Алексей Головин "Суд Париса"


Небольшой изящно обставленный салон в доме барона де Вержи. 

Барон, мадам Дювалье, Мирэй, Окайя.
Мирэй и Окайя одеты в белые туники. 

Барон, слегка охрипшим голосом, непроизвольно облизывая пересохшие губы: 

— Как видите, дорогая Жаннет, я был прав. Они выглядят, как настоящие спартанки. Примите моё искреннее восхищение, мадемуазель! 

Жаннет, с крайне скептическим выражением: 

— Вряд ли Елена Прекрасная была черна как цыганка. Или даже как мулатка из колоний. Поверьте, милая, я от души вам сочувствую. Но даже у нас, в Нормандии, женщины старательно избегают палящего солнца, дабы сохранить свою истинную, природную, сами богом данную красоту. 

Выразительно смотрит на открытые почти до середины бедра ноги Мирэй. Та отвечает таким же взглядом на почти ничего не скрывающее декольте самой Жаннет. 

— И скромную стыдливость. Вы правы, Жаннет. Мы там, в колониях, в этом ужасном климате, среди грубых мужчин, мы сами грубеем и утрачиваем представление об истинной женской прелести. Прав, тысячекратно прав милейший барон, сравнив меня со спартанкой. Да. В отцовской библиотеке я как-то нашла книгу о тех временах. Вы только подумайте: они соревновались в беге — нагими, под палящим солнцем. Они переплывали реки. Они метали копья и особые тяжёлые деревянные диски. Они владели мечом и щитом — почти наравне с мужами. Грубость и сила. Увы! И я такова, в силу превратностей жестокой судьбы. 

Изображает горькую печаль, почти рыдает. 

— Ну, что вы? Не стоит так отчаиваться, всё поправимо. Пройдёт время, и вы сможете сравниться с дамами... гм... цивилизованного мира. Тем более, я слышала, вам предстоит предстать при дворе. Хотя, признаться, что-то такое в этом одеянии есть. Оно весьма соблазнительно. Не в обществе, упаси, господи, но в обстановке более интимной... 

Барон: 

— Такой, как у нас сейчас. Вы очаровательны моя дорогая, в своей нежной женственной прелести. Вы ослепительно прекрасны! Не смею обидеть сравнением отважную Мирэй, но вы несравнимы. Вас невозможно сравнить ни с кем. 

— Вполне возможно. - подаёт голос Окайя. — Но мой капитан и восхитительная мадам Дювалье очень по-разному одеты. Изящное платье мадам скрывает то, что доступно обозрению у Мирэй, но открывает скрытое у неё. Это несправедливо. 

— Что вы предлагаете, очаровательный командир морских чертей? Похоже, у вас есть идея. 

— Есть. Пусть будет честный суд. Вот как на этой картине. Победительницу выберет судья. 

Окайя указывает на “Суд Париса” в вычурной золочёной раме. 

Барон, разглядывая картину, как будто видит её в первый раз: 

— Однако же, прелестная чертовка, ваша идея по остроте не уступает вашему кинжалу. Мне она очень нравится. Она великолепна! Но согласятся ли все участницы судебного процесса провести его именно на таких же условиях как на этом полотне? 

Мирэй:  

— А согласится ли сам Парис предстать таким, как на картине? 

Барон: 

— О, разумеется! Как смеет смертный возражать богиням? 

Мирэй: 

— Тогда и я согласна поучаствовать в такой игре.  Согласна. Мне уже интересно. Ни разу в жизни не бывала в суде. 

— Окайя: 

— Согласна, ваша честь. Хотя заранее знаю, что проиграю процесс. 

Жаннет старательно смущается, жеманничает и медлит с ответом. 

— Ну, право... мне ужасно неловко. Условия слишком строги. 

— Но, моя дорогая, при изменении условий состязание теряет смысл. 

Мирэй, снимая пояс: 

— Насколько я помню дуэльный кодекс, отказавшийся от поединка, объявляется трусом и считается побеждённым. 

Барон, со сладострастным выражением лица: 

— А насколько я помню судебный кодекс, неявка одной из сторон на судебное заседание по вопросу имущества или чести означает решение суда в пользу её противника, без дальнейшего рассмотрения тела. Пардон — дела. 

— В таком случае я победила! - объявляет Мирэй. Одним движением сбрасывает тунику и остаётся совершенно обнажённой. 

 — А может быть я! - заявляет Окайя, в точности повторив действие Мирэй.  

Мирэй: 

— Как оценить скрытую под платьем красоту женщины? Это же всё равно, что прочесть письмо, не извлекая из пакета. Да есть ли оно там? Читайте то, что вам уже доступно, и вершите справедливый суд, о мой Парис. Раз уж самая достойная награды отказалась от неё в силу её настоящей, природной, самим богом данной стыдливости и истинно монашеской добродетели и милосердия, не позволяющего ей ослепить нас той красотой, что, уверенна, уже не раз лишала зрения нашего арбитра. 

Произнося эту тираду, Мирэй перемещается к окну и оказывается в потоке солнечного света. 

Дав достаточно времени присутствующим хорошо её разглядеть, она командует: 

— Окайя, приведи Его Честь в должный вид для введения... пардон, для вручения награды. 

Окайя начинает раздевать барона. 

 На лице Жаннет, ошеломлённой таким стремительны развитием событий, выражение растерянности сменяется злостью, ревностью, а потом торжествующим злорадством. Она включается в игру. 

