Из серии «Свидетельства участника событий»

Я уже рассказывал, как в 66-м, сбежав с семьей из разрушенного землетрясением Ташкента, я колесил по Подмосковью в поисках прописки

Все мои потуги заканчивались провалом.  Подмосковье, как и саму столицу, окружал «железный занавес». Свирепствовал строгий паспортный режим.  Оставалось пойти на самый крайний шаг: отыскать глухой медвежий угол и попытаться  прописаться в нем. 

Знакомый краевед заверил: «Большей глухомани, чем Волоколамск, в Московской области вряд ли ты найдешь».

Всё, что я знал тогда  о Волоколамске – это подвиг двадцати восьми панфиловцев и призыв  политрука  Клочкова: «Велика Россия, а отступать некуда: позади Москва».

Изучив подробно карту, я убедился: краевед был прав. Отступать нам было некуда. За Волоколамском начиналась Калининская область (сейчас Тверская). Не в обиду тверякам, их прописка нам и задаром не была нужна…

Проводить меня поехали жена и маленькая дочь. Мы стояли на перроне Рижского вокзала и молчали. За два месяца скитаний все, что можно было,  мы уже наговорили.

За плечами у меня рюкзак: семь крутых яиц, полбатона вареной колбасы по рубль шестьдесят, две банки частика в томате,  две пары  нижнего белья, алюминиевая кружка, ложка, томик дневников декабриста Никиты Муравьева и электробритва «Харьков». Помимо «Харькова» я прихватил с собой четыре лезвия «Невы». На случай, если вдруг окажется, что Волоколамск не электрифицирован.

 До отправления оставалось полминуты. Жена, обняв меня,  заплакала:

- Пропишись, и мы приедем. Ты только  пропишись! Я готова на любую глухомань.

Я прижал ее к себе:

- Декабристка ты моя…

Электричка плавно тронулась. Я открыл окно и  выкрикнул жене:

- Верь, взойдет она, звезда пленительного счастья!

Дочка разревелась:

- И я хочу с вами в глухомань!

- А куда ты денешься, родная?! Обязательно поедешь. Дай только прописаться...

Электричка  набирала ход. За окнами поплыли спальные районы, детские площадки, школы, исполкомы и райкомы, отделения милиции.  Потом пошли промзоны. Дымы из труб окончательно поглотили мегаполис.

Прощай, столица! Здравствуй, неизвестность…

Я прижался лбом к оконному стеклу, прикрыл глаза.

Под разноголосый перезвон стаканов вагон наполнился запахом копченой колбасы (столичный деликатес), чеснока, сивушных масел первичной и вторичной перегонки… 

Я тоже развязал рюкзак, достал записки декабриста Муравьева. Но тут меня  толкнули в бок.  Сосед, по виду мой ровесник, протянул мне полстакана водки. Я приятно удивился. Руки инстинктивно  потянулись к выпивке, но тут же, подчиняясь строгому внутреннему голосу,  я отстранил стакан. 

- Спасибо, я не пью…

Сосед обиделся:

- Прости, не понял... Ты зашитый, что ли?

Я кивнул.  Стану я ему рассказывать, что сегодня буду добиваться встречи   с волоколамским руководством, и запах водки мне вовсе ни к чему.

- Как знаешь… - Сосед не стал настаивать и осушил стакан. Хотел, было, занюхать, но раздумал, налил еще и выпил. Удостоверившись, что и второй «прошел» нормально, продолжил разговор. – В Волоколамск прописываться едешь?

Я вздрогнул (как будто был уличен в преступном замысле):

- С чего вы взяли?

- Слыхал, как ты с женой балакал на вокзале.  Гляди, мужик, - предупредил сосед. – В Волоколамске зашитому – не жизнь. Один зашился, бухгалтер из «Заготзерна».  Три  месяца заштопанным ходил, а на Пасху распатронился.

- Да как же так?! 

- А вот так. Стартовал на Пасху, а уже на Красной горке - финиш. Торопился так, что завещания не написал.  Все как есть жене оставил: домишко, баньку, огород, холодильник «Север», мотоцикл «ИЖ», двух пацанов, да еще довесок - мать пенсионерку. А на кой, скажи, попу гармонь, а вдове – мужнина старуха?

- Да хотя бы за детишками присмотрит.

- Так ведь она почти слепая!

Я беспомощно развел руками.

- Вот и я про это. - Сосед налил по третьей. Выпил. Отряхнул стакан от капель и спрятал под пиджак. – Такие, брат, дела…Так что ты сначала хорошо подумай, куда прописываться едешь. – Поднялся. – Пойду в  тамбуре  перекурю.

