Это эссе было написано в 1996 году и прочитано в г. Ляймене (Германия). Тогда чернобыльская тема была всё ещё актуальна, тем более что немецкие врачи активно работали с белорусами и действительно создали общие схемы лечения, так называемые  «протоколы», которые спасли жизни многих детей из чернобыльских регионов. 

      Сегодня эта тема всячески замалчивается в Беларуси, её словно не существует, хотя смертность в нашей стране намного превышает рождаемость.

  Несмотря на это, сейчас у нас намечается строительство  атомной станции, несмотря на протесты населения. «Протестантов» арестовывают, закрывают независимые издания, печатающие выводы учёных, направленные против АЭС - а ведь наука сейчас вплотную подошла к новым источникам энергии, безопасным для человечества.

 Вот почему мне  кажется необходимым снова напомнить о Чернобыле как символе потребительских и опасных для Земли технологий.  

На русском языке эссэ публикуется впервые.

Я была там, почти у самого реактора, в августе 1986 года,  когда мы приехали в вахтовый поселок "Зеленый Лес" к людям, дежурившим на Чернобыльской атомной станции - ликвидаторам и техническим работникам. Через каждые шесть часов они менялись. Туда, в самое пекло, некоторые мои коллеги побоялись ехать - весь мир говорил о Чернобыле, о жуткой радиа­ции на большой территории, о невозможности не то чтобы там жить, но даже короткое время находиться. Но мы решили ехать, чтобы воочию увидеть тех, кто был на реакторе и работал на нем. Нам хо­телось знать правду.

Казалось, самое простое -- знать правду. Уже к августу мы все наглотались радиоактивного иода, цезия, стронция. Каждый на себе ощутил - кто --обострение болезни, кто - свинцовый привкус всего, что ели. У меня появилась большая тяжесть в ногах, словно к каждой из них привязали по гире. Все время хотелось стряхнуть с себя эту непривычную тяжесть, казалось, она и действительно стрях­нется, как наваждение, когда я узнаю -- Правду.

... Я часто вспоминаю теперь те дни.Когда умирают, казалось бы, крепкие мужчины, когда с тяжёлыми диазногами попадают в больницы ещё молодые женщины, в особенности же те, кто должен рожать, воспитывать детей. А ещё - тогда, когда прихожу в больницы, где лечатся дети, которых так и называют теперь - «чернобыльские»...

Теперь описана почти каждая минута после аварии. А тогда...

Может, именно тогда и рождалось то, что позже назвали "перестрой­кой" -

начиналось с желания знать правду, и это желание казалось  самым важным, более важным, чем даже сама жизнь...

     Не знаю, как разрешили нам эту поездку.  В то время, когда еще повсюду

официально говорили, что авария, несмотря на всю серьезность, все же не будет иметь столь больших последствий. Возможно, надеялись на  то, что журналисты и писатели поддержат официальную теорию о том, что наш народ справится и с самим атомом. Что скоро все будет так, как было и раньше, что наша страна - самая могучая в мире и останется ею. Тогда очень хвалили белорусов - они отказались от всяческой помощи - дескать,  мы и сами с усами... Более того,  в самых страшных, загрязненных районах, как и во всей Беларуси, шел сбор средств и одежды для Украины. Тогда говорилось, что Украина получила больше радиации...

        Оказалось же  все иначе. Самой потерпевшей стала  именно Беларусь. Если в России было загрязнено 4,8 процента территории, на Украине- 0,5 процента, то на Беларуси - 23 процента. Почти четвертая часть нашей маленькой страны. И радионуклидов ей досталось - 70 процентов от всех, выброшенных в атмосферу.

...Но обо всем этом мы узнаем позже. А тогда, когда мы ехали, нас просили только об одном - как говорили "сверху" - не сеять панику. По существу это значило - поддерживать ложь во имя "спа­сения людей". Имелось в виду - оградить от стрессов. Они, мол, воздействуют сильнее, чем радиация, о которой говорили неохотно и с досадой, как говорят о назойливых гостях, стремясь скорее от них избавиться.  Но мы уже знали многое. Больше, чем из официальных источников, из частных разговоров, звонков знакомых, тайных бесед. Оглядываясь на дверь, уже откровеннее го­ворили физики-ядерщики, а также специалисты-медики. Кое-что черпали из передач зарубежных радиостанций, которые в то время перестали глушить. В нашей же печати всё выгля­дело довольно оптимистично, и большие чиновники всё ещё врали, глядя с экранов честно и даже озабоченно.

 Наш отъезд совпал с выступлением министра здравоохранения по телевидению, который заверил всех, что радиация страшна только у самого реактора, а там пожар уже погашен. Значит, всем остальным бояться ее, этой мифической радиации, не надо.

... Кстати, почти все те, кто лгал народу в те, первые месяцы, были потом переведены в Москву с повышением. Они засвидетельство­вали свою преданность Системе - я пишу это слово с заглавной буквы, ибо она, эта Система, уникальная по созданию человеческих мутантов, не исчезла. Позвоночник ее сломан в 1991 году, но уже в наше время на сломанные позвонки накладывается гипсовый пояс, чтобы сросся страшный каркас и она, как Терминатор, снова пошла на охоту на нас, топча, унижая  и уничтожая наши души...

