На старый Новый Год

  Отрывок из ПОВЕСТИ
"Уж, замуж, невтерпёж" или
КАК меня выдавали замуж .
(в интернете публикуется впервые) 

ВТОРОЙ ЗАВТРАК

Я была симпатичной и умной, с  хорошим приданым и плохим характером. Одним словом, идеальной кандидатурой для излюбленной забавы всех уже окольцованных народных масс - поиска потенциальной жертвы для оче­редного замужества.
Окружающие меня семейные пары с какой-то алчной торопливостью дружно бросились на поиски нового жениха, словно стая молодых гончих, травящих первого в своей жизни зайца. Мамина подруга отловила где-то для меня боксера, который в свободное от мордобоя время посещал вечернее отде­ление юридического факультета МГУ.

«Боксер? Это то, что нам надо, - изрек мой отчим Георгий. - С тобой только боксер и может справиться!»

И мы начали встречаться.
Боксер Алексей был хорошим малым, он часто ездил в «братский зарубеж» на соревнования, шикарно одевался, жил на широкую ногу и был добр и наивен, как шести­летний ребенок.
После месяца церемонных ухаживаний Алексей наконец решил представить меня своим родителям. Нас ждали к двенадцати часам. «На второй завтрак?» - с некоторым недоуме­нием подумала я, но согласилась, рассчитывая на свежевыжатый апельсиновый сок, тосты с рокфором и импортный растворимый кофе, страшно дефицитный в то время.

Его родители оказались людьми простыми и добрыми.
Оба удар­ники чего-то там и заядлые собиратели всяческого добра. Их квар­тира была плотно заставлена резными румынскими гарнитурами. За стеклами гробоподобных сервантов штабелями лежали пре­стижные «Мадонны». На стенах ковры висели в таком количестве, что обоев не было видно. То там, то здесь с потолков свисали, как сталактиты в пещере, безобразного вида тяжеленные хрусталь­ные люстры. Меня усадили за стол, накрытый поверх итальянской шитой скатерти нашей родной клеенкой с Чебурашками. Поста­вили пяток двухлитровых банок с соленьями и грибами. Толсты­ми ломтями порубали супердефицитный венгерский сервелат. И с горделивой торжественностью водрузили на стол трехлитро­вую бутыль самогона.
Когда я имела" неосторожность попросить нож, так как не привыкла есть одной вилкой, хозяйка с извиняю­щейся улыбкой приволокла мне из кухни огромный тесак. Неуклюже терзая этим орудием убийства злополучный сервелат, про- салфетки я уже спросить побоялась. Разлили по первой. Глядя на мутную жидкость в моем стакане, я робко заметила, что в полдень начинать для меня рановато, но все только весело рассмеялись «Разве это выпивание? Так, протирание горла изнутри. Вот Шурка с работы придет, тогда и вмажем!» И налили «по второй» за наше с боксером Алексеем счастье. Из чего хозяева гнали самогон - неизвестно, но он отчетливо пах кошачьей мочой. Делая вид, что пью, я пригубила стакан, и потом весь день у меня с непривычки было ощущение загаженного подъезда во рту.

В это время раздался звонок в дверь. Лешина мама пошла от­крывать, в прихожей послышался шум приветствий и мелькнула милицейская форма. «Неужели участковый? Небось всех подопеч­ных пьяниц дозором обходит», - с ужасом подумала я. Участко­вым инспектором оказалась упитанная сорокалетняя блондинка, пышные формы которой были туго схвачены темно-серым ките­лем. «Сейчас начнет стыдить», - я приготовилась к худшему. Но оказалось, что это не участковый, а инспектор по работе с несо­вершеннолетними, а в свободное от службы время - старшая се­стра моего ухажера.

- Шурочка, а мы тебя заждались. Давай-ка доставай баян, - обрадовался мой предполагаемый свекор.

Пышнотелая Шура расстегнула мундир, ослабила узел галстука и боком подсела к столу.

-По одной, и пойду переоденусь, - скомандовала она маме и протянула крупную белую ручищу за ломтем сервелата. Она одоб­рительно оглядела меня и с дружеским напутствием: «Будем!» опрокинула наполненный до краев заботливой материнской ру­кой стакан. Крякнула от удовольствия и пошла за баяном.