Сосед отправился курить, а я остался думать…

Чем дальше мы удалялись от столицы, тем пакостнее становилось на душе.  Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, я углубился в записки Муравьева. Но и от них тянуло безысходностью: забытый богом Нерчинский рудник, кандалы, цепные псы царизма, издевательства охраны; по ночам коптящая лампадка, за окнами избы  - угрюмая, безмолвная тайга… И лишь  одна моральная поддержка – тайное послание от петербургского товарища: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье»…

Разменяли третий час пути. Окончательно исчезли остановки. Бесконечные дремучие леса. За последние пятьдесят четыре километра возникли и исчезли всего лишь три платформы-призрака: Румянцево, Холщевики, Матренино. Рядом с ними -  ни единого жилища. На 124-м километре, сразу после Дубосеково, электричка встала.

Разлапистые ветви елей, казалось, тёрлись об оконное стекло. Тишина стояла, как в Кощеевом лесу. Было жутковато.

Прошло уже минут пятнадцать, а мы не двигались.

Вдоль состава торопливо пробежал помощник машиниста.

- Командир! В чем дело, почему стоим?

- Волоколамск не принимает…

Меня как будто током ударило. Кто о чем, а я подумал о судьбе прописки.

 «В о л о к о л а м с к   н е   п  р и н и м а е т»…  Не к добру.

Я загадал: если простоим еще минуту-две, путь мне заказан, и можно будет  возвращаться.

Но, к счастью, поезд тронулся!

Я мысленно перекрестился.

…Наконец, мы прибыли на станцию Волоколамск.

От станции до города – всего-то двадцать пять минут автобусом. Административная граница города пролегала сразу за коровником совхоза «Большевик». Сразу за коровником - магазин хозяйственных товаров, за ним – центральная аллея города, обсаженная липами.  

Тихий, патриархальный городок. Деревянные одноэтажные домишки (за исключением нескольких кирпичной кладки двухэтажек – Дом культуры, райотдел милиции, Дом технического творчества, правое крыло которого занимали «Ритуальные услуги», и почерневшая от времени постройка макаронной фабрики). В центре городка – скромный, почти безлюдный рынок, на котором одинокие старушки предлагали хилые пучки лука и редиски. На воротах рынка полоскался на ветру старый полинявший транспарант: «С Новым годом, дорогие горожане!».

Я отправился искать горком. 

У  Дома культуры мое внимание привлек плакат, размещенный на фронтоне: «Свинина – визитная карточка Волоколамского района».  Под плакатом размещалась галерея свиноводов-«маяков». Их сытые, откормленные лица  лоснились под июньским солнцем.

На Доме пионеров меня ждало еще одно полотнище: «Волоколамцы! Залечим раны, нанесенные войной!». На пути к горкому я насчитал не меньше двух десятков «ран».

Одна из них была рядом с макаронной фабрикой – огромная яма, заполненная дождевой водой. Ее края  заботливо обсажены цветами и замаскированы кустами волчьей ягоды. Вода  покрыта толстым слоем ряски. Прорубая ряску, в воронке гордо плавал выводок гусей. Затылок каждого из них был помечен краской.

Наконец, я подошел к горкому. На крыльце сидел мужчина  в легком чесучовом пиджачке и в летней кепочке из парусины. На коленях – тетрадные листки, в которые он что-то лихорадочно записывал. Поминутно отрываясь от бумаги, он мечтательно вглядывался вдаль, упираясь взглядом в дровяной сарай, расположившийся в углу горкомовского дворика. Кого он мне сейчас напоминал? Ну, конечно, Ленина в Разливе! Когда-то, накануне революции,  тот тоже  выползал  из шалаша, мостился на пенек сосны, специально спиленной для  него, и быстрым почерком набрасывал очередные тезисы.

- Вы, собственно, к кому, товарищ?

- Мне нужен секретарь горкома по идеологии. Вы не подскажете, как его найти?

Поднявшись со ступенек, мужчина протянул мне руку:

- Ну почему же, охотно подскажу. Секретарь по идеологии отдыхает в Кисловодске. Возможно, я смогу помочь? Я секретарь по сельскому хозяйству и строительству, Ботолов Иван Кузьмич. А вы по какому, собственно,  вопросу?

Я приступил к заученному тексту:

- Я по поводу трудоустройства и прописки. Ваш район сейчас активно залечивает  раны, причиненные войной, и нуждается в молодых специалистах…

Ботолов внимательно прищурился.

- А ну, давайте-ка присядем…

Мы присели на крыльцо. Я только приступил к дальнейшему рассказу, как партийный секретарь перебил меня:

- Вы с  дороги и хотите есть. Признавайтесь, вижу по глазам!

Я растерялся. Можно было ожидать чего угодно, но чтобы так… Я попытался возразить, но Иван Кузьмич не дал сказать и слова:

- У нас в буфете сегодня пирожки с капустой. – Он принюхался. - Чувствуете запах? (Как хорошо, что я не выпил в электричке). Не пирожки, а пироженции! Вы таких  сроду не едали. Верьте старому партийцу. Я дам команду,   вас накормят. А потом поговорим.

