EN
Старый сайт
Междуречье
Фрагменты
Междуречье – так и не ставшее официальным топонимом
условное название загадочной местности, расположенной
между двумя безымянными реками, которые в древности
считались Рекой Жизни и Рекой Смерти.
Народ, проживающий в этой местности, не может быть
отнесен ни к одной из известных языковых групп,
но отличается бессистемными заимствованиями
из разных языков и культур, занимая промежуточное
положение между ними, чем опять же объясняется
неофициальное название этого территориального образования.
На протяжении многих веков сохраняется и передается
из поколения в поколение запрет на любое упоминание
двух пограничных рек, а также на их пересечение,
неважно, вплавь, по воздуху или с помощью плавсредства.
Ниже приводятся разрозненные фрагменты путевых записок
участника пропавшей без вести миссионерской экспедиции,
отправившейся в район Междуречья.
Автор записок, дабы скрыть подлинные сведенья
о составе экспедиции, ее целях и маршруте,
выбрал стихотворную форму и писал в старомодной манере
регулярные, хотя и путаные донесения,
из которых могла бы сложиться поэма о странствии
двух анонимов, пародирующих Данте и Вергилия.
Но если такой замысел и сложился в голове автора,
он не был доведен до завершения и публикации,
ибо автор так и не вернулся из экспедиции.
Вступление
«Тому, кто не оставит упованья,
Заслышав скрип Харонова весла».
Кто твёрд, кому не свойственны метанья,
Кто выдержит достойно испытанья? –
Я вопрошаю в муках ремесла.
Кто ощутить способен колыханье,
Производимое падением крыла
Обыкновенной мухи, в наказанье
За бесконечное несносное жужжанье
Его лишившейся, – Судьба была к ней зла! –
Причем, падением не с крыши зданья,
Но с высоты напёрстка?
Чьи дела,
Не отвлекут его от назиданья,
Кто свято чтит старинные преданья,
И память рода в ком не умерла…
Кто выбрал путь и шёл, презрев роптанье,
Под светом звезд, что тлеют, как зола,
Сквозь обжигающую пыль, в Пустыне Знанья,
Куда немногих Слава занесла…
О ком воскликнул Данте в час изгнанья:
«В таких, как он, да не сомкнется Мгла!»
Лишь тот воспримет это скорбное посланье.
Комментарий. Вероятно, этот текст, по форме напоминающий
пролог эпической поэмы, является шифрованным донесением,
в котором важные сведенья о подготовке и начале экспедиции
передаются метафорически. Так «колыханье, производимое
падением крыла обыкновенной мухи… с высоты напёрстка»,
может означать погодные (внешние) и психологические
(внутренние) условия, необходимые для успешного начала
экспедиции в Междуречье: безветренность и восприимчивость.
Описанные здесь повышенные требования к читателю поэмы
следует трактовать как требования, предъявлявшиеся при отборе
к участникам миссионерской группы, и одновременно
как ограничение круга лиц, которые имеют доступ
к информации, добываемой в ходе экспедиции.
1.
Тот, о ком возвестили пророки (и я вместе с ними),
Бросил тень на страницу сию и закрыл собой свет.
«ТЫ, – вскричал я, – столь многими прежде нещадно гонимый,
Мне любезен и мил, будь же гостем бесценным».
В ответ
Он воскликнул: «Их вера с мощами схожа!
В шатре пенится эль, кровь обагрила глаза.
Кастальский ключ иссяк, вкус к этой жизни тоже.
Разлом непониманья, а не просто «чёрная полоса».
Но осенний ветер нагонит целебный щебет,
И прозреет мой посох, потянется к жару дорог.
Свет предвечерний плетущийся табор облепит,
С ним мы примем забвенье, да поможет нам Бог!»
1а.
Оригинальный текст этого фрагмента встретился мне в одной старинной книге, пылившейся среди прочих раритетов прошлого – пухлых, внушительных фолиантов в переплетах из свиной и человеческой кожи:
«O voi, di cui pavida fede in le relique trova fondamento
Ale move a voi lo sangue, empiendovi di follia li occhi
In le viscere de’ cori vostri inaridì de la bontade il vivo fonte!