— Ну уж нет, Ваша Честь! Я выражаю протест и требую не считать время, потребное для обдумывания речи, за неявку на суд. Я здесь, и я готова выступить. Требую предоставить мне слово. 

Барон: 

— Протест принимается. Божественной Жаннет предоставляется слово. 

Жаннет остаётся в одной короткой сорочке и занимает место рядом с Мирэй у окна. Несколько секунд, и сорочка соскальзывает на пол. 

— Вот теперь судите, ваша честь! 

Окайя, к этому моменту уже раздевшая барона, освобождается от его объятий и становится рядом с Мирэй и Жаннет. 

Крупный план. 

Две очень смуглые, крепкие, подтянутые женские фигуры. Между ними резко контрастно выделяется очень белокожая, даже вся слегка розовая, блондинка. Нежная, пухленькая и изящная, как фарфоровая статуэтка. 

Барон после недолгого раздумья вручает большое красное яблоко отчаянно краснеющей от смущения Жаннет. 

— Вы истинная Афродита, моя прелесть! 

Камера, стоп! Снято. 

Элла и Ирэн Анри устроились за столиком маленького ресторанчика рядом с великолепной базиликой Сакре-Кёр.  

Набегались по Монмартру, устали и теперь наслаждались отдыхом, чудесной панорамой Парижа и чудесами французской кухни. 

— Вы заплатили художнику за работу и оставили ему свой портрет, очень неплохой, кстати, с вашим автографом. Непонятно. 

Элла улыбнулась. 

— Вот именно - неплохой. И деньги небольшие. Понимаете, Ирэн, мне есть с чем сравнивать его работу. А когда я стану настоящей кинозвездой, у мальчика появится шанс слегка разбогатеть. Почему бы мне не доставить себе удовольствие облагодетельствовать. 

— Широкая и щедрая русская душа. 

— Да-да, она самая. 

— Странно, но у меня впечатление, что вы не в первый раз в Париже. 

— Я вообще впервые в жизни за границей. Просто легко адаптируюсь. А вот вы — явно в первый. 

— Так и есть. Жаннэ нашёл меня в Квебек-Сити, где живу с рождения и работаю секретаршей в строительной фирме, а по вечерам выступаю с сольным номером в кабаре “Метресса”. То есть не сам Жаннэ, конечно, а его кастинг-агент. Ему нужна была очень белокожая блондинка, но не бесцветная альбиноска, а достаточно яркая. Профессиональная артистка кабаре или стриптиза, но не слишком стройная, не такая, как большинство из них. Как я теперь понимаю, он искал типаж, противоположный вашему. Согласно контракту, я обязалась избегать солнца и набрать десять килограммов, чтобы соответствовать канонам красоты восемнадцатого века. 

Она вздохнула. 

— Съёмки закончатся и мне предстоит их сгонять. 

 — Думаю, этого делать не стоит. Не стоит сгонять вес. Стриптизёрки и танцовщицы в кабаре слишком уж тощие. А вы очень пикантны.  Мне как-то попалась такая сентенция: “ Мужчины только притворяются, что любят сухое вино, худеньких девушек и музыку Хиндемита. А на самом деле им нравятся сладкие вина, полные женщины и музыка Чайковского”. 

— Наверно так оно и есть. Но мне же приходится делать довольно сложные вещи на сцене. Мешает. 

— Можно, сохранив массу и формы, изменить содержание. Заменить жир на мускулатуру, но так, чтобы она не выпирала, как у всех этих дур - культуристок. В меру упитанная, но гибкая и сильная — вот идеал для мужчин. А с вашей немодной белой кожей... Антрепренёры будут гоняться за вами с чековыми книжками наперевес. Я научу вас. 

— Какие-то особые упражнения? 

— Корректирующая гимнастика и кое-какая психология. Но вы и сейчас неотразимы. В восемнадцатом веке купались бы в любовниках. 

Ирэн рассмеялась. 

— Вы так забавно говорите. 

— Стараюсь не ошибаться, но я совсем недавно заговорила по-французски. 

Ателье портного Жильбера Дюссо. 

Жильбер, его помощница Агата, Жаннет Дювалье, Окайя и Мирэй. 

Над одетыми в одни только длинные рубашки Окайей и Мирэй хлопочет Агата, снимая мерки и записывая их в тетрадь. 

Жильбер: 

— Мадам Дювалье, я всё понимаю, но это же огромный заказ! На него уйдут все мои запасы, а подмастерьям придётся работать круглые сутки. И всё равно мы не управимся раньше через две недели. Телосложение госпожи де Моро весьма...гм... впечатляюще, но несколько необычно. Очень многое придётся переделывать. 

Мирэй: 

— Месье Жильбер, наряды госпожи Дювалье заставляют меня умирать от зависти. Неужели вы желаете смерти несчастной путешественнице, виновной лишь в том, что ранее не была знакома с вашим искусством? Ну, не могу же я явиться в Париж в обносках из колоний? Поймите, я тороплюсь! 

— Понимаю, мадемуазель де Моро, но зачем вашей служанке платья, такие же, как у вас? Это же нонсенс, мадемуазель! 

— Ах, мсье, это страшная тайна. Но, если вы поклянётесь не разглашать... 

Жильбер: 

— Агата, оставьте нас на несколько минут. Принесите дамам чего ни будь прохладительного. 

Агата выходит. 

Мирэй, со страшно таинственным видом: 

— Понимаете, я затеяла весьма сложную интригу. У меня есть рекомендательные письма к нескольким влиятельным особам при дворе. Так вот, виконт де... 

