Липнут ко мне неприкаянные.

Устроишься под зонтиком на Нордау, скажем, у грузина Мишо, рядом с большим фонтаном. Пивко "Голд Стар" в бокале запотевшем, солёный арахис, канапе на зубочистках из огурцов проквашенных. Мысли тихие, не придирчивые...

- Не помешаю? - тип расхристанный подсаживается. Бородёнка вялая, шевелюра, сединой подпорченная, нечёсаная, глаза мутные, очки на ноздрях. Все признаки человека творчески изувеченного. Одно из бывших трёх, - или художник, или музыкант, или архитектор. Стихи писал в детстве, - к бабке не ходи. Иврит в пределах рынка и перебранки с миштарой. Короче, - жертва репатриации, разве такому откажешь, - Будьте любезны, присаживайтесь...

- Благодарю, - Дмитрий, - уже подшофе, но держится достойно.

- Со знакомством, - Анатолий, - тоже бодрюсь, чтобы соответствовать.

После второго захода он тебе друг, товарищ, брат, имена, адреса, явки.

После третьего, сердце в пивной пене клокочет, душа нараспашку и во всём виноваты бабы. А как же... И со всеми подробностями.

- Стоп. Теперь, без дураков, рассказываю... День рождения у Вадьки Батурина... Ты не знаешь, дружок мой закадычный... Дело не в этом... Семья МНСов с кафедры истории КПСС. Тёплая компания, тёплая водка, малиновые обои... гвоздями приколоченные... Не важно...

Это ему не важно, а я параллельно укладываю его нетрезвый сюжет в своё искажённое представление о мужской прозе. Перевожу, как бы...

- Пьянка давно миновала эпицентр, расклад определился, темы утонули, компания разошлась. Остались уснувшие, перегруженные, сексуально не определившиеся и, давно вычисленный, стукач Барский.

Вадька захорошел, всё куда-то рвался, - Виктория, будь человеком, не подавляй живое биение, отпусти харизму! - рычал он жене из кресла.

Никто его не держал. Виктория танцевала Эдди Рознера и взасос интриговала с Барским.

Моя хмельная плоть тоже металась в поисках. И нашла. В дальней тёмной спаленке, под кривым торшером над "Алисой в Зазеркалье".

- Девочкам спать давно пора, - я думал это Нюрка, дочка Вадькина. Виден был только пухлый вишнёвый рот, нежное запястье и водопад русых волос.

- А девочки спят давно, - она закрыла книгу, встала, скользнула по рукам, дыханьем по лицу, - выйдем. Мелькнула в освещённом проёме

невысокая, хрупкая, стремительная.

- Ты куда? - я догнал её на крыльце. На широком, деревянном крыльце

с косым навесом и скамейками. Городская окраина вокруг томилась в темноте, роняя вялые железнодорожные команды.

- Ты Алиса?

- Я Ольга. А ты легендарный Димыч?

- Легендарный? Почему? Впрочем, всё может быть.

- Про тебя тут бабы с придыханием: "Ах, какой мужчина? Художник, богема!" Что-то не похоже.

- Врут, завидуют. Я общественный деятель, депутат Балтики...

С горбатого моста, располосовав ночь, хромал последний трамвай.

Протащился мимо, скрипя и тукая на стыках, испустил на повороте дикий скрежет, провёл по крыльцу тусклым вагонным светом, звякнул на прощание и понёсся над Учительской.

Я не разглядел её толком, но понял, - хороша.

- Давай поцелуемся, - мне было море по колено.

- Давай, - не раздумывая, согласилась она. И сделала это быстро, легко, с удовольствием и профессионально.

Естество моё застонало, но девица выскользнула из объятий и скрылась в затухающем веселье, уступив место предчувствиям грехопадения. Тут же на крыльцо вывалился стукач Барский с сигаретой и вопросом, - Димыч, поделись, что у тебя с женой?

Вот кто испоганит мелодию любви и барабанный бой секса. Ну, уж хрен!

- У меня с женой всё. Нужны подробности?

- Ты знаешь, эта девочка, такая цыпочка. Я понимаю тебя.

- Тебе бы, Барин, на птицеферму петухом, кур топтать, а ты историю вашей партии преподаёшь, Ленина дискредитируешь. Шёл бы ты...

