Пиноккио.

ENGLISH, или "Случаи  с моим английским языком"

(отрывок из рассказа, который будет опубликован целиком после окончания Ералаша )

     Преподавание иностранных языков в системе образования в СССР   было устроено так, чтобы не только исключить малейшую возможность успеха, но и навеки отвратить учащегося от дальнейших попыток проникнуть в тайны другого языка (исключение составляли филологические факультеты, Институт международных отношений  и Разведшколы).

     В результате, даже в пределах страны, русские люди (включая представителей интеллигенции), жившие по много лет в союзных республиках, ухитрялись не знать коренного языка, но при этом приобретали неискоренимый местный акцент.
     Незнание иностранных языков как бы оправдывалось абсолютной нереальностью поездок за рубеж (при Сталине даже в соцстраны), но также контакта с прибывавшими в СССР иностранцами.
     Иностранные студенты предварительно изучали русский. Реальной возможностью было перенять у них такие экзотические и трудно воспринимаемые языки как китайский, корейский, вьетнамский, а также венгерский. Славянские языки типа польского, чешского и болгарского были мало популярны, а немецкий - единственный из признанных «мировых» языков был нелюбим после времен войны.
     Да и разговаривать нам, собственно, было не с кем. Все, что надо жителям Западной Европы, США, Австралии и Океании говорил за нас товарищ Сталин - типа ответов на вопросы американского журналиста Смита.
     Большинство преподавателей иностранного языка владело руссифицированным его вариантом с архаизмами и оторванностью от современного живого языка, не говоря уже о варварском произношении.
     Как впоследствии оказалось, и в отношении грамматики были провалы. Это прежде всего касалось предлогов, которые, собственно, управляют английским языком.      
      Учебным материалом были жалкие тексты, прославлявшие советский строй. Правда, мы «проходили» еще революционные стихи Шелли и Байрона, но все это в совокупности мало нам впоследствии пригодилось, так как не имело никакого отношения к действительности.
     Джаз был в то  время запрещен, а смысла тех немногих песенок на импортном языке на пластинках был нам непонятен из-за гомерической разницы в построении и произношении фраз, к которому нас приучила школа. Та же печальная участь постигала и песни, которые мы слушали по «Голосу Америки» и «БиБиСи» - музыкальную часть этих передач не глушили.

     После окончания института я стал читать научную литературу на английском и, видимо, что-то в моей голове все же задержалось, а тут и представился случай это продемонстрировать - в Москву нагрянул Всемирный фестиваль молодежи и студентов.
      Только в воспаленной голове Хрущева могла родиться мысль приподнять «железный занавес» для самой неудобной категории населения - неконтролируемых, развязных, шумных и беспорядочных юношей и девушек, которые (даже сочувствуя коммунизму, даже приехав из соцлагеря) являли разительный контраст с канонами нашего пуританского воспитания, хотя бы и нарушаемыми, по мере возможности (к числу которых не в последнюю очередь относилось наличие свободной «хаты», то есть жилплощади, пригодной для создания интимной обстановки), некоторой частью нашей генерации.

Мы бродили среди толп молодых людей, густо пересыпанных сотрудниками КГБ. Активным представителям советской молодежи были выданы талоны, по которым можно было купить недорогую, но приличную одежду, сильно отличающуюся как покроем, так и яркими расцветками от стандартной серо-черной одежды строителей коммунизма. Как-то мой друг и я стояли на остановке трамвая, гордые нашими псевдотвидовыми костюмами из ткани «букле» и импортными значками. Подошедший к нам подвыпивший мужичок спросил: «Ребята, вы чехи?» (на большее его фантазии не хватило). «Да нет, отец» - ответил мой приятель с чисто русской внешностью, -«евреи мы!». - «Как!» - поразился мужик. «Ну, евреи, знаешь таких - жиды» - ответил приятель. Мужичок еще раз пристально в нас вгляделся и, потрясенный, пошел прочь.

