. И про руку не забудь.
Юра привычно изогнул спину, забросив за нее левую руку, правой принялся размахивать и текст из роли стал вылетать из его очень подвижных больших губ:
- «А не кажется ли вам, друг мой Галилей, что вы, астрономы, просто хотите сделать свою науку более удобной? Вы мыслите кругами или эллипсами, мыслите в понятиях равномерных скоростей и простых движений, которые под силу вашим мозгам. А что если бы господь повелел своим небесным телам двигаться так?»
Говоря все это, Никулин-Барберини расхаживал вдоль площадки, но на последних словах остановился и правой рукой, которая до этого двигалась туда-сюда подобно маятнику, описал сложную кривую с переменной скоростью. Вавилов-Галилей тут же подхватил игру, обошел партнера с другой стороны и, описав точно такую кривую, легко парировал:
- «Ваше преосвященство, если бы господь так сконструировал мир, то он сконструировал и наши мозги точно также».
Среди сидевших за столами студийцев прошел смешок. «Вот! Это то, что надо!» - негромко крикнул Буранов. Но сцена продолжалась, и теперь она сияла всевозможными красками. Никулин-Барберини то прятался за стоящем на боку столом, заменяющем колонну, то неожиданно появлялся из-за нее. Затем исчезал за занавеской, и уже оттуда выбрасывал свой новый аргумент. Вавилов-Галилей с трудом успевал отбивать тезисы кардинала, но все-таки вышел моральным победителем.
Сцена закончилась и ребята зааплодировали.
- Народы! Вы, черт вас возьми, поняли, как надо играть эту пьесу? - восторженно закричал режиссер. - Брехт - это не Чехов, тут надо отстраняться от роли. Держать дистанцию с персонажем. Поняли?
Все дружно закивали, хотя, наверно, понял только один Юра Никулин. Сегодня он был снова на высоте.
ххх
Двадцать первый век Юрий Андреевич Никулин встретит в Нес Ционе - небольшом городе в центре Израиля неподалеку от Средиземного моря. Он, не будучи евреем по крови, станет не только полноценным гражданином Земли Обетованной, но и профессором Израильского института биологических исследований. Это учреждение с самого своего основания работало на оборону Израиля, а потому ее деятельность оставалась тайной за семью печатями. Завесой тайны будет окутана и жизнь Юрия Андреевича на Ближнем Востоке.
Он был эксцентриком на сцене, станет эксцентриком и по жизни. В годы перестройки, когда члены КПСС, окончательно разочаровавшись в набитых оскомину идеалах, начнут покидать ряды партии, Юрий Андреевич в нее вступит. И вскоре возглавит партком крупного предприятия. Марку Холодову, встретившего его на улице, объяснит:
- Ты не понимаешь, Холодов, что такое секретарь парткома! Это церковный батюшка для всех сотрудников и рабочих. К нему люди идут со своими бедами и болями.
Долго ему быть в роли «церковного батюшки» не пришлось. Сначала запретили партийные организации по месту работы, а затем и вовсе партийный двадцатимиллионный монстр испустил дух.
Юрий Андреевич занялся бизнесом, открыл свой магазин, но его верующие знакомые стали часто видеть бывшего секретаря парткома в местной церкви, где он совершенно истово и не напоказ молился.
Только православный период его жизни оказался более коротким, чем партийный. Господин Никулин женился на еврейке, и вот кто-то пустил слух, что видел его с пейсами, торчащими из-под шляпы. Якобы стал Юрий Андреевич ортодоксальным иудеем.
Проверить слух Марку Викторовичу не удалось. Юрий Никулин с молодой супругой отбыли на Ближний Восток. С появлением социальных сетей в Интернете Холодов сделал попытку отыскать своего бывшего товарища по сцене. И, обнаружив его в «Одноклассниках», поразился его внешнему виду. Нет, никаких пейсов из-под шляпы на аватарке Никулина не торчало. Но жгучая черная борода и острый нос говорили сами за себя: это был стопроцентный еврей. Вот что значит сила перевоплощения!
Зина
В первый воскресный день после студенческих каникул студийцы вновь собрались в полном составе в университетском актовом зале. Долго им рассиживаться не пришлось, Буранов неожиданно заявил, что сегодня он намерен выстраивать финал спектакля, в котором будут заняты все до единого.
- А чему вы удивляетесь? Брехт кинематографичен, его не обязательно репетировать с начала и до конца. Можно как в кино, по эпизодам, - объяснил он свой метод.
Буранов не стал признаваться том, что ночью ему не спалось, и вместо объятий Морфея на него напало вдохновение. И тогда в голове сложилась финальная сцена «Жизни Галилея».
К огорчению Марка Холодова, режиссер решил убрать последнюю эпизод пьесы, где Андреа хитростью провозит через итальянскую границу рукопись великого Галилея.
- А так разве можно - сокращать автора, да еще последнюю сцену, где заложена основная идея? - робко пытался сопротивляться юный филолог.
- Можно, Брехт в своей третьей редакции, которую сам поставил на сцене своего берлинского театра, обошелся без этой сцены, - торопливо пояснил Буранов. - Так что считай, что он сам нам разрешил от нее избавиться.
Больше ничего режиссер объяснять не пожелал, ему не терпелось начать работу.
Работа началась с того, что Буранов вывел всех на сцену и расставил ребят как шахматные фигуры в каком-то ему одному ведомому порядке и приказал каждому своей правой ладонью закрыть лицо.
- Потом вместо ладоней будут маски, - пояснил Буранов. - Запомните, кто где стоит? Теперь быстро все вон - за кулисы, остается один Галилей, он сидит и жрет гуся. Остроженкова марш за пианино. Под музыку все легко, как на карнавале, выскакиваем на свои места, а Галилей незаметно уходит. Понятно?
Ответа студийцев он даже не стал слушать. Убедившись, что все, кроме Вавилова, ушли за кулисы, он велел Остроженковой сыграть легкую карнавальную мелодию. Актеры вывалили на сцену, но очень суматошно.
Тогда, приказав Нелли начать снова, он принялся каждому по отдельности показывать, как он должен вылетать и приземляться на свое место. И жестко определил порядок. Актеры появлялись уже не как абстрактные существа. Кто-то в танце изображал приказчика в лавке, кто-то крестьянина. Один выходил в образе ученого, что-то подсчитывающего в уме, другой - писателя, продолжающего сочинять, третий - монаха, читающего молитву. Но дойдя до своей точки они, закрывая себя рукой, моментально обезличивались.
И вот когда вся площадка заполнилась людьми якобы в масках, Буранов сам выскочил на сцену. Оказалось, он решил сыграть придуманную им же самим роль Великого инквизитора.
Великий инквизитор в исполнении Буранова казался вовсе не злодеем. Это было воплощенное обаяние. Он выпархивал как птица, посылал публике воздушные поцелуи и с легкой долей сожаления произносил начало финального зонга пьесы:
Поймите, люди, так должно было случиться.
Наука нас покинула, удрала за границу...
Затем уже как режиссер он повернулся к своим актерам и показал им, как большим и средним пальцами левой руки они должны будут одновременно отщелкивать определенный ритм: «Там, там, там-там-там». Остроженкову он попросил начать наигрывать тему нашествия из знаменитой седьмой симфонии Шостаковича, а всем остальным изображать движение - в заданном ритме все дружно надавливали своими телами то на правую ногу, то на левую. Создалось впечатление, что человеческая масса движется на зал, хотя все стояли на месте.
Между тем Великий инквизитор в этом же ритме читал «Бараний марш» Брехта:
Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны -
Кожу для них дают
Сами бараны.
По сигналу режиссера Остроженкова усилила звучание великой мелодии. А ребята, быстро запомнив текст четверостишья, хором повторяли за Великим инквизитором:
Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны -
Кожу для них дают
Сами бараны.
Еще один сигнал пианистке - музыка зазвучала еще сильнее, а Великий инквизитор продолжал:
Мясник зовет. За ним бараны сдуру
Топочут слепо, за звеном звено,
И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,
Идут в строю живыми заодно.
И опять все актеры тупо, но еще громче повторили эти слова. По новому сигналу режиссера Шостакович звучал уже на полную мощь, но голос Великого инквизитора оказался громче:
Они поднимают вверх
Ладони к свету.
Хоть руки уже в крови, -
Добычи нету.
На этих словах режиссер остановил музыку и показал, как должны подниматься руки у каждого. У кого-то - в нацистском приветствии, у кого-то как просьба о спасение.
А Остроженковой Буранов дал небольшой листок с текстом:
- На словах «Добычи нету» ты обрываешь музыку, все замирают, а ты выходишь на авансцену и читаешь. Причем негромко и очень спокойно.
Попробовали еще раз. Мелодию Остроженковой пришлось оборвать на самой середине музыкальной фразы. Все замерли в немой сцене, как в гоголевском «Ревизоре», Нелли вышла к зрителям, развернула листок и прочитала:
Когда-нибудь, когда будет время,
Мы передумаем мысли всех мыслителей всех времен,
Посмотрим картины всех мастеров,
Посмеемся над шутками всех шутников,
Поухаживаем за всеми женщинами,
Вразумим всех мужчин.
Именно так по задумке Буранова должна была завершаться его версия «Жизни Галилея». Пока они сделали только набросок, но выходной день позволял поработать подольше, тем более что репетиция началась в полдень.
Буранов оттачивал каждую мизансцену, отрабатывал движения каждого актера, пробовал разные варианты траектории перемещения по сцене Великого инквизитора, просил то Вавилова, то Холодова спуститься вниз и посмотреть, как выглядит тот или иной кусок финального эпизода.
Буранов никогда не знал, что такое усталость, но на этот раз он был просто неистов. Дело близилось к вечеру, когда он, наконец, решил прогнать всю сцену от начала и до конца. Смотреть из зрительного зала было некому - и Вавилов, и Холодов находились на сцене. Но Буранову очень хотелось понять: как выглядит то, что он придумал сегодня ночью. Без всякой надежды, скорее по инерции, он посмотрел в зрительный зал и увидел девушку, сидящую где-то на предпоследнем ряду.
- Ну и как вам? - тут же поинтересовался режиссер.
- Я не знаю, откуда это, но мне очень понравилось, - девушка встала с места и не спеша подошла поближе. Марк обратил внимание на ее слегка прищуренный взгляд и немного подрагивающий голос, хотя чувствовалось, что она вовсе не волнуется. - Это очень сильно. Вот тогда, когда все начинают как бы двигаться... Я даже испугалась. Только, мне кажется, последние стихи должна читать не пианистка. Этот как-то нелепо.
Буранов объявил конец репетиции, а сам остался стоять на сцене. Не ушли Марк и Эдик.
- Она права, не Остроженкова должна читать, кто-то другой, - задумчиво произнес режиссер.
- Конечно, другой, это должен читать Андреа Сарти, - тут же попытался выхлопотать себе еще немного текста Холодов, чтобы тем самым хотя бы отчасти компенсировать потерю целой сцены.
- Нет-нет, это должна быть девушка. Очень подходит та, с которой я только что разговаривал.
-Так в чем же дело? Сейчас я ее приведу, - выступил с инициативой Вавилов.
- Ну уж нет, я сам ее приведу, - заявил Холодов. Ему показалось, что можно даже и этим компенсировать обрезание его роли в спектакле.
Спорить друзья не стали, более того, Вавилов тут же напутствовал Марека:
- Так иди и приведи.
Марк нашел девушку возле раздевалки. Он не умел знакомиться, всегда робел, но на этот раз повел себя очень решительно:
- Извините, вас как зовут?
- Зина, Зина Коркина, - девушка улыбнулась в ответ так, как будто они уже давно друзья, а он почему-то забыл ее имя, хотя голос ее по-прежнему слегка подрагивал. - Я учусь на историческом, на первом курсе.
- Очень хорошо! А меня зовут Марк Холодов. Я, то есть мы - я и режиссер Владимир Васильевич Буранов приглашаем вас в нашу театральную студию.
- Хорошо, я приду. Когда следующая репетиция?
Следующая репетиция состоялась на следующий день.
Когда ребята привычно расселись полукругом на сцене актового зала, Марк, с трудом скрывая гордость, представил новенькую, сидевшую неподалеку. Зина встала, улыбнулась и села так, будто она в этой студии пребывает с самого ее основания. Нина Советова посмотрела на нее с некоторым любопытством и тут же потеряла к ней интерес.
Между тем Марк почему-то решил, что Зина - очень хрупкое создание и нуждается в его покровительстве. Ему казалось, что она совершенно беззащитна перед театральным коллективом, уже успевшим почувствовать вкус первого успеха. Он помнил, как в школе третируют новеньких, особенно если те не умеют постоять за себя. А Марк не знал: умеет ли постоять за себя Зина Коркина.
Поэтому с первой же репетиции он стал оказывать Зине особые знаки внимания, давая всем понять, что если кто-то ее обидит, то будет иметь дело с ним, Марком Холодовым. А заодно и с его другом Эдуардом Вавиловым, потому что не было еще случая, чтобы Эдик не встал на сторону Марека.
Впрочем, Марк прекрасно знал, что никакой серьезной угрозы для Зины нет, только остряки вроде Юры Никулина могут над ней поприкалываться, или Нина Советова задавит ее своим авторитетом.
Но Юра почему-то не острил, а Нина, как однажды заметил Марк, находясь внизу, в зрительном зале, ростом оказалась даже ниже, чем Зина, и давить на нее не собиралась. А Нинина головка со вздернутым носиком оказалась меньше Зининой головы с завитыми волосами.
И все-таки каждый вечер после репетиций, когда вся ватага привычно провожала Нину, Марк шел рядом с Зиной, а потом провожал и ее. Правда, недалеко - до другого общежитского корпуса.
К всеобщему удивлению, Буранов не стал дорабатывать начерно выстроенный финал, а вернулся к началу пьесы. И тому была весьма веская причина. Сразу после студенческих каникул преподавательница Надежда Коковцева объявила, что вынуждена покинуть студию. В деканате ей заявили, что такие близкие, в смысле сценические, отношения со студентами очень развращают последних. Возможно, кто-то донес, что студент Никулин получил незаслуженное «отлично» по древней истории.
В общем, роль госпожи Сарти оказалась вакантной.
Буранов перед началом очередной репетиции хмуро оглядел сидящих полукругом студийцев и молча вздохнул. Все девушки излучали столько радужной молодости, что ни одну из них даже при самом богатом воображении невозможно было представить итальянской матроной, матерью Андреа, экономкой великого Галилея.
Пришлось, как в кино делать пробы.
Всем девушкам, кроме Нины Советовой, уже репетировавшей роль Вирджинии, режиссер повелел выучить несколько слов текста из первой сцены, где госпожа Сарти приходит сообщить гению Возрождения, что тому нечем заплатить молочнику, но сначала выговаривает ему за то, что тот учит его сына совсем не тем премудростям.
Девушки очень старались. Порой получалось даже неплохо, у некоторых смешно. Особенно, когда они произносили текст про сына госпожи Сарти: «Он, видите ли, доказывал мне, что Земля вертится вокруг Солнца. Он, видите ли, твердо убежден, что это вычислил какой-то господин по имени Киперникус».
Сидевшие с зале студийцы смеялись, но Буранов даже не улыбнулся.
Менее всех подходила на эту роль Зина Коркина. Марек подыгрывал ей, стараясь быть для нее хорошим партнером, но был уверен, что ей это роли не видать. Но после текста Андреа: «А разве Киперникус не вычислил этого, а, господин Галилей?...» Зина-Сарти неожиданно резко вскипела: «Что такое? Так вы и вправду рассказываете ему такую чепуху?»
И тут неожиданно взорвался Буранов:
- Стоп! Давайте еще раз. Зина, сделай бабу, настоящую русскую бабу. Такую, какую ты в деревне видела. Представь, что у тебя корову украли.
Буранов позже признался, что понятия никакого не имел, была ли интеллигентнейшая Зиночка хоть раз в деревне. Но она заиграла, и получилась деревенская баба. И слова: «Что такое? Так вы и вправду рассказываете ему такую чепуху?» она произносила так, будто говорила: «Так это вы украли мою корову?»
Так Зина Коркина получила первую серьезную роль в нарождавшемся театре и стала по сцене матерью Мареку Холодову.
С тех пор он регулярно провожал ее одну до общаги, что было вполне закономерно. Репетиции затягивались за полночь. Всех, кто не был занят в репетируемом эпизоде, Буранов отпускал пораньше, и очень часто в зале оставалось только четверо - режиссер, Эдик Вавилов, Зина Коркина и Марек.
Уставшие, они выходили на подмороженное университетское крыльцо, освещенное фонарями, а потом Буранов и Вавилов прощались с Зиной и Мареком и исчезали в ночном проспекте, где уже были погашены огни. Режиссер и исполнитель главной роли были уверены, что у Зины с Мареком роман, и им не надо мешать.
Но они ошибались. Это был еще не роман, а только пролог к нему. Зине было приятно, что этот старшекурсник оказывает ей знаки внимания, а Марек рядом с ней чувствовал себя настоящим мужчиной. Потому что настоящий мужчина, по его мнению, тот, кто несет ответственность за свою девушку. Провожания заканчивались тем, что они говорили друг другу: «До свидания» и расходились.