Ни у одной официальной особы даже через четыре месяца после аварии ничего нельзя было узнать.

  Однако в Зеленом Лесу, где жили вахтовики-ликвидаторы, говорили, уже не боясь ничего. Мне запомнился один из них - пожелтевший, с темными кругами под глазами еще молодой мужчина-оператор.

-- Я не убегаю отсюда не потому, что нам платят большие по нашим прежним зарплатам деньги,- сказал он. - Просто я хорошо знаю, что мы после той дозы, которую схватили в первые дни, уже смертники. Я, возможно, спасаю кого-то, кто может быть послан на мое место, если бы меня здесь не было.

   А присылали тогда к реактору многих. Например, из Бобруйска поехал сбрасывать графит с реактора и мыть городок Припять мой дядя Андрей. Мы говорили ему, что это очень опасно. В ответ он смеялся:

- Стакан водки - и никакая радиация не возьмет!

...  Над его могилой в деревеньке Забелье уже выросла небольшая березка -- в этом году с нее долго не опадали листья... Но он-то хоть  похоронен не в зоне, к нему можно поехать в любое время.  Другие же, чьи предки и нынешние близкие родственники похоронены в отселенных деревнях, не могли сделать это легально. Но все же, кто мог - приезжал.

... Два года назад в теплую апрельскую ночь Радуницы я летела над теми местами, которые в первые годы после Чернобыльской аварии навсегда покинули их жители. Граница зоны по земле обнесена колю­чей проволокой, и, "закрытая" нарядами милиции, сверху  она хорошо проглядывалась: вокруг нее мерцали огни сел и городков, только здесь стлалась по земле черная, отчужденная от всего человеческого, страшная в своей молчаливости темнота. Одна­ко внимательно присмотревшись, и в ней можно было кое-где заметить хилые, слабенькие огоньки. Разбросанные по всему темному безлюдному пространству, они постепенно складывались в прихотливые узоры.  Кто же это? А потом я догадалась. Это люди со всей Белоруссии собрались сюда, чтобы вместе с предками отметить один из самых светлых и загадочных белорусских праздников - Радуницу. Весной, на девятый день после Пасхи, идут на могилы к умершим. А осенью, 30 ноября ( кое-где и 2 декабря), отмечают « Дзяды», где ещё раз поминают весь род, предков-дедов - кстати, гениальный Адам Мицкевич именно на белорусском материале написал свою знаменитую поэму с одноименным названием...

  В 1996 году впервые во всех газетах было объявлено,что на Дзяды открывается свободный въезд в Чернобыльскую зону - на могилы, к родным и близким. И люди ехали -- ехали с котомками, где были ис­печенные пироги,  ячменная каша, яйца и самодельное вино (чаще - самогонка). И хотя Дзяды выдались с заморозками, шли и шли приезжие к дорогим могилам, раскладывали на вышитых рушниках привезенную еду и напитки, вспо­минали тех, кто покинул этот мир, пели грустные песни, плакали и рассказывали о себе - кто, где и как прижился после аварии...

Не впервые белорусам разбредаться  в разные концы света - то в беженство в годы первой мировой войны, то по советской вербовке на стройки социализма - на лесоповалы Карелии, Сибири, в порты Дальнего Востока, в шахты Донбасса. Но тогда гнала надежда заработать побольше на  семью  или беда - явно видная, ощутимая всеми.  В этот же раз было совсем иначе, и ничего не могли посоветовать те, к мнению которых всегда  прислушивались в народе - старые люди, сельские мудрецы, всегда хорошо знавшие, когда сеять овес или  бульбу, когда брать из ульев мед... Что делать сейчас, в этой беде, которой никогда не было раньше, во все века выживания белорусов на земле - никто не знал. Должна была знать Власть. Ведь это она велела ехать из нажитых мест, власть обещала вернуть им нажитое долгим тяжелым трудом. Столетия рабства,  вначале царского, потом советского, приучили их к тому, что власти сопротивляться нельзя.

 Три столетия назад, когда началась полонизация и белорусский язык был повсеместно запрещён, а православие преследовалось, они сопротивлялись. Это не помогло - к  концу 18 столетия, как говорят наши учёные, уже примерно 75 процентов населения принадлежали к униатской конфессии. Два столетия назад, когда Россия, Австрия и Пруссия поделили Речь Посполитую, и их предков-униатов, уже привыкших к ориентации на Рим, стали насильно возвращать к православию, белорусы также сопротивлялись власти. Они сопротивлялись еще и в прошлом столетии, когда их, не знавших крепостного права, начали считать крепостными пришлые из России паны. Четыре столетия, с ХІV по XVIII,  белорусы жили в одном государстве вместе с поляками и литовцами, и это государство ориентировалось на Европу, на ее понятия о демократии. Достаточно сказать, что почти в каждом большом европейском университете учились наши студенты, что во многих городах и крупных селах стояли ратуши, имелись войты и бургомистры. И когда Екатерина Вторая повелела  отлить медаль « Отторженное возвратих» -- в честь некоего «возврата», которого никогда не было, ибо невозможно возвратить то, что не принадлежало --  в белорусских городах стали прежде всего разрушать ратуши - символы европейской свободы, а также заменять древние гербы, как и память о прошлом. Из униатских церквей были вывезены архивы, следы которых затерялись, исчезли. И вспыхивали восстания - в 1831, 1863 годах... Но восстания всегда заканчивались большой кровью и страш­ными недрами Сибири, которя, словно Молох, поглощала и уже не возвращала лучших - тех, кто еще мог сопротивляться, кто не хотел быть рабом, а хотел быть человеком.

