...Крупная, отливающая зеленью муха, тяжело опустилась на щёку молодого человека, лежащего на невысоком, сбитом из пахучих кипарисовых досок ложе, старательно протёрла лапками выпуклые, радужные глаза и с громким сердитым жужжаньем улетела. Мужчина, на греческий манер называемый Аристархосом, молодой, талантливый художник из Херсонеса, недовольно вздохнул и потянувшись всем телом, проснулся. Ярко-белое солнце торчало словно прибитое в самом зените. Тень от старой смоковницы, плотная и спасительная по утру, сейчас усохла, уползла к самым корням дерева. Аристархос устало приподнялся с влажной от пота простыни и потянулся к кувшину с разведённым водой вином. Кувшин на солнце нагрелся и питье скорее раздосадовало художника, чем освежило. С отвращеньем выплюнув вино, Аристархос уселся на жесткую скамеечку, установленную под усыпанное плодами гранатовым деревом.

Последний летний месяц в Пергамоне, выдался жарким и засушливым, плоды граната лопались, выворачивая наружу переспевшие зёрна. Если бы не спешная работа, херсонесeц бы сейчас с большим удовольствием прохлаждался в прохладных водах бассейна, недавно обустроенного перед домом, но…Но царь Эвмен второй, правитель Пергамона, отличающийся не только щедростью, но и крутым нравом, за малейшую провинность лично казнивший даже своих соотечественников, пугал Аристархоса.

Художник громко хлопнул в ладоши и тотчас же перед ним появилась Глафира, с недавних пор его законная супруга.

В очередной раз поразившись её расторопности, Аристархос проговорил с плохо скрываемым раздражением.

-Великий и прославленный царь Эвмен второй, обещал мне прислать новых натурщиков. Уже завозят белоснежный мрамор, добытый в каменоломнях Каррары на склонах Апуанских Альп, по болотам, кишащими ядовитыми гадами, уже собирают хвощ для полировки камня, а фигура Порфириона, одного из сильнейших гигантов, сына Урана и Гeи, до сих пор не нарисована. А это один из самых главных персонажей большого фриза алтаря.

- Сорок рабов дожидаются вашего пробуждения, муж мой Аристархос. Позвать?

- Да...И еще...Позови мальчика, мухи одолели, наверно к дождю.

Глафира повернулась чтобы уйти, но задержалась и проговорила с вызовом.

- Мой отец спрашивал меня, нравится ли мне мой супруг, художник из Херсонесa? Как часто он заходит на мою половину дома? Хороши ли его ласки?

-Да неужели?

Аристархос расхохотался, оглядывая Глафиру, её коренастую фигуру, коротковатые ноги, поросшие темным волосом, короткую сильную шею и лицо с грубоватыми чертами.

- Передай своему отцу, гетайру, что я нравлюсь его царю, великому и прославленному Эвмену второму, и что мне это кажется более значимым, чем нравлюсь ли я гетайру или его дочери.

- Я передам, обязательно передам. - С тихой угрозой бросила она и скрылась за миртовым кустом.

Неожиданно за спиной все еще смеющегося художника, раздался шорох и eму на колени вспорхнула обнажённая чернокожая девушка, с бронзовым обручем на шее. Тонкую в кости ее фигурку можно было бы считать совершенной и лишь груди, были, пожалуй, слегка тяжеловаты.

-Зря, ты надсмехаешься над Глафирой. Она ревнивая и обидчивая женщина. К тому же её отец пользуется благосклонностью самого царя.

-Не думай о малом, Мара... Сегодня к вечеру или самое позднее завтра к обеду, я закончу рисунок исполина Порфириона, рассчитаюсь с царём, через вторые руки выкуплю тебя у Глафиры и ухожу в Афины. Там меня, вернее сказать, нас с тобой, уже давно ждут. И есть с чем. Лишь боги знают, сколько свитков драгоценного папируса с уже готовыми рисунками я позабыл отдать Эвмену второму, сколько серебряных карандашей, сколько неучтенного пергамента ждет своего часа в моем сундуке? А это все деньги, Мара, это большие деньги. Это наше счастливое безбедное житье на моей Родине, в Херсонесe...

Если б ты знала, любимая моя Мара, как мне надоел этот город, Пергамон. Город, где от женщин, как от солдат пахнет чесноком и потом, а солдаты, даже женатые, совокупляются с овцами. Город, где в платных туалетах испражняются одновременно мужчины и женщины, а мочой стирают белье…Как мне надоели полчища этих гнусных, навозных мух, от которых кажется гудит сам воздух нижнего города. А крысы? И это прославленный Пергамон!? Который по роскоши и культуре якобы превосходит Александрию!? Эх Мара, Мара…Если б ты видела Херсонес. Наши небольшие, утопающие в садах селения, где каждый знает каждого, тебе полюбятся гораздо больше, чем красивейшие города Эллады. А наши горы, наше море… Да что там говорить, скоро сама все увидишь.

А сейчас уходи. Глафира возвращается с рабами- натурщиками. Беги ради всех богов. Ночью я тебя жду. Скоро, совсем скоро я сниму с тебя этот позорный обруч. Ты будешь свободной!

…Рабы как натурщики, оказались совершенно никчемными: гладиаторы местных арен, тучные и усталые, они явно не подходили на роль исполина Порфириона. И хотя Аристархос понимал, что лишний жир спасает гладиатора от глубоких резанных ран, настроение его тотчас же испортилось.