Все изменилось в одно прекрасное воскресение, когда репетиция закончилась рано, впереди маячило полдня свободы, и Марек всех позвал в кино.
Все, кроме Буранова, согласились. Режиссер потому и закончил репетицию пораньше, что торопился куда-то по своим делам. Остальная ватага быстро оделась, вывалила из университета и направилась в сторону кинотеатра «Родина», где без особого успеха шел фильм итальянского режиссера Микеланджело Антониони «Профессия: репортер». Дорога заняла минут десять, но за это время компания умудрилась распасться. Почти у всех нашлись дела поважнее, чем кино. В итоге до цели дошли только Марек и Зина.
Киноистория про журналиста, присвоившего себе документы умершего человека, чтобы начать совершенно иную жизнь, очень увлекла Марка. Он почти забыл, что сидит рядом с симпатичной девушкой, которую по собственному разумению взял под свою опеку. Но она сама напомнила о себе. В середине сеанса она вдруг встала и начала пробираться к выходу.
Марек тут же вскочил и пошел пробираться по рядам вслед за ней, ругая себя за то, что во время сеанса не обращал на нее внимания.
Когда они выходили из зала, он спросил:
- Что с тобой?
- Мне нехорошо, - ответила Зина, и это оказалось сущей правдой. Стоило им выйти в холл, как она обмякла и повалилась бы на пол, если бы услужливый Марек ее не подхватил.
Дальше произошло то, о чем молодой человек часто мечтал: он взял на руки спасаемую им девушку. Только радости от этого Марек не испытал, он просто не знал, что делать дальше.
Ему повезло - на помощь пришла билетерша.
- Что, обморок?
- Наверное.
- Положи ее сюда, - билетерша указала на кушетку, а сама исчезла, но вскоре появилась с куском ваты и бутылочкой нашатырного спирта. Нехитрыми действиями она быстро привела Зиночку в чувство.
На морозном ветру девушка окончательно очухалась и рассказала о том, что почти две ночи не спала. В субботу был важный семинар, и она тщательно готовилась, а в ночь на воскресение в соседней комнате шла вечеринка. Вид в кино знойной Сахары, внезапно умерший в какой-то захудалой гостинице человек окончательно доконали ранимую Зинину душу.
Но она была очень благодарна Мареку за спасение. О немаловажной роли билетерши в этой истории Зина тут же забыла.
Однако в их отношениях что-то переменилось. Марек уже не думал ни о каком покровительстве, ему просто безумно нравилась Зина. И Зина стала относиться к нему теплее. Когда они возвращались с репетиции, она как бы невзначай брала его под руку или стряхивала снег с лица.
Марек млел от удовольствия, но понимал, что Зина ждет от него каких-то действий. И вот тут его сердце предательски уходило в пятки. Он, знаток классической литературы, где великие авторы много и подробно писали о любви, совершенно не представлял себе, как же в реальности в ней в этом объясниться.
Прошло еще две недели, прежде чем он все-таки решился. Они как обычно возвращались с репетиции, а он никак не мог найти нужные слова. Классическая литература подсказывала, что это должно выглядеть возвышенно, но в голову лезли слова фальшивые и банальные.
Они долго шли молча и остановились потому, что Зина решила стряхнуть снег с воротника холодовского зимнего пальто. Тогда он выдал, то ли ей в лицо, то ли в воздух:
- Зина... знаешь что... Зина, я хочу сказать, что я тебя люблю.
Марек посмотрел в ее глаза, даже не надеясь увидеть какое-то понимание. А она, однако, не убрала рук с воротника и негромко спросила:
- Хочешь знать, как я к тебе отношусь?
- Да.
- Я люблю тебя как самого родного и близкого друга.
Марек не успел понять - она его все-таки любит по-настоящему или относится как к другу. Зина коснулась его губ своими губами, и долгий поцелуй стал ответом на этот вопрос.
Они еще два часа гуляли по городу, периодически останавливались, Зина счищала снег с его воротника и зимней шапки, затем вновь целовались. У Марека голова кружилась от счастья, и он даже не замечал, как во время поцелуев с головы слетала та самая шапка, которую он потом все-таки находил, хотя и терял при этом голову.
Пролог закончился, начался роман.
Он мог бы быть бурным и страстным, если бы вместе с головой Марек не потерял зерно роли Андреа Сарти. Ему очень хотелось блеснуть своим актерским мастерством перед любимой девушкой, но получалось так плохо, что Буранов уже не кричал, а хрипел:
- Что ты делаешь, Марк?! Но вот что ты делаешь? Ты из какой пивнушки вышел играть милого юношу, кстати, будущего ученого?
Марек не понимал, при чем тут пивнушка, окончательно пугался, роль катилась к провалу.
Тогда Зина взяла их любовную связь в свои, как оказалось, крепкие, хотя и нежные ручки. Она заявила Марку, что до премьеры они остаются только друзьями. А потому никаких поцелуев и, конечно, никакого дальнейшего развития их отношений временно быть не может. Марек согласился. Он боялся в случае провала своей роли потерять Зину навсегда.
И роман вернулся к своему прологу. Он, как и прежде, провожал ее после репетиций до общаги, они говорили о чем угодно, только не о любви.
Как это ни странно, но такая перемена пошла на пользу роли. Всю свою сдерживаемую страсть Марк выплескивал на сцене. Его Андреа получался ярким и пылким. Особенно хорошо у него удался эпизод с отречением Галилея.
По версии Брехта, в пять часов в случае отказа великого ученого от своего учения должен зазвонить большой колокол. Пять часов пробило, но колокол не зазвучал. И счастливые ученики кинулись обнимать друг друга, гордые тем, что их наставник не сдался. И Андреа, первый из учеников, выходил на авансцену и громко возвещал на весь зал: «Насилие не всевластно. Итак, глупость можно победить; она не так уж неуязвима!» Но тут раздавался звон большого колокола, и наступало жестокое разочарование. И тогда-то Андреа бросал в сердцах так понравившуюся Эдику Вавилову фразу: «Несчастна та страна, у которой нет героев».
Когда поздно ночью всю сцену прогнали от начала и до конца, строгий Буранов, сам не ожидая этого от себя, вдруг крикнул:
- Браво!
Марек был бы снова счастлив, если бы все это видела Зина. Увы, она не была занята в этом эпизоде и давно ушла домой.
С репетиции шли вместе Марк и Эдик. Неотразимый Вавилов недавно потерпел крушение на любовном фронте. Однокурсница, на которой он всерьез собирался жениться, написала из Перми, что считает его человеком несерьезным и выходит замуж за другого. Но на работе над ролью Галилея это никоим образом не сказалось. Никому о своей личной драме Эдик не говорил, и только своему другу Марку рассказал все.
Марк молча слушал, понимая, что утешения бесполезны, а Эдик неожиданно остановился и сказал:
- Марк, я тебя очень прошу: женись, пожалуйста, на Зине. Пусть у вас будет много детей. А я буду приходить к вам и играть с ними. Сам я, наверное, уже никогда не женюсь.
Марк хотел было сказать, что не надо загадывать, будут другие девушки, ты еще женишься, но Вавилов резко повернулся и быстро пошел в сторону своего дома.
ххх
Зина и Марк не поженятся, и никаких общих детей у них не будет.
Зина быстро поймет, или, скорее, почувствует, что Марк, вроде такой мягкий, добрый и податливый, обладает каким-то внутренним железным стержнем. Он может уступать по мелочам, но в более серьезных делах будет вести себя по-своему, так, как он сам считает нужным.
Марк ей не подходил, поскольку и она сама была такой же. А у нее были свои взгляды на жизнь, не во всем совпадающие с холодовскими.
Ее дядя, Андрей Илларионович Коркин, который всего на пять лет был старше племянницы, сделает блестящую карьеру при советской власти, а после крушения социализма его дела и вовсе пойдут в гору. Он возглавит один из сибирских регионов, по своей территории способного вместить четыре Франции.
Зину он позовет в свою команду еще во время губернаторских выборов, а после победы попросит остаться. Взять ее в свою администрацию он не сможет - побоится обвинений в семейственности. Поэтому он предложит ей другую работу.
В этом субъекте федерации живут несколько малочисленных и очень самобытных народов. И вот эти маленькие народы создадут губернатору самые большие проблемы. Воцарившийся на всей территории России дикий капитализм окажется к ним особенно безжалостным. Нефтяные компании будут портить им пастбища, всякие проходимцы скупать за бесценок оленину и соболей, одаривая мужскую часть огненной и весьма вредной для организма этих людей водой.
Андрей Илларионович вместе с Зинаидой Юрьевной еще во время предвыборной кампании поймут, что надо что-то делать. Они создадут фонд «Вектор добра», куда губернатор фактически вынудит нефтяных магнатов перечислять крохи от своих доходов. Но этих крох вполне хватит, чтобы не пышущих здоровьем детей охотников и оленеводов регулярно вывозить на курорты Черного моря. А их нетрезвых отцов лечить от болезни, которую почему-то называют «русской».
В начале XXI века о Зинаиде Юрьевне будут писать в «Огоньке» и в «Известиях», за опытом станут приезжать чиновники из других регионов. Она не только сама прославится, но и сделает своего дядю одним из самых непотопляемых губернаторов России. Президенты страны будут меняться, а главой региона долгие годы будет оставаться Андрей Илларионович Коркин. Политологи не смогут объяснить столь странный феномен. Может быть, все дело в том, что он вместе с Зинаидой Юрьевной с самого начала выберет верный вектор?
Часть III
Сергей
Владимир Буранов, Эдуард Вавилов и Марк Холодов склонились над столом, как военачальники над картой предстоящих боевых действий. Только перед ними лежала не карта, а эскиз декорации будущего спектакля «Жизнь Галилея».
Эскиз выполнил молодой архитектор Эмиль Сухарев. Неизвестно, как режиссеру Буранову удалось уговорить начинающего зодчего поработать на безвозмездной основе, но он все сделал на высшем уровне, не взяв ни копейки.
Эскиз был чудесен, и казалось, будто он блеском замысла освещает полутемную бурановскую берлогу. Сухарев великолепно расписал звездное небо, сумел передать ощущение космоса, бесконечной вселенной, на фоне которой разворачивались вполне земные проблемы - Галилею нечем платить молочнику, дочь пора выдавать замуж, а инквизиция плетет и плетет свои интриги.
Теперь вставала проблема: как воплотить эту изящную затею в жизнь.
- Нам нужен электрик, - задумчиво произнес Буранов. - Очень хороший, изобретательный электрик. И чтобы он согласился бесплатно сделать нам небо и звезды, которые мерцали бы в определенном порядке.
- Сергей Тучин! - в один голос воскликнули Вавилов и Холодов.
А Марк тут же для большей ясности добавил:
- Точно, Серега Тучин!
...Их веселая тройка сложилась в девятом классе накануне Нового года. Мареку Холодову родители в честь успешного окончания восьмилетки пообещали подарить восьмимиллиметровую кинокамеру, но случился очередной семейный финансовый кризис, возможный, правда, только в капиталистическом обществе, а никак не в советской ячейке. И все-таки они отложили обещание до конца учебного полугодия, если сынок хорошо его закончит.
Сынок закончил полугодие на отлично, но тут маме подвернулась горящая путевка на туристический поезд, который во время школьных каникул совершал поездку по старинным городам русского Севера. Марек наотрез отказался менять кинокамеру на железнодорожный маршрут. Однако аналогичную путевку сумела раздобыть и мама Эдика.
Эдик и Марек дружили, кажется, с первых дней своего рождения, поскольку их мамы были давними подругами, да и рожали в одно время в одном родильном доме. Поэтому Эдуарду очень хотелось, чтобы Марк поехал вместе с ним.
- Обормот, как ты не понимаешь своей выгоды? - добродушно вразумлял своего друга Эдик. - Тебе зачем нужна кинокамера? Чтобы игровое кино снимать. Правильно? И неужели ты думаешь, что мы во всем поезде не найдем человека с кинокамерой? И который тоже хочет снимать игровое кино.
Марек действительно мечтал о кинокамере, чтобы снимать игровое кино. В то время он хотел стать кинорежиссером, но ждать окончания школы, чтобы затем поступить во ВГИК, получить диплом и долго добиваться права снимать собственные ленты, он не собирался. Марек был нетерпелив, он жаждал творчества. И сочинял сценарии немых картин, действие которых происходило в квартире, во дворе, на улице. То есть таких фильмов, которые вполне можно снять обычной любительской камерой, не имея павильонов, монтажных студий и прочих атрибутов настоящего кинопроизводства.
Аргумент, что для этого не обязательно иметь кинокамеру самому, достаточно, если она будет у того, кто согласится с его идеями, на Марека подействовал. И в железнодорожное путешествие Эдик отправился вместе с ним.
Беда была, правда, в том, что места им достались в разных вагонах. И наутро, когда поезд прибыл в Вологду, где не планировалась экскурсия, но юным туристам разрешили погулять, Марек зашел к Эдику в купе, чтобы вместе с ним отправиться на прогулку.
Эдик начал было одеваться, но тут вспомнил про своего соседа - маленького щупленького парнишку, забившегося в углу своей нижней полки.
- Сереженька, ты с нами пойдешь? - ласково, но с легкой иронией пригласил его Эдик.
- Пойду, - обрадовался Сереженька и тут же вскочил на ноги. - А кинокамеру с собой брать?
Надо ли говорить, что после таких слов Марека уже не интересовали архитектурные красоты вологодского кремля и старинных церквей. Он был целиком занят своим новым знакомым. Всю прогулку он рассматривал кинокамеру «Кварц» Сережи Тучина, которую родители подарили ему совсем недавно на день рождения. А вечером они втроем сидели в купе и обсуждали планы создания любительской киностудии.
Сережа выглядел сущим дитем - на вид лет двенадцать. Но, как выяснилось во время прогулки, он был ровесником Марека и Эдика. И владел не только кинокамерой, но достаточно богатым воображением. Поэтому сценарные идеи Марка Холодова быстро обрастали яркими и смешными деталями. За время пути вся троица сочинила не менее пяти киносценариев небольших эксцентрических комедий. Поэтому по возвращению домой перед ними встала проблема: с какой идеи начать?
В конце концов, решили, что первым будет фильм про Фантомаса и майора Пронина.
Фантомасом друзья переболели в детстве. Когда выяснилось, что страшных и одновременно очень смешных фильмов про гениальное чудовище всего три, маленький Марек испытал разочарование. И тогда, собрав во дворе знакомых мальчишек и девчонок, он им таинственно сообщил, что вместе с папой посмотрел запрещенный фильм «Фантомас в СССР», который в отличие от всех остальных серий заканчивается полным крахом злодея - его побеждают советские пионеры. Почему такой жизнеутверждающий фильм был запрещен, никто не задумывался, дети охотно верили Мареку. А когда он все-таки признался, что историю про похождения Фантомаса в их любимой стране сочинил сам, пацаны единодушно решили, что Марек врет. Не мог он придумать такой красивый и смешной сюжет.
А вот Эдик и Сережа идею сделать четвертый фильм про Фантомаса охотно подхватили. Эдик при этом заявил, что победить это исчадие ада должен сам майор Пронин.
Романы советского писателя Льва Овалова никто из авторской троицы не читал, но Эдик знал анекдоты про главного героя его произведений. И охотно рассказал один из них: «Фантомас забежал в туалет и закрылся в кабинке. Из унитаза показалась голова майора Пронина: «Cдавайся, Фантомас! За меня весь народ!», «А за меня техника, - ответил Фантомас, нажал на педальку и утробно захохотал».
Роль Фантомаса Эдик забрал себе. Сережа скромно изъявил желание сыграть майора Пронина. Автору идеи достался негероический персонаж советского изобретателя вечного двигателя. Чтобы похитить это гениальное устройство, Фантомас приезжает в Советский Союз, но на его пути встает майор Пронин.
Маску для Фантомаса друзья изготовили из женского чулка, окрасив его в зеленый цвет, что, правда, не имело никакого значения. Юные киношники могли себе позволить только черно-белую кинопленку. Вечный двигатель соорудил изобретательный Сережа Тучин из колеса самоката, найденной на свалке трубки и еще кучи разнообразных деталей.
Все трое стали заодно и операторами. Они снимали по очереди - в зависимости от того, кто не был в кадре. Особенно сложной оказалась сцена на колесе обозрения. Именно там, по замыслу авторов, Фантомас настигал изобретателя, прижимавшего к груди дело своей жизни. В тесной кабинке Эдику и Мареку пришлось изображать драку их персонажей, а Сереже снимать это на «Кварц». Удивительно, но им удалось снять всю сцену за один круг, при этом кинодеятели даже не заметили, что на них пялятся изо всех кабинок.
Как только их кабинка достигла низшей точки, юркий Тучин выскочил с камерой и успел заснять лежащего без дыхания поверженного изобретателя. Кабина уже было пошла на второй круг, когда Холодов «ожил» и соскочил с нее. А раньше всех поле боя покинул Фантомас-Вавилов. Когда все трое оказались на земле, раздались аплодисменты. Гуляющая публика поняла, что ребята снимают кино, и этот процесс им понравился.