    Такая селекция спустя столетия подорвала корень народной жизни. Но самую страшную селекцию наш народ пережил в этом столетии - вся, за небольшим исключением, его интеллигенция была уничтожена. Особенно жестоко поплатилась та ее часть, которая поверила, что большевики дадут долгожданную свободу и помогут восстановить национальную школу и язык.

... Только в 1991 году мы, съемочная группа Белорусского телеви­дения, смогла проникнуть в Могилевскую областную психиатрическую больницу, где в 1937 году умирал участник создания Советской Со­циалистической Республики Беларусь, а в 1919 году - первый председатель временного рабоче-крестьянского правительства Бела­руси Змитер Жилунович, писатель Тишка Гартный (кстати, слово "гарт" и в белорусском и немецком языках имеет одинаковое значение - твердость)...

 Медсестра проводила нас в самый заброшенный уголок больничного сада и, показывая на старую яблоню, сказала: «Здесь его бросили вместе с другими и залили негашеной известью ... Под яблоней не было ничего, только сиротливо проглядывали из-под ноябрьского снега, покореженные ненастьем и ветрами стебли полыни-чернобыля... Мы мол­ча стояли и смотрели вокруг, а я думала, - вынесет ли народ всю правду о том, что с ним  творили?  Не слишком ли много имён, не слишком ли ве­лика  тяжесть?... Тишка Гартный - только один из многих, кого пытали страшно и жестоко: зажимали пальцы дверями, дробили ноги тяжелыми ножками койки. А в конце концов, убили только потому, что он хотел для народа свободы и национального самосознания. Последнее в глазах коммунистической власти было особенно опасным. И народ, поняв это в те годы, когда даже либеральный Запад считал Сталина гением, уже не хотел ни свободы, ни самосознания, а хотел одного - выжить. Из всего, оставленного предками, у него осталось только это -упрямое, как остатки язычества, так до конца и не искорененного,- желание выжить. А еще - ощущение земли...

...  Белорус знал: земля не обманет, не предаст никогда. Она могла капризничать - когда было много дождей и мало солнца, она  могла дать не столько зерна, сколько от нее ожидали. Но она была вечной и неизменной - кормилицей, приютом, надеждой и последним пристанищем.  Придет очеред­ная беда - война, новая власть, а земля всегда будет неизменной - это знали все...  

Но вот приходит власть, и говорит, что земля стала опасной. Что ветви яблонь, гнущиеся под тяжестью плодов к самой земле - убивают. Что бульба, собранная с с любовью и уважением и сейчас кипящая в котле --убивает. Что спасение там, далеко от этого, своего, политого потом предков, поля.

   Они не ослушались власти, поехали из этих мест. Но - все еще не могут поверить - ни ученым, говорящим о гамма фоне и дозе выживания, ни собственным глазам и фактам.    

И потому, приезжая сюда, они как будто и теперь, спустя четырнадцать лет

после аварии, все еще пытаются спросить у земли, которая пре­дала их - не

защитила, не сберегла : «Правда ли все это?»... 

  Они спросят у предков, испокон веков оберегавших их, их село, их селище, дом :

"Правда ли все это?"

... Они приезжают сюда, где была их деревня. Но ее уже нет. Могилы же  есть, пусть и расплывшиеся от дождей, снегов, метелиц. Они как отметины в мире, который внезапно стал незнакомым. В мире, который им надо заново обживать. Ведь там, в чужой среде, люди совсем иные, чем были здесь. Особенно пожилые люди.

- Там я был человеком, многих спасал, вернул к жизни, - сказал мне фельдшер Брагинского района. -- Раньше, когда я шёл по улице , все приветствовали меня. Расспрашивали о жизни, о здоровье,  и это приносило мне радость, придавало силы. Теперь же, в вашем Минске, я всего только сгорбленный пенсионер, который, прихрамывая, пересекает шумный двор большого многоэтажного дома, где никто никого не знает.

- Я  же была такой певуньей!  Бывало,  возвращаюсь с поля, пою, да так громко, что, кажется,  всё вокруг сотрясается. На все свадьбы и праздники звали. А здесь, у дочери в городе, однажды на Новый год, как запела, так соседи прибежали - у них больной дед, ему моя песня заснуть не дает...