Через десять минут все счастливое семейство дружно затянуло:
«Зачем  вы девочки красивых любите...»

На этом аудиенция мною была прервана.
Спускаясь в лифте, мне казалось, что он несет меня не на первый этаж, а через миллиарды миров и вселенных обратно в мой привычный мир рефлексирующих эстетов и вторых завтраков.

О ВРЕДЕ МОДНЫХ БЕЛЫХ БОТИНОК

Следующий раз я встретила боксера Лешу только через пять лет.
Случайно столкнулись в магазине. Разговорились. К тому времени он был уже женат. История его женитьбы такова.

Купил он однажды солнечным летним днем модные белые бо­тинки и отправился в них погулять в парк им. Горького.
У летнего кафе он еще издали заприметил крепко сбитую, круглолицую блон­динку с выщипанными по моде десятилетней давности тонкими дужками бровями. На девушке была топорно пошитая отечествен­ная майка с короткими рукавами, качество которой, впрочем, нис­колько не мешало ей соблазнительно обтягивать внушительных размеров бюст своей хозяйки. Короткая самопальная джинсовая юбка, слегка топорщась на швах, туго прилегала всеми своими зигзагами к крутым бедрам незнакомки. А ее бледные, еще не схваченные загаром ноги с круглыми большими коленками были обуты в
в ярко- желтые на толстой черной подошве босоножки.
Отбеленные перекисью волосы мелким бесом весело разбегались во все стороны. Девушка стояла посреди площади, теребила неровные швы джинсовой юбки и всем своим призывно-радостным видом напоминала новенький, только что сошедший с конвейера трактор.

Боксеру Леше девушка очень понравилась.
Весь остаток дня он провел с ней, катаясь на скрипящей бортами, рассохшейся лодке по маленькому грязному пруду, темную воду которого оживляли только апельсиновые корки и сигаретные бычки. Потом они осели в ближайшем кафе с видом на высокий зеленый забор летнего театра и, растягивая удовольствие, медленно прихлебывали теплое, разбавленное пиво из толстых мутных кружек, заедая его кусочками прогорклого плавленого  сыра «Дружба».

Неразношенные ботинки порядком натерли нашему герою ноги, и, когда наступил вечер, боксер Алексей сначала собирался просто посадить Любу в такси, но по закону подлости ни одна машина почему-то не останавливалась. Так он доплелся с девушкой до Замоскворечья, где жила его новая избранница, и, когда Люба предложила ему подняться к себе, с радостью согласился, так как хотел уже только одного: снять ботинки.

Вошли в квартиру, которая из-за грязи и захламленности показалась ему коммунальной. Прошли в ее комнату. Здесь он наконец-то содрал с кровоточащих ног свою злополучную обновку и с удовольствием растянулся на диване. Девица Люба, как настоящая сестра милосердия, каковой впоследствии и оказалась (сани­таркой), обтерла ему ступни холодной водой, и боксер Алексей забылся тревожным сном...

А утром на кухне его уже ждали родители девицы Любы, жаждавшие благословить молодых и обнять будущего зятя. Вырвался из их цепких объятий он только под вечер в растоптанных фиолетовых женских тапочках с оторванными помпонами и с целлофановым пакетом под мышкой, в котором лежали его новые белые ботинки
Надо ли говорить, что через десять дней девица Люба радостно объявила ему, что  «по-моему, уже немножко беременна».
Мышеловка с грохотом захлопнулась.

СИЛЬНЫЕ МИРА СЕГО (или Дом на набережной)

После боксера Алексея мама взяла устройство моей судьбы в свои руки и свела меня с одним очень старым, очень богатым и очень крупным драматургом.
 Драматург был одним из самых выгодных женихов в Москве.
Кроме -богатства, славы и пятикомнатной квартиры в Доме на набережной он обладал еще мощнейшим мыслительным аппаратом государственного масштаба.
В другое время драматург мог бы стать крупным воротилой в бизнесе или политике, но национальность (еврейская, естественно) и время (эпоха развитого социализма) перекрыли кислород его общественно-политическим амбициям. Драматургу оставалось только отводить душу на дискуссионных, в строго дозволенных цензором рамках, «острых» политических пьесах о жизни партии. Идею талантливого «вольнодумца»-биографа, процветающего под сенью коммунистических вождей, которую я так бездарно провалила, он блистательно воплотил в жизнь.