Нет, Иван Кузьмич, действительно, напоминал мне Ильича. А, возможно, все они такие – коммунисты?..  Ведь в партии я не состоял,  и прямых контактов с ними не имел…  

- Спасибо, я не голоден… - Я развязал рюкзак и показал секретарю припасенную еду. -  Жена дала в дорогу…

Ботолов воскликнул:

- Судя по всему, она у вас надежный друг. Сейчас такое встречается не часто. Она у вас первая жена?

Я смутился:

- Хоть я и житель Средней Азии, но гарема не завёл.

Ботолов расхохотался. (Тьфу-тьфу, но, кажется, я начинаю ему нравиться).  

- Я сам охотник до восточной шутки, - признался Ботолов. – Но я имел ввиду другое: вы впервые состоите в браке?

Я отчеканил:

- Первый и последний!

- Похвально, молодой мой друг, похвально! А то ведь знаете, как некоторые нынче рассуждают: и молодежь у нас не та, и браки неустойчивы. А я на всех активах утверждал и буду утверждать: у нас растет  моральностойкая  ленинская  смена!

Процесс пошел, как позже выражался Горбачев.  И весьма успешно. Не теряя времени, пора было выруливать на трудоустройство, прописку и жильё.

Я доложил секретарю, что моя жена не только верный друг, но и заботливая мать. Я рассказал о трехлетней дочери, о престарелой бабушке, о разрушенном землетрясением жилье в Ташкенте.

- Жильё – жильё… - Иван Кузьмич посуровел. - У нас тут немец тоже постарался. Сами видите. Который год залечиваем раны…  - И вдруг спросил: - Вы по профессии строитель?

- Я журналист.

Секретарь поморщился:

- У нас тут журналистов больше, чем поголовья крупного рогатого скота…  Кругом одни рабкоры.   А супруга ваша - кто?

- Жена - филолог, преподавала в университете

- В университете? – оживился секретарь. – Вот это подарок! В  Алферьеве мы открываем политехникум.  Нужен грамотный толковый завуч. А у нас на весь район только один с дипломом пединститута – наш первый секретарь.  

- А кого будет готовить политехникум?

- Строителей, бухгалтеров, пожарных и операторов машинного доения.

Под ложечкой у меня нехорошо заныло.  Я мысленно представил, как моя жена стоит за кафедрой алферьевского техникума…

Я робко возразил, что она специалист несколько иного профиля, ее предмет – теория литературы.

- Не страшно! – заявил Иван Кузьмич. – Мы ее перепрофилируем. Я сейчас же  познакомлю вас с нашим завотделом по науке и учебным заведениям. - Он поднял голову и крикнул: - Таисия, позови Ванькова!

Из окна второго этажа высунулась девушка:

- Иван Кузьмич, он в ярополецкой школе. Им опять кирпич не довезли. Ваньков поехал разбираться.

- Если  вернется на газах, пусть на себя пеняет. Так и скажи ему!

- А я-то здесь при чем? – фыркнула Таисия. - Приедет, с ним и разбирайтесь! – Стрельнув в меня глазами, она захлопнула окно.

Поразмыслив, Ботолов сказал:

- Значит так, поступим следующим образом. Завтра с областного пленума возвращается Азаров…

- А кто такой Азаров?

- Наш первый секретарь. С ним все окончательно и порешим.

- А что будет с моим трудоустройством? – спросил я осторожно.

- С вами легче. Направим  вас в редакцию «Заветы Ильича». Там как раз освободилось место. За систематическую пьянку выгнали корреспондента Лобаченко.  Надеюсь, вы-то хоть непьющий?

- Не пил, не пью и пить не буду!

- Ну-ну, не зарекайтесь, - усмехнулся Ботолов. – Все вы непьющие, пока не прописались. Вон, Храмцов. Приехал к нам из Пензы, семью привез. Божился, что зашитый. Справку показал. Не мужик, а сам Христос непьющий. Взяли мы его в «Заготзерно», бухгалтером. Домишко дали, огородик. Прописку сладили. Два месяца и три недели продержался. Ну и где сейчас он? В Сельцах на кладбище лежит.  Обидно,  лимит прописки только зря потратили. 

Ботолов нахмурился

- Жена при вас, в Волоколамске?

- Она сейчас в Москве, у тети.

- Ну что ж, пусть еще немного потеснит ее. Вернется завтра Первый, все окончательно уладим А пока располагайтесь на ночлег. По поводу гостиницы не беспокойтесь, я распоряжусь. Не «Метрополь», конечно, но койко-место обеспечим. И еще:  обязательно зайдите в нашу городскую библиотеку и проштудируйте материалы по истории района. Только серьезно проштудируйте! Первый непременно спросит. Особое внимание обратите на динамику развития района. Люди, цифры, планы. Вы журналист, вас учить не надо. А сейчас прошу простить меня. Тороплюсь закончить тезисы доклада. Сегодня выступаю на открытии центрального фонтана.

- На площади 28-ми панфиловцев? Видел, проходил. Очень впечатляет.

- То-то же! – воскликнул секретарь. –  Это наш районный первенец. С подсветкой, с музыкой, а, главное, с речной водой. Непосредственно из Ламы!