Solo discordia e incomprensione a voi mandaro’ i Cieli!
Ma tosto discernerà ’l baston mio, a cui son note tante calli,
Salubre remedio sarà il lontano e felice cinguettìo
I svernerà quei che ’n sua prigione raggelato sta».
Позднее, в «Поэтической антологии флорентийского Ренессанса», составленной малоизвестным переводчиком с итальянского Амвросием Княжниным, я обнаружил переложение этого стиха, но в весьма вольной авторской редакции. Словом, я столкнулся с разночтениями, точно юноша – с противоречиями жизни, и тайный смысл того, что казалось непотаённым, к отчаянью моему, стал стремительно ускользать от меня. Судите сами:
«Лицемеры! Их вера с мощами схожа!
В шатре пенится эль, кровь обагрила глаза.
Басовый ключ иссяк, вкус к этой жизни тоже.
Разлом непониманья, сплошная чёрная полоса!
Но ветер осенний нагонит целебный щебет,
И прозреет мой посох, потянется к жару дорог!
Тот, кто скрылся в барсучьей норе, на призыв не ответит.
И ему лишь забвение светит! …»
Таким был пролог.
Комментарий. «Лицемерами», чья вера с мощами схожа, автор, вероятно, нелестно именует тех собратьев по цеху, что, благословляя экспедицию,
в кулуарах (как оказалось позднее, вполне обоснованно) предрекали ее крах.
Остается не вполне понятно, с какой целью в тексте с несущественными
вариациями четырежды повторяется один и тот же отрывок, причем
один раз – на языке Данте. Это создает впечатление некоторой вязкости
в самом начале повествования. Так же неясно, для чего используется прием
множественной авторской идентичности, и автор предстает одновременно
в качестве повествователя, протагониста и комментатора.
Впрочем, версию доктора Геттингера о психическом расстройстве автора
или измененном состоянии сознания, возникшем под воздействием
психоактивных веществ или в результате ритуала инициации,
который непосредственно предшествовал началу экспедиции,
мы категорически отвергаем.
1b.
Уже во Вступлении Автор обращается к своему потенциальному читателю, и мы понимаем, сколь высокие требованья предъявляются ему. Воспринять сие «послание» может лишь тот, кто духом тверд и стоек, кто наделен сверхчувствительностью (способен ощутить колебание воздуха, производимое падением мушиного крыла), чтит старинные преданья и бредет собственным путем по бесконечной Пустыне Знания. Но, совершенно неожиданно, в первом же фрагменте этот идеальный читатель, образ явно собирательный, превращается в главного Героя поэмы, и Автор вступает с ним в диалог, взывая к нему как к конкретному лицу. Такая перемена несколько обескураживает и запутывает еще не проясненную, едва брезжащую интригу повествования. Заслуживает особого внимания само появление Героя, якобы предвозвещённое пророками, – его тень падает на только что исписанную Автором страницу с текстом Вступления. Иными словами, Герой заслоняет от Автора солнечный свет. Бегло обрисованная сцена должна вызвать в памяти сведущего аналогию с притчей о кинике Диогене и Александре Великом.[1] Далее мы узнаем, что мгновенно появившийся персонаж становится Проводником Автора и увлекает его куда-то, точно Вергилий Данте. Стремительно произошедшая смена ролей Внемлющего и Направляющего может породить множество различных истолкований. Не останавливаясь на них, мы помещаем здесь еще один вариант перевода вышеприведённого фрагмента.
«О, вы, чья трусливая вера зиждется на мощах!
Эль будоражит вам кровь, заливая безумьем глаза.
Доброты животворный родник в недрах ваших сердец иссяк!
Лишь раздор и непонимание вам ниспошлют Небеса!
Но скоро прозреет мой посох, познавший столько дорог,
И целебным снадобьем станет далёкий и радостный щебет.