В самом начале ухаживаний, чтобы поразить мое воображение, драматург купил себе огромный красный «Мерседес» - по тем временам все равно что сейчас личный самолет. (Тогда для покупки иномарки нужно было специальное разрешение ЦК КПСС.) «Мерседес» был большим, а драматург маленьким. Дело было зимой, и, помню, он никак не мог дотянуться веником до середины лобового стекла, чтобы стряхнуть снег. То с одной стороны забежит, то с другой -умора! Приходилось звать дворника Ивана с метлой.

За рулем драматург выглядел чрезвычайно солидно, но в профиль был подозрительно похож на мою бабушку Александру. Бабушку я уважала и побаивалась, и это сходство невольно застав­ляло меня робеть перед маститым поклонником.

В наследство от последней жены ему осталась дряхлая, астматическая болонка. Лысая, слепая развалина зловеще шаркала когтями по сверкающему паркету гостиной и начинала тяжело хрипеть и биться в конвульсиях всякий раз, когда по драматургической задумке хозяина наше сидение на диване должно было плавно переходить в объятия.

Пьеса наша дальше первого действия не пошла, не из-за собачонки конечно. А из-за того, что одновременно с поисками мужа я еще искала и приключений на свою голову, будучи активным членом одной тайной студенческой организации, которая готовила покушение на Брежнева. Всего два года понадобилось мне, чтобы с елейного биографического панегирика по случаю дня рождения вождя перейти к написанию сценария о его скоропостижной смерти.

 Зачем нам надо было покушаться на генсека, не могу объяснить. Может быть, не хватало острых ощущений. А может, давало о себе знать свойственное любой молодости стремление послужить Отчизне. Стиснутое со всех сторон жесткими рамками Системы это стремление, как урод, выращенный в колодках, было перекошенным и убогим, но все еще живым и требующим реализации. Тогда мы все думали, что спасаем Родину, и жалели (вот дурачье!), что не родились при Сталине, которого мы бы убили, вырвав страну из рук тирана и став национальными героями. (Дальше Сталина наши террористические планы не шли, Ленин для нас все еще сохранял свой «депутатский иммунитет».)

Кто-то донес. Нас всех повязали. Сначала пугали психушкой, возя нас туда на допросы для большего устрашения поодиночке и под конвоем гэбистов.
Помню, сумрачный и молчаливый молодой мужчина забрал меня прямо с лекции. Мы долго ехали куда-то и наконец оказались у серой, наглухо зарешеченной проходной то ли завода, то ли клиники. Он молча провел меня мимо дежурных, и мы направились через голый осенний парк к обшарпанному больничному корпусу. Формально наше дознание носило «добровольный» характер, но мне даже не могло прийти в голову отказаться от визита в это ужасное место, и я понуро, но безропотно тащилась следом за зловещим провожатым.

В корпусе было сыро и темно. Коридоры пусты, двери запер­ты. Мы поднялись на второй этаж, остановились у входа в какое-то отделение и позвонили. Я мельком заметила, что на дверях нет ручек, но не успела удивиться, как в проеме появилась дородная угрюмая санитарка. Она равнодушно кивнула моему спутнику, из чего я сделала вывод, что он здесь частый гость, и, вынув из кармана специальный ключ, наподобие оконных ручек, ловко щелкнула, как только мы оказались внутри, за нашей спиной замком.
Сердце мое ёкнуло от испуга, но я не подала виду и деланно независимой походкой устремилась следом за конвоиром. Мы прошли по коридору, сквозь группу прогуливавшихся женщин с отрешенными лицами. Они старчески шаркали по полу больничными тапочками и машинально кутались в уродливые линялые халаты, не обращая на проходящих никакого внимания. На привинченных к стенам неудобных узких скамьях сидели такие же пришибленные пациентки и сосредоточенно рассматривали серые больничные стены. Все двери в палаты (тоже без ручек!) были заперты. Очевидно, несчастных психов выгоняли утром в коридор и весь день они были вынуждены слоняться там без дела под присмотром хмурой санитарки.