Жильбер оглушительно хохочет. 

— Ох, простите, мадемуазель, но я только осмелился представить себе это. Исполню всё, что в моих силах. И даже сверх того. Я в курсе самых последних веяний моды. Я постараюсь управиться за полторы недели, но это обойдётся вам... в десять тысяч ливров 

— Двенадцать, если управитесь быстрее. 

— И ещё тысячу от меня, если через неделю моя подруга сможет отправиться в Париж. — добавляет Жаннет. 

Жильбер склоняется в почтительнейшем поклоне. 

Огромная очередь у “Колоннады”, видная издалека, поначалу повергла Эллу в глубочайшее уныние, но уверенная походка Катрин и отсутствие малейших признаков беспокойства на её лице напомнили об уроках Марка. Ну, да, она же ещё сказала, что нет смысла вставать ни свет ни заря, чтобы успеть к открытию. 

Они прошли в голову очереди, вежливенько попросив уступить дорогу, и Катрин предъявила контролёру на входе какой-то документ. После этого их, под завистливые взгляды и реплики на нескольких языках, пропустили в обитель муз. 

— Ну, хоть что-то как у нас. - сказала Ева по-русски. 

 Пройдя без особых эмоций залы египетских древностей, перешли к греческой и римской античности. Ну, как не посетить Венеру, Нику и удушаемое змеями семейство Лаокоонов. 

Здесь они задержались. 

— А что, впечатляет. - сказала Ева, обойдя пару раз скульптурную группу и разглядев со всех сторон. — Но, как сказал бы Станиславский, не верю. 

— Это ещё почему?! - слегка возмутилась Катрин, не услышав в её голосе должного восторга.  

— Скульптура восхитительная, кто бы спорил. Но в Малой Азии, где была Троя, полно ядовитых змей, а вот удавов или питонов нет совсем. Змеи тут удушают и жалят одновременно. Нет таких на свете. Удавы очень даже зубастые, но они, когда кусают, широко разевают пасть, а не как вот тут. Ева показала пальцем. — Они тонкие. Даже самого маленького из сыновей проглотить не способны. А они удушают только свою еду. Для обороны они пользуются зубами. И душат они иначе. И две змеи никогда на троих не набросятся. Это нонсенс. Ничего эти великие ваятели в змеях не петрили. Поэтому очень эффектно и драматично, но абсолютно недостоверно. Увы. 

Катрин рассмеялась. 

— Но это же миф. Змей послала богиня Афина. Могла же она их сотворить под конкретную задачу? 

— Богиня могла. Но её-то конструкции наверняка соответствовали поставленной задаче. На то она и богиня. А этим червякам — нет, не верю. 

Вид у Евы был такой огорчённый и разочарованный, что расхохотались не только Катрин и Элла, но и другие посетители музея, слышавшие их диалог. Смех в этом зале звучал, наверно, впервые со дня установки в нём трагической композиции. 

Залы, залы, галереи, лестницы, залы, залы, шедевры, шедевры... Осмотреть весь огромный музей за один день немыслимо.  

Они перешли на противоположный берег Сены по Королевскому мосту и устроились за столиком в кафе на набережной. Элле очень понравилась манера парижан сидеть лицом к улице, совмещая очень неторопливую трапезу с созерцанием пробегающей мимо жизни. 

— Мне кажется, вы разочарованы. - осведомилась Катрин. — Или просто устали? Всё-таки величайший в мире музей.  

— Знаете, и то, и другое. Насчёт “величайшего в мире” я бы поспорила. Эрмитаж в Ленинграде раза в два с лишним больше. Но величие и великолепие Лувра отрицать просто немыслимо, находясь в здравом уме. Это изумительно. Но я, по невежеству, наверно, я ожидала другого: аромата истории, тайны... Не знаю, как это сказать. Слишком много читала Дюма, наверно. Двойные стены, потайные двери, секретные переходы. А оказалась в потрясающе красивом музее. Но и только. Изобилие красоты меня слегка пришибло. Вот и вид такой. 

Они помолчали. 

— Но даже от знаменитой Джоконды вы не в восторге. Глянули и убежали. Даже не стали смотреть. 

— А на что там смотреть было? - вопросила Ева. — На толпу японцев с фотоаппаратами? И с блокнотиками. Я из-за них только самый верх картины разглядела. Метров с десяти. Проталкиваться, что ли, сквозь них к барьерчику? Всё равно далеко. Да и видели мы этот шедевр уже много раз в очень хороших репродукциях. 

— Но, милочка, это же подлинник! Драгоценнейшее произведение искусства! 

— И что с того?  Если бы этот придурок Перуджи не спёр её в одиннадцатом году, она так и была бы одним из множества других шедевров да Винчи. Меня “Дама с горностаем” впечатляет больше, хотя там хорёк, а не горностай. Ну, подлинник. Мне в обморок упасть от восторга, что я возле подлинника побывала и даже толком его не видела? Вон, в киоске конфеты с этим шедевром. Сразу две пищи. 

— Катрин, Ева права. Мне, с моим ростом, и то с такого расстояния было трудно что-то разглядеть. Ещё и блики от стекла. Зато на физиономии созерцателей полюбовалась. Сплошной восторг в экстазе. Дорвались! Всю жизнь можно хвастаться. Во всех этих восторгах сплошное лицемерие. 

Ева: 

— Наш великий поэт Пушкин, как-то написал: 

Служенье муз не терпит суеты; 

Прекрасное должно быть величаво. 