- Дайте только срок! – размечтался Ботолов. -  Потерпите пятилетку, ну, от силы, – две. Вот увидите, мы восстановим наш любимый город!

Я скромно вставил:

- Можете рассчитывать на нас с женой. Трудностей мы не боимся.

Лицо Ивана Кузьмича озарила добрая улыбка.

- А знаете, - признался секретарь, - ваш боевой настрой мне все больше начинает нравиться…

У меня забилось сердце. Неужели выгорит с пропиской?..

Я потупил взор и внутренне перекрестился.

         - Не могу принять вас в своем рабочем кабинете, - извинился секретарь. - У меня там тараканов травят. И очень даже кстати. Поверите? Первый раз за лето на воздух выполз. А ведь на воздухе и работается лучше, и дышится легко.

Ботолов пожал мне на прощанье руку и погрузился в тезисы доклада. А я отправился бродить по городу.

На улице имени волоколамских партизан я отыскал библиотеку. В небольшом читальном зале стояла тишина. Тикали настенные часы. Пожилая женщина-библиотекарь заштопывала  кофту. Перед ней, на столике, на книге Александра Бека «Волоколамское шоссе» дремал пушистый рыжий кот. 

Чтобы не разбудить кота, я тихо поздоровался и попросил подобрать литературу по динамике развития района.

- Вас товарищ Ботолов прислал? – догадалась женщина.

Я  кивнул.

Женщина внимательно посмотрела на меня:

- Вы приезжий журналист. Я не ошиблась?

- Как вы догадались?

- Вы у нас второй  после Лобаченко посетитель, которого интересует динамика развития района. Вас как зовут?

Я назвался.

- Александр, - библиотекарь перешла на шепот. - А вам известно, как печально закончил Лобаченко?

- Товарищ Ботолов меня проинформировал.

- А ведь Лобаченко начинал у нас способным, трезвым журналистом. Вы пьющий?

Я слегка замялся:

- Так, иногда. Исключительно по праздникам.

- Я это сразу поняла. Интеллигента, да к тому непьющего,  у нас в районе редко встретишь. 

Я поежился.

- Вас сватают в «Заветы Ильича»? Ведь так?

- Возможно. Боюсь загадывать.

- Будьте предельно осторожны! – библиотекарь перешла на шепот. – Ситуация у них в редакции сложилась нездоровая. Газета выходит три раза в неделю, а пьют там ежедневно. Мой вам дружеский совет: пусть вы и не пьющий, все равно зашейтесь. Из профилактики. Иначе долго не протянете.   Вы в курсе, что стряслось с бухгалтером Храмцовым из «Заготзерна»? Жуткая история. Могу вам рассказать…

- Нет-нет, не надо! – воскликнул я. -  Мне рассказали. 

- И таких примеров у нас в районе сотни. А, может быть, и больше. Я статистику не знаю, ее в горкоме засекретили. А чего ее секретить? Я по количеству читателей сужу. За целый день забежит один-другой, да и то, если за стаканом.  А так - сидеть бы  мне одной, с котом напару…

Я вышел из библиотеки, привалился к ближайшему столбу. Услышал гул. То ли это провода гудели, то ли голова.

Остро захотелось выпить. Я огляделся. Рядом – ни одной торговой точки. Я побрел по улице политрука Клочкова. Нашел скамейку. Сел, прикрыл глаза. Попытался успокоиться.

С праздника открытия фонтана громкоговорители передавали речь Ивана Кузьмича. Над городом неслись его крылатые слова: «Так пусть же этот замечательный фонтан бьет с таким же мощным боевым напором, с каким из каждого из нас бьет трудовой энтузиазм и творческая инициатива!»...

Сколько я так просидел, не знаю. Очнулся, когда кто-то тряс меня за плечи. Я поднял голову. Передо мной стоял мужик и тянул мне недопитую бутылку.

- Подмогни, браток. Один не одолею.

- Домой неси. Там допьешь.

- Домой нельзя! Моя отнимет.

Ох, эти вечные проблемы…  Я с болью в сердце смотрел на мужика. Его мотало, как на палубе во время шторма.  Чтобы не упасть, он обеими руками ухватился  за бутылку, как за стойку мачты.

«Родные вы мои волоколамцы, - думал я, разглядывая пляшущего передо мною раздолбая. -  Какая вечная загадка таится в ваших душах?..  Какой нелепый парадокс… Ценой нечеловеческих усилий сломать хребет фашистской гадине, а перед Зеленым Змием спасовать, позорно опуститься на колени, размазывая сопли по лицу…  Несправедливо, больно…

 Я поднялся со скамейки.

- Давай,  провожу тебя домой. Сам ты не доползешь.

- А вот этого не на-а-а-да! – категорически воспротивился алкаш.  – Хочешь от моей кобылы увечье  получить?

Только этого мне и не хватало…  Приобрести увечье, еще не зная, пропишусь ли…

Я забрал у мужика бутылку и, запрокинув голову, прикончил. Пустую стеклотару вернул владельцу. Протрезвеет, сдаст.