--  А нас переселили вместе с семьей, с которой мы никогда даже не разговаривали, ибо их дед когда-то выдал нашего полицаям. Новый же наш колхоз соглашался брать только доярку и шофера из переселенцев, вот и взяли две семьи. И теперь так и  живем мы в этой  деревне,  и по-прежнему не разговариваем. А вокруг все чужие, и обычаи у них иные. Родилось у нас дитятко, а повитухи нет.  Некому заговоры прочитать над колыбелькой...

  Такие истории можно услышать почти от каждого. И вполне по­нятно, почему некоторые вернулись в свой давний, привычный мир, и почему закрывают глаза на то, что здесь теперь жить нельзя... И не только вернулись, но и благодарили президента, позволившего им вернуться, сказавшего, что здесь - можно жить... И здесь мне хочется сказать о том, о чем весь мир знает как феномен так называемой "розового сознания", когда вроде бы здравомыслящий человек осознанно не только не хочет  принимать правду факта, но даже слушать о нем. Когда он упрямо ищет тех, на кого можно взвалить вину за собственную лень, необра­зованность, изъяны характера. В его бедах будут  виновны все - судьба, плохая погода, евреи - но только не он сам. Но если в условиях развитой демократии феномен "розового сознания" находит свой выход в миллионных тиражах пустой, ничего общего не имеющей с действительностью литературы или в массовости "мыльных опер", то в нашей стране, где большой социальный обман был частью господствующей идеологии, когда мы, по существу, не жили настоящим, а существовали в постоянном ожидании светлого будущего, это стало значительной частью общественного сознания. Мы жили в радостной иллюзии, что только мы одни знаем будущее и готовим его приход. Однако «Зона» всегда была с нами, в нас, только мы этого не замечали, как не замечают, возможно, своей болезни прокаженные. В детские годы в школе мы, шутя, могли сказать о ком-то: "лагерный придурок". Только в университете я узнала, что это - тюремный жаргон, а сам термин этот обозначает среди тюремной иерархии - парию, заключенного, стоящего в зоне на самой нижней ступеньке тюремной лестницы. Я тогда впервые задумалась, - откуда это у нас?

Теперь я уже не удивляюсь, что политики высшего ранга и у нас, и в России часто употребляют в разговоре термины «зоны». Я  слышу эти, видимо, совсем не переводимые на немецкий или английский языки словосочетания: "его заказали, закосили, замочили", в  большинстве своем связанные с криминалом, и теперь уж хорошо знаю - они оттуда, где долгие годы сидела почти половина страны. А еще большая часть - охраняла, и она также стала употреблять язык зоны, ее специфические выражения, хотя уже прошло столько лет и сама память об этой не людской, нечеловеческой  жизни в этих условиях должна бы стереться. Но нет, - не сотрется, словно отпечаталась она на самих мозгах и тех, кто был в зоне, и тех, кто встречал оттуда своих родителей и дедов.

      А еще более живучей оказалась психология «зоны».

  Чего стоит у нас, в  посттоталитарном государстве,  жизнь отдельно взятого человека? Она почти такая же малозначащая, как и когда-то, когда ее, не задумываясь, как кирпичик, закладывали в какую-нибудь  гигантскую стройку, или  железную дорогу, или в  другие  подобные вещи, которые спустя некоторое время часто оказывались никому не нужными.

  В годы посттоталитаризма оказалось, что, несмотря на сотни, тысячи документов, свидетельств, книг, рассказавших о кровавых делах коммунистической партии и органов безопасности, большая часть населения не хочет принимать правду.

Западные политологи, которые решили, что коммунистическая идея окончательно разоблачена, совершили ту же ошибку, что и интеллигенция, для которой победа правды казалась очевидной. Но нет... Оказалось, что реки крови, миллионы загубленных жизней стали  беспомощными перед страхом вобрать это в себя и переме­нить что-то в своей душе. Многие просто закрыли глаза и снова вернулись к мысли, - если не о светлом будущем, так теперь - о светлом прошлом. Этим, именно  этим объясняются митинги в честь 80-летия переворота в октябре 1917 года, успех коммунистической идеи и в нынешнем обществе, "красные пояса" на теле России, и всё ещё высокий рейтинг  белорусского президента. Наверное, потому, что он все время дает людям то, чего они хотят - наркотик иллюзии.

-- В Чернобыльской зоне можно жить! - сказал он. - Зачем препятствовать возвращению людей туда, куда они хотят?

  И они стали возвращаться, несмотря ни на что... ...Огоньков в темных, страшных, безлюдных просторах зоны стало больше. А те, кто приезжал на Радуницу и Деды, уже брали с собой и детей, словно одно слово президента оберегало их от стронция и цезия... Кто-то оставался ночевать в одичавших, давно покинутых хатах. Однако большинству не было где оставаться - их хаты были давно похоронены в грудах песка. Они где-то там, в земле, еще со­противлялись разрушительному времени - гвозди не все поржавели, стены, срубленные из столетних елей, еще не хотели гнить, колыбели, в которых когда-то баюкали еще дедов сегодняшних пятидесятилетних, хранили человеческое тепло. А наверху, там, где когда-то врезался в землю фундамент, уже властно росли бурьян и крапива. А еще та косматая, темная, горькая полынь, которую у нас, и на Украине на­зывают словом, ставшим известным на всех языках мира:

- Чернобыль...