А тут одна суета. Ванитас ванитатум. Вон он, “д’Орсэ”, если не ошибаюсь. Не знаю, когда у меня опять появится аппетит на живопись. Не скоро, наверно. Тем более, у нас ещё долго будут съёмки в Версале. Я там почти не занята. Насмотрюсь ещё. 

— Наверно, он прав, этот ваш поэт, но в больших, в знаменитых музеях всегда много народу и царит суета. Это неизбежно. 

— Это не так уж страшно, если ажиотаж не создаётся искусственно, вот как с этой Джокондой. Главное не оказаться в стаде за экскурсоводом, которому главное - программу отработать за положенное время.  Вот мы с вами пробежали меньше залов и галерей, но видели больше, чем они просмотрели на бегу. Когда им было музам внимать? Дай бог, успеть в блокнотике отметить. 

Катрин жестом подозвала официанта, попросила счёт. 

— Давайте прогуляемся по набережной до Ситэ. Посетим Нотр Дам. А там совсем рядом станция метро. Если вы не очень устали? 

Элла так выразительно пожала плечами, что Катрин рассмеялась. 

— Забыла, что вас с Евой нет смысла об этом спрашивать. Ну, что, идём? 

Они стояли почти у самого парапета набережной, любуясь каменным кружевом знаменитого собора в медленно наступающих сумерках. Хотелось строгой торжественности и тишины, но мельтешащие разноцветные горластые туристы никак не давали должным образом сосредоточиться на созерцании. 

Вопль боли, тут же перешедший в жалобное завывание и через несколько секунд повторение тех же звуков в несколько иной тональности. 

Мигом стянувшаяся к месту происшествия, публика узрела пару валяющихся на земле молодых мужчин, скрюченных в позу варёной креветки и довольно монотонно воющих, держась за самое мужское. На трёх миловидных дам, с неторопливым достоинством удаляющихся от места этого безобразия, никто не обратил внимания. 

Они спустились на станцию Нотр-Дам-де-Лоретт  и остановились в ожидании поезда. Катрин нарушила затянувшееся молчание. 

— Увы, я опасалась чего-то подобного. В последнее время уличные преступники стали сущим бедствием для Парижа. А полиции попросту плевать на этих обнаглевших румын и цыган. Ничего они всё равно с ними сделать не могут. Даже жаловаться бесполезно. Но вы-то как ухитрились? 

— Так вы же нас давно предупредили. А praemonitus, praemunitus. Вы просто не обратили внимания, что у нас с Евой ремешки от сумочек на один-два оборота намотаны на руку. Вот и эти воришки не обратили. Сдёрнуть с плеча ремешок можно, конечно, а вот сразу удрать с сумкой не получится. Её ещё нужно отнять. А если мы этого не хотим? 

— Да уж, вы обе очень ясно выразили своё нежелание. Я даже не успела ничего понять, а вы меня уже увели оттуда. Как будто заранее отрепетировали эту сцену. 

 — А чем, по-вашему, мы занимаемся на съёмочной площадке? Вот теперь вы поняли, почему Элла почти всё делает сама. 

Катрин улыбнулась. 

— Ещё с вами пообщаюсь и тоже всё сама смогу.  

Почтовая станция в Гавре. 

Мирэй, Окайя - выглядят как весьма состоятельные простолюдинка со служанкой-туземкой. 

Де Вилье - выглядит как небогатый дворянин. 

Жаннет.  

Почтовый чиновник, кучера и прочая публика.   

Де Вилье о чём-то беседует с почтовым чиновником.  

Мирэй: 

— Похоже, милая Жаннет, вы уже сожалеете о том, что ускорили наш отъезд. Зато я вам очень благодарна. Мы и в самом деле очень торопимся. Манкировать приглашением монарха опасно даже для самых важных вельмож. Вы очень нам помогли. А мы более не будем вам мешать своим присутствием и отвлекать барона де Вержи от ваших несравнимых с нашими прелестей. 

— Ах, оставьте, Мирэй. Мне локти впору кусать, что поторопилась с этой помощью. Если бы не вы с Окайей, никогда я бы и не подумала, что способна на такое отчаянное бесстыдство. Шарль весьма искусен в любви, но когда вы... когда он вошёл в меня... прямо при вас.  И вы смотрели... Думала, умру от стыда, но это оказалось так сладко. Видит бог и да простит он мне великий грех мой, но такого наслаждения он не даровал мне ранее никогда. Восемь ночей блаженства с ним. И с вами. Неужели это не повторится? 

— Мир тесен, милая Жаннет. Всё ещё может быть. Мой вам добрый совет: пусть в ваших забавах с бароном нас с Окайей заменит другая... или даже другой. Не слишком часто. Присутствие третьего сильно обостряет чувства. А его или её участие освобождает от глупой ревности. Только пусть она не будет похожа на вас. Однообразие лишает аппетита. Меняйте приправу время от времени, и барон не пресытится вами. И помните, чему мы вас учили. 

— Пока жива, не забуду. И буду молиться, чтобы Всевышний хранил вас от всех бед в пути и при дворе. Говорят, там страшнее и опаснее, чем на войне. 

Окайя, с тяжёлым вздохом: 

— Воевать-то мы умеем. На море. 

Звук рожка. Громкий голос: 

— Господа путешественники, извольте занять места в карете. 

Жаннет: 

 — Да хранят вас Всевышний и пресвятая Дева! 

Камера, стоп! Снято. 

Видеоряд. 