Он согреет того, кто в своём заточенье продрог…»
Эти строки ввергают даже бесчувственных в трепет.
2.
Три дня провели мы в стенах моей кельи,
Сокрушаясь о том,
Что мир, когда-то устремлённый к искуплению,
Ныне населён грубой челядью,
Безнравственной и невежественной чернью,
Как дремучие дубравы – диким зверьём
И поборниками разбоя;
Сетуя на то,
Что ни аттическая соль, ни строгость готики,
Ни животворный дух барокко
Не пробудили в этих бесчувственных сердцах
Древнюю тоску и священный трепет;
Проклиная мещанство,
Согласно кивающее большинство,
Эту чёрную дыру, в коей бесследно исчезает
Всё осмысленное.
Наконец, мой герой,
Чей приход предвозвещён был пророками,
Промолвил: «В путь!
Нельзя более медлить!
Великое Смятение ждёт нас впереди,
То же, что оставим за спиною,
Сметёт Ужасный Смерч,
Уже поднявшийся над далёкими пиками
Хайленда!»
Зачин странствия
Зачин странствия
Мы распахнули створы, а за ними
Гудел ошеломлённый «дивный мир»,
Не ждавший, явно, нашего вторженья.
И было так, как будто мы нагими,
Незваными пришли на шумный пир,
Где все хмельны до головокруженья.
Здесь нас атаковала звуков рать.
Здесь нас атаковала звуков рать.
Сначала оглушил обвала грохот,
Затем пронзительный и дребезжащий визг
Наш благородный слух стал истязать,
А после – женский смех и птичий клёкот,
Да крики, наподобье искр и брызг,
Отрывистые. Только затворили
Перстами уши мы, второй волной,
Точней, лавиною попёрли ароматы.
Тройным кольцом они нас окружили.
Вот так же воды движимы Луной,
На штурм Твердыни так идут солдаты.
Какой-то наглый терпкий аромат
Какой-то наглый терпкий аромат
Залез в ноздрю мою, проворнее мышонка,
И норку новую покинуть не желал,
Пока ему орал я невпопад:
«Оставь меня! О, лопни селезёнка!
Подобной гадости я в жизни не вдыхал!»
«Злой дух, изыди! Подлый демон, прочь!»
«Злой дух, изыди! Подлый демон, прочь!»
Неистово стенал я и томился,
Из недр тёмных извергая слизь.
Напасть Великую не в силах превозмочь,
Смиренно на колени опустился.
И лярвы тут же восвояси унеслись.
Мой Проводник впервые улыбнулся,
Мой Проводник впервые улыбнулся,
Промолвив: «Видишь, с первых же шагов
Нам на пути возводит Рок преграды!
Другой бы расчихался и вернулся,
Нырнул бы в свой супружеский альков,
Не ведая достойнее награды,
Но ты уже не повернёшь назад,
Но ты уже не повернёшь назад,
Ведь в слитках прошлого нет для тебя отрады,
И за тобою рухнул ветхий мост.
Сиюминутность, повседневность – вот твой Ад,
Не для тебя «жизнь от зарплаты до зарплаты».
Путь, на который ты ступил, непрост,
Тернист, извилист… но скажи, тебе ли
Тернист, извилист… но скажи, тебе ли
Тлен ворошить и чахнуть рыцарем скупым
Над грудой выцветших воспоминаний?
О, нет! Крещён ты был в другой купели,
Далёких битв и жертв нездешний дым
Тебя окутал пеленой иных мечтаний!»
…брели недолго мы. Просторный дол
Внезапно оборвался перед нами:
Тут предстоял крутой и трудный спуск.
Одно из множества грядущих зол
Измерить мы готовились ногами,
А небосвод, меж тем, стал сер и тускл.
И вот откуда-то огромный рой
Пчёл золотых и звонких устремился
К нам, этим ошарашенным без меры.
Проводника накрыл он с головой,
И тот за несколько минут скатился
В обрыв внутри живой жужжащей сферы.