- Да я и так... Я ведь из лучших побуждений, - он затянулся, высветлив мелкие злые зрачки, раздавил окурок, сплюнул и ушёл в темноту.

Лучшие побуждения Барина явились к Вадьке скоро. В лице опера, следователя и понятых. С ордером, как положено. Нашли "Архипелаг",

привлекли за распространение.

Отбился он чудом, - рукописями собственных совково-патриотических стихов и бешеным напором самосохранения: "Чтобы разоблачить идеологию врагов, (во как!) нужно изучать её в первоисточниках!"

И распространение доказать не удалось. Даже в партии оставили и на кафедре со "строгачом". Или чем другим угодил? Через год бросил всё, слинял во Львов и осел там навсегда. Гадай.

Но это через год. А оставшуюся ночь мы провели с Оленькой на душном диване, где было весело и я получил всё, кроме последнего, основного.

Так и завершилась бы лёгкая интрижка, заштриховали её во времени другие поиски и связи, если бы не вопрос Вадьки примерно через месяц: - У тебя что с Ольгой было?

- Серьёзного - ничего. А сколько было обещано, - отшутился я.

- Она племянница моя, учти. Там что-то случилось, она тебя ищет.

- Там это где? И почему я?

- Это ты сам у неё спроси, если пожелаешь.

- Где искать? - пожелал я неуверенно.

- Академ, университет, восьмое общежитие, комната четыреста семь.

"Четыреста семь, четыреста семь" - талдычил я, в автобусе, не очень понимая, зачем еду. Не известно, найду ли, а если найду, то что? Свежая кожа, мягкий рот, гибкий стан, тугая грудь, бешеный темперамент, - это да, это запомнилось. Но африканские страсти с нанесением лёгких телесных повреждений, извините, не мой стиль общения. С меня ещё предыдущее не сошло. А главное, - ей двадцать неполных, а мне двадцать до пенсии. С небольшим. И жена на сносях.

Я нашёл её сразу. Я потом находил её всегда, везде и сразу...

Она была в дурном сне. Лежала, съёжившись, поджав до груди ноги, со скорбным, молящим лицом и дёргающимися губами. Дрожали веки, розовые кулачки мелко тряслись у подбородка.

Я присел на кровать, тронул плечо, она тут же проснулась, откинула волосы и зарылась в меня, бормоча, - Димыч, Димыч, миленький Димыч.

У меня и сейчас сердце ноет. А тогда... Потом она плакала, но без надрыва, без отчаяния, с облегчением, с надеждой.

- Объяснись, - приступил я на правах старшего.

- Не спрашивай, Димыч, лучше возьми меня с собой, - попросила она и улыбнулась, наконец.

- "Там в стране далёкой..." - напомнил я, - А куда?

- Ты говорил, в Междуреченск едешь роспись какую-то делать. Или врал? Нехорошо обманывать молоденьких студенток. Я тебе помогать буду, краски мешать...

- Насчёт красок не уверен, а мешать будешь - точно.

- Тогда уху варить буду. Я умею. Возьми, не пожалеешь...

- Когда это я растрепать тебе успел?

- Значит, ты ничего не помнишь?

- Если честно, твёрдо я помню лишь одно, - главное не состоялось.

- А откуда я знаю?

- Логично. Тогда запрягай, едем.

Визгу было! Так всё началось.

Никакая это не роспись, - халтура пошлая, башлёвая. В договоре оформлением интерьеров горнолыжной базы "Югус" называлось, на самом деле - обычная раскраска панелей цветограммами. Примитивная кистевая раскраска погонными метрами. Или квадратными? Не помню.

И согласился не только из-за денег, - отдых душе устроить решил.

Алтай, Томь, природа, погода, этюдник, рыбалка. Я бывал уже здесь не единожды. Меня ждали тихий тёплый июль, томящийся в тенистых заводях Томи, полупустая, свободная от лихих горнолыжников турбаза, весёлые, раскрепощённые на время отдыха, передовицы производства по бесплатным профсоюзным путёвкам, уютная банька, срубленная на противоположном берегу над холодным горным ключом. Дальше вверх - трасса горнолыжная, ржавый подъёмник, рассыпающиеся деревянные трамплины, а ещё выше - тайга, глушь, бурелом.

