«Молча люди идут по дороге...»

     На  столе, небрежно покрытом, словно пылью  мукой, Люба насчитала восемнадцать пельменей. Теста и фарша оставалось еще много. Мама просила налепить их целую кастрюлю. То есть надо было не лениться, не разгибая спины, довести дело до конца. Что ж - надо, так надо. Сейчас сразу не вспомнить - когда  в последний раз помогала матери по хозяйству. То подрабатывала на мойке мытьем машин, то потом училась на курсах, то потом снова была занята поисками работы. Курсы секретарей и офисных служащих, которые  закончила,  были организованы Министерством труда. Когда Люба в очередной раз приносила чек для оплаты учебы, ей радостно сообщали, что есть несколько вакантных  мест. Но вот курсы давно закончены, а люди, которые обещали трудоустройство, буквально избегают ее.

   С мамой и  младшим  братом она приехала в страну в тот самый день, когда  убили  премьер министра  Ицхака Рабина. Наверное, с течением времени первый день репатриации из памяти выветрился бы, но этот трагический нюанс навсегда сделал его незабываемым. 

   В  России  успела  два года  проучиться в Одесском пединституте. Не более того. В то время события  разворачивались стремительно. Отец беспробудно пьянствовал, и мама, в конце концов, подала на развод. Любка помнила, как за бутылку водки, ни на секунду не  задумавшись, он подписал согласие на выезд детей.

   Сравнительно быстро  оформили необходимые  документы, потом - короткие проводы, на которых были самые дорогие люди. И вот уже более трех лет мама, Люба и брат Алекс живут  в Тель-Авиве.

   Здесь она случайно встретила свою давнишнюю подругу Полину Гриневич, которая с родителями жила когда-то  на  Малой Арнаутской. Они в Израиль уехали раньше лет на пять.

   Вначале подруги интенсивно переписывались, затем письма с обеих сторон стали приходить все реже и реже, пока не прекратились совсем. Втайне Люба надеялась, что когда-нибудь они встретятся, хотя их общие знакомые сказали как-то Любиной маме, что Гриневичи уехали в Америку. И вот вам, пожалуйста,  встретились!

   В первое мгновение Люба Полину не узнала. Растерянно хлопала глазами, с испугом глядела, как та, стремительно подойдя к ней на углу улиц Аленби и  Монтефиори, стала бесцеремонно  хватать из ее бумажного пакетика клубнику и также бесцеремонно есть. Люба оцепенела, беспомощно хлопала глазами, пока подружка  не прочла с детства знакомые  строки:     

                                        Синенькая юбочка,

                                        ленточка в косе!

                                        Кто не знает Любочку? 

                                        Любу  знают все!

   И далее без всякой паузы затараторила: «Любка! Очнись! Да ты что?! Забыла меня? Неужели я так сильно изменилась! Привет, старуха! Я за тобой давно подсматриваю! Ты это или не ты! Теперь вижу, что ты! Наконец-то приехала!».

   Полина сдернула с носа солнечные очки: «На! Узнавай быстрей!». Люба завизжала на всю улицу: «Полина, Полиночка!», и повисла у нее на шее.         

  ... Расстались они в двенадцатом часу ночи. Люба просидела  у подруги допоздна.  Столько всего, доселе неизвестного, узнала из ее жизни! Некоторые вещи даже не укладывались в голове. Оказывается, Полина успела дважды побывать замужем! От первого брака у нее девочка Ася, а от второго - новый автомобиль «Сузуки!».

   Рассказывая об этом, подружка откровенно хохотала.   Перед глазами  Любы явственно проступали  давно забытые сцены - вот они на пляже шестой станции раскручивают незнакомых парней купить  арбуз, а вот только для того чтобы познакомиться с симпатичным спасателем  разыгрывают  трагическую сцену - Любка ныряет глубоко и сидит под водой  сколько может, а Полина мечется вокруг буйка, заламывает руки, истошным голосом  зовет на помощь спасателей. И все у них получалось! Ели  сладкий,  халявный арбуз и  с удовольствием  поднимались на станцию к спасателю Вите. Угощали его бутербродами  и семечками, а вечером Полина встречалась с ним на дискотеке.      