Я был лишён возможности такой.
И, надобно отметить, утомился,
Покуда гнался, тяжело дыша, за ним.
Со дна лощины слал мне знак рукой
Мой проводник – он, к счастью, не разбился,
Я тоже, в общем-то, остался невредим.
Но долго ковылял потом, хромая,
Чему причиною кротовая нора:
В ней левая нога моя застряла,
И «на лице свое» упал я, проклиная
Дизайнера ландшафта…
Так вчера
Скитаньям нашим положили мы начало.
Покуда в первой (а потому несовершенной) версии нашего повествования сгущаются сумерки, и мы с моим поводырём, несколько утомлённые крутым схождением, бредём по дну лощины, он – отмахиваясь от облепивших его назойливых пчёл, я – прихрамывая, во второй и более достоверной версии только занимается утренняя заря.
Покуда в первой (а потому несовершенной) версии нашего повествования сгущаются сумерки, и мы с моим поводырём, несколько утомлённые крутым схождением, бредём по дну лощины, он – отмахиваясь от облепивших его назойливых пчёл, я – прихрамывая, во второй и более достоверной версии только занимается утренняя заря.
Едва достославная Аврора распустила золотистые кудри и коснулась светом своего великолепия всего, что оказалось достойно хотя бы лёгкого её прикосновения, мы, полные сил и устремлений, двинулись в путь. Мир обрушился на нас всем многообразием звуков и ароматов.
«Терлинь-пинь-пинь!» – выводил приветливый жаворонок замысловатые китайские трели.
Всё кругом было сплошь лирическое и какое-то нарочито-пейзажное, точно нарисованное пастелью, так что трудно было спорить с (мало кому) известным изречением Аристотеля Стагирита: «И Природа рукотворна».
Кто скрывался в Чертогах Зари? Удоды и сойки, бобры и синицы, белки и зайки, пушистые и душистые лесные обитатели. Измученные узники Луны, смахивая слёзы, ликовали, шумно праздновали долгожданное своё освобождение. Только волки-оборотни, летучие мыши и совы, а также выродки-орки да тролли недовольно ворчали, закрываясь и уклоняясь от чистых, добрых лучей…
«Vivat, Аврора!»
Забытая песня странствующих рыцарей
Зари Священной мимоходом
Не потревожим мы чертог!
Мятежным пламенем Восток
Объят – восторгом и восходом
Переполняются сердца
И паладина, и певца!
И нарастает в них невнятный,
Ещё не различимый гул –
Грядущих подвигов посул,
Простор для странствий необъятный!
«Слеза на девичьей щеке!
Стань Славой на моём щите!»
Вперёд! Уже дымятся горы
Под бременем пузатых туч.
Их облик страшен и могуч!
Вести мы будем с ними споры,
Докажем: наш порыв сильней
Угрюмой немоты камней!
Такая, или примерно такая, песнь сорвалась с наших уст, точно поспешное обещание после жаркого поцелуя, едва, одолев неказистую рощицу, выехали мы на прямую дорогу, устремлённую к горным хребтам.
3. Воронопад
Такая, или примерно такая, песнь сорвалась с наших уст, точно поспешное обещание после жаркого поцелуя, едва, одолев неказистую рощицу, выехали мы на прямую дорогу, устремлённую к горным хребтам.
3. Воронопад
Словно странствующие рыцари перед долгими скитаниями, искали мы повсюду добрых примет; то же, что вдруг предстало нашему взору, повергло нас в разочарование, уныние и…, словом, в крайне скверное расположение духа.
Мы узрели мрачную картину.
Вдоль обочин на всём протяжении долгой дороги,
Словно угли остывшие, были разбросаны трупы ворон.
Вскоре тучи их скорбных собратьев закрыли собой небосклон.
Эти ангелы ночи нам падали прямо под ноги.
Грай вороний сливался в протяжный и жалобный стон.