На второй или третий день фестиваля в толпе, укрывавшейся от дождя в вестибюле станции метро «ВДНХ», мы познакомились с американцем по имени Том Холсбодж, и так как я оказался единственным, кто хоть какого-то лыка вязал по-английски, роль переводчика пала на меня. Мы вместе пошли на выставку. В павильоне дегустации вин все быстро пришли в надлежащее состояние, которое, правда, существенно облегчало мне поиск слов, казавшихся мне подходящими. Через некоторое время выпитое дало эффект, и народ предложил посетить туалет. Это предложение я облек в столь замысловатую форму (даже интернациональное слово «клозет» вылетело из памяти), что Том принял его за приглашение к девочкам и был откровенно разочарован, когда мы вошли в сверкающее строение с надписью WC и смутными пиктограммами мужчины и женщины...
   Через несколько дней мы пригласили Тома и его друзей в гости к нашему знакомому, у родителей которого была квартира. У нас хватило денег на водку и зефир, что опять-таки сыграло соответствующую роль. Содержание переводимого мной разговора забылось. Помню только вопрос Тома по поводу фотографии хозяина квартиры в полной форме генерал-директора тяги (что-то типа генерала железнодорожного транспорта - еще со сталинских времен сохранились совершенно опереточные формы юристов, горняков, железнодорожников  и еще кого-то). Я уже готовился переводить, но сын хозяина закричал: «Скажи, что он военный, а не железнодорожник - у нас ничего не военизировано!».

В начале 70-х годов Министерства решили навести экономию и, в частности, снизить расходы на прием иностранных гостей. Это предполагалось достичь сокращением участия  официальных (платных) переводчиков за счет возложения их обязанностей на сотрудников принимающего учреждения, владеющих импортной речью.
       Для исполнения этой роли я был однажды приглашен к ученому секретарю, где прошел инструктаж на предмет встречи гостя из Венгрии, директора крупного Будапештского института. На Киевском вокзале из вагона вышел сравнительно молодой щеголеватый человек, который откликнулся на выкрикиваемую мной фамилию. Далее, я попытался продолжить общение по-английски, но меня ждал полный крах: гость, кроме родного языка знал только немецкий. Мое владение разговорным немецким  языком было крайне ограниченным: кроме легендарного ильфо-петровского «Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик» я знал еще толстовское «ди ерсте колонне марширт», «гешлехтс кранкхайтен» (венерические заболевания), а также выражения военного времени «хенде хох», «капитулирен ни» (никогда не сдадимся), «Берлин бляйбт дойч»(Берлин остается немецким) и «Гитлер капут». Все это вряд ли подходило для дружеской беседы. Тем не менее, я сумел дать понять гостю, что нам надо ехать в отель, что мы и проделали на такси, расплачиваясь полученными мною специальными талонами. Через портье отеля я довел до сведения гостя, что назавтра заеду за ним и покажу ему его ежедневную дорогу в институт на троллейбусе.

    С ужасом я ждал утра. После взаимных международных приветствий мы сели в троллейбус. Наша поездка проходила почти в полном молчании, прерываясь моими жестами, демонстрирующими гостю архитектуру столицы и его ответными восклицаниями «вундербар!» (потрясающе!). Потом он обратил внимание на то, что некоторые пассажиры входят с передней площадки и как-то дал мне понять своё недоумение. И тут в моей голове всплыли надписи по-немецки возле передних скамеек недавно появившихся в Москве автобусов «Икарус». Надписи гласили «Нур фюр киндер унд инвалиден» (Только для детей и инвалидов), каковую фразу я и воспроизвел. Это была единственная моя переводческая удача. Потом я научился довольно сносно понимать гостя и немецкую речь вообще, но говорил с трудом.
     Следующий эпизод пришелся на то время, когда я уже работал в крупном институте. В наш отдел приехал импортный гость, и я снова стал жертвой. Гость знал английский, и мы проводили вместе не только рабочее, но и свободное время (что также входило в мои обязанности). Мое владение разговорным английским прогрессировало, и я позволял себе рассказывать анекдоты и, вообще, шутить. К авторучке, подаренной гостю ко дню рождения, я сочинил надпись «The PEN IS scientist's PENIS». Гость весело смеялся непривычным ему анекдотам про советскую действительность, а упомянутая надпись с ее нехитрой игрой слов привела его в полный восторг. Мы тепло простились.
     Через пару дней меня вызвал заместитель директора и спросил: «Что ты ему наговорил?». Я обмер, ибо наговорил всякого. Но оказалось, что во время прощального приема в министерстве, на который я, естественно, не был приглашен, гостя спросили, что ему больше всего понравилось в Москве (а он посетил почти все научные центры по соответствующей проблеме), на что тот, вместо слов восхищения успехами советской  науки ответил: «Юмор господина такого-то» и назвал мою фамилию, опустив подробности...