И простые суровые мужики, - шорцы да химики, знакомые по предыдущим похождениям. Рыбаки, охотники, кирюхи.

Какой там отдых, какие природа, погода, этюдник, рыбалка, - мы неделю из постели не вылезали. Зашли в номер, поклажу с плеч скинули, шмотки рассовали, койки сдвинули, перестелили в одну, стащили одежды друг с друга и бросились в объятия, в страсть, как в костёр.

И погрузились в негу, и утонули в ней...

Лишь волнистые, малиново-пурпурные закаты, плавающие над синим Алтаем, вечерами отрывали нас, водя в обнимку, босяком по прозрачным, тёплым протокам. В сумерках я переносил её на руках, ступая вброд по лениво бормочущей, гаснущей реке, а она целовала меня, едва касаясь губ, с лёгким стоном и трепетом.

Ольга была ненасытна. Неопытна, наивна, но ненасытна и щедра.

- Димыч, миленький, ещё, ещё, ещё, - носилось по коридорам турбазы, сметая представления передовиц, смущая контингент и возмущая администрацию.

Директор, - отставной пехотный полковник, широкий красный мужик

с простреленным в учебных боях лицом, - вызвал меня, мягко напомнил о договоре подряда и сухо поинтересовался о взаимоотношениях

с девочкой.

- Юрий Михайлович, - успокоил я твёрдо, - вы меня знаете не первый год. Работа будет выполнена, а девочка - моя будущая жена.

- А прошлый раз кто был? - резонно заметил полковник.

- А прошлый раз была жена. У меня только жёны и будущие жёны.

Или серьёзные намерения.

- Тогда, прошу вас, потише. Народ волнуется. Здесь же слышимость, постройка пятидесятых, - он почти извинялся.

Ольга отреагировала бурно, - Вот ещё, пое...ться как следует не дают! Сволочи, ханжи, коммуняки! Бл...уют втихаря!

- Как ты сказала?! - я был не то чтобы в шоке, но услышать такое от студентки - комсомолки...

- Я что, извратила суть? И что ты ему ответил?

- Что ты - моя будущая жена.

- Ты - идиот, - последовало мгновенно, - ты просто старый кретин. Рассыпаешься перед свиньями...

- Оля, это я решил серьёзно, - выпало из меня непроизвольно.

- Господи, ещё не лучше, - она села на подоконник, положила лоб на стекло, унеслась к реке.

Я подошёл, обнял, - Ты против? Тогда зачем всё это? - показал на койку.

- Димыч, Димыч, - взгляд её плыл за сверкающей стремниной Томи, - зачем ты всё портишь? Ну, какая из меня жена? Я ничего не видела, не знаю, не умею... Я уху варить не умею, - я тебе наврала. Мне в универе ещё четыре года париться. Извини, но ты для меня друг, учитель, почти отец. Школа жизни...

- Скорее, курсы по повышению, - "Хочу быть супервумен".

- Не надо, Димыч, прошу. Из тебя какой муж? Ты же весь в веригах. Ты порядочный, знаю, так не теряй лица. Жена родит, ребёночек будет. А я тебе век благодарна буду, ты практически первый мужчина мой, и какой!

- Тебе решать, - освободился я, заглотив пилюлю тщеславия, - Тогда, спать, завтра - на трудовую вахту.

- А вот это, как получится, - определила девушка, - мы ещё не всё перепробовали.

- Тогда объясни, - воспользовался я темой, - что ты матюгаешься по поводу...

- Ты глагол этот имеешь ввиду? А что предлагаешь: трахать, драть, дрючить, долбать, переть? Это? Это не любовь, - сапожная мастерская, ремонт обуви. Ты вслушайся, как звучит: лю-бить, е-бать, - мягко, интимно, не пошло... И идёт в объятия, шепчет в ухо, берёт за живое, пронизывает желанием...

Роспись я всё-таки намалевал под занавес. За одну ночь, пока Ольга отсыпалась, притомлённая авралом последних дней. В торце лестничной клетки соорудил некую композицию из стилизованной спортивной символики с солнышком в центре. А в солнышке, раскосая её мордашка.

Можно сказать, увековечил.