Затем сняли ставший впоследствии коронным эпизод погони Пронина за Фантомасом.
Фантомас, держа в руках добытый в сражении «вечный двигатель», бежал по всему городу от майора в штатском. Пронин случайно оказался свидетелем жестокого убийства и бросился вслед за чудовищем. Фантомас, поняв, что от советского контрразведчика ему не уйти, заскочил в автобус пятого маршрута. Чтобы не пугать пассажиров, прибегли к хитрости. Вавилов в маске только подбегал к очереди на автобусной остановке. Затем Холодов снял, как Пронин-Тучин почти догоняет противника. И следовал кадр, как закрываются двери.
Автобус отъехал, а Пронин побежал за ним. И так он бежал почти через весь город.
На самом деле Тучин бегал за разными автобусами пятого маршрута. Но создавалось впечатление, что Пронин способен перемещаться по городу со скоростью движения пассажирского автотранспорта.
Погибал Фантомас за городом в лесу. Поняв, что убежать с «вечным двигателем» ему не удастся, он швырял его в Пронина, но майор в штатском ловил эту груду деталей на лету и перебрасывал назад. Эта штука взрывалась, от «Фантомаса» оставались одни ботинки.
Безопасный взрыв сумел устроить опять же Сережа Тучин, использовав вещества из набора «Юный химик».
Фильм имел огромный успех среди родственников, друзей и знакомых. Два тренера по легкой атлетике пригласили Сережу Тучина в свою секцию, обещая, что в скором времени он станет чемпионом СССР по бегу на длинные дистанции. Они поверили, что он бежал за одним и тем же автобусом почти через весь город.
Сережа в секцию не пошел, но в школе с ним стали происходить удивительные перемены. Девять с половиной лет он тихо сидел на задней парте, на всех комсомольских собраниях молчал, поручений ему никаких не давали, зная, что он их все равно не исполнит. Друзей у него в классе не было, поскольку он никому не был интересен, а девочки вообще считали его пустым местом. Он, правда, слыл «хорошим мальчиком», но кому интересны просто «хорошие мальчики»?..
К концу девятого класса «серый мышонок» неожиданно ожил, стал проявлять инициативу, снял на любительскую камеру кино про свою школу. Более того, он стал лучше учиться, с троек по русскому и литературе перешел на четверки, а с четверок по физике и математике на пятерки. Самое удивительное, что рос он не только духовно, но и физически. И при построениях на уроке физкультуры перемещался с конца, как самый маленький по росту, в середину, а потом и вовсе оказался впереди всех. К окончанию школы он достиг своей макушкой одного метра восьмидесяти пяти сантиметров. На выпускном балу перетанцевал со всеми девушками класса, причем каждый раз по их приглашению.
После школы вся троица единодушно решила поступить в только что открывшийся в городе университет. Вавилов и Холодов избрали филологически факультет, чтобы, окончив его, стать писателями и в соавторстве творить киносценарии для будущих побед в Каннах и Москве. Тучин от дальнейшего сотворчества не отказывался, но поступать на филологический не захотел - он ничего не мог поделать со своей безграмотностью. Поэтому выбрал физику.
Вавилов подошел к делу поступления очень серьезно, принялся изучать мировую литературу, дошел до советской, и тут ему подвернулась трилогия Юрия Германа «Дорогой мой человек». Главный герой медик Володя Устименко так увлек Эдика, что он твердо решил стать врачом. Медицинского факультета в новорожденном университете еще не было, и Вавилову пришлось отправиться на учебу в другой город.
А Тучин на физфаке почувствовал себя абсолютно в своей тарелке. Факультетский корпус строители не успели сдать к намеченному сроку - у здания полностью отсутствовала крыша. И Сергей приходил на каждый вступительный экзамен первым, получал отличные оценки, кроме сочинения (за грамматические ошибки едва натянул на «тройбан»), а затем возвращался в аудиторию с кинокамерой и снимал, как прямо под открытым небом происходит процесс поступления в вуз.
Эти и многие другие уникальные кадры он потом крутил своим однокурсникам, и те единодушно согласились сниматься в его игровых лентах. Тучин и Холодов продолжали творить серию про Фантомаса. Забавный маньяк в исполнении на этот раз сережиного сокурсника Олега Штанцева проникал на экзамен под видом преподавателя, но студентам удавалось его разоблачить. Во время поездки в стройотряд родился фильм «Фантомас против ССО». В нем зарубежное чудовище пытается развалить стройотрядовское движение, насылая на трудяг-студентов плохую погоду (а с дождями им «повезло») и обрабатывая стройку препаратом лени. Под воздействием этого вещества надпись на плакате «Работа, мы тебя не боимся!» превращалась в свою противоположность по смыслу: «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем».
На четвертом курсе от этого дела откололся Марек. Он заявил, что это все несерьезно, есть великая мировая литература и вот ее-то и надо осваивать. Именно в это время университете появился молодой режиссер Буранов, пригласивший всю кинокомпанию в театральную студию, чтобы ставить серьезные пьесы. На приглашение откликнулись Холодов и Штанцев. Тучин на них не обиделся, но сам в студию не пошел, а продолжал снимать немые короткометражки о жизни студентов, которые пользовались немалым успехом на университетских вечерах.
После премьеры «Эй, кто-нибудь!» Сергей поздравил друзей с успехом и угрюмо отправился домой, очень жалея, что на этот раз он не с ними. А когда Эдик и Марек предложили ему помочь создать «космос» в декорации к «Жизни Галилея», он согласился сразу. Не потому, что ему был интересен театр. Главное, они снова были вместе и заняты общим делом.
К созданию «космоса» подключилась примерно треть группы, в которой учились Сергей и Олег. Нехитрую схему придумали во время лекции по «Научному атеизму». Все равно никто из физиков не понимал, зачем им знать, какие существуют религии, когда Бога нет. Вечерами они воплощали то, что придумали не безбожной лекции, в жизнь.
Через неделю большое полотно с мигающими звездочками уже висело на заднике актового зала. Свет погасили, врубили музыку группы Space. Вся студия, сидевшая в зале, почувствовала себя космонавтами, вылетевшими из космического корабля.
- Здо-рово! - воскликнула Ниночка Советова, посмотрев влюбленными глазами на стоящего на сцене Тучина. Олег Штанцев горделиво стоял рядом и принял комплимент на свой счет. С этого времени он был уверен, что сердце Ниночки в его надежных руках.
- Неплохо, да, очень неплохо, - скупо похвалил работу юных физиков Буранов и тут же сделал несколько замечаний, указав, как именно и в каком порядке должны мигать звездочки.
Сергей почувствовал себя ущемленным, но сдержался, ничего не сказал. Он, как и Олег, уловил на себе взгляд первой красавицы театральной студии, и даже решил про себя, что он, пожалуй, жениться на ней. Не в этом году, конечно, попозже. Но время у него есть. Он ведь теперь стал частью этого коллектива, а потому имеет все права на его женскую половину. К тому же у него есть большое преимущество - он сам снимает кино, хорошо фотографирует, а Вавилов и Холодов - его друзья. Они помогут завладеть Ниной. Сергей знал, что они сами к ней совершенно равнодушны.
ххх
Планы Сергея Тучина относительно Нины Советовой очень скоро изменятся. Своенравные девушки оказались не в его вкусе. Через год он положит глаз на Зину Коркину. Но ухаживать за ней начнет только после того, как окончательно убедится, что их отношения с Мареком полностью себя исчерпали.
Зина не сразу ответит на его ухаживания. Она внимательно изучит этого высокого худощавого не лишенного обаяния юношу и убедится, что он ей вполне подходит. Он все-таки лучше его немного нервного друга Марека Холодова и самоуверенного Эдика Вавилова. Марк и Эдуард постоянно фонтанировали идеями, а Сережа был замечательным исполнителем. Идей и у Зины хватало. Поэтому она очень нуждалась в мужчине, который мог бы стать ей верным помощником.
Они поженятся через три года, когда Сергей Тучин будет учиться в аспирантуре, а Зинаида Коркина станет старшекурсницей. Они будут не первой и не последней супружеской парой, сведенной судьбой в университетском студенческом театре. Но только эта семья не распадется, в отличие от остальных зачатых в театре брачных союзов.
Многим их отношения покажутся холодными. На людях Сергей и Зина не будут демонстрировать своих теплых чувств, а, наоборот, подчеркивать легкую отчужденность. Казалось, что они скоро разведутся.
Но они не разведутся. Третье тысячелетие они встретят в Москве. Купят квартиру на проспекте Вернадского, но Зина большую часть времени будет проводить в Сибири у дяди. Сергею придется оставаться на хозяйстве.
Сначала у них родится сначала мальчик, потом девочка. Потом девочка вырастет и родит мальчика. Старший сын тоже вырастет, и у него родится девочка. Но внуки супругов Тучиных появятся на свет уже в российской столице. Город, который свел их бабушку и дедушку, третье поколение Тучиных не заинтересует. У них будет своя жизнь, одинаково далекая как от «Жизни Галилея», так и от жизни актеров, разыгрывавших эту пьесу на сцене в той стране в те далекие годы.
Виталий
Студийцы изменения в природе, связанные со сменой времен года, замечали лишь тогда, когда всей гурьбой возвращались с репетиций. Дело шло к премьере, отдельные сцены уже отработаны, теперь вся «Жизнь Галилея» прогонялась от начала и до конца. Шероховатости Буранов убирал по ходу прогонов.
Вечера становились все менее темными, снег под ногами сначала превратился в слякоть, и ребята получили дополнительную возможность для завоевания девушек, подавая им руки, когда нужно было пересечь ручейки, текущие с верхней части города к реке. Особой наглостью отличился новичок Сергей Тучин. Он просто хватал девушек на руки и с такой ношей пересекал маленькие водные преграды. Почему-то получалось так, что чаще всего в его руках оказывалась Нина Советова. В таких случаях она обычно легонько взвизгивала: «Ой! Что ты делаешь?», но не сопротивлялась.
Гроза над студией разразилась еще до появления природных майских гроз. Комсомольский секретарь Виталий Калинников пригласил к себе в кабинет Буранова, глядя куда-то в пол, вежливо поинтересовался, как продвигается работа над спектаклем, а затем поднял глаза и сквозь бериевские очки довольно жестко заявил:
- Прежде чем ваше творение увидят студенты, его надо будет сдать художественному совету университета.
Буранов был очень удивлен, он никогда не слышал о существовании университетского художественного совета. Не знали об этом и члены комитета комсомола Нина Советова и Марк Холодов. Тем более, что спектакль «Эй, кто-нибудь!» они никакому художественному совету не сдавали. Но от секретаря Калинникова они не ждали ничего хорошего.
...Витя Калинников в седьмом классе в первый раз взял в руки гитару. В воронежском дворе пацаны вечерами собирались в небольшой беседке, принадлежащей соседнему детскому садику, и обязательно появлялся некий Серж с гитарой. С этого момента этот Серж становился душой компании. Он пел Высоцкого или нечто блатное, типа «...где мчится курьерский Воркута-Ленинград».
Вите тоже очень хотелось быть душой компании, и он уговорил отца купить ему гитару. Отец служил парторгом крупного промышленного предприятия. С малых лет он заставлял сыночка читать правильную литературу - «Как закалялась сталь», «Молодую гвардию», ежедневно смотреть программу «Время», а вот в гитаре пользы не видел. Но и вреда тоже. А потому купил ему самую крутую семиструнку в надежде, что сынок через нее приобщиться к музыкальной культуре.
Увидев гитару, дворовые пацаны Витька зауважали, а Серж из соседнего дома взялся обучить его обязательным трем аккордам. Правда, одну струну пришлось убрать, выяснилось, что семиструнная гитара - это «каменный век и хуже того - средневековье».
Через год Витька взяли в школьный ансамбль «Круги». Крутую гитару, правда, опять пришлось переделывать. К ней пристроили какую-то примочку под названием «звукосниматель», подключили к усилителю, а тот к огромным колонкам. Витек услышал, звучание струн где-то отдельно от гитары и переполнился восторгом. А когда подошел к микрофону и запел, а звук летел куда-то в зал, он ощутил чувство полета.
С этого дня для Виталия Калинникова не существовало ничего, кроме его гитары и ансамбля «Круги». Они играли на школьных вечерах, на концертах, на танцах, на каникулах выступали на летних площадках в парке. Репертуар обычный - что-то из Beatles, Rolling Stones, Deep Purple, Led Zeppelin, а также популярных советских «Поющих гитар» и «Веселых ребят». Пытались пока без особого успеха сочинять что-то свое. На каждый концерты выходили с напяленными на шею спасательными кругами под песню собственного сочинения: «Да, это мы, ансамбль «Круги».
В девятом классе учеба у Виталика не заладилась, «Круги» отнимали слишком много времени. На вечере в честь Нового года разразился скандал: вместо спасательных кругов ребята вышли на сцену с деревянными подставками для унитазов. Терпение школьного начальства лопнуло, родителей «круговиков» вызвали к директору школы.
Папа Виталия вернулся после общения со школьным начальством очень хмурым, первым делом разбил об батарею водяного отопления гитару, а когда сынок перестал рыдать, очень жестко с ним поговорил. Отец очень логично объяснил ему, что музыкант из него все равно не получится, а жизнь - суровая штука - ее надо выстраивать по точным лекалам. Во-первых, успешно закончить школу. Во-вторых, поступить в институт. В третьих, сделать карьеру.
С «Кругами» было покончено, Виталий взялся за ум. После школы поступил на исторический факультет Воронежского университета, где всерьез и надолго занялся комсомольской работой. Получив диплом, Виталий собирался начать крутой подъем по карьерной лестнице в родном городе, но его отправили по комсомольской путевке в далекий северный город с трудно произносимым названием.
Виталий бросился к отцу за помощью, но тот порекомендовал сыну не искать легких путей в жизни, налил ему водки в граненый стакан, выпил сам и запел песню своей юности:
Мы пришли чуть свет
Друг за другом вслед,
Нам вручил путёвки
Комсомольский комитет.
Едем мы, друзья,
В дальние края,
Станем новосёлами
И ты и я.
Когда Виталий прибыл по месту назначения, выяснилось, что это далеко не самый северный город. В местном горкоме комсомола ему сообщили, что он должен немедленно отправляться в Приполярье, где молодежь на месте богатых нефтяных месторождений строит город-мечту. А Виталий Калинников назначен комиссаром зонального студенческого строительного отряда.
Будущий город-мечта встретил Виталия унылым дождем и злющими комарами. В болотистой местности стояли две пятиэтажки, а поодаль распустил паруса большой палаточный городок. Там жили студенты трех вузов, собранные на время летних каникул в двадцать строительных отрядов.
«Вот откуда мне предстоит стартовать в большую жизнь, - уныло подумал начинающий комсомольский функционер Калинников и тут же себя успокоил: - Что ж, Павка Корчагин строил узкоколейку не в лучших условиях. Не будем распускать нюни».
Виталий взялся за новое дело с комсомольским энтузиазмом. Для начала он, напялив на себя стройотрядовскую форму, отправился проверять, как в этом палаточном городке обстоят дела с наглядной агитацией.
Он прибыл на стройку с опозданием, а потому был убежден, что без него уже многое сделано. Калинников ожидал увидеть плакаты, вроде «Я там, где ребята толковые, я там, где плакаты «Вперед!» Но перед ним открылась совсем другая, просто-таки чудовищная картина.
Первый стройотряд, куда Виталий явился с проверкой, носил какое-то импортное название «Nordо Stella». Комиссар отряда Сергей Тучин пояснил, что в переводе с эсперанто означает «Северная звезда».
- С каких это пор эсперанто - язык одного из народов СССР? - съязвил Кабачков.
- Да ни с каких, просто многие ребята у нас увлекаются эсперанто, - пожал плечами Тучин.
Дальше было хуже. Калинников с Тучиным подошли к палатке, где, по словам местного комиссара, жила лучшая бригада, очень сплоченный коллектив, ребята уже третье лето проводят вместе в стройотряде. Кабачков немного воспрял духом, надеясь увидеть в палатке грамоты за добросовестный труд. Но вместо этого при входе висела странная вывеска, сделанная фломастером: «Бригада Фантомаса».
- Это какого-такого Фантомаса? - у Калинникова от удивления просто глаза полезли на лоб.
- Понимаете, мы не только работаем, мы еще и кино снимаем, - попытался было объяснить Тучин. - Снимаем немую эксцентрическую комедию «Фантомас против ССО». А бригадир Олег Штанцев играет Фантомаса.
- В стройотряде не должно быть никаких фантомасов, в стройотряде есть комсомольцы, стройотрядовцы, а фантомасам здесь не место, - резко отрубил Калинников и сорвал вывеску.
Внутри палатки было не лучше. Возле каждой кровати висели листки бумаги с еще более странными надписями. Первым попался на глаза прямоугольник, на котором фломастером было выведено: «Комиссар Жюв - борец с дурным настроением».
- Это чья койка? - жестким тоном спросил зональный комиссар.
- Моя, - скромно ответил Тучин.
- Ваша фамилия Жюв?