Привычное, как вода и земля, это растение  густо и властно растет на покинутых, забытых человеком землях. Ему корми­лица - Земля не изменила. Наоборот- только здесь, в зоне, полынь растет так бурно и роскошно, так весело и агрессивно, словно хо­чет, чтобы и следов не осталось здесь от того, кто считается венцом божьего творения...

...От Человека...

Нет, нельзя привыкнуть к заброшенной, заросшей до самой крыши бурьяном и крапивою хате! Даже если она заколочена временно, даже когда еще живы хозяева и время от времени приезжают к ней люди. Но никогда еще ни мы, ни наши деда не видели такого - хата за хатой, деревня за деревней - молчаливо, заброшенно и покорно стоят они среди роскошной, какой-то даже радостной, господствующей растительности... Нигде в Европе я не видела такое буйство зелени, словно в джунглях, не встречала таких огромных, словно в раю, яблок. Яблони не выдерживают этих необычных для них плодов -- ломаются ветви. И люди, приезжая сюда, так же не выдерживают, срывают эти библейские плоды и едят их, словно стремятся, чтобы сама Природа убедилась   в том, что они все те же. Им тоже нужно снова убедиться в том, что она, Природа, всё ещё, несмотря на все злодеяния против неё, любит и кормит человека. Люди не хотят верить в то, что впервые за все века и тысячелетия она становится иной.

...Мы много раз видели кадры войны. Природа там страдала вместе с человеком - сожжённые деревья, уничтоженные пожарами или взрывами кусты, воронки и клочья дерна...

В средневековье, во время чумы или холеры, видели наши предки мертвые города и мертвые села, постепенно зарастающие раститель­ностью. Это же видим мы и теперь-следы древних цивилизаций в джун­глях Индии и Цейлона. Но туда всегда может вернуться человек, существует, хотя и гипотетическая, возможность начать там все заново. Да, только мы, только в конце XX столетия увидели природу, во всем опасную для человека. Опасны воздух, облака, ветер. Родная природа стала  опасна своей способностью  здесь, почти в центре Европы, приобретать силу джунглей, способных за считанные годы стереть саму память о человеке, его разуме и таланте. Видимо, этим буйством, этими гигантскими, никогда еще здесь не виданной величины плодами, Природа показала нам со всей выразительностью - она вот-вот готова вообще отречься от нас, неблагодарных своих детей, она может обойтись и без нас. Может. Но еще не захотела. Все еще, несмотря ни на что, не захотела...

  Я думаю, - возможно неспроста во всех цивилизациях - Египта, Вавилона, Греции, Китая- Природа, или Земля, возникала всегда в образе Матери.  А мать всегда жалеет своих детей до последнего, прощая все их провин­ности. У славянских народов есть предание о матери, к которой приревновала своего мужа молодая невестка:

- Кого ты больше любишь - свою мать или меня? - добива­лась она ответа.  А когда наконец поддавшись ей, сказал молодой муж, что, естественно, любит жену больше, она потребовала страшное.

- Если ты любишь меня так, как говоришь, - сказала она,- принеси мне сердце своей матери.

И, ослепленный любовью, убил молодой человек свою мать, взял ее сердце и понес жене. Но дрожали его руки, и, переступая порог, оступился он и упал. И тогда тревожно спросило материнское сердце:

--Ты не ушибся, сынок?

...  Природа долго жалела и нас. Но теперь наступило время, когда мы готовы бездумно убить ее - своими экспериментами, своей жадностью и ненавистью к себе подобным. И ей уже надо защищать себя от нас.

  Период полураспада радиоактивного плутония - двадцать четыре тысячи лет... Плутоний- это элемент, созданный человеком. В природе его нет. Он появился только после того, как, открыв ядерную энергию и создавая ядерное оружие, человек расщепил уран.  Даже один атом этого вещества, попадая в легкие, может вызвать рак. Во время эксперимента в реакторе, как и в других реакторах такого типа, нарабатывался оружейный плутоний, из которого созда­вались атомные бомбы. Вот почему аварию старались "замалчивать". Вот почему так долго не говорили правду -  во время аварии в атмосферу было выброшено столько радионуклидов, сколько могли дать 350 бомб, сброшенных на Хиросиму.  И это огромное количество радионуклидов обрушилось на нас, на нашу Природу и, прежде всего, на наших детей.

  В I989-92 г.г. мой сын, тогда еще студент медицинского института, одновременно работал медицинским братом в отделении реанимации. Там лежали первые больные лейкемией и раком щитовидной железы дети. Первые жертвы Чернобыля. Сын, приходя с работы, рассказывал о них, и они постепенно становились как бы членами нашей семьи. Помню, первый раз он пришел домой и не мог есть после долгой тяжелой смены.

    -- Что случилось?

-- Умерла Оксана...