Меня провели в процедурную и оставили одну. Через пару минут в комнату заглянула еще одна санитарка, мелкая и жилистая. Она подчеркнуто громко стала возиться в стальном ящичке со шприцами, недобро поглядывая в мою сторону.

-  Новенькая? - буркнула она через плечо. Голос был неприятный , надтреснутый и дребезжащий, с прокуренной хрипотцой.

- Нет, я здесь просто поговорить.

- Ха-ха. Сюда все сначала приходят поговорить, а потом остаются и поесть, и поспать. Некоторые по десять лет отдыхают. Малина!
 Она злорадно усмехнулась, обнажив белесые десны с редкими столбиками сточенных зубов, демонстративно вонзила шприц в резиновую пробку какой-то бутыли и начала набирать лекарство для инъекций.

Я застыла ни жива ни мертва - не для меня ли готовится этот укол?
От испуга вдруг очень захотелось пописать.

-А в туалет можно? - робко спросила я санитарку.

Она оглядела меня с ног до головы, словно решая, позволить или нет, отложила на столик шприц и снисходительно бросила:

- Ладно, пошли.

Мы вышли из процедурной, пересекли коридор и оказались в вонючем сортире на три кабинки без дверей. Я ошалело огляну­лась на санитарку, та снова недобро усмехнулась:

-  Ну что, ссать-то будешь? У меня время нет с тобой валандаться!

-А вы будете смотреть? - не поверила я своим ушам.

-Ты мне мозги не компасуй! Тоже мне принцесса, дерьма пирога! - злобно процедила сквозь зубы санитарка. - Или быстро ссы, или выматывай! - рявкнула она, подкрепив команду грязным ругательством.

- Спасибо, я лучше потерплю, -со слезами на глазах пролепетала я и, стараясь сдержать готовые брызнуть слезы, вернулась под охраной беззубой санитарки в процедурную. В голове лихорадочно крутилась одна и та же мысль:
 «Вот упекут меня, вполне нормального человека, в такую психушку, наколют какой-нибудь дрянью, и через неделю я уже буду так же равнодушно шаркать по коридору. А если стану сопротивляться, то еще и изувечат. Вон какая жуткая бабища встретила нас у входа. И откуда у этих психов синяки на локтях и голенях?»
Еще час назад я сидела на семинаре по научному коммунизму, чертя замысловатый орнамент на полях тетрадки и строя глазки молодому преподавателю, а теперь я заперта в этой тюрьме с палатами без ручек на дверях и с туалетом вообще без дверей. А эти равнодушные люди в белых халатах могут сделать со мной что угодно. И в моей жизни уже
никогда не будет ни близких, ни друзей, ни университета. Ничего И самой жизни уже не будет. Волосы стали у меня дыбом, к горлу подступила тошнота.

В этот момент в комнату быстрой походкой вошел лощеный молодой человек с отстраненно-сосредоточенным лицом, и начался допрос.
Я была совершенно раздавлена и готова признаться в чем угодно, лишь бы вырваться отсюда. Подоткнув с двух сторон под плотно прижатые друг к другу, но трясущиеся колени похолодевшие, дрожащие ладони, я вдруг с ужасающей ясностью поняла, что способна «сдать» кого угодно, кроме, может быть, собственных детей, которых у меня, к счастью, нет, лишь бы эта мука кончилась. Ко всем несчастьям еще унизительно хотелось писать. Я, скорчившись на стуле, смотрела бессмысленными глазами на шевелящиеся губы комитетчика и не могла даже уловить смысл задаваемых мне вопросов, а только, втянув голову в плечи, бормотала, сглатывая слезы: «Нет! Нет! Нет!»
 Комитетчик хмурился и сначала аккуратно записывал все мои ответы в блокнот, потом, поняв, что я ничего от страха не соображаю, вздохнул, и в глазах его первый раз мелькнуло человеческое выражение.
 Он быстро вмял его куда-то в глубину, с раздражением захлопнул папку, помолчал немного, потом поднялся, позвал из коридора дородную санитарку и сделал мне знак следовать за ним. Я, почти не меняя скрюченной позы, медленно поднялась и тупо поплелась следом.
 Санитарка провела нас к дверям отделения, снова ловко щелкнула вынутой из кармана дверной ручкой и выпустила нас на лестницу. Комитетчик озабоченно глянул в свои бумаги и заспешил вниз. А я, еще не веря, что на этот раз все позади, сгорбившись, медленно двинулась следом, робко шаря, словно слепая, ногой в пустоте, перед тем как поставить ее на ступеньку.
Не знаю, как держались остальные «заговорщики», - общаться нам было категорически запрещено.
 Но то ли репрессивный аппарат начал давать сбои, то ли родители бунтарей привели в действие все возможные рычаги давления на следствие, но доказательств на раскрутку большого дела почему-то не нашлось.