- Нет, Тучин.
- Так вот и напишите черным по белому: «Комиссар Тучин». Ну и пусть будет борец с чем-то там...
Листок с именем героя Луи де Фюнеса была также безжалостно сорван. Та же участь постигла «Журналиста Фандора - практикующего летописца», обозначавшего койку Марка Холодова. А вслед рассерженный Калинников посрывал и все другие надписи, пощадив лишь одну: «Бертран - инспектор бетономешалки».
- Это что, юмор? - недоверчиво поинтересовался Калинников.
- Да, юмор, - выдавил из себя вконец уничтоженный Тучин.
- Юмор я люблю, - милостиво заметил зональный комиссар и вспомнил свою школьную юность, ансамбль «Круги». Из палатки он вышел, напевая про себя: «Michelle ma belle. These are words that go together well, My Michelle».
Но на этом его неприятности с отрядом «Nordо Stella» не закончились.
Через пять дней эти обормоты собрали в наспех сбитой из плохо обструганных досок столовой комсомольское собрание, на которое пригласили командира зонального отряда. Командир Петр Ефремов, всегда деловой и подтянутый, на собрание не пошел, сославшись на неотложные дела, а отправил своего комиссара Виталия Калинникова.
Оказалось, что стройотрядовцы недовольны бытовыми условиями и работой. Они жаловались на гнилые протекающие палатки, на очень тонкие, а потому холодные одеяла. А, главное, им не нравилось, что они не обеспечены фронтом работ. Бетон привозят один раз в три дня, а все остальное время ребята просто гоняют балду.
Калинников слушал их и все больше хмурился. Назревал скандал, в котором он сам не виноват, но именно ему надо его как-то гасить. Когда все высказались, зональный комиссар начал свою речь. Он понял, что это его шанс показать себя на новом месте. И Калинников сразу решил, что будет говорить ярко и зажигательно. Он объяснит этим недоумкам, что Павка Корчагин строил узкоколейку в таких же условиях, но не жаловался. Он обвинит их в рвачестве, потому что их жалобы на отсутствие работы связаны именно с тем, что им мало заплатят. Им должно стать стыдно, что по таким пустякам они собирают комсомольское собрание. Комсомольские собрания нужно собирать для того, чтобы взять повышенные обязательства, или чтобы решить, как улучшить наглядную агитацию.
Ничего не получилось. После упоминания о Павке Корчагине раздались вопли:
- У нас опять разруха?
- Вы хотите, чтобы мы свалились от тифа, как ваш Корчагин?
«Мерзавцы, - подумал Калинников. - Корчагин такой же мой, как и ваш». А вслух заговорил о рвачестве.
-
Между прочим, материя первична, а сознание - вторично. Это Карл Маркс так сказал, - ответил кто-то из этих бездельников. - Поэтому мы и заработать хотим. Материя же первична.
Речь Калинникова не возымела никакого действия. Отряд «Nordо Stella» единогласно принял решение покинуть будущий город-мечту и уехать домой. Калинников совсем мрачный вернулся в свою временную квартиру в единственной приличной пятиэтажке. И все рассказал Пете Ефремову, живущему в той же квартире, но в другой комнате.
Скандал с трудом удалось замять. Командира, комиссара и бригадиров «Nordо Stella» вызвали в зональный штаб, где угрозами исключения всех поголовно из комсомола и университета, а также обещаниями исправить положение убедили стройотрядовцев оставаться на местах до окончания третьего трудового семестра. На следующий же день одну палатку полностью заменили, в других как-то подлатали дыры. Выделили каждому еще по одному одеялу. А с местным строительным начальством договорились, что бетон в этот отряд будут подавать вовремя. Без работы оказались другие, менее строптивые стройотряды.
Провал Калинникову простили, списав на неопытность молодого комсомольского функционера. И даже разрешили после окончания стройотрядовского сезона съездить на два месяца себе на родину в Воронеж
Вернулся Виталий поздней осенью. В горкоме ему дали новое назначение - секретарем комитета комсомола молодого университета. Того самого, где зародился строптивый стройотряд «Nordо Stella». А активные бунтари Олег Штанцев, Марк Холодов и Сергей Тучин оказались еще и активными комсомольцами. И Калинников позавидовал своему предшественнику, которого этой осенью забрали в армию.
В комсомольской работе университета царил полный бардак. Особенно в культмассовом секторе, которым руководили Нина Советова и Марк Холодов. Концертные программы никто не принимал, их Холодов и Советова составляли сами, не советуясь со старшими товарищами. Более того, оказалось, что в молодом вузе нет и никогда не было даже художественного совета, призванного направлять художественную самодеятельность в правильное русло, отсекая все идеологически вредное.
Получив добро от ректора Богатыревой, Калинников взялся за сооружение худсовета, тщательно подбирая кандидатуры. Конечно, в его состав вошел парторг Сергей Павлович Морковников, преподаватель физики и человек очень далекий от искусства. Поэтому в новую структуру был введен в качестве знатока Анатолий Дмитриевич Цункан, кандидат филологических наук, фронтовик, на войне занимался партийной работой. По предложению Цункана в худсовет включили преподавателя истории КПСС Андрея Семеновича Голвацкого. Скрепя сердце, Калинников записал имена Советовой и Холодова. Ничего не поделаешь, нужны и студенты. А эти как-никак члены комитета комсомола.
Когда худсовет был сформирован, Калинников решил устроить ему боевое крещение. Новоявленной структуре предстояло принять, а лучше не принять спектакль университетской театральной студии «Жизнь Галилея». Этих студийцев следовало прищучить, они уже имели наглость показать зрителям свой первый спектакль по пьесам американских авторов. И непонятно, кто пропустил это безыдейное творение.
Теперь эти наглецы замахнулись на большее - хотят показать себя всему городу со сцены местного драматического театра. И вот тут худсовет и должен выстрелить, показать этим вольнодумцам, что не все им в этом мире позволено.
Сдачу спектакля назначили на конец апреля. Продемонстрировать «Жизнь Галилея» комсомольский секретарь разрешил в университетском актовом зале, в котором ребята эту пьесу репетировали.
Члены худсовета чинно расположились в третьем ряду, других зрителей в зал не пустили. Режиссер Буранов перед началом сказал краткую речь, поведал о том, что студенческий театр только зарождается и попросил быть снисходительным к игре актеров, делающих первые шаги в пусть непрофессиональном, но все же искусстве.
Когда он ушел, погас свет, зазвучала космическая музыка, на заднике зажглось звездное небо. При свете этих звездочек было видно, как на сцену выносят какие-то ширмы, выходят какие-то люди. А когда все сценическое пространство залил свет, Кабачков увидел студию в полном составе. Ребята и девушки были одеты в джинсы и черные рубашки, а их лица закрывали маски, прикрепленные на палки, которые они сами держали в руках.
В космическую музыку вторглись звуки фортепиано. Актеры выглянули из масок и запели:
В году тысяча шестьсот девятом
Свет истинного знания
Излился на людей,
Из города Падуи, из скромной хижины.
Исчислил Галилео Галилей,
Что движется Земля, а Солнце неподвижно.
И также под язвительную фортепианную музыку актеры разбежались, оставив на сцене лишь двоих. Одного Калинников узнал - это Марк Холодов, нагловатый малый, любимчик ректора. Второй, по сведениям секретаря, вообще не из нашего университета. И вот этот чужак играет Галилея. Все это Калинникову решительно не понравилось.
К середине действия Виталий Николаевич даже несколько увлекся. Пьесу он не читал, а потому не мог понять, что за песни звучат в спектакле, что за маскарад устраивают эти так называемые актеры. Смотрится интересно, но совершенно очевидно, что студенты играют антисоветчину. Этот Буранов под видом Галилея вывел на сцену образ злосчастного академика Сахарова и одновременно проходимца Солженицына. А под инквизицией режиссер подразумевает партию и комсомол. Неслыханная наглость! Это ни в коем случае нельзя показывать зрителям.
Пока шло действие, Калинников старался не смотреть на сцену. Он уперся глазами в пол и размышлял над тем, как убедить худсовет запретить эту мерзость.
Действие закончилось, и члены худсовета вместе с режиссером Бурановым перешли в соседнюю с актовым залом аудиторию и чинно расселись вокруг стола. Последними зашли не успевшие даже переодеться Нина Советова и Марк Холодов. Роль председателя взял на себя самый солидный с приличным брюшком парторг Морковников.
- Ну вот, мы посмотрели работу молодого коллектива, а теперь я прошу высказываться, - добродушно начал Сергей Павлович.
Первым слово взял лысоватый с маленькой бородкой Цункан. Он положил руки на стол, нервно постучал пальцами и изрек:
- То, что нам здесь показали, никакого отношения к Брехту не имеет. Это что угодно, но это не Брехт. Брехта так не ставят. Образ Галилея совершенно не раскрыт, более того, он искажен. Галилео Галилей - гений эпохи Возрождения, а у вас он что-то жрет и вино пьет. Это не гений, это какой-то средневековый мещанин.
- По Брехту, Галилей любит вкусную пищу и хорошее вино, - попытался поспорить Буранов, но Цункан его не слушал.
- Имейте в виду, для нас партийность - не пустой звук. Для нас даже Шекспир - партийный автор. Тем более, Брехт, коммунист. А что вы из него сделали? Не знаете? А я вам скажу: это самый оголтелый звериный антикоммунизм. Вы кому служите? Советскому народу или господам из-за океана?
Ответить Буранову так и не дали. Худощавый, маленький и юркий Андрей Семенович Голвацкий, поправляя свои очки, тут же нанес второй удар:
- Я может быть не специалист в искусстве. Я может быть и не знаю, как надо показывать Брехта. Но я скажу так. Мы не жалея своих сил воспитываем нашу молодежь, наших студентов в ленинском духе. Мы их отправляем в стройотряды, они конспектируют работы Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина. Вот, здесь сидят Нина Советова и Марк Холодов. Это наши лучшие студенты, гордость университета. И что же? Появляется какой-то Буранов и перечеркивает одним махом всю нашу работу.
- Андрей Семенович, ну зачем вы так? - снисходительно заметил Калинников. - Вашу работу нельзя перечеркнуть каким-то одним спектаклем. Но то, что они сделали, разумеется, ни в какие ворота не лезет.
Судьба спектакля была решена, и весь дальнейший спор свелся к одной теме - распустить театральную студию или все-таки дать возможность Буранову исправиться. Цункан настаивал на роспуске и немедленном увольнении режиссера. При этом он добавил, что в прежние времена его бы вообще посадили, а всех студентов, несмотря на их заслуги, выкинули из университета к чертовой матери. Голвацкий же считал, что надо просто поменять репертуар, взяться за молодежную тематику. Буранову предложил присмотреться к местным драматургам, они все-таки члены Союза писателей СССР. И поднимают очень острые проблемы, например, нарушения трудовой дисциплины в коллективах. Это очень актуально, поскольку и у студентов дисциплина хромает.
Советова и Холодов сидели, осоловело разглядывая членов худсовета. Когда их поставили в пример, как лучших студентов, Марк почувствовал, будто кто-то ножом режет его по сердцу.
- Ну что же, совершенно очевидно, что спектакль «Жизнь Галилея» по пьесе Бертольда Брехта показывать зрителям нельзя, - заключил Морковников. - Вопрос о дальнейшем существовании театральной студии будет рассматриваться отдельно.
- Сволочи! - крикнула Нина Советова и выскочила из аудитории, громко хлопнув дверью.
Марк хотел было последовать за ней, но не решился оставлять Буранова наедине с университетской инквизицией. Они вышли молча, Холодов старался не смотреть режиссеру в глаза, ему было очень стыдно за свой университет, которым до этого времени он так гордился.
Калинников даже не пытался скрыть ликования. Эти мерзавцы получили свое. Жаль только, что самовлюбленную красотку Советову и наглеца Холодова назвали «лучшими студентами». Это было неприятно, реверансы в их адрес стали ложкой дегтя в бочке с медом, которую испил сегодня секретарь комитета комсомола.
ххх
В 1998 году грузное тело Виталия Николаевича Калинникова вытащат из петли. Тело окажется живым и протянет еще двенадцать лет. А душа омертвеет, на что тело ответит беспробудным пьянством.
В середине восьмидесятых его снова отправят в город-мечту, где не слишком удачно началась его комсомольская карьера. И Калинников безропотно отправится в новую ссылку, следуя заветам отца и любимой отцовской песне:
Пусть несется весть,
Будут степи цвесть!
Партия велела -
Комсомол ответил:
«Есть!»
Едем мы, друзья,
В дальние края,
Станем новоселами
И ты и я.
В быстро растущем городе он займет должность заведующего отделом агитации и пропаганды местного горкома партии. Здесь Виталий Николаевич без всякого энтузиазма встретит перестройку, хотя скоро поймет, что она открывает перед ним новые возможности. Старого секретаря обкома КПСС Алексея Павловича Жаркова отправят на пенсию. Чтобы избрать нового, соберется партийная конференция.
Виталий Калинников выступит на ней и яростно раскритикует прежние методы работы. Имя Алексея Павловича он не произнесет ни разу, но скажет, что «свежий ветер из Москвы покончил с несвойственной северному региону жарой». «Что и говорить, жарковато у нас было, товарищи», - добавит делегат из города-мечты.
При этих словах товарищ Жарков, еще недавно вполне крепкий шестидесятилетний мужчина, при одном виде которого дрожали местные руководители, согнувшись, как глубокий старик, тихонько выйдет из зала. А наутро бывшего секретаря обкома его жена и дочь найдут мертвым на собственной даче. В руках у него будет кухонный нож, а на столе неочищенная селедка. Врачи констатируют смерть от инфаркта.
А скоро и партия, и комсомол испустят дух, Калинников окажется не у дел. Несколько месяцев он промается без работы, пока Петр Ефремов, бывший командир зонального стройотряда, воздвигавшего город-мечту, не возьмет его замом в возглавляемую им нефтяную компанию.
Только и на этот раз время поработает не на Калинникова. Мировые цены на нефть упадут, люди побегут из уже построенного города-мечты. Калинников не побежит. Он будет ждать нового ветра перемен и постарается разбогатеть. Наступало такое время, когда павки корчагины становились «новыми русскими», их состояния взлетали до небес.
Калинников сделает все возможное и невозможное, чтобы войти в их число, но почему-то именно ему не повезет, именно на него спишут махинации с продажей нефти и с северным завозом. И чтобы не видеть осуждающих глаз отца, обещавшего приехать и во всем разобраться, Виталий Николаевич примет мужественное, как ему покажется, решение уйти из жизни.
Но, вступив на путь неудач, Калинников окажется неудачлив во всем. Даже в самоубийстве. Правда, скандал с махинациями Петру Леонидовичу Ефремову удастся замять, договорившись с прокурором. А вот жизнь перестанет радовать бывшего комсомольского функционера. Жена, которой он обзавелся, едва прибыв в город-мечту, бросит Калинникова, забрав двоих детей.
Однажды в газете он прочтет очерк «Последний день секретаря Жаркова». Какому-то газетному проходимцу вздумается ворошить старье и рассказывать о давней перестроечной партийной конференции, на которой один из делегатов подверг бывшего хозяина региона резкой и в прямом смысле этого слова убийственной критике. Имя Калинникова названо не будет.
Когда Виталий Николаевич увидит, кто автор статьи, ему все станет ясно: очерк написал журналист Марк Холодов. Это месть Калинникову за тот худсовет, где принято было решение запретить их спектакль «Жизнь Галилея». На самом же деле Марк Викторович ничего не будет знать о судьбе бывшего комсомольского секретаря. Свой очерк он напишет со слов очевидцев, а те из этических соображений не назовут имя человека фактически убившего Алексея Павловича Жаркова.
Иногда в пьяном угаре Калинников будет петь Высоцкого, аккомпанируя себе на гитаре:
Если, путь пpоpубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жаpком бою испытал, что почем,-
Значит, нужные книги ты в детстве читал!
А потом, отбросив гитару, будет повторять: «Ну что за херня! Я же в детстве читал нужные книги. Почему же моя жизнь оказалась никому не нужной?»
Часть IV
Галина Валентиновна
Заседание худсовета, запретившего спектакль «Жизнь Галилея», Марк Холодов будет подробно и в красках пересказывать не один раз.
Сначала, конечно, студийцам. Буранов сразу после экзекуции был подавлен и говорить не мог. Нина Советова кипела от негодования, а потому связная речь у нее не получалась. Марк оказался единственным, кто сохранил самообладание.
Вернувшись домой, он пересказал всю эту историю отцу. Виктор Иванович выслушал сына без эмоций, произнес: «Знакомая история», и отправился спать.
Утром Марк разыграл всю сцену в лицах перед своими одногрупницами. Девушки были потрясены.
После первой пары следовала общая лекция для всего курса, и Марка попросили пересказать сюжет со всеми подробностями. Но его рассказ был прерван на самом интересном месте - вошел Анатолий Дмитриевич Цункан, чтобы рассказать о творчестве Достоевского. Но его плохо слушали. Марк же оставался в центре внимания.
- Так говоришь он сказал: «Брехт тоже партийный»? - спрашивала соседка сзади.