Загородный дом барона Эркюля де Сегюра, окружённый парком. По живописной аллее к парадному входу приближается красивая карета, запряжённая четверкой лошадей. Карету сопровождают вооружённые всадники. Останавливается. 

Из кареты выходят две знатные, богато одетые дамы и кавалер. В сопровождении мажордома входят в дом. Всадники спешиваются. Слуги снимают с кареты и уносят багаж. 

Вид дома и парка сверху. Дом, аллеи, павильоны, беседки, статуи, зелёный лабиринт, маленькая речка, протекающая через два пруда или озера. 

Из дверей выходит тот же кавалер в сопровождении слуги, несущего большой портфель. Садится в карету. Слуга с поклоном подаёт ему портфель. Карета в сопровождении всадников отъезжает от дома. 

Богато и с большим вкусом обставленный кабинет. В открытую дверь соседней комнаты видна пышная кровать под балдахином. 

Барон, Мирэй и Окайя. 

— Я с удовольствием приняла ваше приглашение, барон, помня нашу первую встречу на моём корабле. А пока мы гостили у вашего друга де Вержи, приходя в себя после долгого и опасного пути, он рассказал о вас много интересного. 

Она лукаво улыбается. 

 — Говорил, что вы великий затейник в любовных развлечениях. Ах, как я устала воевать! Мне так хочется развлечений и любви. А вы суровы и серьёзны как епископ. 

— А вы потешаетесь над моими чувствами, Мирэй. С той мимолётной встречи посреди океана я засыпаю и просыпаюсь с вашим образом в душе и с вашими словами, несравненная капитан де Моро.  

— С какими же, мой Эркюль? 

— Вот с этими самыми: “Не исключено, что судьба сведёт нас вновь и позволит вам не только созерцать ваш идеал без малейшего риска для жизни. И не один только миг. Всё зависит от вас, мой Эркюль.” 

— И что же, мой Эркюль? 

— Я исполнил всё, что в моих силах. Морской министр издал строжайший приказ, запрещающий всем капитанам королевского флота приближаться к месту, обозначенному как Дьявольские острова, ближе, чем на сто морских миль. Похожие указания с соответствующими разъяснениями получили владельцы торговых судов. Его Величеством был подписан указ о полном помиловании и снятии всех обвинений с вашей команды в целом и поимённо, согласно предоставленному вами списку, и о предоставлении им полной свободы. Доставленные вами — не будь я сам свидетель получения, не поверил бы — невероятные сокровища приняты казной, и вам, и всем вашим подчинённым назначено вознаграждение в точном соответствии с условиями договора. Все ваши люди, даже юнга, отныне весьма состоятельные господа, а вы и госпожа Окайя, вы едва ли не самые богатые дамы королевства! 

— И что же, мой Эркюль? 

— Судьба свела нас вновь. И что же, мадемуазель Мирэй? 

Мирэй переглядывается с Окайей. Обе смеются. Барон в полном недоумении. 

— Милый мой Эркюль, вы такой умный, храбрый и сильный мужчина, вы опасаетесь явить свою страсть в присутствии Окайи? Вы смотрите на меня сейчас, на даму в богатом наряде, а видите ту: полуголую амазонку. Да что с вами?! Опомнитесь! Мне что, опять в обморок упасть, чтобы оказаться в ваших сильных руках, а вы могли бы “не только созерцать”? И не только миг, а сколько нам с вами захочется.  

Барон до крайности смущён, пытается что-то ответить. 

— Эркюль, я сейчас всё объясню. Но, самое главное, вы можете ни в чём не стесняться Окайи. Она моё второе я, альтер эго, как говорили древние. Хотите подробнее? Пожалуйста. Я квартеронка. Моя покойная мать, которую я почти не помню, была мулаткой. Отец взял мне няню, вот её — Окайю. Всё, что я знаю и умею — это от неё. 

— Далеко не всё, госпожа. 

— Окайя, опять?! 

— Прости, Мирэй, ты напомнила мне те счастливые времена. 

— Отец, светлейшая ему память, был более натуралистом, нежели военным моряком. Его радовало моё стремление к близости с природой, и он всячески его поддерживал. Он брал нас с собой в экспедиции. Мы вместе бродили по тропическим лесам, плавали и ныряли в море, подолгу жили среди индейцев, с которыми он дружил, жили по их обычаям, принимая их и свою наготу совершенно спокойно, ибо она естественна.  

Эркюль: 

— Вы хотите сказать, что... 

— Да, Окайя была любовницей моего отца. Это тоже естественно: не старый ещё мужчина и молодая женщина в одном доме. Они от меня совершено ничего не скрывали, и свои любовные забавы — тоже. Вот и выросла я — такая. Ты так долго меня помнил и мечтал обо мне. А я помнила и мечтала о тебе. Вот она я. Бери! А хочешь, бери нас обеих. Ты же Геркулес. Я, я помню твои руки... и твои глаза там, в моей каюте. Я хочу тебя. Прямо сейчас хочу, пойми! 

Оба вскакивают с кресел. Объятия, поцелуи. Рука Эркюля забирается в декольте, пытается освободить из него грудь. 

Окайя хохочет. 

— Милый барон, вам ли не знать, что эти платья — не наши морские туники. Вас придётся изрядно потрудиться, чтобы достать желаемое. Давайте я вам помогу. 

— Не надо, очаровательная Окайя. Вы моя гостья, а не служанка. 

Эркюль, явно уже овладевший собой, звонит в колокольчик. Входит красивый, атлетически сложённый молодой мужчина. 