    ... Потом были Галя, Наташа, Игорь... Он плакал, стоя у дверей, рассказывая сквозь слезы, какими они были, как глядели на него и врачей в  последние минуты перед смертью... Как причитали, голосили матери, рвали на себе волосы. Каким становится маленькое тельце в первые минуты после смерти. Из тех детей дожили до сегодняшнего дня немногие. Это потом, вместе с германскими врачами, создавались так называемые протоколы,   после лечения которыми стало выживать не пять, а около восьмидесяти процентов больных лейкемией. До сих пор к нам домой по праздникам иногда звонят те матери, и они вместе с моим сыном говорят о детях, как о живых. Они с благодарностью вспоминают врачей, которые до последней минуты боролись за жизнь их детей. Но иногда мне хо­чется, чтобы помнили не всё. Чтобы дети, пережившие  смерть  соседей по палате, а также эвакуацию из родных сёл и городков, забыли об увиденном. Но нет - и через столько лет они вспоминают, они  говорят и пишут о тех  черных днях. Недавно вышла книга «Зона». Читать её спокойно невозможно...

  Галина Потеенко из Речицкого района вспоминает: «Мы вывозили коров и свиней на машинах и выгружали их просто над кручей, где их тут же расстреливали люди в военной форме. Слышали ли вы, как плачут лошади? Они плакали, рыдали, как маленькие дети. Поднимаешь кузов самосвала, а они кладут свои головы на кабину, стремясь как-то удержаться. И душу пронизывает жуткий плач лошадей, летящих в бездну, ломая себе кости. Огнеметы сверху прерывали их мучения, но это было похоже на преисподнюю. Я  никогда за всю свою жизнь так не плакала...»

 Люди уезжали, а собаки, коты, другие домашние животные оставались. Часто их расстреливали просто на глазах взрослых и детей, которые их так любили. И сколько таких маленьких трагедий оставалось не уви­денными и услышанными на общем фоне беды! Я встречалась с детьми в лагерях под Минском, куда их свезли со всей Беларуси.

-- Мы все скоро умрем, - говорили взрослые - воспитатели, няни.

--  Мы скоро все умрем, - говорили и дети. - Мы не хотим слушать взрослых. Это вы всё сделали со своим мирным атомом. Вы закрыли нам дорогу в  будущее!

Действительно, многие из тех детей умерли. Но те, кто выжил, уже стали взрослыми. Пришло их время любить, пришла их пора расцвета на этой единственной для всех нас земле. И они любят. Они находят своих суженых... И они не хотят думать о том, что где-то охотится на них  монстр - Чернобыльский саркофаг. А сколько их, смертоносных, ничем не истребленных атомов носится в воздухе, оседает на продукты, которые едим мы сегодня! 2670 деревень и 27 городов стоят на загряз­ненной земле. И живет там два миллиона человек... Каждый пятый из населения маленькой Беларуси, в которой всего десять миллионов че­ловек. Но разве мы, кто живет всего в трехстах километрах от монстра, свободны от его дыхания? Нет, мы живем, зависимые от его прочности, от его злобной силы. Словно в действительности сбываются сказки об огнедышащем драконе, который вылетает на охоту, а оцепеневшие от страха люди скрываются в своих тонких, как скорлупа, жилищах и надеются на спасение... Но кто убережет их от этого Дракона?  Он стал частью нас самих, мы носим его в себе, и он постепенно стано­вится мерилом всех дел, событий. А раньше мы сами были мерилом всего этого, от времен Платона - и до Чернобыля. Огненное дыхание Дра­кона подстерегает нас, высматривает. Каждая частичка воздуха, вды­хаемая нами, словно выбирает нас - для ранней, преждевременной смерти, для мучений.  А может,  для того, чтобы мы могли вымерять себя и свою жизнь раньше самой Смерти?

       Больные дети рано становятся взрослыми, словно дыхание огня делает их более зрелыми, как  спелит  солнце рано снятые помидоры, дозревающие на подоконнике. Даже самые маленькие понимают, что мучительные про­цедуры и уколы могут их спасти, и терпеливо, как зверьки, лежат под  капельницами. Они живут с этими капельницами, ходят с ними, похожие на муравьев или черепах, которые носят свои домики на себе. Эти домики как бы маленький запас жизни, и это похоже на то, как носили во время войны узел­ки с хлебом насущным. А когда болезнь одолевает и этот запас, как и за­пас собственных сил,-- просто лежат и словно просят каждую капельку из капельницы: "Помоги!". Но помогает она не всегда. И, видимо, самое страшное движение в мире - скатывание капельки лекарства в маленькое тельце, которому уже ничто на земле не поможет...

  Молодой врач рас­сказывал мне, что, когда при нём умер первый ребенок, он стоял над ним, весь собравшись в комок и не мог шелохнуться. И только видел, как светлые капельки одна за другой скатывались вниз. И с того времени он не может равнодушно глядеть на капельницы...