- Спасибо, друг! – Алкаш повалился мне на грудь и зарыдал.

Так беззастенчиво и откровенно рыдают только русские хмельные мужики...

Я уложил пьянчугу на скамейку, припрятав под его тяжелой тушей порожнюю бутылку (чтобы не украли), прикрыл газетой «Заветы Ильича»,  торчащей из соседней  урны, и отправился искать гостиницу.   

Скромная кирпичная постройка с ядовитоголубой табличкой «Коммунхоз Волоколамского района. Гостиница «Центральная» оказалась на соседней улочке имени панфиловца Момыш-Улы.

В сенях, служивших холлом, орудовала шваброй молодая, ядреная деваха. (Как потом я выяснил, по совместительству - коридорная и администратор). От женщины несло смесью хлорки и карболки.

Первое, что бросилось в глаза, -  ее широко расставленные ноги  с накачанными икрами, как у коверного борца, и задранный до пояса подол.

Я культурно поздоровался:

- Вам должен был звонить товарищ Ботолов из  городского комитета партии. 

- Ах, ты ж, боже мой, какие мы важные! – всплеснула мокрыми руками коридорная и шлепнула себя по ляжкам. – Да мне насчет тебя сто раз уже звонил товарищ Брежнев из Кремля! Отвечать замучалась.

 Она отерла потное лицо, высвободила юбку, отложила швабру.

 – Ладно, не серчай. Я пошутила.

- А я и не серчаю. Ваша шутка производит впечатление.

- Да какая это шутка? – скромно отмахнулась коридорная. – У нас зимой хирург из Склифосовского в командировке проживал, Ефим Зиновьевич. Вот он шутил! «Шутка, говорил, – это если комару сделать промывание желудка». Веселый был мужчина.  Вечером, бывало,  зайдет ко мне  в каптерку. Запремся, он сразу в свой портфель за спиртом лезет. Он в командировки спирт с собой возил. 

- А что, у вас тут спирта не нашлось?

- За прошлый год у нас в больнице шесть мужиков помёрли. Завхоз, электрик, сторож, дворник, санитар и рентгенолог. Да еще туда же тетя Клава, нянечка. А когда при родах помер Павлюков,  тут уж из Москвы комиссия примчалась. При вскрытии у гинеколога грибок какой-то обнаружили.

- Какой еще грибок?!

- Не знаю, врать не буду. Сама я местный спирт не пью. Я лучше самогонки нагоню. Дешевле и полезней.  Нашим спиртом Ефим Зиновьевич даже руки боялся протирать. Может быть, евреи все такие осторожные? Не знаю, врать не буду. У нас в Волоколамске евреи сроду не водились…

Я прокашлялся. 

Коридорная предложила воду:  

- Пей, не бойся, я ее два раза кипятила. 

- А что, у вас тут и в воде грибок?

- А как же! Как весна, так на Холмогорской ферме дамбу прорывает, и весь навоз по Ламе в водопровод плывет.

Я вздрогнул:

- И сейчас плывет?

- А куда ему деваться? Свиньи по нужде терпеть не станут, пока на дамбе дырку залатают.

Меня начало мутить. Я представил, как моя жена и дочь, и старенькая бабушка, а вместе с ними я, будем пользоваться этим живительным источником из Ламы. 

- Вспомнила! – сказала коридорная. 

- Про навоз?

- Про евреев вспомнила! Приезжал в Волоколамск один, к Юльке Маклаковой свататься. То ли Рабинович, то ли Каганович.  Он за это ей стенку польскую купил и еще болгарскую двуспальную кровать. На полставки в клубе на баяне поиграл,  а как прописку выправил, укатил в Москву. Говорят, в консерватории виолончель преподает. 

 У меня заколотилось сердце. Эврика! Да вот же он – простой, как репа, выход. И как я раньше не подумал! Развестись, фиктивно расписаться с какой-нибудь волоколамской дурой (да хотя бы с этой коридорной!), снова развестись, и по второму разу жениться на  собственной жене.  И никакого тебе политехникума и  машинной дойки.

Я пригляделся к своей потенциальной будущей супруге. Да, выпирают икры на ногах, да, богатырская сажень в плечах, да, широкоскулое калмыцкое лицо. Ну и что? Что мне, жить с ней?

Но вслед за первой мыслью обожгла вторая мысль: а ведь этот еврейский баянист испортил всю обедню. Теперь, после него, в паспортном столе ни один мудак не клюнет на мою аферу...

Что же это за напасть – камню некуда упасть?..

Тем временем коридорная продолжала свой рассказ о командированном хирурге:

- Достал Ефим Зиновьевич припасенный в колбе склифософский спирт, нацедил в мензурки, скальпелем сало постругал. Мы аккуратно выпили, валерьянкой из флакончика занюхали, сальцом заели…  И так нам хорошо обоим. Правда, лишнего хирург не пил. И мне не позволял. По одной мензурочке махнем, по второй добавим, и – точка с запятой.  Завтра, говорит, у меня три желчных пузыря и одна простата. Не перепутать бы.  На посошок  ломтик сала пинцетиком подденет, в рот себе  забросит и - к себе, набоковую... Ни лапаться не лезет, и ничего такого, о чем подумал ты. А ведь другой мужик…

- На то он и еврей...

