-  Гарик, ну-ка, покажи, что ты мужик, - бабушка стояла на крыльце.

В левом кулаке держала обречённо трепыхающуюся курицу, в правой руке повис топор. Лезвие отражало чистый, непорочный зимний северный день.

-  Я не умею, ба, - невольно попятился Гарик.

-  Пошли, пошли, дело не хитрое, - бабушка Фрося подпихнула его легонько, - девки наши скоро с работы придут, что на стол поставлю? А птицу забить, - работа мужеская. Пошли, научу, дело не хитрое.

Возрази, попробуй, и поплёлся Гарик за бабкой, сам, -  как на плаху. Супротив её слова даже дед возражать не смел. Только дед на сегодня в тайге, а мужчина в доме один, - внук шести годов, - ему и досталось. Прошли в огород, белым одеялом на зиму укрытый, и вот она, - плаха.

-  Гляди, как это деется. Ухвати вот здесь, под крылья, да держи покрепче… Да не той рукой-то… Держи левой… А топор бери в правую, не боись… Крепко взял? Теперь расправь ей лезвием головку… Вот-вот… И без замаха большого, коротко, но сильно, - ну! Держи! Держи! Держи! Эх, неумеха… Ну, теперь жди пока набегается…

-  Воюете? – услышал он хриплый мужской басок, почувствовал, как обмякло и стало оседать грузное тело бабы Фроси.

-  Господи, Господи, Господи-и-и, - зпречитала она, рухнув на колени и защищаясь крестным знаменем от длинного, чумазого, небритого, мужика в потрёпанной солдатской шинели с пустой котомкой через плечо.
-  Да, я это, маманя, я, - Виктор, - он подскочил, прихрамывая, - живой я, живой, - подхватил её на руки и заплакал, завыл, в голос, - Кончилось, ма-ма-ня, кончило-о-ось!

Так и врезалось на всю жизнь, - кровь на снегу, конец войне, вернулся дядя Виктор…
-  Не спи, дядь Вить, не спи, - нудил Гарик, разминая босыми ступнями распаренное тело свалившегося с небес, всеми давно похороненного родственника. В шинели-то, в сапогах великаном смотрелся, а в баньку заполз, бельё скинул, - кожа, в трёх местах рубцами порченая, да кости, не все целиком. И правой пятки, - как не было вовсе. Длинный, худой, что Спаситель на распятии.

Одежду фронтовую заскорузлую, шапчонку вместе с животными доисторическими, - в топку, без жалости. Шевелюру клочками слипшимися, - бритвой немецкой, - долой «под ноль». Усы только пожалел, оставил, - знаменитые усы, военные, пышные да с подкруткой. И давай тело хлипкое благодатью божьей полнить берёзовым веничком, а по второму заходу - хвойным. Напоследок, - Погуляй-ка по мне, Гарик, разомни косточки, - лёг на полок и сломался от жара да пара, в сон пошёл…
-  Довольно вам, мужики, - просунулась в предбанник бабушка Фрося, уложила на скамью чистое исподнее, - женщины наши вот-вот с работы явятся, - а прочует сердце, может, и дед с тайги воротится. Вот подарочек-то будет. Одевайтесь пока, - я в Торгсин мигом. Набежит народ, медовухой не отделаемся…