1982 год был на исходе, и все отделались огромным испугом. Кроме Леонида Ильича, который через два месяца все-таки умер.
У меня до сих пор поджилки трясутся при одном упоминании об «экскурсиях» в зловещую психушку. И я не перестаю благодарить Бога, что родилась не во времена Сталина. А моих родных - что они так искусно замели следы этой истории (скрыв меня на две недели в неврологическом санатории с роскошными двухместными палатами, где моей соседкой была чья-то министерская жена, страдавшая бессонницей от обжорства и скуки), что уже через год я поехала в свою первую заграницу, а думала, что останусь невыездной навсегда.

Конечно, мой драматург порядком струхнул, прослышав об этой истории, и быстро исчез за театральными кулисами вежливых слов и дружеских заверений, справедливо решив, что у меня не все дома. К тому же даже самая смазливая девчонка не стоит доброго имени фрондирующего летописца большевистской эры.
Лет через семь злые языки моих родственников донесли, что он все-таки нашел себе молодую жену, годящуюся ему уже не в дочери, как я, а сразу во внучки. Говорят, она поссорилась со своим молодым человеком и, чтобы ему отомстить, согласилась выйти замуж за маститого драматурга. На следующий день после свадьбы, на которой присутствовала вся «просвещенная» Москва, молодой человек опомнился и в глубоком раскаянии позвонил любимой из телефона-автомата от подъезда драматурга. Положив трубку, молодая жена сказала супругу, что спустится вниз встретить подругу, «и с тем была плутовка такова». Занавес. Бурные аплодисменты.

На Старый Новый Год я столкнулась с ним на каком-то светском рауте. По моим подсчетам, старику уже давно должно было перевалить за восемьдесят, но рядом с ним снисходительно раскланивалась со знакомыми знаменитостями очень милая молодая женщина.
Вот что значит сильная натура! Вернул ли он беглянку или завел новую жену- для эпилога это неважно.
Его личная пьеса все равно удалась, несмотря на то что всех его героев давно уже свезли на свалку истории.

ДОБРЫЕ КРИТИКИ

Драматург сосватал меня на работу в редакцию газеты «Советская культура», в отдел кино. За это отец моего отчима, большой чиновник от науки, подписал письмо от АН СССР с просьбой выдвинуть очередную политическую пье­су драматурга на Государственную премию.
В бизнесе это называется Бартер.

В редакции был маленький кинозал для сотрудников киношно­го отдела. Два раза в неделю мы просматривали там новые фильмы. В это время мои коллеги походили на стаю пираний после недельного курса лечебного голодания. Темнота зала быстро насыщалась ядовитыми парами насмешек. Время от времени туда, на свою беду, заглядывали то режиссер, то сценарист с оператором, пытавшиеся отыскать нас в опустевшей редакции. Если они попадали на просмотр собственного детища, то часто могли услышать столько изощренных издевок и грубой брани в свой адрес, что странно, как никого не хватил инфаркт. Более того, никто из авторов фильмов не признавался, что заглядывал в кинозал, и только сотрудники других отделов, давясь от смеха, рассказывали за кофе, как «творцы», пунцовые, словно ошпаренные раки, выскакивали из темноты зала.

Каким-то необъяснимым образом профессиональная поглощенность иллюзорным миром лицедейства порождала в нас вполне материальное лицемерие.

.