Точно грешники Дантова Ада, ничтожны, убоги,
Иль подобье кипящей смолы, в коей будут пороки
Их вариться, как овощи в супе, до краха Времён,
Страстотерпцы Лукавого! Что с вами сделали боги?!
Может, чёрного воинства хаос был вмиг сокрушён
Правой дланью Архангела? Я вопрошал, устрашён.
Мы въезжали на склон, весь поросший травой и пологий.
Описывая массовое бедствие, что постигло у нас на глазах вороньё, этих «чёрных пророков», напоминавших сожжённых заживо ведьм, я выбился из колеи своего неспешного и торжественного повествования.
О, Муза, Матерь благозвучий!
Пусть каждый шаг мой, каждый вздох
И то, что вымолвить не смог,
Что пролилось слезой горючей
На этот скомканный листок,
И стон, что из груди исторг…
Всё станет пусть грозой певучей,
Угрозой-грёзой, Розой строк[2],
Чьё бормотанье, милый торг –
Напиток горький и шипучий!
Лозой, что вьётся выше, круче…
Пусть всё овеет ветерок,
Летящий к нам с высокой кручи,
Иль смоет хлынувший из тучи
Заклятий и молитв поток…
И действительно, как учит Стацит, молитвы человеческие подобны земным испарениям – они отличаются удивительной летучестью и, сорвавшись с уст, устремляются ввысь. Но не рассеиваются, а скапливаются вместе с влагою дождевой в тучах и в урочный час проливаются ливнем на грешную Землю. Человек заблудившийся, погрязший в грехе, с тёмною душой от этих струй очистительных под зонтом укрывается, но ежели слепец лице свое покорно и доверчиво дождю священному подставит, то прозреет незамедлительно.
4. Стараясь вновь собраться с мыслями, заглядываю в записную книжку, где делал вчера ещё беглые наброски сей увлекательной повести, и вычитываю там следующее: «Попытка молитвы. Граффити вместо фресок на стенах заброшенной церкви…».
Ах, да.
…вождь мой, ставший немногословным и угрюмым, промолвил: «Наши крепкие росинанты влекут нас к вершине холма, где высится церковь, в коей мы и свершим благочестивую молитву накануне длительного странствия…»
кровь стыла и в артериях, и в венах,
и изумленье побороть мы не смогли,
когда, сойдя с коней, в тот храм вошли:
там вместо фресок были граффити на стенах
размашисто, неверною рукой
нанесены поверх святых изображений,
что стёрты Временем, не знающим сомнений –
томлений духа, полонённого тоской
вселенскою. Опустошённый храм,
где оскверненью были преданы святыни, –
не только Время надругалося над ними! –
юдолью Скорби показался нам
кто трепет одолел в себе и мог
так святотатствовать, безбожной вторя моде,
«Бог умер.
Ницше» написать на своде,
а еще ниже: «Ницше умер.
Бог»?
кто стёр в своей душе святой Запрет
и углем вывел на лазурной тверди,
забыв о том, что ждёт нас после смерти:
«святоши! трепещите! Бога нет!»
«князь мира, Люцифер, в большом конверте
вам шлёт очередной физкультпривет!»
«искатели свидетельств и примет!
скорей тряпьё Туринское примерьте!»
затмения, должно быть, пробил час,
и, негодуя, отвратило взор Светило,
когда насмешник написал: «Я – часть той Силы,
что к богоборству побуждает вас!»
как нашу боль словами передать?
тот сплав и унижения, и муки…
склонились головы, безвольно пали руки…
Господь! Пошли нам Свет и Благодать!
«резвилась» тут чертей проклятых рать,
что вечно ищут снадобье от скуки…
«послушай, Праведник, ты глуп, ты гаже суки!
не ты страдаешь – я, посмевший бунтовать!»
«идём, довольно мерзости читать!
сии послания оставил бес коварный…
под сводами небес молитва лучезарней»
не медля шаг, он устремился вспять,
мой проводник, а я – за ним. Тоска!