…Отгуляла большая семья встречу воина, навсегда на фронте пропавшего, отплясала, отголосила, устала, уснула. Сверчок за печкой лениво тренькает. А на русской печи, за ситцевыми в горох занавесками, племяш дядьку прошлой войной изводит, - Не спи, дядь Вить, рассказывай…
-  Всего не упомнишь, Гарик, в памяти-то после контузии дырка.
Меня с того света военврач майор Берестова вытащила, это вот до конца помнить буду. Пяткой только отделался и живот весь исполосован. А что там в животе? Жрать хочется, а есть много не могу, - назад выворачивает. Да… Пёрли до государственной границы через болота белорусские, - вот-вот уже, рядом. Тут и прилетело… Очухался я кой-как во фронтовом госпитале, жизнь нащупал сызнова, а майор Берестова, - отпиши, - говорит, - всем родным, обнадёжь. На тебя, - говорит, - похоронка домой ушла. Поторопился политрук наш батальонный Евсюков, - сволочь, надо сказать, распоследняя. Тычет ротному наганом в спину, - Приказ, - вперёд!
А куда там вперёд, если на километр ни бугра, ни деревца и всё насквозь простреливается. Досидеть в траншеях до темноты, а там, глядишь, фрицы сами сломаются и под ночь смоются. Но у него приказ, - к 17-00 взять высоту номер пять, и попробуй, не выполни, - или погоны слетят, или сам в атаку поведёт. Только впереди, а не за спинами.
Рванули мы было за ротным, тут меня и полосонуло… Увезли с поля боя в полном отрубе и с кишками наружу, вот Евсюков и… поторопился, накатал похоронку…
Убило его полгода спустя под Кенигсбергом шальным осколком. Шальные, они не разбирают, кто хорош, кто плох, кто так себе… Семёна, второго номера моего, - своя же пуля, точно, - в затылок А второй номер, Гарик, в пулемётных войсках, - это поближе брата… Это… Курить, страсть как хочется, а нельзя… Ни курить, ни пить, - половинка от желудка осталася. Соскочи-ка, зачерпни водицы холодной…
Пил дядя Виктор жадно, клёкотно, громко.  
…Возьмем меня, - после учебки, что мне там, - восемнадцать с хвостиком, - щенок ещё. Натаскали за две недели на чучелах соломенных, - прикладом бей – штыком коли, - трёхлинейку выдали, каску – нет, и, сходу - в бой. Примкнуть штыки, и – вперёд. Испугаться даже не успел, - ахнуло рядом, и не помню ничего. Осколки-то мимо, зато об дерево так шарахнуло… Вот тебе, - контузия, - кровь из всех дыр. Из жопы даже… Рот землёй забит, зубы вроде целы, но шатаются…
Так и пошло, - где-нибудь, как-нибудь, чем-нибудь да зацепит. Свыкнуться с тем трудно, потому что больно. Но можно, ежели смерть рядом с тобой ребят выкашивает, а тебя цепляет, но обходит. Военный навык, он простой, - не боись, но берегись и даром не подставляйся. Только нас этой мудрости окопная жизнь научила, а в учебке, - Вперёд! Ура! Бей – коли… Не дай тебе Бог, Гарик…
-  Почему же ты домой не сообщил, что живой? Баба Фрося и тётки отпевать тебя собрались, только в Чульмане церковь закрыли.
-  Потому и не сообщил, что похоронка ушла, а я довоевать до конца решил, до последнего, до Берлина. Вот и подумал, - лучше домой живой вернусь, чем они вторую похоронку получат.
Мы, когда через Белоруссию шли, такого нагляделись, - лучше не вспоминать. Немцы - звери, Гарик, - звери. Живьём народ жгли… Запрут в церковь или в конюшню, бензином обольют, факел бросят и, до следующей деревни. Тут уж нас подгонять не надо было. Досадно на последнем рубеже погибнуть, только месть гнала. Да и воевать за четыре года научились. Кабы не идиоты Евсюковы, многие бы домой вернулись. Мне, считай, повезло…
-  До Берлина дошёл?
-  Это – нет. Не пришлось. В Прибалтике нас расформировали. Строевых на японцев повезли, меня сначала при комендатуре оставили, а через семь месяцев, - по полной… Побрякушки, сухой паёк, документы, проездные выдали и прости-прощай санитарка Маша. Хороша была Маша, да оказалась не наша…
Тебе про то ещё рано знать.
-  Что же ты не написал, что возвращаешься?
-  А зачем волновать женщин? Вот явился, - значит вернулся. Живой, как есть, - сержант запаса Колесников Виктор.
Поживём ещё чуток… Cмотри-ка, светает…
Давай-ка спать…