... В тот день, когда чернобыльское облако накрыло Минск, мы ничего не знали. Знали только физики-ядерщики из Института ядерной энерге­тики. Они звонили родственникам, но не объясняли, зачем надо плотно закрывать окна и двери, мыть квартиру по несколько раз в день. Телефоны прослушивались, и очень хорошо знали все, что может быть, когда обвинят в том, что - "сеешь панику". В тридцатые расстреливали, в семидесятые - гноили в психиатрических лечебницах. Даже во време­на Горбачева еще сидели за "антисоветскую деятельность". Человек по-прежнему воспринимался как дополнение, как винтик к гигантскому государственному маховику. Но разве так уж много изменилось за последние годы!?

...Полное понимание, что такое тоталитаризм, пришло ко мне в юности, когда я побывала в Сибири, в тех местах Тюменской области и Ханты-Мансийской автономной республики, где когда-то строили железную до­рогу, впоследствии не понадобившуюся.  Ее назвали "мертвой дорогой", постепенно она без присмотра разрушалась, и спустя годы мы смогли проехать по ней только на дрезине.

  Тогда приближалась полярная весна, снег за долгий день расплывался под полотном дороги, как мороженое на теплой ладони. И, возвращаясь назад на станцию, мы заметили в одном месте что-то белое, то, чего не было ранее.

- Что это? - обратились мы к нашему машинисту, и он ответил привычно:

- Это кости заключенных,  строителей дороги.

... Это действительно были разрозненные скелеты, кости, черепа людей, которых когда-то положили здесь под рельсы, так как долбить мерзлую землю ради заключенных, ради врагов советской власти, умерших от болезней здесь же, на работе, было нерентабельно. Солнце растопило землю, и они показались на свет - может быть, как раз потому, что  здесь оказались люди?

  Мы похо­ронили эти косточки, едва не силой забрав лопату у машиниста, ко­торый всё время сожалел, что рассказал нам об этих мертвых, так как у него было задание -- привезти нас в назначенный час, а мы запаздывали...

  Помню то чувство, с каким мы опускали в яму у дороги белые, омытые весенней водою останки, и ставили над ними крест, перевязанный  лентой, которую нашлась у меня в сумке. И точила мысль: а  кто они,  эти люди, которым и после смерти нет покоя?  И сколько же их лежит под этими рельсами? Я  вспомнила фамилии  писателей, которые  бесследно погибли в необозримых сибирских просторах. И страх, липкий, какой-то скользкий страх, растекался по мне, делал неподвижным тело, туманил голову, словно это я умирала  здесь за всех них - оставленная и забытая всем миром...

      И ещё сегодня белорусская интеллигенция должна преодолеть этот страх. Это ощущение себя винтиком, это незнание того, что , согласно  Декларации о правах человека, всякая жизнь священна.

   В 1986 году во время эвакуации из зараженных радиацией районов ко мне на дачу зашел человек. Это отец из Брагина искал своего сына, кото­рого вместе с другими вывезли из города куда-то в пионерский лагерь.  Куда - родители не знали. Под Минском было много таких лагерей, он обошел все. Но сына не нашел, и повторял, как заклинание:

- Я  ищу Васю Козинца, ему девять лет, у него серые глаза и светлые волосы, а на щеке родинка...

  Я  посоветовала:

- Надо обратиться к вашему районному  руководству, спросить,куда увезли детей.

- Они мне ничего не говорят.

-- А Вы требуйте. Это же Ваш сын!

 Он смотрел на меня как на безумную:

- Мне и так сказали, что если я буду очень возмущаться, то со мной разберутся, где надо.  И вы не рассказывайте никому, что я у вас был. Я сам буду искать. Бог даст, может, найду...

  Он ушел, повторяя эти слова, как заклинание. Спустя несколько лет, заехав в психиатрическую больницу собирать материал для газеты, я увидела его, теперь уже пациента, в полосатом халате и та­почках на босую ногу.

 - Нашли ли Вы своего сына?

Я думала этим вопросом вернуть его к воспоминаниям о прежней жизни, но он испугался, убежал от меня, втянув голову в плечи.

- Сын его нашелся, их переселили сюда, в Минск, но сам он ничего не помнит, только спрашивает, где тот пионерский лагерь, где живут переселенцы, - объяснила мне врач.

  Несчастный так и остался в том, эвакуационном времени, когда рушился привычный для него мир, и он, как птица, лишившаяся гнезда, летал по чужим местам, повторяя просьбу-заклинание:

-- Моему сыночку - девять лет, у него серые глаза,   на щеке родинка...

.. А в каком времени остался новорожденный мальчик, о котором пишет брагинская школьница Диана Балыка, его двоюродная сестра?

Семья ее тети очень долго ждала ребенка, и он родился. Девочка с мамой поехала их навестить. Вот отрывок из её воспоминаний:

«- Галя, Галочка, - обняла мама сестру...

Неожиданно и жутко заплакал новорожденный. Галя взяла с кроватки сына на руки.

Я  оторопела, увидев его голову почти с открытым черепом, где что-то пульсировало, стучало,  жило. Я  выскочила на улицу. Пробе­жала темным двором и, очутившись за углом, едва не потеряла сознание. Этот ребенок, этот мальчик потерял способность мыслить еще до того, как появился на свет.»...