Гоморра! Мрак и мерзость запустенья
там, где творили наши пращуры моленья…
и лишь бодрящее касанье ветерка
развеяло печаль мою, едва
покинул я
безмерной горести обитель...
и как легко, как праведно, Спаситель,
лились ручьями слёз мольбы слова!
Далее утрачено несколько страниц.
5. Под покровом чуть тронутых сумерками небес
нас приветил монах преклонных лет, вознамерившийся
исповедоваться случайно встреченным странникам.
Свой рассказ, окончательно омрачивший вечер,
он предварил остервенелыми угрозами и проклятиями.
«Судьба безжалостна к таким вот, безрассудным!
О, страстолюбцы! Судный день грядёт!
Небес возмездие на головы падёт
За каждый помысел и промысел ваш блудный!
Настигнет буря ваше крохотное судно!
Козлищ стадами побежите под огнём
Небесных полчищ – этим жутким сном
Терзаться будете веками беспробудно!»
Он надрывался, сотрясался, багровел,
В одежды праведного гнева облекая
Слепую злобу; точно тучи стрел
Отравленных, слова его, алкая
Печальной участи для тех, кто резв и смел,
Летели, яростно разя и сокрушая.
Откуда в старце ненависть такая?
В кулак он сжался весь и побелел, как мел.
Исповедь несчастного в полной мере прояснила для нас
причины его неуемной злобы.
Мольба, стон сокрушённый, скорбь рыданий,
Могущество, обрушенное в прах,
Тщета несбывшихся, нелепых упований,
Бессилье плоти, неуёмный страх…
Всё, что узрел Певец, в Аид сошедший,
Изведал нас приветивший монах.
Он, некогда с чужой женой возлегший,
В ту пору юный, схвачен был и заточён
Вдали от мира в каменной скворечне
Рогатым недругом. Угодник падших жён
За грешный промысел свободой расплатился –
Семь долгих лет её он был лишён.
Весь этот срок над узником глумился
Супруг обманутый. Как мастер-ювелир,
В искусстве мести он изрядно изощрился.
Ему пособничал продажный клир,
И он не ведал осужденья иль запрета.
Расправу жуткую затеял, точно пир:
Друзей, приятелей, зевак со всего света
Раз в месяц созывал он поглазеть,
Как бесконечно-зрелищна вендетта,
В которой дыба переспорит плеть,
А ласка раскалённого железа
Заставит боль в усталом теле тлеть,
И кровь, струящаяся из пореза
Меж рёбер, опьянит сильней вина
Собравшихся. Измученный повеса
Смог убедиться: нет в страданье дна.
Уже замыслил он побег из тела
И проклял жизнь, что Господом дана,
Но тут пересмотрели его дело
На Небесах, и Милость снизошла:
Он был избавлен, наконец, от беспредела…
У бедняги отыскался не то брат, не то дядя, словом, забытый родственник, который вознамерился, по долгу крови, вызволить узника из заточения и собрал с этой целью весьма мобильный и доблестный отряд наёмников.
Воистину, наш Мир – заложник Зла!
Блеск Доблести и Славы – отсвет Ада!
Как много жизней бойня унесла,
Когда вступился добрый брат за брата!
Так, всхлипывая, восклицал монах.
Свобода, долгожданная отрада,
К нему явилась сокрушенная, в слезах,
И пятна крови на ее хитоне
Повергли узника в отчаянье и страх.
«Семь лет я прожил, точно зверь в загоне,
Но избавление далось такой ценой! –
Он вскинул брови и сомкнул ладони, –
Что Радость всё обходит стороной
Мой черепаший дом на горном склоне».
Короче, практически все погибли, включая и Злодея, и Освободителя, и ещё кучу ни в чём не разобравшихся и ни в чём не повинных людей. Спасённому из заточения оставалось лишь соорудить скит в горах и коротать дни одиноким богомольцем, замаливая грехи юности и томясь от невыносимого чувства вины за тот нелепый проступок, пагубный соблазн, перечеркнувший судьбу его и приведший к столь плачевным последствиям.
