АБИТУРА. ГОД 1969.

В мире духовном, неорганическом, бесплотном, взаимосвязи и взаимосоединения всяческие так же важны и так же отвечают за жизнеобеспечение наше, как клетки, сосуды, нервы и прочие ткани в нашей с вами плоти. Но если над восстановлением и исцелением физического тела, плоти, трудятся высококвалифицированные эскулапы, хирурги, то степень дилетанства, с которой мы вламываемся в область духовной анатомии, просто потрясает. Оттого и рвем по живому, одумавшись, срастить пытаемся, ан нет, не получается. И порождает такое небрежение к материям духовным, тонким, тьму калек нравственных, в массе своей даже не ощущающих свое убожество и вопиющую неполноценнось. Но это я так, к слову. Далекая и милая моя юность, неуклюжая и неумелая, но чистая и прекрасная. Я с любовью храню в себе ее чистоту и ее свет. Хотя и врагов достаточно вокруг и грязи. Но я уже давно свыкся с этой неприглядной стороной жизни, как привыкают к помойкам или к пьянчугам, как привыкают к бомжам. И никакой самоуверенный вид и лоск нечестивцев и наветчиков, которому они придают исключительно большое значение, давно уже не вводят меня в наивное заблуждение. Дерзайте, убогие.
Палаточный городок на берегу моря, воинская часть ДУБО - дивизион учебно-боевого обеспечения, построения, распорядок и солдатская кормежка, экзамены, июнь, теплынь, и вялая лагерная жизнь конечно же, все это имело и свою неформальную сторону. Абитуриенты съехались со всего необъятного СССР, и общение наше было живым и интересным. В палатке жили ребята из Питера, Влад Котович и Петя Сериков, и парень из солнечной Эстонии, Серега Шагин. А первых грибов, подберезовиков, жареных в солдатской алюминиевой миске, со сливочным маслом, на костре, под, братски поделенную, чекушку, я отведал с Юрой Борисовым, умнейшим и самостоятельным парнем из Воронежа. Было замечательно вкусно.
Петя Сериков оказался непревзойденным философом, умудренным жизнью, его было интересно слушать. Влад, напротив, не отличался особой разговорчивостью, он был практик по жизни, смелый и решительный, ироничный. Клички, которыми он наделял некоторых из нас, намертво приклеивались к нам. У Влада был какой-то мистический талант на кликухи, как говорят ныне, погоняла. Он превосходно плавал, и часто заплывал в море так далеко, что его просто не было видно за волнами, а так как плавать он имел обыкновение долго, часами, мы, на берегу, начинали серъезно переживать за него. И Петр, и Влад, были по разным причинам впоследствии отчислены из училища. Шагин, добродушный парень из Эстонии, запомнился мне как приятный и доброжелательный собеседник, с которым мы беседовали подолгу.
Господи, с чего бы меня в этот мартовский день 2005-го года вдруг занесло в сентиментально-ностальгическое лето 1969-го? Давно нет той страны, беспробудно ковавшей мечи из орал (к оральному сексу это слово имеет очень неопределенное отношение), давно нет ни училища, ни ДУБО, нет никого и ничего, напоминающего мне об усилиях и потугах, списанных со счетов самой жизнью... Б-же, разве можно так? Чтобы от всех этих юных и самых продуктивных лет, чтобы от этих титанических усилий не осталось даже ощущения, даже намека на результат...? Не сростается. Не заживает. Не стыкуется. Ветер воет между сваями и ребрами этих заброшенных и проржавевших каркасов наших юных устремлений и надежд... И Дух Божий витает над этим заброшенным полем, и ветер холодной безысходности завывает тоскливо и безрадостно...
Экзамены были сданы успешно, и уже через месяц-другой, мы все были подстрижены и экипированы в военное обмундирование. А после торжественного ритуала принятия присяги уже формально стали называться курсантами Высшего Военного училища им ...


И, уж коль заговорил я обо всем этом, то, совершенно неудивительно, что ноги мои привели меня к холмику, над которым красовалась табличка с суровой надписью:

 

СЛУЖБА. 1969 - 1976-й.