- Возможно, что и так…- согласилась коридорная.  Вздохнула, поправила на голове косынку, умяла под халатом сбившиеся груди. Тяжелые, как молочные бидоны.

- Ладно, наболтала я тебе с три короба… Давай-ка, разувайся, по сырому полу не топчись, и отправляйся  в номер. Я тебя в горкомовский люкс определила. Твое койко-место - у окна, не перепутай. Тумбочку не открывай, у нее петли отлетели. Баб не приводи. Захочешь выпить, стакан в номере имеется. С прошлой пятницы  пылится, после обкомовского лектора. Стеклотару под кроватью не держи,  за шифоньером складывай. Я сама ее сдаю. Понадобится штопор, крикнешь. Зовут меня Марией. Для постояльцев – Маша. Ну, вроде всё, инструктаж закончен. Разуйся и можешь заселяться.

Я присел на стул, стал расшнуровывать ботинки. Мой плотоядный взгляд сам собой уперся в  борцовские икры коридорной.  Мария рассердилась:

- Ну, чего ты пялишься? Бабьих ног не видел? Гляди, приезжий, пожалуюсь  любовнику. Он у меня жеребец крутой – со скотобойки. Так разделает, копыт не соберешь.

- Ну, зачем вы так, Мария?.. Я в Волоколамске совсем с другими целями.

- Знаю ваши цели, кобели приезжие… Не девушка уже. Приехали, натешились, с три короба наобещались, суточные пропили, и вас, как ветром сдуло. Вместе с казенным полотенцем и графином. А у меня потом за вас с получки вычитают.  Так что, милый, остудись, и отправляйся в люкс.

Люкс представлял собой гибрид монастырской кельи с красным уголком при ЖЭКе. Стол, графин, стакан, пластмассовая пепельница, узкая солдатская кровать, заправленная серым одеялом, на стенах – цветные огоньковские картинки. Шишкин, Левитан, «Неизвестная» Крамского, Юрий Никулин на манеже, Ким Ир Сен на Мавзолее, Юрий Гагарин в космической ракете, Клавдия Шульженко…

 Над рукомойником в углу увидел объявление: «Постояльцы! Ведро под рукомойником не пользуйте в качестве параши. Все удобства во дворе».

Я настежь распахнул окно, устало рухнул на предписанное мне койко-место. После пережитого хотелось отключиться и уснуть. Но сон не шел. Перед глазами проплывали фрески сегодняшнего дня: новогодний транспарант на рынке, племенные лица свинарей, клейменые гуси в городской яме, горкомовский мечтатель Ботолов, трагедия  бухгалтера Храмцова из «Заготзерна», изгнание из «Заветов Ильича» журналиста Лобаченко…

На соседней койке ворочался Ефим Зиновьевич. Ему тоже не спалось. Он кряхтел, постанывал, что-то приборматывал. Потом присел, пошарил под кроватью, достал  бахилы, влез в них голыми ногами, потуже затянул тесемки, натянул на руки  операционные перчатки, облачился в белый накрахмаленный халат, из-под подушки вытащил портфель, долго рылся в нем, пока не извлек оттуда колбу и две малюсеньких мензурки. Нацедил в них склифософский спирт. Протянул одну мензурку мне, другую взял себе. 

- Ну что, ташкентский потрясенец, выпьем за прописку?

Я отшатнулся, закрылся одеялом. 

Хирург пожал плечами, хмыкнул, и в одиночку выпил. Скальпелем отрезал уголок простынки, занюхал и медленно прошлепал к рукомойнику. Вытянул из-под него ведро,  смущенно покосился на Клавдию Шульженко и, в нарушение инструкции, стал в него мочиться.

- Как вам не стыдно! – крикнул я. -  Ведь вы хирург из Склифософского! Сейчас же прекратите! Все удобства во дворе!

Но Ефим Зиновьевич только усмехнулся. Закончив мочеиспускание, он стянул с себя перчатки, повернулся к рукомойнику. Но рукомойник оказался пуст.  

- Воды! – скомандовал хирург.

Я схватил  графин, хотел наполнить рукомойник.

- Поливайте прямо из графина! - приказал хирург. – Рукомойники в гостиницах – рассадники инфекций.

Ефим Зиновьевич трижды вымыл руки.

- Полотенце!

Я протянул хирургу полотенце.

- А, знаете, из вас получится отличный ассистент, - похвалил меня хирург. - Кстати, в нашей клинике имеются вакантные места с пропиской. Хотите, посодействую?

Я так и обмер.

-  Очередная ваша шутка? Извините, это не смешно.