— Доминик, пусть Лизетт и Жюли разденутся и помогут раздеться даме.  

— Будет исполнено, месье. 

Очень выразительный взгляд Окайи. Обмен взглядами между ней и Домиником. Окайя многозначительно облизывается, глядя ему в глаза. 

Окайя: 

— Одну минутку, маленькая просьба, барон! 

— Я весь внимание, очаровательная. 

 — Пусть ваши девушки помогут вам и госпоже, а Доминик точно так же поможет мне. 

— Доминик! 

— Я всё слышал, месье. 

— Вернешься вместе с Лизетт и Жюли, и исполнишь все желания госпожи Окайи. 

— Исполню всё, что будет угодно мадам. 

Доминик выходит. 

Мирэй и Эркюль, не в силах сдерживаться, страстно целуются. Окайя с улыбкой наблюдает за ними. 

Возвращается совершенно голый Доминик в компании с двумя весёлыми голыми красотками. Он вопросительно смотрит на хозяина. Барон одобрительно кивает в сторону Окайи.  

Девушки освобождают своего господина и Мирэй от сложных многослойных одежд, превращая это в забавную игру. Доминик заканчивает такую же игру с Окайей уже после того, как Эркюль на руках уносит Мирэй в свою спальню и девушки убегают, закрыв за ними дверь. 

— Чего ещё желает госпожа? 

— Тебя, красавец. Я совсем недавно была такой же госпожой, как ты. Будешь стараться, сделаешь карьеру. Неси меня в мой будуар, а то я уже еле терплю. Если начнём тут, разнесём барону вдребезги весь кабинет. 

Доминик легко, одной рукой, как ребёнка, подхватывает хохочущую Окайю и уносит её. 

Камера, стоп! Снято. 

Погас экран монитора, включился свет. 

— Что скажете, мэтр? Вы довольны? 

— Доволен? Не то слово, Катрин. Я в восторге! С вас как будто сорвали смирительную рубашку. Вы тут свободная, смелая, сексуальная и мудрая Окайя. Да. В этих сценах нет Катрин Читанг. Не знаю, куда вы её подевали, но её нет. Есть только Окайя! Вот именно такая, какую я хочу с самого начала: не нянька капитанской дочки, ни с того ни с сего ставшей лихой воякой, а её создательница. Опять не то слово. Созидательница, так. Вы сотворили её, её душу и тело, вы её изваяли. И, как Пигмалион, влюблены в своё творение. Чёрт возьми, я не успокоюсь, пока вас не расцелую! 

— Ну, и за чем дело стало, Робер? - подал голос оператор. — Целуй, пока она ещё в шоке от твоих восторгов. 

Режиссёр немедленно последовал дружескому совету и, схватив в объятия действительно обалдевшую от такого потока эмоций, Катрин, от души её расцеловал. От этого она моментально пришла в себя и ответила так, что Анри горько пожалел о том, что в руках у него нет кинокамеры. О-ла-ла! Не запечатлеть такой момент! А он всё длится и длится. 

Наконец актриса и режиссёр оторвались друг от друга. Катрин первой восстановила дыхание. Сказались дыхательные упражнения. 

— Ф-ф-ф... Благодарю, вас, мэтр. Старалась изо всех сил. Но, честно говоря, заслуга в этом не только моя. Уж если кто тут Пигмалион, то не Окайя. 

— Ох... А кто же, неожиданная моя? 

— Она, кто же ещё.  

Катрин показала на Эллу, с живейшим интересом наблюдавшую экспромт своей ученицы.  

— Интересно, почему я сам об этом не подумал. Это же очевидно. Старею. 

Жаннэ разглядывал Эллу, как будто увидел её впервые. 

— Похоже, в состав съёмочной группы придётся ввести новую должность: воспитательницы. 

Элла вскочила и исполнила изящнейший реверанс. 

— Тогда уж Учительницы, мэтр Жаннэ. 

А сама подумала: не очень ли обидится Ольга, за то, что она присвоила себе её титул? Не должна. 

Полуодетый, Эркюль за письменным столом сосредоточенно работает с документами. Из спальни выходит Мирэй, в синем атласном пеньюаре, волосы распущены и изрядно встрёпаны. Некоторое время, улыбаясь, наблюдает за бароном 

 — После такой весёлой ночи вы ещё находите в себе силы возиться с бумагами, мой милый? Или они вам интереснее, чем я?  

Эркюль быстро что-то дописывает, посыпает песком, стряхивает его, пробегает глазами текст и убирает лист в папку. 

— Увы, моё морское сокровище, должность особо доверенного королевского инспектора настолько же почётна, насколько и трудна. Час назад курьер доставил сообщение из Ставки Его Величества с некоторыми поручениями, к счастью — несложными. Я уже почти всё закончил. Самое срочное сейчас отправится к исполнителям, а остальное может и подождать. 

Звонит в колокольчик. Входит слуга. Эркюль хмурится. 

— А где Доминик? 

— В спальне госпожи Окайи, мессир. Вы сами поручили ему служить ей всеми силами. Похоже, он их ещё не все потратил в сражении с ней. Судя по звукам, они сейчас еще сражаются. 

Эркюль улыбается. 

— Ладно, мы с дамами завтракаем в малой столовой, когда они там заключат мир. Распорядись. 

Берёт со стола две папки. 

— Адреса и инструкции внутри. Ты знаешь, что со всем этим делать. 

Слуга уходит. 

Мирэй: 

— Как у вас принято дамам одеваться к завтраку? 