        «Будешь работать со мной в детском саду, - без тени сомнения говорила Полина, провожая Любу. - У тебя же два курса пединститута! Пусть только попробуют не взять! У меня никакого образования, а я работаю старшей! Скоро уже три года, как работаю! Родители нарадоваться на меня не могут! Чем ты хуже! У меня есть, к кому в этом вопросе подкатить!».

   Но подкатывать ни к кому не пришлось - с легкой руки Полины меньше чем через полторы недели Люба уже работала нянечкой  в младшей группе того же детсада, в котором работала подруга.

   Вначале она влюбилась в этого худенького и большеглазого мальчика Джонатана. Как няня, разумеется. Из всей визгливой оравы подопечных, сердце Любы интуитивно потянулось именно к этому серьезному карапузу. На мир вокруг себя он  смотрел   каким-то изумленным, бесконечно печальным взглядом.

   «Ты говоришь только по-русски?» - на третий день работы робко выдохнул Джонатан. В интонации вопроса Люба услыхала столько боязни и страха!  Не дай бог, если его опасения оправдаются!

   Нянечка обрадовала его! Оправдала его надежды. Свободно заговорила с ним на иврите. Вот казалось бы и все! На этом можно было бы поставить точку.

   Но на следующий день Люба познакомилась с папой Джонатана. Узнала его по таким же сероглазым, серьезным, как у сына, глазам, когда тот открывал калитку, приостановился и стал откровенно рассматривать Любу. Она не отвела взгляд. Улыбалась и смотрела открыто.

   Человек этот сразу напомнил ей известного русского артиста Игоря Квашу. «Это ж надо! Так быть похожим! Может они братья!» - думала няня. Ее нисколько не смутила невозможность этого. Выбежал Джонатан и буквально заметался между ними. «Папа, это Люба!» - потащил он няню навстречу папе. Ему очень хотелось чтобы она коснулась отца. «Йорам» - протянул тот руку и слегка пожал кончики Любиных пальцев. На какую-то секунду ей почудилось, что едва заметное     свечение пробежало между их ладонями.

   Назавтра поймала себя на мысли, что беспрестанно думает об отце Джонатана, с нетерпением ждет часа, когда распахнется калитка и он войдет. Один к одному - Игорь Кваша.

   К концу рабочего дня так замоталась, что не заметила, как сын ухватясь за отцовский палец тащил его на  выход. Йорам обернулся, помахал свободной рукой.  Или ей это только показалось? Люба готова была расплакаться. Она почему-то   ожидала совсем другого. А тут банальный взмах рукой: «Привет!». Но через секунду он вернулся, неся в руке огромных размеров красное яблоко. Такого большущего красного яблока она доселе не видела никогда!

   «Это тебе от Джонатана. Ешь на здоровье, Люба» - улыбнулся Йорам серыми глазами и не торопился отпускать руку из своих ладоней.

   И опять она то ли почувствовала, то ли на мгновение увидела некое таинственное свечение от прикосновения с его пальцами. Поблагодарила и не могла ничего с собой поделать - смотрела на него. Почувствовала, как неудержимо, стремительно влечет ее к этим красивым глазам! Двумя руками прижимала красное яблоко к щеке и, склонив голову, смотрела, как машут ей Джонатан с отцом  из  машины.

   «Что это со мной? - счастливо улыбалась Люба. - Неужели я влюбилась!».   

   Эти сцены, конечно же,  не остались незамеченными Полиной. «Любка ты что? Он же старый! Ему - полтинник! Он женат!». Но подруга только отмахивалась в ответ.

   Стало уже традицией - каждый визит Йорама в сад обязательно сопровождался то ли крупной веткой винограда, то ли большой, как  в небе луна, долей арбуза, то ли,  приятно пахнущим, пупырчатым грейпфруктом. Любка принимала все со  смехом.

   И однажды наступил такой день, когда израильтянин не захотел уезжать просто с  сыном. Он пригласил в авто няню. К тому времени та уже знала, что он - хозяин  солидной алмазной мастерской в Рамат-Гане, что Джонатан - единственный ребенок, что супруга Йорама, несколько лет тому назад, пытаясь скрыть свою измену, сделала  какой-то подпольный, неудачный  аборт, в результате которого никогда уже не сможет рожать. Муж подал на развод - его до предела измотали бесконечные судебные тяжбы, дележка имущества и прочее. Мальчик на первом судебном разбирательстве сказал без всякого колебания, что хочет жить только с папой. На что Джонатану и отцу было категорически заявлено - «нет».