Утрачено несколько страниц.
Невзгоды в пути
Везде, куда ни глянь, взор застилает тумана холодный муар.
Ветер пылью дорог царапает глаз и пухом щекочет в носу.
Подобно кадаврам во мраке бредём, а навстречу нам – ягуар,
Сжимающий в окровавленной пасти полуживую лису.
Млечной гадюкой в сердце вползает страх, будто знает, где вход,
Месиво мыслей от искры шальной разрывается в пухлом мозгу,
Топорщатся рёбра, палец ноги конский бок рефлекторно скребёт,
В подмышках хлюпает пот, лиловая кровь прибывает к виску…
Он смотрит на нас насмешливо, так может смотреть только зверь
На тех, кто в ознобе притих, кто по жизни слепой сирота.
Из брюха рвётся веселящий ужас, и я знаю: только теперь
Перед нами открыта любая дорога, в том числе та, что ведёт в Никуда.
«Только не сворачивайте с тропы, сэр Генри, не сворачивайте с тропы» –
Кажется смешной забота о малых сих, незнакомцах в ночи,
Неразумных в испарине, не искушавших судьбы, но вышедших по грибы,
Встретивших дикого зверя в лесу, а тут уж кричи – не кричи…
Утрачено несколько страниц.
6. Первая атака чувственных впечатлений, сокрушивших автора, вне всякого сомнения, была спровоцирована неправедным поведением. Вместо того чтобы, подготавливаясь к предстоящему путешествию, принять аскезу и обет молчания, автор и его новый Поводырь в мире образов (Он же Единственный Желанный Читатель, Он же Великий Культурный Герой, приход которого предвозвещён пророками, а имя увековечено божественным Данте) растрачивают силы, понося бранными словами подлое «молчаливое большинство», расточая богатство поэтической речи на бессмысленные восклицания и сокрушаясь понапрасну. Вот и в «Хрониках Хайленда» читаем: «Мы выдвинулись, уже порядком истощённые злословием».
И вот мы вышли на поляну, а на ней
Рос мощный дуб, наполовину омертвелый,
Развесистый, корявый и замшелый.
Привал мы сделали в тени его ветвей.
Лисёнок и овечий сыр
Туристическая епифания
Туристическая епифания
Чу! Сумка пастушья на ветке висит над землёю,
касаясь побегов поддубных.
Под ней –
отощалый лисёнок, кружится юлою,
Повизгивая, стараний своих многотрудных
не прекращает: подпрыгивает и когтями
впивается в сумку, цепляется
Четырьмя и раскачивается, как на лиане
Мартышка, как видно, пытается,
В сумке дыру прогрызя, добраться до содержимого,
И уже что-то каплет на морду
умильно-бесстыжую, рыжую.
Что так манит его, голодного, одержимого?
Забелело в прорехе съедобное-влажное, вижу я,
Он глотает уже не слюну, но комочки белёсые,
Ах, удачливый вор, ах, ловкий проныра!
Блестят кисло-молочно, струятся по чёрному носу его
Рыхлой субстанции соки,
должно быть, овечьего сыра!
Поперхнулся, закашлялся, вскоре упал,
как созревший
Мандарин, громко фыркнул, и мы рассмеялись,
Чем вспугнули мальца – в чащу он драпанул.
Ускакал.
Мы, под дубом усевшись,
С лисьей трапезой вмиг расквитались.
Тут явился Пастух,
И теперь уже мы драпанули…
«Ах, куда ж вы! Возьмите ещё!
Я ж для вас приберег!»
Обернулись – Христос!!!
От восторга мы щёки надули,
Как фрегат – паруса.
Так незваным является Бог!