- Ну и кого ты мне привела, драгоценная Глафира? - С издёвкой бросил художник, осмотрев рабов.

-Где у них мышцы пресса, где мышцы спины, бедер, рук? Где всё это? ...Вот разве что ты, воин, ...Сегодня до вечера и завтра весь день, если потребуется, простоишь на коленях?

– Да. Простою. - Лидийская монета из электрума, подброшенная Аристархосом, пропала в огромной ладони воина, сопровождающего гладиаторов.

— Вот только отведу их в казарму и вернусь.

…Аристархос, несмотря на свою нечистоплотность, рисовальщиком был отменным. Уже к вечеру набросок исполина был готов. Даже мальчик, с ног до головы, измазанный мёдом, своего рода ловушка для мух. пчёл и ос, во множестве расплодившихся в нижнем городе и тот, отбросив опахало, застыл в немом восторге, бросая быстрые взгляды то на обнаженного воина, стоявшего на коленях, в неудобной, напряженной позе, то на рисунок исполина, выполненный на большом куске пергамента, не забывая, однако тайком слизывать липкий мед с рук.

В эту ночь Мара была необычайно ласкова. Она принесла с собой целый кувшин неразведенного вина и в минуты отдыха, им щедро поила своего любовника. И лишь под утро, когда опьяневший худoжник с трудом мог произнести собственное имя, а над ним кружились уже ни одна, а целых две луны, измученная Мара поцеловала Аристархоса в живот и упорхнула из сада.

Ближе к полудню, в сад вбежала испуганная Глафира и с трудом разбудила ничего не понимающего художника.

- Вставай немедленно, Аристархос! Вставай пьяница! Великий Царь Эвмен второй подъезжает к нашему дому. Вставай!

Едва успев прополоскать рот, Аристархос услышал со стороны дороги громкие звуки медных труб. Застегивая на ходу позолоченную фибулу, художник выскочил из дома и спешно огибая бассейн, выложенный мозаикой, подбежал к воротам почти одновременно с малой колесницей правителя Пергамона. Легкая пыль, потревоженная копытами пары снежно белых кобыл, запряжённых в малую царскую колесницу, полупрозрачным облаком повисло над пониклыми розовыми кустами. В белом хитоне и белой же хламиде, с подкрашенными губами и глазами, царь Эвмен второй был необычайно хорош собой.

-Приветствую тебя, наш басилевс.

Проговорил художник с поклоном.

- Рад, что наш скромный дом может принять такого дорогого гостя как ты, правитель славного Пергамона. Сейчас подадут вино и фрукты, и мы возляжем в тени, возле воды…

- Некогда мне, дорогой Аристархос. Некогда…

- Прервал его царь, не сходя с колесницы.

– Покажи -ка мне рисунок змееголового исполина Порфириона, худoжник. Насколько я помню это последний персонаж будущего алтаря? Кстати, кого из камнерезов ты мне посоветуешь нанять на изготовление большого фриза?

- Дионисад, Орест, Менекрат, Пиромах, Стратоник. Это все достойные мастера, мой государь. – Проговорил, подумав Аристархос, и протянув царю свернутый в трубку пергамент, лeгкoмыслeннo оперся о золоченый борт колесницы.…

- Да, художник, боги живут в твоих пальцах.

Разглядывая рисунок, бросил басилевс раздраженно и вдруг, остро отточенным лабрисом, боевым топором, рубанул Аристархосу по пальцам.

- Воровать вздумал!? Предавать своего царя вздумал!? В Афинах ждут тебя говоришь? С моими папирусами, моими кожами и набросками?

Зажав подмышку изувеченную руку, художник сквозь слезы с ужасом смотрел в глаза разъяренному царю. Только жуткий страх гнева Эвмена второго, пересилил боль Аристархоса, и он молчал, отрицательно качая головой.

- Он левша, мой басилевс. - Неожиданно за спиной художника раздался мелодичный голос…- Он Левша.

Рядом с колесницей появилась темнокожая Мара. В ионийском хитоне бледно-голубого цвета, она была очень красива.

- Мара, зачем? Ведь все это было сделано только ради тебя, ради нас…

В отчаянии простонал художник и вдруг заметил, что бронзового обруча на ее шее уже не было

- А…И ты такая же…

Скрипнув зубами, он, не глядя на Эвмена, безнадежно положил левую руку на борт двуколки.

- Сам понял? Молодец. – Хохотнул монарх и ловко перехватив в топор, тяжелым кипарисовым топорищем раздробил суставы левой кисти Аристархоса

— Это тебе из милости,херсонесeц . Если не карандаш, то хоть вилку и хлеб сможешь держать.

– Все также смеясь проговорил Эвмен второй, и разворачивая колесницу крикнул громко и торжествующе:

- Proditores et fures nemo velit. fatum proditores est foeda et praedictio*.

P.S. Художник Аристархос с позором был изгнан из Пергамона, какое-то время скитался по городам Эллады, попрошайничал и пьянствовал, умер в нищете предположительно в 160 -162 годах до нашей эры, так и не увидев больше свою родину.

Чернокожая красавица Мара, ненадолго пережила художника. Где-то через полгода после изгнания Аристархоса из города, в порыве ревности, её задушил подушкой Василий, смазливый юноша, любовник великого царя Эвмена второго.

 - - - - - - - - - - - - - -

* Предателей, как и воров никто не любит. Судьба предателей мерзка и предсказуема.