   В силу этих ли обстоятельств или по другой какой причине, но простые взаимоотношения Любы и Йорама стремительно переросли в длинную цепь  взаимных симпатий: дней, наполненных тайными знаками, обжигающими взглядами и незначительными фразами, за которыми угадывалось нечто более чем просто слова.

   Ими уже безраздельно правило даже не предчувствие любви, а ее страстное желание. Наступила такая пора, когда они сами от себя перестали скрывать эту сжигающую страсть. Страсть неотвратимой близости! В один из дней, когда Джонатан сорвался за забытым рюкзачком, оставив отца с Любой у калитки, а вокруг не было ни души, Йорам резко взял ее за запястья, привлек к себе и стал осыпать няню поцелуями. Плечи, шею, щеки, губы, глаза покрывал он шальными стремительными прикосновениями губ, успевая горячо шептать что-то на иврите. У Любы подкашивались ноги, она безвольно сдавалась ему, теряя голову от сумасшедшей, любовной истомы, от неукротимого желания уступить ему тут же, прямо у калитки. 

    В тот день он отвез Джонатана к бабушке в Рамат-Авив, а Любу, не сказав  ни слова, привез к себе на квартиру. Лифт медленно полз на седьмой этаж. Запрокинув голову и прикрыв ладонью глаза, ей казалось, что она возносится, воспаряет к небесам, осыпаемая  горячими и торопливыми поцелуями Йорама.

    Он усадил ее в салоне в глубокое велюровое кресло, сам на кухне захлопал крышкой холодильника, накрывая что-то на стол. Квартира была обставлена с изысканным вкусом. Во всем - неброская красота и чувство меры. Люба с нескрываемым любопытством смотрела на репродукции картин Клода Мане и Ван Гога.

   С радостью узнала знакомый вангоговский  натюрморт «Ваза с подсолнухами». Улыбалась и смотрела на смешные карикатуры Жана Эффеля. Была приятно удивленна, что не увидела обязательных и привычных для израильских домов картин, на которых дати танцуют и раскачиваются у Стены Плача.    

   Появился Йорам с широким подносом в руках.  На нем стояла бутылка коньяка        «Черный аист», большая коробка конфет и позванивали крохотные чашечки и рюмки. Рядом дымился маленький серебряный кофейник.

    - Что ты будешь пить раньше - коньяк или кофе? - спросил он у Любы, опуская поднос на небольшой стеклянный столик.

    - Можно я  буду раньше и потом только коньяк? - многозначительно щурясь, то ли спросила, то ли пошутила она.

    - Асур!-[1]улыбнулся в ответ хозяин квартиры и, наклонясь, отвел за ушко Любины  длинные волосы. -  Я принесу тебе вкусные бутерброды, - медленно провел он большим пальцем по тонкой бровке и снова сорвался на кухню.

   Люба уставилась на свое отражение в большом телевизоре и стала думать о том, что должно скоро произойти.  «Дай ему только в том случае, - всплыл у нее в голове голос  Полины, - когда  он устроит тебя на работу в свой алмазный рай с маскоретом2  не  меньше, чем шесть тысяч шакаликов в месяц!».

   «Мать-Одесса не выветрилась у тебя за пять лет», - отметила про себя Люба. «За работу - мне стыдно. Я ему так уступлю». «Ну, полуумная! Ну, недоделанная! - вознеслась над подругой всклокоченной птицей Полина. - Боже мой! Я вижу ты, как была синенькою юбочкой с ленточкой в косе, так такою совдеповской юбочкою и осталась! Чего тут стесняться? Это капиталистическая страна, здесь все продается и покупается. Здесь все имеет цену. Слушай,  может ты еще девственница?» - вдруг осенило Полину. 

