Неужто  оттого,  что  лет  уже  немало,

а  не  виной  предутренняя  стынь,

я,  поборов  перед  собою  стыд,

себя  закутываю  летом  в  одеяло?

И  веки  плотно  сжав,  смотрю  во  все  глаза  я

ни  в  сон,  ни  вдаль,  а  в  заревую  рань,

где  я  сукровицу  сосу  из  ран

своих  воспоминаний,  корку  надгрызая.

- : -

Опять  июнь.  И  сорок  первый  год.

Мне  девять  лет.  Число  двадцать  второе.

Мне  праздник  в  воскресение  устроен, -

мой  старший  брат  меня  в  театр  ведёт!

Там  будет  « Заколдованный  портной »,

Шолом-Алейхем,   кто  такой - не  знаю,

от  радости,  как  солнышко,  сияю.

Но...  был  спектакль  отменён  войной.

А  к  двадцать  пятому  узнали  мы

уже  бомбёжку,  что  такое  «жертвы»,

и  что  какие-то  ночами  стервы

сигналы  подают  из-за  Двины,

и  вырытые  «щели»  во  дворах,

где  прячемся,  смеясь,  в  часы  тревоги,

и  что  «евреям  не  помогут  боги,

им  с  коммунистами  висеть  на  фонарях ».

Бежать!  Бежать!...

Теплушки.  Эшелон.

Столпотворение! 

Кошмар!  Цунами!...

Дед  у  вагона,  залитый  слезами.

« Предатели  все...» - тихо  шепчет  он.

Храню  его  в  себе  лишь  в  общих  я  чертах:

он - коммунист,  он  будет  партизанить!

Но  родина  слаба  сейчас  на  память, -

и  нет  о  нём  в  музеях  ни  черта.

На  кладбищах  о  нём  и  о  родных,

кто  сгинул  в  этой  страшной  круговерти,

ни  буквы  о  рождении  и  смерти.

Надгробия  на  их  могилах  не  видны.

Фашистский  смерч,  военный  ураган,

в  небытие  унёсший  миллионы

расстрелянных,  в  освенцимах  спалённых,

оставил  раны  кровоточащие  нам,

сберёгшимся  в  огне,  родным  и  близким,

чтоб  наша  память  стала  обелиском.

- : -

Давно  пошёл  седьмой  десяток  лет.

Давно  я - дед,  годами  старше  деда.

Мальчишкой  ликовал:  «Пришла  Победа!»

С  годами  выветрились  радости  побед.

Остались  боль  и  горечи  утрат,

разорванности  связи  поколений.

И  тени  родственников  кажутся  нетленней,

чем  в  честь  Победы  праздничный  парад.