Утром на воскресение в незнакомой обстановке очухался, - Ой, где это я? - начал выяснять и скорбеть заранее по скончавшимся клятвам жене и детям.

И что выясняется, - у зрелой поэтессы восточных традиций Викторины Караокской непосредственно в койке. Причём, любит и обещал жениться. Поэтесса, с больной головы, и зажмурясь, ничего вроде. Чувствуется, что талантливая, если смогла Пучкова, обездвиженного, к себе в койку занести без посторонней помощи. Черты лица волевые, несколько расплывшиеся, зато не так, как объёмы всего остального тела.

Спазмы памяти конструкцию и детали обольщения не определили. Да это и не пригодилось. Викторина опохмелилась, распустила волосы, завернулась в тяжёлый восточный халат и поехала автостопом в северный Тибет на приём к Далай Ламе испросить благословения на шестой брак.

-  Оставляю тебе самое дорогое, - стиснула она любимого, - мой дом, мою поэзию и собачку. К возвращению приведи всё в порядок.

-  А именно? - отважился уточнить Пучков.

-  Придай интерьеру восточный стиль, корми и выгуливай Куросаву, читай и переписывай мои танки. И жди меня, жди любимый.

-  Надеюсь, ты не надолго?

-  Надейся и жди, - трагично срифмовала поэтесса.

Дверь захлопнулась, из кухни вышла Куросава, села у порога, обнажила клыки, и Пучков понял, что скороспелая любовь стала долгоиграющей.

Собака, судя по реакции, была натаскана на быстро исчезающих мужей, любовников и прочих хахалей. И это чудо природы предстояло выгуливать.

Пропитая до дна фантазия последней каплей стекла в телефонную трубку:

-  Родная, я звоню с вокзала. Срочный вызов на объект. Не перебивай меня...
Это не надолго... Всё, всё, всё... Бегу... Береги детей...

-  Нет, - сознался себе Пучков, - это надолго. «И, быть может, на-всег-да...»

Мимолётное изучение объекта навеяло образ спецприёмника на Большой Пролетарской улице, где Пучков частенько ночевал, - ничего кроме крупной решётки милицейского цвета. Однако, и это простое решение требовало, как минимум, кистей, красок, опохмелки и заключения временного союза с Куросавой.

Куда деваться, пришлось звонить другу Васе, опытному восстановителю домашнего уюта по профессии и укротителю жён и собак по призванию.

Вася был настоящим другом, - срочно подскочил с инструментом и надёжным лечебным средством - «калеандровая» в количестве шести. Куросава не возразила.
Пучков с Васей выровняли давление и приступили к свободному творчеству во всеоружии, напрягая внутренние резервы и бакалейный отдел гастронома на Большой Пролетарской, где под потолком на плакате было намалёвано колбасного цвета обнажённое девичье тело с бланшем под глазом и волнующим предостережением: «Остерегайтесь случайных связей!»

Минздрав РФ уже тогда предупреждал о бедах скоропалительной любви, предвидя надвигающуюся на страну игривую волну иммунодефицита.

Процесс воссоздания храма мелкой богемы затянул художников интерьера глубоко и надолго, - они просто не просыхали.
Только к полудню просыпались на полу за музыкальным инструментом «Красный Октябрь», долго фиксировали взгляд на облезлых бронзовых педалях и со стоном поднимались в полном изумлении от результатов своей деятельности и количества пустой тары.

Соседка по площадке, смурная черноокая девица, приставленная доглядывать за поведением будущего мужа, являлась, молча убирала следы творческих порывов, выгуливала присмиревшую Куросаву, сдавала бутылки, варила казённые пельмени, бросала унизительные взгляды и исчезала в свисающих газетах и плёнках. Попытки поползновения в её сторону вызывали изумлённое округление глаз и возмущённое движение тонких бровей, что украшало девицу необыкновенно. Настаивать не было сил и не имело смысла, а уязвлённое воображение нарисовало под длинными плотными юбками гордячки сиреневые с начёсом панталоны. И хотя изящный изгиб линии бедра завораживал и манил, Пучков ретировался и отстал навсегда.

Протекающая рядом жизнь нанизывалась день за днём кассовыми чеками на металлический штырь в злополучном отделе «бакалея - гастрономия».

Но всё кончается...

Кончились деньги и движущие силы. Кончились ядовитого цвета краски и лишённое винных паров вдохновение. Свернул инструмент и вернулся в семью Василий.

Казалось, кончилось всё...

Так вот, проснулся однажды Пучков за фортепьяно, ощущая жёсткую прохладу пола и нежную кожу обнажённого женского тела. Половая личная и личная половая жизни воссоединились, обрели под рукой отчётливые формы и хоть какой-то смысл. Суровая черноокая блюстительница нравов неожиданно и стремительно сменила гнев на милость, а колкие шерстяные латы лишь на шёлковую ленточку в пышной причёске. Обнаружив, притом, существенные знания и практические навыки сексуальных индийских трактатов и примитивной мужской психологии.

-  Взялся за грудь, - говори что-нибудь, - изрекла она, быстро и легко освободив его от плотского томления, а свои умелые уста от вожделенных прикосновений.