- Для него и Достоевский партЕйный, - хихикнула соседка справа.
- Еще бы! Он же в «Бесах» в образе Пети Верховенского вывел светлый облик революционера, - вставила словечко соседка слева.
- Правильно, раз мы его проходим, значит партЕйный, - настаивала на своем соседка справа.
После лекции никто не ушел на обеденный перерыв. Наташа Хвостова, староста группы, крупная деревенская девушка с мужским лицом приказал всем оставаться на местах. А свою подругу послала за Лилей Давыдовой - секретарем факультетского комсомольского бюро.
Лиля, тонкая, похожая на принцессу из сказки, полностью отвечающая своему имени, примчалась через пять минут. Хвостова приказала Марку в очередной раз пересказать то, что происходило на заседании худсовета, а потом зычным голосом обратилась к аудитории:
- Значит так, предлагаю перестать посещать лекции Цункана до тех пор, пока спектакль «Жизнь Галилея» не будет разрешен. Кто за?
Все засмеялись, пытаясь представить, как Цункан заходит в пустую аудиторию и подняли руки в знак одобрения.
- А ты, Лиля, передашь это своему начальнику Калинникову, - продолжала командовать Хвостова.
- Может это лучше Марк сделает, он член комитета, - робко возразила Лиля.
- Нет, ты, - обрубила Хвостова. - Марк заинтересованное лицо, он не годиться.
- Понятно, - пожала своими худыми плечами Лиля, и весь курс отправился обедать.
На следующее утро Марк Холодов так и не смог дойти до студенческой аудитории. Еще при входе вахтер сообщил ему, что его ждет у себя секретарь комитета комсомола Калинников.
Не успел Марк зайти, как Виталий Николаевич разразился бранью. Он сходу обвинил Холодова в том, что он давно мутит воду в светлом университетском водоеме, но этот раз у него номер не пройдет. Летом он чуть не подбил на забастовку целый стройотряд, а сейчас, пользуясь своими амурными связями, Холодов совратил целый курс и убедил невинных девушек не ходить на лекции лучшего преподавателя университета Анатолия Дмитриевича Цункана.
Марк очень удивился, узнав про свои амурные связи и небывалую мужскую силу. Приободрившись от такого внезапного комплимента, он набрался наглости и заявил:
- А вы, значит, приехали к нам из Воронежа, чтобы везде и всюду мешать. И в стройотряде вы нам мешали нормально трудиться, а сейчас разваливаете театральный коллектив. Это вы называете комсомольской работой?
Калинников завизжал от негодования, но Марк уже не разбирал слов, который лились изо рта комсомольского вожака. Он только понял, что в ближайшее время будет исключен из комсомола, а, следовательно, и из университета.
Когда Холодов вышел из кабинета Калинникова, его позвал к себе председатель профкома Сергей Антоненко. Это был среднего роста очкарик, учился на историческом, на том же курсе, что и Марк, но был старше его, поскольку успел отслужить в армии.
- Марк, дело пахнет керосином, - добродушно предупредил профсоюзный босс. - Скандал надо срочно замять. А то неприятностей нас всех ждет большой воз и маленькая тележка. Тебя из университета попрут, девушкам выговоры влепят, да и мне по шапке достанется.
- А что я должен делать? Машина запущена, - в тон ему ответил Холодов.
- Ты запустил, ты ее и останови - и немедленно.
Марку показалось ниже своего достоинства объяснять профлидеру, что машину запустил не он, поэтому и остановить он ее не в состоянии. Холодов даже представить себе не мог, как это он придет к девушкам и будет уговаривать их пойти на лекции Цункана, чтобы его, Марка, не исключили из университета.
- Я не могу ее остановить, не могу и все, - твердо сказал Холодов, поднимаясь со стула.
Разговор двух активистов прервала секретарша ректора. Девушка вошла в кабинет и всплеснула руками:
- Марк, вас везде ищут! Немедленно идите к Галине Валентиновне.
- Мой тебе совет: покайся во всем, иначе хана, - успел сказать на прощание Сергей Антоненко.
Холодов поплелся вслед за секретаршей как на Голгофу. Он не собирался каяться и сваливать вину на Наташу Хвостову, вопрос об исключении Марк считал уже для себя решенным.
Когда они вошли в огромный, отделанный дубовым деревом кабинет ректора, Галина Валентиновна тяжело поднялась со стола. Это была грузная женщина, и Марку почему-то именно сегодня пришло на ум сравнение ее с Екатериной Второй.
Ректор указала рукой на стул возле большого стола посредине кабинета. Марк послушно сел. На столе лежал журнал «Америка» с госсекретарем Генри Киссинджером на обложке.
Галина Валентиновна подошла, взглянула на Марка с хитрым и ничего хорошего не обещающим взглядом, увидела, что он смотрит на журнал и вдруг произнесла:
- Не правда ли, красивый мужчина?
Марк был очень удивлен. Он слышал о Киссинджере, как о ястребе и злобном антисоветчике. Но ему сейчас было плевать на мужские достоинства госсекретаря враждебной страны, он думал о своей судьбе и судьбе театральной студии. Холодов твердо решил взять всю вину на себя и убедить Галину Валентиновну не распускать студию. А сам был готов к самому худшему. Должны же быть у страны свои герои. Да и героизм невелик. Никто же не будет его пытать и грозить сожжением на костре. Исключат из комсомола и из университета. Он послужит два годика в армии, где вновь вступит в ряды передовой советской молодежи, а после пойдет прямиком во ВГИК, чтобы стать кинорежиссером. Так что все к лучшему.
К разочарованию четверокурсника, Галина Валентиновна даже не подумала заводить разговор об исключении. Она села напротив Марка, посмотрела на него строго, но по-матерински:
- Ну что, Марек, рассказывай, что у вас там произошло?
...Галина Латышева, по мужу Богатырева, была из поколения людей, для которых слово «надо» значило больше, чем «хочу».
Она родилась и росла в маленькой северной деревне, которая на географической карте уже не сохранилось. А вот сами географические карты Галина полюбила с детства. Внимательно рассматривая их, она мысленно раздвигала рамки своей привычной жизни, ограниченной деревней и районным центром, где находилась школа. Вот Париж. Интересно, а как там живут люди? А это наше, Сибирь. Огромный край. А вот что там под землей? Говорят, много нефти и золота. Но как эти богатства доставить в центр? Или лучше именно там организовать переработку драгоценного сырья?
Училась Галина на «отлично», а потому без особых проблем поступила в Ленинградский топографический техникум, а оттуда сразу в Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Она очень хотела, чтобы географические карты стали ее жизнью, но вместо аспирантуры ее направили в столицу обширного северного региона на работу в областной комитет коммунистической партии. Сказали: так надо!
В 1937 году первый секретарь этого обкома осмелился заявить, что в их рядах нет «врагов народа». Тогда «врагами народа» объявили его самого и всех его подчиненных. То есть обком был практически полностью уничтожен. На смену старым коммунистам пришли молодые, но в 1941 году большая часть из них ушла на фронт. И получилось, что в партийных работниках воюющая страна нуждалась больше, чем в специалистах по картографии.
Молодая выпускница возглавила отдел промышленности и фактически стала руководить крупными инженерами и генералами, командовавшими тыловыми предприятиями региона.
А над нею самой стоял угрюмый и очень жесткий первый секретарь обкома, бывший сотрудник НКВД Иван Петрович Тарханов, хорошо помнивший о судьбе своего предшественника. В один из первых дней ее работы он вызвал Галину на ковер и недобро спросил:
- Ты знаешь, где твой отец?
- Знаю, работает на железной дороге.
- Ничего ты не знаешь, - отрезал партийный начальник. - Он сидит в тюрьме. Иди разберись: как это получилось, что дочь заключенного работает на ответственнейшей должности?
В полной прострации Галина дошла до своего кабинете. Глотнув воды из графина, собралась с силами и позвонила начальнику «Севжелдорлага». Фамилии своей не назвала, но представилась начальником промышленного отдела обкома партии и поинтересовалась, работает ли у них Валентин Михайлович Латышев. Оказалось, работает и на хорошем счету.
Галина вернулась в кабинет Тарханова и отрапортовала:
- Я разобралась. Мой отец не арестован и хорошо работает - обеспечивает в тылу победу нашей Красной армии.
- Я это и без тебя знаю, - даже не повел бровью первый секретарь. - Мне надо было тебя проверить - вот я и проверил. Ты же будешь иметь дело с секретными бумагами, я должен знать, могу ли я их тебе доверить. Пока могу. Но имей в виду: писать все от руки. Если я узнаю, что ты проболталась, сгною в тюрьме.
После этого он отправил Галину в поездку по региону - юная «императорша» должна была ознакомиться со своей промышленной «империей». Последней и наиболее ответственной точкой командировки стал самый северный и самый молодой город, где силами заключенных добывался очень нужный воюющей стране коксующийся уголь.
На железнодорожном перроне «императрицу» встретили крупный с волевыми глазами генерал Малышев, глава угольного комбината и невысокий очкарик еврей Кузинер - главный инженер этого предприятия. Галина уже знала, что Кузинер и сам зэк, осужден по «шахтинскому делу» аж в 1928 году, отсидел десять лет, а потом осужден повторно по 58-й статье. Но толковых инженеров не хватало, а потому Кузинера расконвоировали и поставили на высокую должность.
К тому, что прибывшая из столицы региона высокая партийная начальница очень молода, генерал и главный инженер отнеслись снисходительно и с пониманием. Уже в машине по дороге в шахтоуправление Кузинер ей сказал:
- Вам, милочка, непременно надо будет выступить перед шахтерами. Они хоть и заключенные, но их надо приободрить. Работа у них тяжелая, расскажите им о положении дел на фронте, поддержите их морально.
Уже вечером она уже стояла на сцене большого клуба. В зале сидели с суровыми лицами люди в касках и шахтерских робах, которым предстояло выходить в ночную смену. Галина подошла к краю сцены и бойко выкрикнула:
- Товарищи!
И тут же осеклась: «Что я говорю? Какие же они товарищи, это же враги народа!»
Но поправляться не стала. Она уловила какой-то в глаза этих людей блеск - их давно уже никто «товарищами» не называл.
И тогда Галину понесло. Она рассказала о том, что доблестная Красная армия сняла блокаду Ленинграда и десятки, если не сотни тысяч человек остались живы, согретые холодными блокадными зимами добытым ими углем. Кроме того, с помощью этого угля выплавляется металл, из которого делают танки и артиллерийские снаряды. А эти танки и этими снарядами били Гитлера в Сталинграде и на Курской дуге, а скоро будут бить по Берлину.
Раздался такой взрыв аплодисментов, что, казалось, разнесет клуб к чертовой матери. Шахтеры ушли на работу, а Галина спустилась вниз с тревогой в сердце: как она посмела так вознести «врагов народа»? Но генерал Малышев пожал ей руку и сказал, улыбаясь:
- Молодец, девчонка, здорово выступила!
Галину не смутило, что ее, начальника промышленного отдела обкома партии, генерал обозвал «девчонкой», она радовалась, что дебют прошел успешно. И еще она усомнилась, что эти люди, перед которыми она выступала, действительно враги народа. Ну не могли враги так радоваться тому, что внесли свой вклад в будущую победу.
Прошло девять лет, вместивших в себя окончание войны и смерть Сталина, а также снятие Тарханова. Новый первый секретарь дал ей долгожданное разрешение на учебу в аспирантуре. За это время она научилась руководить мужчинами много старше и опытнее ее самой. За это время она сменила фамилию на Богатырева. Ее муж был человеком совсем не богатырского вида, да и характером тоже не вышел. Зато сама Галина Валентиновна выработанной за эти годы силой воли вполне отвечала своей новой фамилии.
Но, главное, к тому времени Галина Богатырева определилась с темой для диссертации - тот самый уголь, что добывался в северном городе, где она когда-то выступала перед заключенными шахтерами.
Этот уголь был очень нужен стране во время войны, когда Донбасс оказался под немцами, но после войны столичные экономисты решили, что он теперь не рентабелен и его добычу надо свернуть. Себестоимость этого угля резко повысилась после того, как заключенных шахтеров выпустили на свободу, а вольнонаемным горнякам пришлось платить двойную зарплату с учетом северного и районного коэффициентов.
И получилась, что не нужен больше никому целый город и железная дорога к нему, возведенная на костях тысяч невинно осужденных людей. Да и сам регион московские умники сочли лишним.
Галина Валентиновна сумела доказать обратное. Этот уникальный по своим качествам коксующийся уголь может стать трамплином для освоения всего европейского севера и послужить советской индустрии еще не одну сотню лет.
Новые руководители региона, в основном местные товарищи, активно поддержали Богатыреву. Им самим очень не нравилось, что их родной край на целые десятилетия стал куском чудовищной системы ГУЛАГа. Они хотели видеть его процветающей индустриальной частью огромной страны. Защита кандидатской диссертации закончилась неожиданно. Богатыревой сразу присвоили степень доктора географических наук.
Теперь она могла заниматься тем, чем хотела. Она получала радость от работы, научная карьера уверенно шла вверх, впереди маячили звания члена-корреспондента Академии наук СССР, а затем и академика. Но жизнь, как Галина Валентиновна уже убедилась, это постоянное преодоление барьеров. Очередной барьер возник в шестидесятые годы в виде «проекта века». Новые московские умники надумали повернуть вспять северные реки, чтобы наполнить своими водами обмелевшую и сходящую с ума от обилия плотин и гидростанций Волгу. И тем самым повысить уровень воды в Каспийском море.
О грандиозном «проекте века» шумели газеты, снимались документальные фильмы, которые показывали перед сеансами художественных лент в кинотеатрах. При этом частенько звучала фраза: «Нет в мире таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». Шутники шепотом переиначивали: «Нет в мире таких рек, которые не могли бы повернуть вспять большевики».
Галина Валентиновна провела топографические расчеты и пришла в ужас. «Проект века» грозил гибелью уникальным девственным лесам, огромные территории региона превращались в болота, никто не представлял себе, как после «взятия крепостей» изменится климат.
Богатырева написала обстоятельную записку в обком партии, но на нее никто не обратил внимания. Тогда она стала искать сторонников среди коллег-ученых. И таких оказалось немало, в том числе и в Москве. Вместе они написали письмо в ЦК КПСС, его рассмотрели, но не придали значения. В осуществление сомнительной авантюры были задействованы десятки тысяч человек, вложены миллиарды рублей, по «проекту века» защищались кандидатские и докторские диссертации.
Для доктора географических наук Галины Богатыревой борьба закончилась тем, что ее вызвал себе секретарь обкома Алексей Павлович Жарков и сообщил не терпящим возражений голосом:
- Принято решение, Галина Валентиновна, открыть у нас университет, а вас лично назначить ректором.
Галина Валентиновна поняла, что таким образом ее уводят с поля битвы против «проекта века», но возразить не посмела. Раз так надо значит надо.
Ее возраст приближался к пенсионному, о звании академика пришлось забыть, но пришлось пробудить полученные в молодости организаторские навыки. Она разыскала работающих в Москве и Ленинграде ученых - выходцев из северного региона, и уговорила их поработать на благо малой родины. Талантливым выпускникам столичных вузов пообещала скорые защиты диссертаций, и вот таким образом удалось сколотить вполне достойный юного университета преподавательский коллектив.
В первый день первого учебного года она собрала свежеиспеченных студентов в актовом зале, чтобы прочесть им самую первую лекцию об экономическом потенциале региона. Кресла еще не успели поставить, а потому студенты слушали ее стоя. Посмотрев на их лица, подумала: «Они же сущие дети!».
«Дети» как-то почувствовали такое отношение к себе и стали меж собой называть ректора «мамой». Галина Валентиновна этого не знала, но если бы узнала, то этому бы только обрадовалась. У нее было двое своих сыновей, а тут - целый выводок в триста душ, и она их любила.
Всех, конечно, одинаково любить невозможно, а потому появились отдельные любимчики. Перво-наперво - из талантливой поросли, те, кто уже на первом курсе заявили о себе, как будущие ученые. Но не только такие. Среди прочих Богатырева выделила милейших мальчиков Сергея Тучина и Марка Холодова. Эти проявили себя в художественной самодеятельности. Кроме того, Галина Валентиновна хорошо знала их отцов. С Тучиным-старшим она работала в обкоме партии, это был статный и красивый мужчина, в которого трудно не влюбиться. Только вот влюбляться было нельзя, в партийных кругах с этим строго: «Любимым можешь ты не быть, а семьянином быть обязан».
А от Виктора Холодова она когда-то сходила с ума, как и тысячи местных девушек. В театр ходила, чтобы его увидеть на сцене. Жаль, что он подался в режиссуру, да и ей по мере быстрого взросления стало не до театра.
Когда ни о чем таком не подозревающие Сергей и Марк стали студентами ее университета, она подумала, что, повернись ее жизнь как-то иначе, один из них мог бы стать ее сыном. Или, учитывая генетику, один из ее сыновей мог бы зваться Сергеем Тучиным или Марком Холодовым.