   Воспоминания нарушил Йорам. Он вошел с широкой тарелкой бутербродов с икрой и прочей всякой всячиной. Разлил коньяк по рюмкам. Они чокнулись. Йорам сказал, что первую рюмку хочет выпить за  нее. Она не возражала. Выпили. Коньяк показался Любе превосходным. Йорам протянул ей бутерброд, сам потянулся за сигаретой, закурил. Потом снова выпили. Йорам стал рассказывать, что мечтает   съездить в Россию, в которой никогда не был. Объездил полмира, а вот в Москве и Питере не был. Улыбнулся: «Но более всего теперь я хочу в Одессу. У нас тоже море всегда плещет рядом, но таких красивых нимф как ты оно на берег не выносит никогда» - сказал израильтянин, поднялся и включил музыку.

   Вдруг она услышала  русскую песню. Никогда раньше ее не слышала, сидела, как завороженная.  «...Молча люди идут по дороге, сутулы их спины, внимательны лица. Молча люди идут по дороге в такой необычной тревоге - не наступить бы на листья».

   Она подняла на Йорама недоуменные глаза. Тот протянул ей коробочку из-под аудиокассеты. «Анатолий Шагинян, - прочла Люба по английски, - избранное. «Парижский альбом». Это имя ей ни о чем не говорило. С горечью подумала: «Вот что значит замкнуто, в затворничестве, как улитка в панцире, безвылазно жить четыре года на востоке».

   - Как  жаль, что ты не понимаешь слов, - сказала Люба. - Какие это красивые строчки, какая  грустная песня. Он ответил, что всем сердцем чувствует - насколько  песня  замечательная. Снова выпили, потом поднялись. Стали медленно танцевать,  топтаться на месте. Кружилась голова - то ли от песенных баллад Шагиняна, то ли от выпитого, то ли от  того, что Йорам губами касался мочки уха. 

   От него тонко пахло чем-то очень приятным. Она прижалась  к нему всем телом и, как недавно в  лифте,  запрокинула голову и прикрыла глаза. Йорам обхватил ее руками, зарылся носом в волосы, стал осыпать поцелуями. Уже не очень торопясь, но так же нежно и страстно.

   «Люба, Люба" - путаясь в волосах, горячо шептал он. «Йорам, Йорам" - как эхо   повторяла она. Целуясь, долго кружились по комнате. Даже не заметили, что  закончилась последняя баллада. Топтались в полной тишине, пока хозяин  не толкнул в щель кассету. Когда  оказались у светильника, Йорам выключил его. Сдержанный голос певца грустно пел в полумраке. Казалось, с этим голосом за окнами стало светлее, равно, как и  в сумрачной квартире. Люба почувствовала пальцы Йорама. Они торопливо расстегивали джинсы. Высвободилась пуговица, потихоньку поехал вниз замочек.

   - Йорам, подожди, подожди. Что ты делаешь? - оторвалась она от его губ. Перестали кружиться, опустились на такой же, как и кресло велюровый, широкий диван.  

   - Люба,  девочка моя, - дрожал в голубом отражении ночного окна жаркий шепот  Йорома. Он пытался раздеть ее.  - Я хочу тебя! Слышишь, хочу!

   - Йорам, пожалуйста, не надо! Не сейчас! - она сама не понимала, что вдруг произошло.  С горячих губ стали слетать совсем не те слова, которые приготовила ему. Но остановиться не могла.

   - Не будем портить вечер, Иорам. Все у нас еще случится. Только не теперь. Давай не  торопиться!  Йорам, милый... Не сегодня... Все у нас будет... Пожалуйста, я не могу так сразу, -  бессвязно наговаривала она ему на ухо. Наговаривала и ненавидела себя за эту ложь и это примитивное, неизвестно откуда взявшееся, жеманство и рисовку.

   - Беседер3, - вполголоса сказал Йорам. Его рука, расстегивающая рубашку, замерла. Было темно. Но Люба на секунду заметила выражение его лица. Так  смотрит нерасторопный пассажир вслед уходящему поезду. Израильтянин потянулся к столу. Пока разливал в чашки горячий кофе, Люба застегнулась.

   Спустя какое-то время  пили кофе. Он целовал ее волосы и говорил, что готов ждать этого сколько угодно. Потому что уверен - она будет его. 

   Уверенность Йорама нисколько Любу не смущала. Скорее наоборот - она пуще кляла себя за свое ханжество, за такую тупую, ничем не обоснованную неприступность. Она же хотела этого вожделеннее, чем он! И что же? Отказала!