-  Первая внебрачная ночь, - зафиксировал Пучков на всякий случай.

Возникла объёмная пауза, исполненная угрызениями того, что ещё тлело и мучительными судорогами памяти, в которой имени её не нашлось.

Было, это точно, но не нашлось. Слишком глубоко запало.

-  А зовут меня Татьяна, - ободрила девушка, - и не смотря ни на что, это всё же повод для знакомства.

Тут он поверил. Итак, она звалась Татьяна. И, если не цепляться за отдельные несовпадения с текстом, внешне (внешне!) напоминала хрестоматийную пушкинскую героиню, чтобы не тратить напрасно прилагательных. Она даже сестру имела Ольгу. На этом, правда, удивительное сходство обрывалось.

Нравом Таня обладала прямым и всесокрушающим. «Я к вам пишу» там не присутствовало, а «моего стыда» или «капли жалости» - тем паче.

Вот «презреньем наказать», - это пожалуйста.

-  Жить будешь у меня, я стану твоей Музой, - решила она, не позволив усомниться в желании, - комната большая, места всем хватит.

Пучков выразил глубокую признательность, но попытался поставить вновь образовавшуюся даму сердца в известность, что не вынырнул ещё из-под предыдущего брака. С законной женой и детьми, - мальчик и девочка.

Строить новую семью, ввиду этих невесёлых обстоятельств, права не имел.

А виды на крупные заработки, возможно, имел, но призрачные. Очень убедительно мотивировал.

-  Жить будешь у меня, - повторила она ещё более решительно, - места всем хватит. Замужем я уже была, дети меня не волнуют, а деньги... Деньги - зло.

И изложила ряд примеров, в которых бывший муж был верхом низменных побуждений.

-  Ему нужна была не я, моё тело. Даже не все, - отдельные фрагменты. - и про фрагменты чуть подробнее.

Пучков сострадал, стремился всячески загладить общую вину пола, пытался возвыситься духовно, удовлетворяя физически. Жаль, не поинтересовался за увлекательными деталями, кому, кроме них, места хватит.

Оказалось - кошкам. Их было восемь. Шесть постоянных и две навещающих.

И, молча в ряд, они не стояли. Прайд, возглавляемый толстым мрачным Сундуком, метался, выл, гадил и вонял, гоняя по полу сложный клубок противоречий в структуре стаи. Татьяна была защитницей животного мира настолько принципиальной, что не била даже мух, обильно засеравших художественные полотна Пучкова, так как, - «Божьи твари, живые души. Не известно, кого мы убиваем, походя. Не известно, в кого переселимся сами».

Глубокая философия настораживала (а как там насчёт комаров, клопов и тараканов?), но соблазн обрести бытовую твердь и устойчивые отношения с красивой женщиной притупил в художнике инстинкт самосохранения.

В который раз Пучков послушно поплёлся в направлении, указанном его победоносным органом.

Помчались счастливые дни. Они с головой ушли в работу, в творчество, в борьбу за справедливость и полезный отдых на шести сотках пригородной почвы. В защиту фауны и флоры от человеческого фактора.

Она печатала на машинке «Ундервуд», вязала, шила, бегала в магазин, варила кофе, курила и позировал ему обнажённая. Он писал маслом.

Она увлекалась фото, кормила домашних и уличных животных, строчила жалобы на нарушителей экологии и чиновников, посещала общество по Охране, общество по Защите, печатала на машинке, варила кофе, курила и позировала ему обнажённая. Он писал маслом.

Она обрабатывала землю, сажала овощи и цветы, удобряла, полола, собирала урожай, заготавливала на зиму, солила, мариновала, квасила (в смысле - капусту), мяла на вино ягоды, ставила водный затвор, варила кофе, курила и позировала ему обнажённая. Он писал маслом.

Она читала, перечитывала, перепечатывала, переплетала, анализировала, учила наизусть, делилась мыслями, варила кофе, курила, позировала ему обнажённая, полуобнажённая, полуодетая, драпированная. Анфас, профиль, три четверти, сверху, снизу, сзади. Он писал маслом, темперой, акварелью, гуашью. Иногда - кипятком.

Постельные сцены из этой мыльной оперы постепенно исчезли, уступили место углублённой аналитической работе с самиздатом и, под его влиянием, к созданию широкого художественного полотна реальной жизни советского народа под условным названием «Сдача стеклотары».

Таким образом, разнообразный, увлекательный секс, с которого началась эта, полная драматизма история, увял и опал в самом прямом и незатейливом смысле слова. Духовные искания и глубокая проработка окружающей жизни приостановили гормональные функции организма, производство и применение спермы. Соединительное звено, я извиняюсь перед дамами, распалось, заросло мхом забвения.

Пучков стал надолго задумываться. Приближалось возвращение поэтессы. Потянуло к жене, к детям...

Набежавшей осенью он уложил в сумку полотенце, мочалку и спустился под мелкий дождь на Большую Пролетарскую. Якобы, в баню.

За спиной прощально взвыла Куросава...

Историческое полотно «Сдача стеклотары» осталось незавершённым...