Три года Богатырева умилялась, глядя на этих друзей из разных факультетов. А потом обнаружилось, что не такие уж они милые - эти мальчики. Летом ей доложили, что в стройотряде ««Nordо Stella», где Сережа был комиссаром, а Марек руководил агитбригадой, самый настоящий бунт. Она уже собралась было прервать свой отпуск, который посвящала научной работе, но из зонального штаба сообщили, что конфликт удалось уладить. Тогда у нее отлегло от сердца, хотя тревога осталась. Чутье подсказывало, что неприятности еще впереди.
И они не заставили долго ждать. На этот раз беда пришла со стороны театральной студии. А ведь она не нее возлагала такие надежды...
Университет существовал еще только на бумаге, а Галина Валентиновна уже думала не только о том, сколько в нем будет факультетов, специальностей и кафедр. Она сразу решили, что у нового вуза обязательно должен быть свой хор и свой театр.
Хор родился без особых проблем еще в первый университетский год. В городе имелось музыкальное училище, а потому найти способную выпускницу хорового отделения не составило большого труда. Уже на первом студенческом концерте в честь праздника 7 ноября тридцать студентов, отобранных со всех факультетов, пели: «Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus!»
Выискать руководителя театрального коллектива оказалось куда как сложнее. Несколько раз за дело брались актеры драматического театра, но как-то все не ладилось. Наконец ей подсказали, что во Дворце пионеров ставит дипломный спектакль по повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие» пятикурсник Московского института культуры Владимир Буранов.
Галина Валентиновна лично пришла на премьеру, услышала восторженные отзывы московских преподавателей, приехавших принимать работу своего студента, и уговорила Буранова начать свою творческую жизнь в университетских стенах. Пообещала при этом полную творческую свободу.
Много позже она поняла, что такое обещание было большой политической ошибкой. Хотя первый спектакль «Эй, кто-нибудь!» ей очень понравился. Галина Валентиновна была приятно поражена, увидев, как ее студенты играют почти как профессиональные актеры, но при этом еще и хорошо учатся.
А вот вторая работа оказалась, как любят говорить идеологические работники, «с душком». Художественный совет, собранный по инициативе молодого и энергичного комсомольского секретаря Калинникова из авторитетных людей, запретил его показ. А сам Калинников настойчиво убеждал Богатыреву распустить студию, а Буранова изгнать.
Еще комсомольский вожак предлагал отчислить Марка Холодова, чего, конечно, Галина Валентиновна делать ни в коем случае не собиралась, пока не узнала, что он подбил весь свой курс на бойкот лекций одного из членов худсовета, не принявшего спектакль.
Тогда строгая «мама» вызвала Холодова к себе. Он зашел к ней с видом «молодогвардейца», готового к немедленной смерти. Это ее умилило. Она вспомнила, как сама в годы суровой юности входила в высокие начальственные кабинеты, чувствуя себя Зоей Космодемьянской перед гестаповцами. На большом столе, где она проводила совещания, остался лежать забытый каким-то преподавателем журнал «Америка». С обложки смотрел на них госсекретарь Киссинджер - поразительно красивый, точь-в-точь как Виктор Иванович Холодов. «Материнский» гнев мигом улетучился, и Галина Валентиновна просто попросила Марка рассказать: что же произошло? почему не принят спектакль? почему бунтуют студенты?
Если «молодогвардейцы» на допросах молчали, то Марк Холодов говорил. Говорил много и отчаянно. Он поведал ей, как трудно им давался спектакль, как они отрабатывали каждую сцену, каждую роль. И тут какая-то воронежская своло.., то есть секретарь комитета комсомола собирает какой-то худсовет...
- А вот ты скажи: это правда, что у вас в спектакле монахи-инквизиторы носят в карманах билеты членов КПСС и показывают их зрителям? - перебила своего любимца Галина Валентиновна.
В этот момент у Марка так вылупились глаза, что ректор поняла: Калинников про инквизиторов с партбилетами ей соврал, но на всякий случай переспросила:
- Так, значит, ничего антисоветского в вашем спектакле нет?
- Какая антисоветчина, Галина Валентиновна? Какие билеты членов КПСС? Это же Брехт, Галилей, действие происходит в эпоху Возрождения, - уверенно перешел в наступление Холодов. - Мы сделали спектакль о великом ученом, о том, что научная мысль должна быть свободной, не скованной устаревшими догмами.
Богатырева задумалась. Эта идея была и ей близка. Сколько раз приходилось бороться с этими проклятыми догмами. Но что же сейчас делать? Она, конечно, могла разрешить спектакль лично, но если об этом узнают в обкоме, а Калинников обязательно донесет, то неприятности будут непременно. И это в то время, когда она намерена открыть в университете юридический факультет, построить еще один корпус, привлечь новых преподавателей из Москвы и Ленинграда.
И тут ее осенило:
- А мы с вами сделаем вот что: соберем другой художественный совет. Вы же хотите показывать спектакль на сцене драматического театра, то есть всему городу? Я вас правильно поняла?
- Правильно.
- Значит, и принимать спектакль должен не наш, не университетский худсовет, а городской. Пригласим людей из министерства культуры, обкома партии, обкома комсомола...
Марк невольно скривился, поняв, что спектакль с такими «инквизиторами» обречен на заклание, но Галина Валентиновна, заметив перемену в лице студента, продолжила, как ни в чем не бывало:
- А председателем худсовета предложим какого-нибудь известного театрального деятеля, например Виктора Ивановича Холодова. Я думаю, его голос будет решающим.
Марк все понял: «мама» вложила в его руки шанс на спасение «Жизни Галилея» и всей театральной студии.
А Галина Валентиновна решила про себя, что приняла мудрое решение. Если столь высокая комиссия разрешит «Жизнь Галилея», то никто не посмеет заявить, что в университете ставятся антисоветские спектакли. Ну а если запретит, то винить некого: это сделал отец того, кто затеял всю эту бучу.
- Только одно условие, Марк Викторович, - сказала на прощание Богатырева, впервые назвав любимого студента по имени-отчеству. - Ваш курс должен снова посещать лекции Анатолия Дмитриевича Цункана.
ххх
Гроб с телом Галины Валентиновны Богатыревой поздней весной 2010 года выставят на сцене актового зала, в котором она когда-то читала первую лекцию первым студентам своего университета, и где студенческий театр репетировал «Жизнь Галилея». В тот год ей исполнилось бы 92 года.
За пятнадцать лет своего ректорства Галина Валентиновна поставит университет на ноги, а дальше он будет расти и развиваться с другими начальниками - исключительно мужчинами. Богатырева так и войдет в историю, как единственная в мире женщина-ректор университета. Тот факт, что она одной из первых выступила против поворота северных рек, будет забыт, сам «проект века» похоронят другие люди в годы горбачевской перестройки.
Богатырева на пять лет переживет своего младшего сына - непутевого, пьющего, но доброго человека, которому в раннем его детстве она не смогла дать то, что должна была дать любая мать. Слишком много у Галины Валентиновны появилось других детей. Университет заменил ей семью, и она не расставалась с ним до конца своей жизни, читая лекции и возглавляя кафедру на экономическом факультете.
Марк Викторович Холодов в темном костюме при галстуке и с небольшой сумкой, повешенной через плечо, незаметно войдет в знакомый до боли актовый зал, аккуратно повесит сумку на зрительское кресло, попросит траурную повязку и встанет в почетный караул у гроба. Затем спуститься вниз, отдаст повязку, достанет из сумки фотоаппарат, чтобы запечатлеть печальное событие. Выполнив свой «сыновий» долг, он примется выполнять долг репортерский.
В своей статье он напишет: «Наш университет родился в так называемую «эпоху застоя». Но никакого застоя в нашем университете не было. Жизнь кипела и шла вперед, и все благодаря ректору Галине Валентиновне Богатыревой».
Марк
Из всего того, что предстояло сделать во имя спасения «Жизни Галилея», самым трудным оказалось уговорить однокурсниц отменить бойкот лекций Цункана.
- А ты, Марк, так уверен, что твой папаня спасет ваш театр и ваш спектакль? - ехидно спросила Наташа Хвостова, возложив руки на свою широкую талию.
- Конечно, уверен, а как может быть иначе? - отвечал Марк, хотя вовсе не был в этом уверен.
Когда вечером, придя с репетиции, Виктор Иванович услышал от сына, что ему надо возглавить городской художественный совет и во что бы то ни стало дать зеленый свет спектаклю «Жизнь Галилея», он устало произнес: «Знаешь что: яйца курицу не учат», и на этом разговор был окончен.
Но ведь если их курс не возобновит посещение лекций Цункана, то единственный шанс на спасение будет упущен. А студентки не очень-то рвались на занятия к этому преподавателю. Анатолий Дмитриевич слыл редкостным занудой, он не любил свой предмет, а молодежь не любила его самого.
Единственная, кто поддержала Марка, была Лиля Давыдова. Ей самой хватило неприятностей за этот чертов бойкот, и она была очень рада тому, что все может закончиться так благополучно.
- Девочки, да поймите же, если вы и дальше не будете ходить на лекции Цункана, то спектакль точно прикроют. Не мешайте Марку, он знает, что делает! - Горячо убеждала своих старших подруг комсомольский секретарь факультета.
А Марк неожиданно восхитился горячностью этой хрупкой принцессы. Увидев, как изящно поворачивается голова на тонкой шее, он даже решил, что Лиля, пожалуй, красивее будет, чем его любимая Зина. А улыбка у Лили - полный абзац!
Только он об этом подумал, как Лиля обворожительно улыбнулась, повернувшись в сторону Холодова:
- Ведь верно, Марк? А я ведь так хочу снова увидеть тебя на сцене.
«А я хочу увидеть тебя в зрительном зале», - мысленно произнес Марк, но не сказал об этом вслух, а только улыбнулся в ответ.
В тот же вечер в бурановской берлоге собрался штаб по спасению спектакля, куда вошли сам Буранов, а также Холодов, Вавилов, Тучин и Советова. Хотя начальника штаба никто не назначал, руководство взял на себя Эдик Вавилов.
- В худсовет надо ввести своих людей, одного Виктора Ивановича мало, - с места в карьер заявил Эдик.
- А как это возможно? Ты же не генеральный секретарь и не господь Бог, - пожал плечами Марк.
- Господь не господь, а и мы кое-что могем, - парировал Вавилов. - Почему бы Сереже не сделать так, чтобы от обкома партии вошел нужный нам человек?
- Сделаем, - лаконично пообещал Тучин.
- Серега поговорит с папой, а папа поговорит с тем, кем надо, - продолжал Эдик.
- Поговорим.
- Вот видишь, а ты говорил, что мы не боги.
Буранов тут же нашел кандидатуру от министерства культуры. Там работал его хороший знакомый Соломон Фаерман, поэт, фронтовик, бывший заключенный. Уроженец Ленинграда, он попал в северный лагерь за то, что, угодив в плен, осмелился выжить, будучи евреем, и даже бежать. После освобождения и реабилитации он так и застрял на севере, где охотно публиковали его стихи и рецензии на спектакли в местном театре. На бурановскую постановку «А зори здесь тихие» во Дворце пионеров Фаерман написал восторженную заметку, после чего они с Бурановым подружились.
- Уже хорошо, - подвел первые итоги Вавилов. - Остается обком комсомола. Его голос, конечно, не решающий, но все-таки...
- Да есть там один, - нехотя призналась Советова. - Зовут Сева Габов. Восемь раз предлагал мне замуж за него выйти.
- Ниночка, тебе и карты в руки, - обрадовался Эдик. - Пообещай, что выйдешь замуж, если он проголосует за то, чтобы спектакль разрешить.
- Обойдется, - несколько раздраженно ответила Нина. - И так проголосует, как я ему скажу.
- Считайте, что дело сделано, - подвел итоги Вавилов. - Про Виктора Ивановича и говорить нечего, он не подведет.
Почти все члены штаба расходились, уверенные в том, что спектакль спасен. Сомневался в успехе один Марк Холодов. Он знал, что его папа непредсказуем, он не верил, что поэт Фаерман и какой-то Сева Габов войдут в худсовет, да еще и проголосуют так, как надо. Тем более неясным оставался представитель обкома партии.
Однако через неделю городской художественный совет собрался именно в том составе, в каком наметили «штабисты». Кроме своего отца Марк был знаком с Соломоном Фаерманом. В десятом классе Марека отправили на городской конкурс чтецов, посвященный Дню Победы. Марк прочитал стихотворение Роберта Рождественского «На Земле безжалостно маленькой жил да был человек маленький».
Мареку казалось, что читает он неважнецки. Зал ушел куда-то во тьму, и в этой тьме он увидел самого себя в виде маленького советского чиновника с маленьким портфелем, на которого напяливают маленькую шинель, маленькую каску и даже дают почему-то маленький, почти игрушечный автомат.
Марк читал громко, но закончил тихо, поскольку его сердце защемило от жалости:
...А когда он упал - некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня в полный рост!
Марк удивился, когда услышал аплодисменты. Еще более он был поражен оценке высокого, седого и очень строгого председателя жюри Соломона Фаермана. Тот разругал всех, и когда дошла очередь до Марка, юный чтец думал лишь о том, как бы смыться из зала, чтобы избежать позора. Но бывший фронтовик неожиданно поставил его чтение всем в пример, как прочувствованное, пропущенное через самое сердце. При этом он фамилию Марка исковеркал, назвав его Холодцовым, из чего можно было сделать вывод, что Соломон Фаерман не догадывается, что стихотворение читал сын главного режиссёра драматического театра.
На повторном приеме «Жизни Галилея» высокая фигура Фаермана резко выделялась на третьем ряду университетского актового зала. И пока не начался спектакль, его голос гремел так, что было слышно за кулисами. Правда, разобрать, что он там говорил, никто не мог.
А общался поэт сразу с двумя соседями - с Виктором Ивановичем Холодовым, что сидел справа, и круглым лысым невысоким человечком, расположившимся слева от Фаермана. Сергей Тучин пояснил, что это инструктор идеологического отдела обкома партии Николай Алексеевич Семяшкин. Справа от Семяшкина, широко расставив ноги, развалился высокий молодец в модном узком галстуке. По словам Нины Советовой, это был тот самый Семен Габов.
Все было, как в первый раз. Короткое вступительное слово Буранова, музыка, маски, карнавал и действие началось. Вот только Холодов играл ученика Галилея из рук вон плохо. Он больше думал не о роли, а о том, как спектакль примет комиссия. Несколько раз за кулисами Буранов шептал: «Соберись, Марк, соберись!» Марк сжимал волю в кулак, но получалось еще хуже. Он безбожно путал текст, запинался, краснел, когда не нужно. Находясь за кулисами, Марк начинал думать, что если будет и дальше так плохо играть, то комиссия точно спектакль не примет. А от этой мысли, играл еще хуже.
Когда закончилось первое действие, к студийцам за кулисы поднялась взволнованная первокурсница Ира Зелинская, подруга Нины Советовой. Она сидела на четвертом ряду и по заданию Нины внимательно следила за членами комиссии. Буранов тут же подскочил к ней:
- Ну как?
- Этот лысый дядечка из обкома только что сказал: «Первый акт закончился, пока никакой антисоветчины я не увидел».
- Отлично! - резюмировал Юра Никулин.
Однако ни у Буранова, ни у Холодова, ни у Вавилова это сообщение восторга не вызвало. Второй акт был острее первого. «Лысый дядечка» мог именно там найти антисоветчину.
Второй акт вконец разволновавшийся Холодов играл еще хуже и начал уже думать о том, что если спектакль из-за него не примут, то душа его не выдержит, и может быть есть смысл покончить жизнь самоубийством.
После того, как оба действия были сыграны, новая комиссия собралась в той же аудитории, что и первая. Буранов попросил Марка пойти вместе с ним для моральной поддержки, справедливо полагая, что его-то Виктор Иванович Холодов не прогонит. Так оно и случилось.
Когда все расселись, Виктор Иванович внимательно обвел глазами членов комиссии, а затем вдруг обратился непосредственно к Буранову:
- Что ж, я думаю: мы должны поздравить коллектив театра и его режиссера с большой победой! Они проделали огромную работу, и у них получилось на славу.
«Браво, папочка! - мысленно похвалил председателя худсовета Марк, мигом забыв про свою из рук вон плохую игру. - Ты гениальный режиссер! Посмотрим, посмеет ли кто-то сказать что-нибудь против?»
- Это несомненная удача и Буранова, и всего театра, - подхватил громким баритоном Фаерман. - И обратите внимание: как точно расставлены идеологические акценты. Партия нас призывает к борьбе с косностью. И Брехт писал пьесу о том же. Вы, конечно, помните, что говорил Леонид Ильич Брежнев на двадцать четвертом съезде партии?
Марк, пару лет назад конспектировавший эту речь для семинара по истории КПСС, никак не мог вспомнить, что говорил генеральный секретарь по поводу косности, но все остальные члены худсовета, видимо, читали материалы съезда более внимательно, а потому одобрительно закивали.