- Какая шутка? Шутка - это если комару сделать промывание желудка! - Ефим Зиновьевич вернул мне полотенце. – Так что, милости прошу к нам в Склифософского. Только не на скорой помощи…

Я вскочил с кровати, опрокинул стул, ударился о тумбочку. С нее с грохотом слетела дверца. Из тумбочки выполз сонный таракан, очухался и стрелой пустился к помойному ведру под умывальником.

Я заглянул в тумбочку. Она была пуста, если не считать облысевшую зубную щетку и стоптанный башмак, перетянутый огрызком бельевой веревки.

Я осмотрелся. В люксе ни души (не считая таракана). Со стен все так же улыбались Клавдия Шульженко и космонавт Гагарин, с трибуны Мавзолея Ким Ир Сен приветливо взмахнул рукой.

Несмотря на духоту июньской ночи, меня начал колотить озноб.  Я почувствовал, как бисеринки пота на моем лице превратились в иней.

Оставаться одному в этом проклятом люксе я  не мог. Я позвал Марию.

Забухали тяжелые шаги. В комнату ввалилась  коридорная и протянула штопор. 

Я истерически расхохотался. Коридорная попятилась к двери.

- Приезжий, ты чего?

А я все хохотал и не мог остановиться.

- Батюшки, да ты умом поехал! – вскрикнула Мария и, не выпуская штопора из рук, меня перекрестила.  – Что с тобой?

- Не пугайтесь, Маша, сейчас  отпустит… 

- Да кто отпустит-то? Ты толком объясни.

- Арзамасский ужас.

Мария, округлив глаза, в испуге прошептала:

- Господи, прости его, болезного… Окстись! Ну, какой тебе здесь Арзамас? Ты находишься в гостинице «Центральная» в Волоколамске.

- Да-да, гостиница «Центральная», номер «люкс», Волоколамск… Конечно…

 Я начал приходить в себя, смиренно опустился на кровать, защитившись, непонятно от кого, подушкой. 

Коридорная смочила полотенце и приложила к моему лбу. Я перехватил ее запястье, мягко притянул к себе. Она резко увернулась:

- Да что ты, греховодник, позволяешь? Я сейчас же позвоню в горком!

При упоминании горкома снова накатила дурнота. Ботолов… горком…  машинное доение… тенденции развития района… осиное гнездо  «Заветов Ильича»… 

- Не хочу! Не надо! – Я с новой силой притянул к себе Марию. - Машенька, послушайте меня. Я все вам объясню. Вы должны понять меня. Только, ради бога, не перебивайте. Я… хочу… на вас жениться… Вы мой единственный, последний шанс.

- Чего-чего?! – взревела коридорная.

- Не пугайтесь! Физически я на вас не претендую. Брак наш будет исключительно фиктивный. Он вас нисколько не обяжет. А для меня  это последняя соломинка. Я не хочу, чтобы моя жена преподавала машинное доение, а я работал бы в «Заветах Ильича». Одним словом, я прошу у вас руки.

Коридорная отпрянула, с силой вырвав руку. А силушка у нее была отменная…

- У меня любовник  есть, со скотобойки!

- Знаю. Вы меня предупреждали. Совет вам да любовь! Но вы, Мария, не должны меня пугаться. И успокойте жениха: мы с вами не допустим никаких физических контактов. 

- Да какие там контакты… - Коридорная замялась. На ее калмыцких скулах проступил застенчивый румянец. – Не хотела говорить, да уж придется. Я беременна, и беременна серьезно. Назад возврата нет. 

Я  снова истерически расхохотался.

Мария рассердилась:

- Не вижу ничего смешного! 

- Простите, это нервное. Я над собой смеюсь.  Ведь счастье было так возможно, так близко… 

Я подошел к раскрытому окну. Закурил. Кольца дыма таяли в июньской ночи. Где-то рядом бесшабашно заливался соловей. Я с печалью посмотрел на коридорную:

- Судьба моя уж решена. Неосторожно, быть может, поступила я…

Коридорная печально отмахнулась:

- Да разве в койке думаешь об этом? А когда хватилась, поздно было. Побежала в консультацию, а гинеколог говорит: «Тебе, голубушка, пора пеленки покупать.  Три месяца осталось».

Коридорная прервала исповедь.

- Не слушай меня, дуру. Что сделано, то сделано. А про меня ты складно сочинил…

- Это не я, а Пушкин.

- Надо же, а я подумала, что ты. Ну, точно про меня!

Я усмехнулся:

- Ситуация вполне типичная для любой эпохи. Что при Пушкине, что при советской власти. Правда, Татьяну Ларину занимала вовсе не беременность. Помните «Евгения Онегина»?

- Слыхать слыхала, но не читала. Врать не буду, - призналась коридорная. - Я тогда краснухой заразилась. Всю вторую четверть пропустила. 

Из окна доносились соловьиные рулады.   

Мария извлекла из тумбочки башмак, тот самый - перевязанный бечевкой, и со всего размаха швырнула им в поющую невидимую птицу. Соловей мгновенно смолк.