Обезумевший во время поисков отец живет в ином мире.

Но я... Я  живу в этом, и не могу забыть его голос, его глаза. Я не могу забыть других,  кого встретила за эти годы  и с кем рассталась навсегда, потому что Чернобыль нагнал их раньше...

  Ежегодно у нас в Беларуси умирает на 30-40 тысяч человек больше, чем рождается. Заболеваемость раком щитовидной железы у детей увеличилась за эти годы во много раз.   Мы, белорусы, первые заглянули дальше смерти, и многие из нас считают, что Чернобыль -- это огненные "Мене, текел, фарес", только не на пиру у Валтасара, как было в библейские времена, а на сегодняшнем пиру человечества. Грозное предупреждение всем.

... Вот хата падает в бездну, вырытую для нее сверхмощным экскаватором. Падает со всем, что было в ней - с иконами, вырезанными из дерева, мебелью, покрывалами с фантастическими узорами  и необычайным богатством красок, с вышивками, на которых еще сто или двести лет назад были вышиты истории жизни простых полешуков и редкая, пожалуй, только некоторыми специалистами прочитанная символика узоров на подушках... С фотокарточками... С наличниками, где вырезаны и до сего времени не прочитанные языческие  мотивы. С посудой, которой пользовались еще прадеды, с кроснами и  рушниками-оберегами. Их ткали и вышивали за один день, чтобы вечером повесить на кресте, стоявшем на дороге в деревню. Такие рушники   на Полесье висят и теперь, как символ. Их задача - оберегать деревню от болезней и несчастий.

     Немецкий искусствовед Альберт Ипель в начале нашего столетия писал: "В околицах Рогачева  распланирование крестьянских дворов напоминает элинистично-римские виллы... Еще до сих пор белорусская крестьянка пользуется пестом для дробления круп той же самой формы, ко­торую мы видим в руках троянских женщин, защищавшихся от нападения греков".

   Глядя, как падают в землю и тут же засыпаются песком полесские хаты, я  думала, что это не хата падает в небытие... Это ис­чезает в какой-то бездне все то, чем жило человечество раньше.

Мы сами выпустили на волю разъяренный атом. И с этого времени вся наша жизнь стала иной. Политики заверяли нас, что Хиросима ни­когда не повторится. Но этот вурдалак, оборотень смертельно ужалил нас с другой стороны. Он будет подкрадываться к нам все ближе и ближе. И он будет принимать все новые и новые формы, а мы запоздало будем снова и снова пытаться укротить его нашими слабыми человеческими силами. Как долго продлится эта коррида, где победа, скорее всего, не за тореадором?!

  Одна пожилая женщина рассказывала: «Как ударит человека гром - его в землю закапывают, чтобы немного отошел, чтобы сырая земля с него этот гром вытянула. Но меня в землю, словно гром, вбил Чернобыль, и никак мне не отойти»...

 Человечеству также "не отойти" от Чернобы­ля, потому что все еще только начинается...

И неужели правда, что в сказках и легендах закодировано наше будущее? Цитата из Библии - «И упала звезда-полынь...» теперь известна всем. Та ли эта полынь? Та ли эта вода, которая  стала горькою и которую тоже нельзя пить?

  Среди белорусских народных песен есть давняя, которую поют на Полесье:

       Не стой, Юрья, над водой,

       Горька вода под тобой...

Юрья - это святой, который ключами омывает весной землю, чтобы пошли по ней дожди и выпала роса. Это славянский символ плодородия. И мне часто так и представляется эта картина - сидит он, и белые крылья святого хранителя склоняются над черной горькой водой - той, библейской водой, которую не сможет пить никто из наших далеких-далеких потомков...

Двадцать четыре тысячи лет жить атомам плутония, а некоторым из них - даже пятьдесят тысяч. Вдумайтесь в эти цифры. Всмотритесь в это будущее. Еще не родились те дети, еще золотыми пылинками во Вселенной,  возможно, носятся души наших праправнуков, которых будут убивать радиоактивные атомы, бешено вырвавшиеся на волю четырнадцать лет назад в Чернобыле. Жизнь еще даже не пришла на землю, а убийцы уже подстерегают ее. И так - поколение за поколением.

  Мы  живем в мире, где Апокалипсис поджи­дает нас за ближайшим углом.

И время, когда он сможет наступить, для каждого из нас на земле может разниться только в нескольких днях. Высокий радиационный фон был отмечен в Германии, Польше, Австрии и Румынии 29 апреля  1986 года, в Швейцарии и Северной Италии - 30 апреля,  во Франции, Бельгии, Нидерландах, Великобритании - 1-2 мая, в Израиле, Кувейте, Турции -- 3 мая. Черная тень катастрофы падала на каждый уголок земли всего за какие-то дни.

Так мало - и так много, чтобы понять, что жизнь величайший дар, который дал нам Господь.

Как кричать, чтобы Человек наконец опомнлся и стал жить не по своим, противным природе и космосу, законам, а по тем, которые все же помогут нам спастись?!

26  апреля  1996 г.

   Авторский перевод с белорусского - 2008 г.