Между тем Фаерман продолжал:
- Но я бы настоятельно рекомендовал Буранову кое-что все-таки поправить. Нет, не в самом спектакле. В финале вашего спектакля звучит тема фашистского нашествия из «ленинградской» симфонии Шостаковича, и ребята как бы двигаются на зал. Вы очень точно подметили: истоки фашизма лежат в идеологии инквизиторства. А ведь приближается юбилей - тридцать лет со дня разгрома фашисткой Германии. Так почему бы вам не посвятить вашу работу этому юбилею?
Следом, сделав строгий вид, заговорил партфункционер Николай Алексеевич Семяшкин:
- Я полностью согласен с товарищем Фаерманом. Это очень большое упущение со стороны театра не посвятить спектакль юбилею Великой Победы. Как же так получилось, что вы об этом не подумали, товарищ Буранов?
Приободрившийся Буранов тут же раскаялся и твердо пообещал, что на афише «Жизни Галилея» будет написано: «Посвящается тридцатилетию Победы над фашизмом». «Лысый дядечка из обкома» был полностью удовлетворен.
«Остался этот хмырь Сева Габов, - оценивал ситуацию Холодов-младший. - Ну, ничего, пусть даже и выступит против - один его голос значения иметь не будет».
«Хмырь», когда до него дошла очередь, слегка приподнялся на стуле, свысока посмотрел на Буранова и изрек:
- Я в прошлом году видел «Жизнь Галилея» в театре на Таганке, так вот там...
Председатель худсовет не дал ему договорить:
- Послушайте, молодой человек, а причем здесь театр на Таганке? Мы разбираем работу студенческого театра.
- Да не при чем, просто там Галилея играл Высоцкий...
- А Высоцкий тут при чем? - вновь парировал Виктор Иванович. - У нас Галилея играет Эдуард Вавилов. Давайте про наш спектакль говорить.
«Папа, кажется, перегнул палку, - подумал Марк. - Ничего страшного бы не случилось, если бы этот Сева поделился впечатлениями от знаменитого московского театра».
- Да что вы, в конце концов, думаете: я против вашего спектакля что ли?! - Взорвался Габов. - Да хороший спектакль ребята поставили! Я только «за» обеими руками.
А затем повернулся к Марку и выдал:
- Передайте Нине Советовой, что она была сегодня на высоте. Завидую вам, черт возьми, какие у вас девушки в театре!
Когда члены худсовета начали расходиться, Виктор Иванович впервые обратил внимание на сына:
- А тебе, Марек, надо еще поработать над ролью. Текст путаешь, наигрываешь по-черному. Смотри, не опозорься на премьере.
В актовый зал Марк вошел раньше Буранова, который разговорился с Фаерманом и не спешил к своим подопечным. Вид у Холодова был несколько растерянный, и Нина Советова, вскочив с места, очень растревожилась:
- Неужели опять запретили?
- Нормалек, - выдохнул Марк.
- Ты молоток, Марк, какой же ты все-таки молоток! - Нина принялась целовать раскрасневшегося Холодова, как будто это исключительно его заслуга в том, что спектакль принят.
- Ура-ура-ура! - громко дуэтом выкрикнули Юра Никулин и Олег Штанцев.
Марк же тем временем стал искать глазами свою любимую Зину Коркину. Хоть он и понимал, что комплиментов вовсе не заслуживает, но все же ему очень хотелось услышать добрые слова именно от нее.
Зина стояла в проходе между рядами и о чем-то болтала с Сережей Тучиным. Рядом на зрительском кресле сидел Вавилов. Услышав оправдательный приговор, пересказанный устами его друга, он невозмутимо заметил:
- А я и не сомневался, что спектакль примут. У нас же все продумано. Верно, Марк?
ххх
Через год Марк Холодов закончит университет, женится на Лиле Давыдовой и уйдет в армию. Их отношения с Зиной Коркиной, прерванные на время работы над «Жизнью Галилея», так и не восстановятся. Они даже друзьями не станут. Зина быстро почувствует себя ведущей актрисой театра и к Марку потеряет всякий интерес. А Марку будет не интересна девушка, которой он не может покровительствовать.
Другое дело - Лиля. Она станет такой восторженной поклонницей театра и лично Марка Холодова, что тот просто вынужден будет на ней жениться. Сын у них родиться тогда, когда курсанту учебного полка связи Холодову присвоят звание сержанта. И новорожденный ребенок навсегда похоронит мечту Марка о кино. После армии надо будет думать о том, как кормить семью, зарабатывать на жизнь, и Холодов изберет себе весьма извилистую, полную неожиданных вывертов журналистскую тропу.
С этого времени зигзаги судьбы Марка Викторовича будут совпадать с поворотами истории его страны. В годы перестройки поднимется демократическая волна, журналист Холодов окунется в эту пучину и его занесет на самый гребень. Он будет много ездить, много видеть, встречаться со многими людьми.
Самым ярким впечатлением, конечно, останется краткое знакомство с академиком Сахаровым. Марк Викторович увидит перед собой живого Галилея, но не сломленного никакой инквизицией. И тогда он подумает, что не так уж несчастна их страна, потому что у нее есть свои герои.
1991 год - переломный в жизни страны станет переломным и в судьбе Марка Холодова. Могущественная держава за несколько месяцев развалится на куски, за это же время разрушится его хрупкая семья. Увлечение мужа революцией Лиля не одобрит, они поймут, что их брак был ошибкой и подадут на развод. Бракоразводный процесс состоится 19 августа, в декабре другой суд разделит их имущество.
Годы реформ будут самыми бурными. Марк Холодов снова жениться, родиться дочь, наступит безденежье, вызванное задержками зарплаты и переходом на другую работу - в первую свободную газету региона. Но Марк Викторович почувствует себя счастливым, поскольку счастье, как он сумел убедиться, наступает тогда, когда жизнь обретает смысл.
В последнее десятилетие самого неспокойного века смысл жизни Марка Викторовича станет предельно ясным: надо сделать все от себя зависящее, чтобы его новая семья и страна, несколько ужавшаяся в размере и вернувшая себе прежнее имя, стали свободными и процветающими.
Журналист Марк Холодов будет мотаться по региону, писать об умирающих шахтерских поселках, о спивающихся деревнях, разоблачать коррупцию и бюрократию, тормозящую развитие местного самоуправления и вообще демократии. На этой разоблачительной волне он обретет известность, возглавит региональное отделение ведущей демократической партии. В это время страна уже не нуждалась в героях - ей нужны были идеалисты.
Но все обнулится в нулевые годы наступившего века. Новые волны разметают идеалистов с верхних палуб. В моду войдут жесткие прагматики. Марк Викторович вновь станет беспартийным. Имя журналиста Холодова потускнеет, но он ни о чем не станет жалеть. Нельзя быть вечно счастливым. А у него в памяти навсегда останутся два счастливых периода его жизни - зрелые годы на крутом повороте истории страны и несколько месяцев юности, когда он в первый раз был серьезно влюблен, а в студенческом театре создавался спектакль «Жизнь Галилея».
Буранов
К концу апреля оттепель закончилась, ручьи окончательно схлынули, а молоденькое солнце принялось хулигански раздевать прохожих. В воздухе пахло беззаботностью, однако у студийцев забот и тревог оказалось выше крыши. Мало того, что неуклонно приближалась сессия, так ведь до нее предстояло успеть отыграть премьеру «Жизни Галилея». А еще перед актерами и режиссером возникла проблема, которая, на первый взгляд, казалась очень легко разрешимой.
- Народы, - привычно обратился к студийцам Буранов во время репетиции. - Завтра сдаем афиши в типографию. Мы уже не будем студией, мы будем театром. Но у театра должно быть название. Так что думайте и думайте сейчас. Репетицию не начнем, пока у нашего театра не появится имя.
- А чего? Очень просто. Можно назвать наш театр «Суть», - высказался Олег Штанцев.
- Почему «Суть»? Суть чего? - не понял режиссер.
- Причем тут «суть чего»? - немного обиделся Олег. - Суть - это студенческий университетский театр.
- А мягкий знак к чему? - тут же подловила товарища по сцене Советова.
- А ни к чему, - ответил автор идеи. - Пусть просто так останется.
Идею Штанцева единодушно отвергли.
- А я бы... Я бы знаете чего? - широко размахивая руками, заговорил Юра Никулин.
Все насторожились в ожидании гениального разрешения внезапно возникшей проблемы. Но Юра ко всеобщему разочарованию выдал и вовсе несусветное:
- Я бы назвал наш театр легко и возвышенно - СТАС. То есть Студенческий театр академической самодеятельности.
Среди сидевших на сцене полукругом студийцев прошел смешок. Олег Штанцев на этот раз оказался в роли главного критика:
- Вот у тебя сын родиться, ты его Стасом и назовешь. А свою «академическую самодеятельность» положи себе в карман.
- Ах-ах-ах! Как всегда остался непонятым, - сыграл роль обиженного Юра, и еще одна идея полетела в корзину.
Затем последовало предложение назвать театр «СТУК», то есть Студенческий театр улыбки и карнавала.
- И на кого стучать будем, - съехидничал Штанцев.
- Ну, не обязательно стучать на кого-то, - неожиданно поддержал это предложение Буранов. - Можно стучаться, например, в сердца людей. Но «улыбки и карнавала» - это не то.
Затем названия посыпались как капли весеннего дождя: МОТ - молодежный общедоступный театр, УМ - университетская молодежь, КУМ - коллектив университетской молодежи.
- Хватит перебирать аббревиатуры, - остановил поток идей режиссер. - Можно как-то по-другому подойти.
- Можно! - восторженно подняв руку вверх, вновь заявился Никулин. - В Москве лучший театр называется «театром на Таганке». По названию площади. А наш университет находиться рядом с улицей Советской. Поэтому назовем «театр около Советской».
- Как-как? «Околосоветский театр»? Да нас с таким названием точно на сцену не выпустят, - снова съехидничал Штанцев.
Наступила тишина. Стало ясно, что зашли в тупик.
- А я бы назвал театр «Струна», - на этот раз негромко высказался Эдик Вавилов.
- По-моему, неплохо, - поддержал друга Марк. - Струна - это студенческий театр рифмы..., нет, радости... А можно вообще не расшифровывать. Струна - это как бы натянутый нерв.
- Действительно, а почему бы не назвать «Струна» - без расшифровки? - согласилась Нина Советова. - Пусть, в конце концов, зрители расшифровывают. Если захотят.
- Мне нравится, - сухо согласился Буранов. - Все по местам, начнем прогон всего спектакля. - Так он отметил про себя, что начинает сбываться его мечта о собственном театре.
Буранов с детства любил театр, но ненавидел словосочетание «художественная самодеятельность». Родители водили его на взрослые спектакли «Современника», Сатиры, МХАТа. Посетили и несколько балетных постановок Большого театра, из которых Вова возвращался как в полусне. Он был зачарован движением, музыкой, игрой света.
Его театр, где должно быть много движения, света, но и актерской правды, постепенно формировался в его собственной душе, но никак не воплощался в реальности. В таком возрасте он мог воплотить свою мечту только в художественной самодеятельности, а Вова презирал театральные кружки, жалкие любительские коллективы, где непрофессиональные артисты играли, пели и танцевали, но делали это намного хуже, чем в том театральном мире, куда его водили родители.
В седьмом классе родителей не стало - они погибли в автомобильной катастрофе. После этого занавес театрального мира Москвы для Володи временно закрылся. Мальчика забрал к себе брат погибшей матери генерал-майор Василий Сергеевич Георгиади - единственный грек в генералитете Советской армии. Дядя жил в Куйбышеве. В этом городе были свои театры и очень даже неплохие, но Володе Буранову они после Москвы не понравились. Он поделился впечатлениями с дядей, когда тот аккуратно брил шикарные черные усы безопасной бритвой. Генерал-грек только покачал головой, не отрываясь от своего занятия: «Что ж ты хочешь, Володя? Куйбышев - это провинция».
С тех пор Буранов невзлюбил еще и слово «провинция», означавшую для него вторичность по сравнению с тем, что делается в столице.
Окончив школу, Буранов помчался в Москву с твердым намерением стать режиссером. Вообще-то, он хотел бы стать хореографом, но против этого выступило его собственное тело. Володя обожал смотреть, как танцуют великолепные артисты, а сам при этом ощущал себя совершенно неуклюжим. Поэтому дорогу в балет он посчитал для себя закрытой.
Конкурс на режиссерский факультет ГИТИСа был запредельным. При этом чуть ли не все абитуриенты считали себя гениями, готовыми поставить театральный мир на уши. Буранов среди них не затерялся, он тоже шел в режиссуру со своими идеями и был неплохо подготовлен. На одном из экзаменов пожилая преподавательница из приемной комиссии даже не без ехидства назвала его «куйбышевским академиком».
Но этот экзамен оказался для Буранова роковым. Накануне каждому студенты было дано задание разработать режиссерскую экспозицию какой-нибудь пьесы. Буранов выбрал шекспировского «Макбета».
По замыслу Буранова в центре сцены должен стоять трон. Причем это была бы не просто декорация, а главное действующее лицо спектакля. А все остальные персонажи, кроме самого Макбета, представлялись ему ведьмами, соблазняющими шотландского тана сначала на убийство короля, а затем на уничтожения близких друзей, дабы через кровь удержать завоеванный кровью трон. В спектакле предполагалось много плясок, означающих ведьминский шабаш, игры света, а играть актеры должны были в фарсовой манере.
Строгая комиссия во главе округлым лысым профессором выслушивала задумки абитуриентов в спортзале главного театрального вуза страны. Известный московский режиссер, набиравший курс, почему-то не смог явиться на экзамен и попросил своего коллегу по ГИТИСу возглавить комиссию по отбору будущих студентов.
Пока Буранов говорил про трон, его мало слушали. Члены приемной комиссии о чем-то перешептывались между собой, рассматривали лежащие перед ними бумаги. Только когда абитуриент дошел до ведьм, округлый профессор поднял глаза и как бы нехотя спросил:
- А вам, молодой человек, известно, кто из известных режиссеров до вас ставил «Макбета»?
- Конечно, - невозмутимо ответил Буранов. - В кино Куросава и Роман Полански, а в театре Питер Брук.
- Положим, - еще более невозмутимо продолжил допрос экзаменатор. - А вот сколько раз Питер Брук ставил «Макбета»?
- Два раза... вроде бы.
- Хорошо, - округлый профессор повернул голову вправо и влево в поисках поддержки у других членов комиссии, и те закивали, давая понять, что он делает все правильно. - А как в своей второй редакции Питер Брук решал сцены с ведьмами?
Буранов был огорошен. Он никак не ожидал, что ему зададут столь сложный вопрос, уместный, пожалуй, только на защите диссертации по творчеству великого британского режиссера. И все-таки он умудрился вспомнить из прочитанных книг первую постановку Питером Бруком «Макбета». Какими были ведьмы во второй постановке, он уже припомнить не мог.
- Ну, вот видите, - профессор торжествующе оглядел всю комиссию. - Как же вы будете ставить «Макбета», когда вы не знаете, как это делали другие режиссеры?
Ошарашенный Буранов вернулся на свое место возле шведской стенки, напомнившей ему виселицы. Он даже представил себя висящим на одной из них. А на груди повешенного болталась надпись: «Он плохо знал творчество Питера Брука».
Экзамен закончился тем, что высокий студент-пятикурсник, выполнявший роль секретаря приемной комиссии, зачитал имена двадцати человек, которые допускались до следующих экзаменов. Ровно столько студентов и должно было учиться у известного московского режиссера.
Когда комиссия разошлась, Буранов подошел к высокому пятикурснику, спокойно собиравшему бумаги со столов, и, проглотив комок в горле, спросил:
- Неужели я должен был знать наизусть все постановки «Макбета»? Почему меня завалили?
- Старик, ты зря трепыхался, - очень спокойно ответил пятикурсник. - Фактически курс давно уже набран, все имена будущих студентов комиссии известны. Ты в это число не входишь. Но ты головастый парень. И я очень советую тебе подавать пока не поздно документы на театроведение.
Буранов не захотел становиться театроведом и вернулся, не солоно хлебавши, в Куйбышев, где узнал, что в этом городе идет набор студентов на режиссерский факультет филиала Московского института культуры. Делать было нечего, пришлось поступать в вуз, где готовили для ненавистной провинции руководителей ненавистной художественной самодеятельности.
И вот теперь мечта о собственном театре началась сбываться. Однако прогоном «Жизни Галилея» Буранов остался очень недоволен. Вся эта история с несостоявшимся запретом спектакля расслабила ребят. Они явно халтурили. Хуже всего получалось у Марка Холодова. Он окончательно потерял с таким трудом найденное зерно роли.
- Да что это такое?! - ругался режиссер. - Что за самодеятельность! Что за бирюльки! Вы актеры или нет? Так играть будете где-нибудь в провинции, где публику не уважают. А вы что зрителям скажите? Ах, у нас спектакль хотели запретить! Ах, мы изволили поволноваться! Да зрителям плевать на ваши волнения. Они потратили время, пришли посмотреть, что вы сотворили. И мы им это дерьмо покажем?