Далее утрачено несколько страниц
Отпечаток пяты Достоевского
Переведя дух и перекрестившись, подобно глухонемой старушке, осеняющей себя крестным знамением при виде оголтело сигналящего свадебного кортежа, мы продолжили путь. От овечьего сыра желудок мой пришёл в полное расстройство, и добрый попутчик посоветовал пожевать коренья некоего снадобного растения, латинское название которого я сейчас не припомню. Дорога, коей мы брели, была протоптана тысячами каторжан. В рядах оных числился и Фёдор Михайлович, чьи следы мы могли различить, ибо форма стопы его была необычная, характерная…
Отпечаток пяты Достоевского
На тропе российской истории.
Здесь ремарка была бы уместна:
Свят лишь тот, кто изведывал горести.
«Зло-добро», бинарность культуры,
Мука-совесть запятнанная.
Это нашей – русской! – натуры
Это нашей – русской! – натуры
Ахиллесова Пяточка.
7. Междуречье
Огибая с Востока руины Империи, шагом поспешным
Измеряя кочевья, вежливо кланяясь встречным,
Мимоходом надежду даря отчаявшимся, безутешным,
Путь держа к просторам свободным, на первый взгляд, незалежным,
Мы въехали в край, кем-то названный Междуречьем.
Здесь различают, уподобив мир медали,
Две света стороны, а не четыре.
(Чтоб показать одну из них, аборигены раскрывали –
Чем поначалу нас, несведущих, смущали, –
Объятья, расставляя руки шире).
Здесь только два сезона: хмурь и пекло.
И вечно в моде куртки шортики и гетры.
Здесь стражники волхвы и пастухи,
Для коих солнце истины поблекло,
Весь день читают мантры и стихи,
Здесь мэтры путают позорно метры,
Топя в гекзаметре огрехи и грехи,
А книгочеи, чьи познанья глубоки,
Не могут отличить Урарту от уретры.
Два пола: пол мужской и полуженский,
Детей, как правило, в капусте здесь находят,
Ведь для соитья нужен повод веский –
Амуры местные веками мурку водят.
Всего два имени: Мирон и Мирабелла
Фамилий вовсе нет, не то, что отчеств,
И тот, кому здесь всё осточертело,
Себя теряет, растворяется всецело
Средь тысяч тёзок, сплошь таких же одиночеств.
Два слова бранных: мутотень и негодяйство,
Но их используют лишь те, кто образован,
Когда же кто-то проявляет разгильдяйство,
Обычно говорят: «призванья не нашёл он».
Две церкви: божий храм и синагога
Давным-давно уж поросли бурьяном,
Поскольку жители забыли имя бога,
Не соблазнившись ни мацой, ни фимиамом.
Два солнышка друг дружку заслоняют,
И две луны всю ночь на небе светят.
Собаки, волки мордами мотают,
И сомневаются, и будто бы решают:
«Нам на какую выть, на ту или на эту?»
…………………………………………..
На этом обрывается последнее донесение
миссионерской экспедиции, пропавшей без вести.
Кто знает, сколько их было на самом деле?
Всего двое? Вряд ли экспедиция из двух человек
могла получить финансирование.
И что случалось с этими смельчаками?
Погибли, перейдя вброд безымянную реку
и нарушив многовековой сакральный запрет?
Ассимилированы местным племенем,
аборигенами Междуречья?
Сошли с ума и забыли, кто они, откуда и зачем пришли?
Или, просто истратив все выделенные по гранту средства,
посчитали для себя наилучшим скрыться,
а вместо отчета оставили нам эти путаные записки?
Сохранился еще один недатированный отрывок,
который мы помещаем ниже.
***
Видеоплёнка запуталась в ветвях дерева.
Всё, что мы видим вокруг,
Записано на ней.
[1] Диоген загорал себе на солнцепеке, когда к нему подошёл Владыка Мира Александр Македонский, восхищённый его мудростью, и воскликнул: «Проси, чего хочешь», на что мудрец ответствовал: «Не заслоняй мне солнце».
[2] В ней строчка каждый лепесток!
В оформлении страницы использована графическая работа А. Дюрера:
А. Дюрер. Пять обнаженных мужских фигур. Б., тушь, 1526.
Буторин Николай 
Тубольцев Юрий 
Андерс Валерия 