— Вы и так слишком одеты, моя морская нимфа. Нимфам вообще-то одеяния излишни. Вы согласны? 

— Вполне, мой Геркулес. 

Садится на край стола. Пеньюар распахивается внизу, открывая ноги. 

— Я заметила, что какое-то из королевских поручений вас очень порадовало. Если это не государственная тайна... 

— Ни в малейшей мере. Думаю, оно порадует и вас. Государь намерен задержаться в Ставке ещё на месяц. Война — это война. Значит, прием в Версале откладывается месяца на полтора, а бал в честь Амура и Психеи не отменяется. Всё это время — наше. 

Мирэй замечает, что Эркюль не сводит глаз с её ног и раздвигает их пошире. 

Он вскакивает со стула и одним движением полностью распахивает её пеньюар. Любуется ею. Мирэй встаёт, и блестящая ткань соскальзывает к её ногам 

Камера, стоп! Снято. 

Поместье барона Эркюля де Сегюра. Два небольших озера, соединенные протекающей через них речкой. На берегу одного из озёр Мирэй, Окайя, Эркюль, Доминик и ещё несколько слуг и служанок. Мирэй и Окайя — в своих привычных им туниках, остальные тоже одеты очень легко. 

Доминик: 

— Если вы и вправду затеяли тут купаться, мадемуазель, то позвольте ещё раз напомнить о том, что в этом водоёме это очень опасно. В нескольких туазах от берега дно заканчивается обрывом в глубину не менее тридцати футов. Лучше бы нам перейти к верхнему озеру, там не более семи футов в самом глубоком месте. Кроме того, здесь иногда является нечистая сила! 

Истово крестится. 

Мирэй и Окайя хохочут. 

— Те самые семь футов под килем! Ха-ха-ха-ха! 

— Плескаться в луже, нам? Ха-ха-ха-ха! Да мы ныряли и на пятьдесят. Составите нам компанию, господа? 

— Барон, Доминик, идёмте с нами! 

Они сбрасывают свои туники и бросаются в воду. 

— Ух, фррр! Замечательно! Есть, где понырять. Эркюль, Доминик, тут чудесно. Идите к нам! 

Доминик:  

— Но, месье, я не умею плавать. 

— Так учись прямо сейчас, болван. Я тоже не умел, пока не познакомился с ними. Мужчина должен быть достоин таких женщин! 

Эркюль быстро раздевается, бросается в воду и плывёт к резвящимся купальщицам. Доминик нехотя обнажается и осторожно входит в воду. 

Камера, стоп! Снято. 

Видеоряд, вид сверху. 

Озеро с купальщиками. На берегу слуги устанавливают матерчатый шатёр и прочие принадлежности для пикника. 

Озеро. Выныривает Окайя. Отфыркивается. 

— Мирэй, там что-то интересное внизу! Давай посмотрим! 

— Глубоко? 

— Футов с двадцать или чуть больше. Идём? 

— Иду! 

Мирэй высвобождается из рук Эркюля. 

— Что может быть опасного тут, мой милый. Иду, Окайя! 

Подплывает к Окайе и они обе скрываются под водой. 

Под водой. 

Две женщины, энергично работая ногами и руками быстро погружаются в глубину. Подплывают к подводному обрыву берега, плывут вдоль него. Приближаются к прямоугольному углублению, обложенному камнями, сильно заросшими водорослями. Это напоминает вход в какой-то туннель. Обе, одна за другой, скрываются в нём. 

На поверхности. 

Эркюль крайне обеспокоен. 

— Чёрт побери, сколько же они могут пробыть там. Дьявольщина! Они что, и вправду морская нечисть? Господи, помилуй и спаси её! 

Доминик и слуги на берегу тоже встревожены. Кто-то из мужчин, сбросив одежду, собирается нырять. 

— Пропали! Утонули! Верно же говорят: проклятое место. Вот они, господские причуды. Спаси и помилуй, Господи! Красивые были обе, о Господи. 

Шумный всплеск, и выныривают обе ныряльщицы. Фыркают, выдыхая в воду и восстанавливая дыхание. Обе с весёлыми и вполне довольными лицами. Оглядываются. 

— Эй, чего вы там все? Что случилось! Мирэй, что с ними со всеми? 

К ним быстро подплывают Эркюль и один из слуг. 

— Господь всемогущий, вы живы?! 

— А что, мы сильно похожи на утопленниц? Можете пощупать, тёплые. 

— Окайя, мы ещё просто не успели остыть. 

Обе смеются, глядя на вытянувшиеся физиономии барона и слуги. 

— Ладно, мы идём дальше остывать. Окайя, за мной! 

Обе одновременно сгибаются пополам, на мгновение мелькают и скрываются под водой две пары стройных ног. Эркюль ныряет вдогонку, но быстро появляется на поверхности. 

— Воистину, чертовки. 

Камера, стоп! Снято. 

Кабинет Эркюля.  

Эркюль, Окайя, Мирэй. 

Мирэй: 

— Он уходит далеко, и такое впечатление, что направляется немного вверх. Но там темно, поэтому мы продвинулись недалеко, чтобы не потерять из виду свет от входа. Не дай бог в таких местах перепутать направление, а это очень легко. Тогда уже не вернуться. 

Окайя: 

— Вы знаете что ни будь об этом озере, мессир? 

— Оставьте церемонии, Окайя, по крайней мере, когда мы среди своих. Да, об этом туннеле. Ничего определённого мне неизвестно. Но существует древнее предание о небесной каре. Мало ли всяких преданий осталось ещё от древних галлов и римлян. 