После этого Буранов расчихвостил почти всех по отдельности. Более всего досталось Нине Советовой, которая «играла не дочь великого Галилея, не соглядатая инквизиции, а какую-то блядь из борделя». Ничего не сказал он только в адрес Вавилова и Холодова. Он был все-таки благодарен им за то, что спектакль удалось протащить через цензуру. К тому же Вавилов играл совсем неплохо и фактически в одиночку тащил спектакль. А если ругать Холодова, то он будет играть еще хуже.
Выругавшись от души, Буранов захлопнул папку с текстом пьесы, назначил следующий прогон на сцене драматического театра и быстро вышел из зала.
Дома его ждал еще один зловещий сюрприз. Как только он вошел в свою берлогу, к нему постучалась пожилая соседка, с которой он любил временами чаевничать, и сказала, что к нему приходили какие-то люди из комитета.
- Из какого такого еще комитета? - недовольно буркнул Буранов, полагая, что женщина набивается в гости на чай.
- Из того самого комитета - госбезопасности, - с тревогой вымолвила соседка.
- Вы, Антонина Васильевна, ничего не перепутали?
- Да нет-нет, как можно, Владимир Васильевич, - залепетала Антонина Васильевна. - Они ведь и свои удостоверения показывали. Их двое было. Ребят этих. Молодые такие и очень вежливые.
- Вы их впустили в комнату? Они что-то у меня искали?
- Не-е, не впустила. Для этого ведь ордер нужен. Да они и сами не просились. Только спросили про вас: где вы? когда обычно приходите? Я и сказал, что, наверное, поздно будете. Что у вас репетиция. Ну и так далее. Я что-то не так сделала?
- Нет, все правильно. До свидания.
Этот визит сотрудников КГБ очень насторожил, если не сказать напугал Буранова. Такое дело посерьезнее будет, чем даже запрет его спектакля. Ничего, кроме самых больших неприятностей, он не ждал. Он понял, что тянется хвост от самой столицы нашей Родины.
Заканчивал институт культуры студент Буранов уже в Москве. Его перевели из филиала в столицу как лучшего студента. И там сразу появились новые знакомства, компании, сидения на московских кухнях до утра. Пели запрещенные песни Галича и Высоцкого, говорили о политике, ругали старых маразматиков в политбюро. Кухонные разговоры властями не воспрещались.
Но иногда в компании попадали особые люди. Их называли «диссидентами». У этих ребят дело разговорами не ограничивалось. Они приносили перепечатанную на машинках запрещенную литературу. Иногда собирали подписи с требованиями освободить своих товарищей из тюрем. Буранов и сам пару раз оставил на каких-то листочках свои автографы.
Потом он узнавал, что кто-то из этих людей арестован, кто-то срочно покинул страну. Сам же Буранов сделал непростительную глупость. На своем курсе он организовал выпуск небольшого отпечатанного на машинке журнала с рассказами, стихами и забавными историями, рассказанными однокурсниками. Все было вполне пристойно и не вызвало бы никаких подозрений, но взбрело же ему в голову внизу на титульном листе написать «Самиздат»! Именно так подписывали диссиденты свою печатную продукцию.
И журнал тут же лишился своей политической невинности. Все эти рассказики, стишки и истории приобрели какой-то второй антигосударственный смысл, о котором авторы и не ведали. Кто-то донес куда следует, и Буранова вызвали в институтский первый отдел, надзирающий над иностранными, а также и над своими студентами на предмет антигосударственной деятельности. Там будущего режиссера по-отечески пожурили, припомнили его подписи под антисоветскими посланиями, настойчиво рекомендовали впредь таких глупостей не совершать, а дипломный спектакль ставить не в Москве, а где-нибудь в провинции. А потом и вовсе уехать подальше от столицы. Куйбышев отпадает, поскольку является центром Приволжского военного округа.
И вот щупальца всесильного органа добрались до него и в далеком северном городе. Буранов еще не знал, что он совершил вредного для советской власти, но прекрасно понимал, что от КГБ так просто не отвяжешься.
Прежде всего, надо было избавиться от запрещенной литературы. Выбрасывать ее было жаль - лучше надежно припрятать. И Буранов, не раздеваясь, снова вышел на улицу, чтобы позвонить из телефона-автомата Эдику Вавилову. Они быстро договорились о встрече возле памятника Ленину. Режиссер почему-то решил, что возле монументального вождя не должно быть слежки.
Памятник находился на центральной пощади города, гордо именуемой, по примеру Москвы, Красной. Каменный Ильич заменял собою Мавзолей, но здания, где располагались органы власти, находились не за его спиной, а сбоку - обком партии и напротив - Верховный Совет. Окна в них были погашены, людей на ночной площади практически не было. И, как в плохом детективе, Буранов оглянулся в поисках слежки, убедившись, что их никто не видит, передал Вавилову целый портфель с запрещенной литературой.
- И что там? - поинтересовался Эдик.
- В основном Булгаков - «Собачье сердце», «Роковые яйца», «Багровый остров».
Вавилов был счастлив. Всю ночь он взахлеб читал бесценные произведения, отпечатанные на машинке, а затем принялся все это переписывать. Пишущей машинки у будущего врача не имелось, а оставить у себя эти литературные сокровища ему очень хотелось.
Утром Буранов проснулся от громкого стука в дверь. Морально он был готов к встрече с представителями органов - им все равно ничего запрещенного не найти, а антисоветской деятельностью он не занимался.
Быстро натянув брюки, Буранов открыл дверь своей берлоги и увидел перед собой сияющего сквозь жгуче черные усы дядю-генерала с распростертыми руками, в одной из которых он держал перевязанную веревкой коробку с тортом, а в другой - бутылку шампанского.
- Здорово, Володя! - генерал от души обнял племянника, не выпуская торт и шампанское из рук. - Что ж ты не пишешь, черт полосатый? Я приехал в командировку, и даже не знаю, где тебя искать. Спасибо ребятам из КГБ - помогли.
Буранов не стал рассказывать дяде о своих мытарствах, о том, что его спектакль пытались запретить. Дядя был правоверным коммунистом и даже намек на вольнодумство считал преступлением.
Вечером генерал отбыл в Куйбышев, а Буранов отправился на репетицию в драмтеатр. Репетировали ночью, в остальное время сцена была занята. Режиссер к ночным бдениям привык еще во время учебы в Москве, а молодым ребятам даже нравилось находиться в театре в то время, когда большая часть соотечественников пребывала в объятиях Морфея.
Первого мая вышедшие на весеннюю демонстрацию жители с удивлением обнаружили, что весь город завешан афишами невесть откуда взявшегося театра «Струна». Колонны как обычно часто останавливались на перекрестках, и среди демонстрантов появлялись актеры этого театра, предлагавшие всего за рубль купить билеты на премьеру «Жизни Галилея». Деньги нужны были, чтобы оплатить аренду драматического театра.
По большому секрету молодые артисты сообщали, что спектакль хотели запретить как антисоветский. Участники первомайской демонстрации реагировали на такое сообщение по-разному. Кто-то бурчал, что таких антисоветчиков вообще надо отправить куда следует и Сталина на них нет. Но многие слушали заинтересованно. Наиболее благожелательно отнеслись к актерам ветераны войны.
Как бы то ни было, но пока шла демонстрация, все билеты были разобраны. «Сарафанное радио» сработало на совесть - весть о запрещаемом, но не запрещенном спектакле быстро разошлась по городу.
За полчаса до премьеры возле здания академического драматического театра появились первые зрители, а также те, кто хотел бы попасть на спектакль, но не имел билета. Театр находился на небольшом возвышении, кварталом ниже располагался городской загс. И уже возле него спрашивали лишний билетик. Виктор Иванович Холодов был потрясен: такого его собственный театр еще не видел.
Пока зрителей не начали впускать Буранов, изо всех сил скрывающий свое волнение, отдавал указания, куда ставить декорации, и напутствия актерам. Но ему постоянно мешали билетеры, сообщавшие, что пришел тот или иной человек, называющий себя лучшим другом режиссера Буранова, с просьбой пропустить его во что бы то ни стало.
В конце концов Буранов приказал всем уйти со сцены, вышел в раздевалку, подошел к входным дверям, впустил всех своих «лучших друзей», предупредив, что свободных мест нет. А затем дал указание впускать зрителей по билетам. К началу спектакля зал был набит битком.
Свет в зале гас медленно по мере нарастания космической музыки. Зрители почувствовали себя как бы в планетарии. Но это длилось недолго: зажглись прожектора, зазвучала карнавальная мелодия и на сцену выскочили актеры в масках. Действие началось.
После ухода людей в масках на сцене остались Галилей (Вавилов) и сын его экономки, его будущий ученик Андреа Сарти (Холодов). Марк сам не мог объяснить, что с ним в этот миг произошло, но дыхание зала его полностью преобразило. Андреа как зачумленный ходил вокруг принесенной Галилеем астролябии, с детским восторгом двигал планеты и внимал каждому слову учителя.
Впрочем и Эдик играл ничуть не хуже. Совершая утренний моцион и вытираясь полотенцем, Галилей с необыкновенным задором объяснял своему ученику, что вовсе не солнце вращается вокруг Земли, а совсем наоборот.
Стоявшая за кулисами Нина Советова тихонько шепнула Буранову: «Смотри-ка, Марек-то заиграл». Но Буранов и так понял, что спектакль пошел по нужному пути и только негромко сказал в ответ: «Да, и Эдик хорошо играет. И ты не подведи». Нина не подвела. В первом акте дочь Галилея Вирджиния была само обаяние, и все для того, чтобы во втором стать мегерой и прислужницей инквизиции. Разговор с экономкой госпожой Сарти (Зина Коркина) про «чепуху какого-то Киперникуса» вызвал в зале легкий смешок. В сцене с кардиналом Барберини (Юрий Никулин) зрители смеялись в полный голос. Юра играл умного церковника - будущего понтифика и шута горохового одновременно. Окончание первого действия зал встретил аплодисментами.
Двадцатиминутный перерыв показался Буранову вечностью. Кульминацией второго акта стала сцена отречения Галилея.
Самого Галилея на сценической площадке не было. Ширмы обозначали дворец флорентийского посла в Риме. В левой стороне любимые ученики гениального ученого играли в шахматы, а в правой - истово молилась, подложив под колени маленький коврик, Вирджиния. Она пережила разрыв с женихом, не пожелавшим брать в жены дочь еретика, и теперь хотела одного - чтобы папа отказался от своего безумного учения.
Все ждали пяти часов. Если отречение состоится, то должен зазвучать большой колокол святого Марка. Несколько минут томительного ожидания, и, наконец, часы бьют пять, но колокол не звонит. Ученики Галилея от счастья затанцевали вокруг столика с шахматной доской, а Андреа закричал: «Глупость можно победить, она не так уж неуязвима!» Продолжая скакать, они не сразу услышали все нарастающий колокольный звон. И может быть даже и не услышали его вовсе, если бы Вирджиния не поднялась с колен и со словами, брошенными с презрением в адрес учеников отца: «Колокол святого Марка! Он спасен, он не проклят!» не швырнула бы коврик, на котором только что молилась.
Коврик попал в шахматную доску, фигуры рассыпались, но Андреа-Холодов каким-то чудом поймал короля. Когда появился Галилей, Андреа запустил в него шахматной фигурой и, еле сдерживая слезы, произнес, растягивая слова: «Не-счастна та-а страна, у которой не-ет своих героев».
В этот момент зал неожиданно взорвался аплодисментами. Зрителям стало ясно, о какой стране идет речь. Конечно же, не об Италии, которой в Эпоху Возрождения еще не существовало.
Галилей-Вавилов сумел поймать короля, выждал, пока не закончатся аплодисменты, выкинул фигуру за кулисы и быстро ответил: «Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях».
Действие спектакля шло к финалу. Ширмы ушли вверх, обнажая звездное небо. Под космическую музыку постаревший и лишенный возможности заниматься научной работой Галилей поедал курицу (за неимением гусей), сидя на стуле.
Но карнавал еще не окончен. На сцену один за другим вышли все участники спектакля, прикрывая лицо совершенно безликими масками. Под мелодию нацистского нашествия из седьмой симфонии Шостаковича эта безликая масса, отбивая ногами ритм, начала как бы двигаться на зал. Позже один из зрителей признался, что у него в этот момент по коже пошли мурашки, ему показалось, что эта масса его и всех зрителей сейчас раздавит. Соломон Фаерман, гордо сидевший снова в третьем ряду, негромко произнес: «Сон разума рождает чудовищ». Сидевшая рядом Галина Валентиновна Богатырева кивнула в ответ в знак согласия.
В этот момент в середину зала выскочил сам Буранов в маске Великого инквизитора, стал во главе этого чудовищного карнавального шествия и продекларировал:
Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны -
Кожу для них дают
Сами бараны.
Артисты из-под масок повторили слова «Марша баранов». В кульминационный момент на словах «Хоть руки уже в крови, - Добычи нету» все застыли в самых разных позах. И тут один из актеров снял маску. Им оказался Андреа-Холодов. Он вышел на авансцену и очень спокойно, но с внутренним пафосом произнес:
Когда-нибудь, когда будет время,
Мы передумаем мысли всех мыслителей всех времен,
Посмотрим картины всех мастеров,
Посмеемся над шутками всех шутников,
Поухаживаем за всеми женщинами,
Вразумим всех мужчин.
В этот момент в зале зажегся свет, оповещая публику, что спектакль окончен. Зрители поначалу переглядывались, пытаясь понять - конец это все же или нет. Но убедившись, что продолжения не будет, зааплодировали. Сначала робко, но затем все громче и громче. Соломон Фаерман встал и громко крикнул: «Браво!». За ним поднялись несколько человек, сидевших рядом, в том числе и ректор Богатырева. Через несколько минут переполненный зал академического драматического театра стоя, отбивая ладони, рукоплескал молодых актерам и их режиссеру.
А сами актеры стояли в растерянности. Буранов опять забыл отрепетировать с ними поклоны публике. Не зная, что делать, ребята тоже начали хлопать. Буранов, приложив руку к груди, несколько раз поклонился залу, а затем тоже принялся аплодировать. И так с добрый десяток минут публика хлопала актерам, а актеры аплодировали им в благодарность за то, что пришли и поняли все, что они хотели сказать.
От нахлынувших впечатлений кружилась голова. Средний возраст актеров, сыгравших «Жизнь Галилея» не превышал двадцати лет. Они знали, что им предстоит путешествие в третье тысячелетие. Но они совершенно не представляли: какой будет в новом веке их страна, и какой будет их собственная жизнь.
ххх
Через год студенческий театр «Струна» станет лауреатом Всесоюзного фестиваля народного творчества. Фестиваль будет проходить сразу в нескольких городах, и Буранов со своими ребятами повезет в Вологду два спектакля. Конечно, «Жизнь Галилея», где главную роль будет играть уже другой актер, поскольку Вавилов вернется в Пермь на учебу в мединституте, и «Невский проспект» по повестям Гоголя. В нем сам Буранов, своими густыми черными волосами и горбатым греческим носом похожий на классика русской литературы, сыграет роль автора.
«Невский проспект» признают лучшим спектаклем зонального конкурса, «Жизнь Галилея» покажут вне конкурсной программы, но жюри, придя в восторг от спектакля по Гоголю, явится в полном составе смотреть и постановку по Брехту.
Театр проживет целую жизнь длиной всего в семь лет. За это время он станет гордостью не только университета, но и всего города. В динамиках салонов Ту-134, прибывающих в местный аэропорт, приятный женский голос будет рассказывать о том, чем прославилась столица северного региона, и обязательно упомянет про студенческий театр «Струна».
Ну а сами ребята будут между собой ссориться и мириться, интриговать, выпрашивать главные роли, влюбляться, жениться и разводиться, уходить из театра и возвращаться в него, а потом снова покидать уже навсегда. Никто из них не считал себя ангелом во плоти и таковым не являлся.
А Буранов поступит-таки в ГИТИС, «Струна» без него перестанет звучать. Окончив театральный институт, Буранов станет известным московским режиссером. Он будет ездить по стране, ставить спектакли в областных центрах, лелея при этом давнюю мечту о собственном театре.
В девяностые годы театры в Москве начнут плодиться, орошаемые деньгами спонсоров. Но тот театр, который задумает Буранов, окажется слишком дорогим удовольствием. И его мечта будет натыкаться на реальность - дефолт 1998 года, кризис 2009-го.
Актеры «Струны» вместе со своим режиссером соберутся вместе еще один раз на рубеже веков, чтобы отметить двадцатипятилетие своего уже не существующего коллектива. Юноши и девушки, которым давно уже за сорок, устроят в университетском актовом зале, где когда-то репетировали, веселый капустник. Сразу несколько человек примутся изображать строгого Буранова, пародировать его привычное обращение «Народы!» и его гнев: «Что это было?!». А потом организуют на сцене импровизированный банкет. Нарежут огурцы, ветчину, разольют по студенческой привычке шампанское в стаканы и предоставят слово для первого тоста своему режиссеру.
Буранов будет краток:
- Все это у нас было и останется с нами навсегда. Наше прошлое в той стране, которой больше нет, но его никто у нас не отнимет.
* * *
Вайнер Ирина 
Михальска Стася 
Дорман Валентин 
Аимин Алексей 
Талейсник Семен 
Андерс Валерия 