- За что вы его так, Мария? – вступился я за птицу.

- За что, он знает. Тут волком впору выть, а этот - трелью заливается.  Зверёк пернатый… Он раньше возле горсовета пел. А когда его оттуда шуганули, сюда переселился. Настырный, спасу нет. Да и постояльцы злятся, уснуть не могут. В коммунхоз недавно жалобу направили. А что может сделать коммунхоз? Пристрелить, и все дела. А горком не разрешает…

Из коридора донесся крик:

- Мария, штопор! В одиннадцатый номер!

- Слыхал? – сказала коридорная. – Ни дня без вермута не могут. Пили бы уж водку, она без пробки.  Её без штопора откроешь. - Она сунула под блузку штопор и бросилась на вызов.

Стоило Марии выбежать из номера, как тут же ожил соловей. Да, при том, с утроенной энергией. Действительно, права была Мария, – не соловей, а зверь пернатый…

Я снова завалился на кровать. Чтобы успокоить нервы и попробовать уснуть, я взялся за динамику развития района. И оказался прав. Динамика развития района навевала сон. Параметры жилищного строительства меня сморили окончательно…

 В окно светило утреннее солнце, когда я разлепил глаза. Тянуло свежестью и скошеной травой. Из коридора через дверные щели проникали запахи карболки.

Соловей молчал. Отсыпался после ночи.

Из динамика над изголовьем областное радио бубнило сводку вчерашних трудовых побед волоколамцев. Лучших результатов в соцсоревновании добился коллектив совхоза «Холмогорка». Отличились труженики швейной фабрики. Бригада мотористок Клавдии Горшковой выдала за смену двойную норму драповых пальто.    

Под окном, на перекрестке Мамыш-Улы и политрука Клочкова, перед светофором вдруг заржала лошадь.

- Тпру, Альберт! Стоять! – прокричал непротрезвевший за ночь голос.- Глаза разуй! Ну, чего ты прешь на красный свет?

Альберт огрызнулся недовольным ржаньем.

- Ты у меня поговори, морда лошадиная! – припугнул коня возница. - На скотобойку захотелось?

Альберт моментально присмирел.  

Вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетела запыхавшаяся Маша.

- Подъем, приезжий! Только что звонили из горкома. Тебя Азаров требует к себе.

У меня заколотилось сердце. Перехватило горло. Я, как Альберт, притих.

Мария засмеялась:

- Ну, чего ты онемел? Скорей беги в горком, пока Азаров не раздумал.

Через пять минут я был в горкоме. Взбежал по лестнице на второй этаж. Несмотря на ранний час, приемная Азарова была полна людей. Та самая Таисия, которая вчера в меня стреляла глазками, приоткрыла дверь в секретарский кабинет и строгим голосом предупредила:

- У вас не больше трех минут. Виктор Яковлевич ждет. Пройдите.

Стоя у окна, секретарь курил «Казбек», придирчиво вглядываясь в волоколамские ландшафты. Перед ним раскинулся не только город, но и окрестные леса, пойменные луговины Ламы, огородные угодья совхоза «Пятилетка», убегающая в даль дорога на Лечутино,  которая обрывалась на девятом километре  и вот уже вторую пятилетку оставалась недостроенной…

В памяти возникла знаменитая картина «Утро Родины».

Не поздоровавшись, первый секретарь сказал:

- Вот вы говорите о динамике развития района. Согласен, динамика и вправду впечатляет. Казалось бы, меня  всего три дня не было в районе, а я многого уже не узнаю. Все так стремительно меняется…  А почему, зададите вы вопрос. Пусть это не прозвучит высокопарно, но я отвечу вам: потому что люди заняты упорным созидательным трудом.

Я сходу поддержал секретаря конкретными примерами:

- Вчера на швейной фабрике бригада мотористок Клавдии Горшковой выдала за смену двойную норму драповых пальто, а в совхозе Холмогорка…

У Азарова приподнялась бровь.  Он круто развернулся и наконец-то разглядел меня. Загасил казбековский окурок, включил селекторную связь:

 - Иван Кузьмич, зайди ко мне. У тебя летучка? Тогда не надо. Тут вот какое дело: у меня сейчас приезжий журналист сидит. Да-да, тот самый, о котором ты докладывал. Ты знаешь, он мне тоже по душе. Хваткий парень. Вчера только приехал, а уже докладывает мне, какие тут у нас дела в районе. Да-да, и про Горшкову доложил.  Только ты проверь, как бы нам эти пальто снова не вернули. А этих будем брать. Естественно, с женой в комплекте. Пусть срочно приезжает, поглядим. Ты вот что, я сейчас отъеду в  Холмогорку. У них там снова дамбу прорвало. А ты займись приезжим. В паспортном столе скажи, что я даю добро. Об остальном потом поговорим. Вернусь, зайдешь.

Азаров отключил селектор.

- Ты всё слыхал, повторять не буду. Я гляжу, парень ты догадливый.