В училище было много всякого, и хорошего и не очень. Мало кого из нас могли привести в восторг казарменный аскетизм и суровость военных будней, но мы терпели, понимая, что это как раз-таки то, чего сами и добивались. Как говорится, попала лиса в капкан, теперь, или лапу отгрызай, или шубу отдавай... Но вот тут-то как раз и появлялась лазейка для всяческих умствований, для оправданий собственной глупости. Совсем свихнувшиеся кричали о патриотизме и угрозе империалистов запада, те, которые были похитрее, мечтали втихую о блестящей военной карьере с достойным последующим пенсионом, вообщем каждый выживал по-своему.
Казарменная тусовка предполагала и дружбу, и задушевные беседы и прочие тонкости вынужденного общения, в том числе и осведомительство. Эти пять лет в стенах училищной казармы чего-нибудь да стоят, уверяю вас. И Петя Сериков, и Влад Котович, и еще некоторые ребята, покинули училище, отважившись на этот, почти безумный по тем временам, шаг. Я же решил и далее экспериментировать, уже смутно предчувствуя, что добром сие не кончится.
Вы видели когда-нибудь сельскую, пустынную, с колдобинами и рытвинами, дорогу в ненастье? Когда льет холодный осенний дождь, и непролазная грязь тяжело и нехотя, с чавканьем, возвращает вам ваши сапоги с нечеловеческими усилиями? А вы идете и идете по этой дороге, и конца ей не видно. Даже положенные отпуска не приносили ожидаемой радости, а скорее наоборот, еще больше вводили дух в уныние. И только молодость, с ее беспечностью, с ее легкокрылостью, спасала от неминуегого помешательства, к которому эта пытка рутиной могла бы привести любого пылкого и жизнелюбивого юношу. И бром, который щедро замешивали в компот. Я пишу эти строки для того, чтобы вы поняли цену офицерских погон, чтобы вы просто попытались примерить на себе, хотя бы виртуально, это героическое долготерпение, этот подвиг добровольного аскетизма, это бескорыстное самопожертвование.
Но вот, наконец, и пришел тот долгожданный миг, и под звуки военного оркестра в торжественном строю, на сияющем от солнца плацу, вам, наконец, вручают золотые погоны лейтенанта и драгоценный диплом об академическом высшем образовании. В этот день мы не скрывали своего счастья.
Лилось шампанское рекою, а водки довелось испить, по случаю, с полковником Тышко, моим руководителем дипломного проекта. Своим дипломным проектом на тему " Автомат пуска твердотопливной межконтинентальной баллистической ракеты", я горжусь по праву до сих пор.

Красноярск-66 встретил меня сдержанно в лице изучившего мое личное дело подполковника Старокожко. Час за часом, наша с ним несовместимость перетекала в непримиримость, и, в конце концов, в резкий и скандальный конфликт, причем он натравливал на меня, в общем-то сипатичного мужика, начштаба Иванова, а я, в свою очередь, использовал все, доступные мне, формы протеста, от слов до скандальных пьянок. Служить в условиях ненависти и конфронтации стало невозможно, и я был близок к самым отчаянным и радикальным действиям, первым из которых стало мое самовольное 11-ти суточное отлучение в Красноярск.
С трех раз догадайтесь, в чью пользу закончилось противостояние? Правильно.В марте 1976-го года, уволенный в запас приказом МО, я уже катил к Жоре в Ужур, расположенный практически по-соседству с Красноярском, по масштабам сибирских расстояний. Жора, Рытвинский Толик, служил в то время именно там.
С Жорой мы были дружны, вернее всю силу своей дружбы, в то время я дарил ему. Нынче, к огромной моей печали, мы уже давно не общаемся, но я благодарен ему за то, что он вызвал во мне сильное чувство настоящей, абсолютно бескорыстной, чистой и светлой, мужской дружбы.

В Ригу я возвращался с легким сердцем, еще по молодости лет плохо представляя себе все последствия своего лихого и отчаянного финта. Я еще не ведал тогда о могуществе государственной репрессивной машины, о списках лиц, находящихся под особым оперативным контролем, о 5-м отделе КГБ, численность которого в Латвии в 3 раза превышала плотность аналогичных служб на душу населения в других союзных республиках. Я был смел и отчаянно наивен. Невидимые, (правда только поначалу), причины неизменно порождали весьма ощутимые и вполне видимые последствия. Но жизнь на то и жизнь, чтобы иметь помимо радостей, и скорби, и печали.

Самым ярким воспоминанием моей красноярской эпопеи был нежданный визит в мою комнату офицерской общаги майора Гены, скромного и незаметного труженика невидимого фронта, особого отдела. О, он был сама любезность, с подходцем. С плохо скрываемой радостью, он перелистывал мою книжечку Александра Исаевича Солженицына "Один день Ивана Денисовича", уже открыто радовался огромной репродукции, наподобие иконы, повешенной в изголовьи моей кровати, Рафаэля де Санти "Мадонна Конестабиле", заливался счастливым смехом с фривольных фотографий чешского журнала "FOTO" и дрожащими руками, уже в предоргастическом состоянии, перелистывал тетрадь с моими новыми стихами. Я, по наивности своей полагая его визит простой плановой рутинной необходимостью, был с ним радушен и откровенен. Трое мучительно долгих суток счастливый Гена строчил подробный отчет для своей конторы, три ночи не гас свет настольной лампы в его одиноком окне. Первым визу на его отчете поставил Старокожко, от волнения и радостного усердия надорвав бумагу в левом верхнем углу первого листа, этого 3-х страничного пасквиля, своим золотым пером чернильной авторучки, ныне уже канцелярским раритетом.
Но, странное дело, я совсем не держу зла ни на Старокожко, ни на Гену, понимая сейчас лишь, почему.

Но и печаль эта светла, и скорби эти не истязают сердца в этот мартовский день, и снег хрустит под ногами, и мороз бодрит тело, расцвечивая щеки и нос пурпуром, и небо, высокое небо, сверкающей лазурью слепит глаза и ублажает несказанной радостной красотой душу. Притих мой погост, разделив со мною мой восторг, мое восхищение этим миром, и дух жизни витает над нами, надо мною, и моими светлыми воспоминаниями и раздумьями.