   Понять мотивы отказа она не могла. «Может неуступчивость моя, возникла только ради того, чтобы не дать думать Полине, что молодой, красивой  женщине в принципе всегда есть чем рассчитаться! Даже при отсутствии денег. Ну, и дура последняя, - отчитывала она себя в душе. - Тем более,  что алмазный рай, как называет бизнес этого израильтянина подружка Полина, не светит. Впрочем, как и  другая хорошо оплачиваемая работа.  Короче, никакой перспективы  акромя  работы в садике».

   Снова все повторилось. С той лишь разницей, что теперь лифт медленно опускался, когда Люба покидала квартиру на седьмом этаже. Йорам провожал до такси, которое вызвал по пелефону. И снова они также самозабвенно целовались.  Только теперь, запрокинув голову и прикрыв ладонью глаза, Люба опускалась на землю. Голубые полоски света, что пробивались с проплывавших этажей, скользили по  лицам...

   - Люба, ты с ума сошла! Что это за пельмени! Где ты видела такое? - мать стояла сзади и крутила в пальцах пару уродливых пельменей. В сердцах бросила их на стол. Люба так увлеклась воспоминаниями, что не заметила, как мама появилась на кухне. 

   - Как это вообще называется?

   Люба только теперь обратила  внимание на то, какие пельмени выходят из-под  пальцев! Какие-то убогие, неровные, вислоухие. Вот что значит оживлять в памяти  картинки несостоявшегося интима!

    - Они называются пельмени неинтимные, - развязала она за спиной фартук.

    - Как  называются? - мать смотрела на дочь, как на ненормальную.

    - Зато приготовленные с любовью! - чмокнув маму в щеку, Люба сорвалась к себе в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.    

                                 *       *        *                                                          

   На следующий день радостный Джонатан встречал ее у калитки. Как всегда,  он  протягивал любимой нянечке гроздь спелых вишен и обнимал за колени. А его папа приветственно махал из машины рукой, посылая Любе воздушные поцелуи. 

   Потом три дня малыша не было в саду. Люба решила позвонить Йораму чтобы узнать в чем дело. Няне было скучно без серых глаз Джонатана, но еще грустнее  она чувствовала себя без голоса его отца, без его глаз.

   - Джонатан не будет больше ходить в садик, - ответил  равнодушный  женский голос. - Он серьезно заболел. У него умер отец. Разве заведующая не сказала об этом няне?.

   И трубку повесили. Люба  долго стояла, словно в прострации. На какое-то время потеряла  способность говорить.

    Позже Полина рассказала подробности. Глубокой ночью при подъезде к городу   Офаким, куда Йорам ехал по служебным делам, в машину на большой скорости  влетел многотонный грузовик. За рулем был пьяный русский водитель-дальнобойщик.

      «...Молча люди идут по дороге, сутулы их спины, внимательны лица. Молча люди идут по дороге в такой необычной тревоге - не наступить бы на листья».

   Люба разжимает ладонь и смотрит на большой аметист с фиолетовым отливом. В какую-то из встреч он сделал ей подарок. Камень был до конца не отшлифован, а потому смотрелся особенно красиво. Аметист теперь дороже всего на свете. Строчки песни, которая звучала когда она не подпустила к себе Йорома, неотвязчиво крутятся в голове. Люба помнит отдельные предложения, но не всю песню. Жаль...

   Тот вечер, подсвеченный балладами Анатолия Шагиняна, она, наверное, забыть не сможет никогда. Никогда не простит того, как вела себя. Она была ханжой,  которой доставляло удовольствие видеть благополучного состоятельного израильтянина,  тающего перед ней. 

   Впервые в жизни, уединившись от всех под тенистыми старыми эвкалиптами  в дальнем углу городского парка, Люба плакала. Плакала отчаянно, навзрыд. Она  думала о Джонатане, о его отце. Слезы капали на аметист. Камень не принес   обещанного счастья...

   Через некоторое время Люба вернулась на свою старую работу - мойку машин. Продолжать работать дальше в садике не смогла. С Полиной из-за этого она сильно  разругалась.

[1] Нельзя (иврит).

2 Зарплата (иврит).

3 Хорошо, порядок (иврит)