Мирэй: 

— Расскажите, мой милый, вы прекрасный рассказчик. 

— Охотно. Предание очень длинное, но вот что в нём интересно для нас. На месте этого озера некогда стоял замок. Владелец этого замка и его приближённые наводили ужас на всю округу невероятной жестокостью и жадностью. И богохульством. И никто ничего не мог с ними поделать. Они разбивали любое войско. А всякого, осмеливавшегося хотя бы произнести в виду замка слова “красота”, “милосердие” или “любовь”, казнили с такой жестокостью, что содрогались небеса. И превысила их мерзость меру терпения Всевышнего. Грянул гром с ясного неба, и на замок упала огромная каменная глыба. Зашатался замок и вдруг рухнул в бездну. Исчез с лица земли в бездонной пропасти вместе со всеми его обитателями. А в десяти милях отсюда из недр земных вырвался водный поток. Река достигла здешних мест и низверглась в пропасть, а заполнив её водою, устремилась далее, и в десяти милях отсюда снова скрылась под землёй.  Я всегда считал это предание просто страшной сказкой, основанной на необычности нашей речки. Но таких известно несколько, и не только в Европе. 

Мирэй: 

— И тут мы, как тот камень с неба, рухнули вам на голову, как божья кара, и нашли этот туннель. 

Она вздыхает.  

— Похоже, что это предание не просто страшная сказка. 

Эркюль: 

— Вы не кара, Мирэй, вы благодать божья. Вы моё счастье. Вы чудо! И вы тоже, великолепная Окайя. 

Притягивает к себе и страстно целует Мирэй. 

Мирэй, переводя дух после поцелуя: 

— Мне не даёт покоя эта загадка. Куда он ведёт, этот туннель, куда выводит? Но эта непроглядная тьма... 

— И чудовища в ней. 

— Ах, оставьте, Эркюль! Я видела глубокие естественные гроты под водой. Но то в море. Там любят прятаться большие мурены — вот они по-настоящему опасны. Но в пресной воде, по сути, в деревенском пруду... Разве что большие раки. Но они, пожалуй, опасны только для мужчин. 

Секундная пауза, и все трое заливаются хохотом. 

— Похоже, что старинное предание правдиво. Я перечитала, наверно, все книги в отцовской библиотеке. Камни иногда, очень редко, но падают с неба. А ваша необычная река... По дороге к вам я видела из окна кареты несколько меловых обрывов. Это говорит о многом. 

Эркюль пожимает плечами. 

— Мои люди добывают там мел и пережигают на известь. Это старинный промысел. Какая тут связь с вашей находкой?  

— Самая прямая, милый. Такие породы очень слабо, но растворяются в воде. А реки текут не только по поверхности. Они бывают и под землёй. Пробивают себе путь в известковых скалах, вымывают иногда огромные подземные пещеры. Окайя, помнишь, когда мы с тобой погнались за раненым ягуаром и попали в такую. Света факелов не хватило, чтобы осветить свод. 

— Ещё как помню, Мирэй. Вот где страшно было. 

В глазах Эркюля изумление и восхищение. 

— Выходит, книги не лгут. Так вот, описаны достоверные случаи, когда в такие полости земли проваливались не только дома и замки, но и целые города. Правда, это случалось после землетрясений. А если предположить, что упавшая глыба разрушила свод подземелья и нарушила течение подземной реки, то это предание не сказка. И высшие силы тут ни при чём. "Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem". Вот как бы осветить это чёртов туннель?!  

— Вы удивительно образованны, моя прекрасная воительница! 

— Это заслуга моего покойного отца и нашего доброго кюре. 

Камера, стоп! Снято. 

— Вот тут я бы с вами не согласился, Робер. Проход голых дам и барона через полдома в малую столовую и обычные привычные приветствия прислуги, которой такое не впервой — это сошло бы для порнографического или, ладно, для эротического фильма. Но не для приключенческого. Избыток голого тела, как и вообще, любой избыток, вреден. Это лишит нас части зрителей, которые пойдут на экшн, приправленный эротикой, но не на секс, разбавленный приключениями. 

— А вот тут я с вами не согласен, ЮхАн. Секса у нас тут нет. Только намёки, но такие, что зритель автоматически сам дополняет своим воображением. Нижайший поклон вашему Мартину.  Зато формально никакая комиссия не придерётся. Вот уж, чего мне больше всего хочется, чтобы наш фильм угодил в NC-17! Прямо сгораю от желания. 

Саар рассмеялся. Такой реакции Жаннэ никак не ожидал и обиженно уставился на эстонца. 

— Что такого смешного я сказал, уважаемый коллега? Извольте объяснить. 

— Простите, Робер. Ей-богу, никак не хотел вас обидеть. Дело в нашей классификации. Она намного проще. Все фильмы, допущенные в прокат, делятся на “детям до шестнадцати лет и после шестнадцати”. Чтобы фильм попал под ограничения, достаточно буквально нескольких секунд обнажённого тела, если его невозможно вырезать, не разрушив сюжет. Ох, как приходится вертеться! Зато “Детям до шестнадцати лет смотреть запрещается” — это лучшая реклама. Аншлаг гарантирован. Только бы пропустили. 

Теперь от души рассмеялся француз. 

— Вот сейчас я окончательно понял, что коммунизм — это самое праведное и светлое будущее человечества. Дай бог только не дожить! Но что будем делать с этой сценой? Без неё выпадает заслуга Мирэй в появлении мальчиков на балу.