Всё утро не выпускал из номера, - мол, приёмная комиссия, солидные люди, не стоит гусей дразнить. Бутылочку сухого, орешек кедровых, котлеток из столовой, хариуса вяленого у шорцев прикупил, огурчиков, помидорчиков. Сиди тихо, жуй, жди.

Не успел кисти отмыть, - вот она приёмная комиссия. Как обычно, шесть халявщиков во главе с Председателем, бывшим шахтёром Плотниковым, пробившим плотные ряды казнокрадов. Проскочили бегом, глаз не задержали. Даже на росписи. Удалились, пошептались, - принято! Отсчитала бухгалтерша сумму, - и на банкет. А как же, традиция, - наливай, пей, жри, говори речи. Плотников мне на ухо, - Димыч, кого ты тут прячешь? Не томи, показывай, мне уже доложили, как водится, даже бумага есть.

- А ты подотрись той бумагой, - я уже деньги получил, выпил прилично и веду себя развязно, - и на Верочку свою гляди, - на секретаршу показываю, - мне ведь тоже доложили, как водится. Вот только бумаги нет, так мы это мигом...

- Не трудись, я всё понял, - хороший мужик Плотников, жаль, если скурвился. На таком посту это запросто...

Пора в дорогу. Зашёл в номер. Стол не тронут, бутылка чуть почата.

Спит сладко, только губёшки ходуном ходят. Не мёртвая царевна, не лягушка, не спящая красавица, - студентка ВУЗа, любимая девушка художника. Как она о себе? "Я, наверное, блядь, зато не проститутка".

Жизнь покажет.

- Вставай, кудрявая, деньги делить будем.

- Как, уже? И как? - она ещё не вполне проснулась.

- Это просто, - "тебе половина и мне половина-а-а", - и деньги на стол.

- Ого!

- Не ого, а шесть тысяч! Половина - твоя. Цыц! Без возражений, я тут бугор.

- Это ж сто месяцев повышенной стипендии! А мне только тридцать шесть осталось.

- В следующий раз беру тебя бухгалтером. Считаешь быстро. Ты, на каком факультете?

- На экономическом.

- Тогда, тем более. Всё, нам пора. Присядем на дорожку.

Поклажу - на плечи, закусон, бутылку - в пакет, и попёрли на станцию.

До Новосибирска ещё утюжить и утюжить.

На лестничной клетке увидела солнышко, узнала. Кулачком розовым под дых, - Ты бы ещё написал, - "Здесь были Оля и Димыч".

Ну, прощай "Югус", прощай Томь. Больше я сюда ни ногой.

Как вспомню, - тоска к сердцу, комок к горлу. Как баба.

В Новосибирске, на привокзальной, расквашенной августом, площади обнялись последний раз, поцеловались легонько.

- Звони, если что, у тебя телефон есть, - последняя моя реплика.

- Позвоню, если что, - и ушла не оборачиваясь. Дождь. Занавес.

Дмитрий съел последние фразы, оставил мне мятую двадцатку, сказал, - Всё, пока, - и ушел, нетвёрдой походкой обходя мысленные преграды.

Он ушёл, а мужская проза искала продолжения. И пока я, возвращаясь домой, мерил Масаду, оно пришло.

Развалил меня этот отдых, расквасил. Что дальше?

Ребёнок ожидался в октябре, жена уехала под присмотр к сестре.

Душа пустовала, деньги руки жгли. Погулял в ближнем кругу, отметил прощание с любимыми напитками и решил как-то трезвой ночью рвануть по заветным местам своим: Питер, Рига, Москва, Сенеж.

Приподнять, разворошить удачливое прошлое. Увидеть родные лица, услышать голоса, потереться у подлинного, подышать воздухом молодого, творческого.

Упредил жену, получил в ответ короткое, с досадой: "Твоё дело". Выбил в Худфонде отпуск без содержания и понёсся Аэрофлотом... Не сразу...

- А что если? - и ужаснулся, найду ли телефон. Рылся в панике. Вот он!

Сердце бухало в такт с гудками.

- Стыдись, папашка, - корил я себя, - между нами поколение, что тебе эта девочка? Какое будущее? Никакого...

- Привет.

- Привет, ой, приве-е-ет, - голос распевный, радостный.

- У меня два билета в Питер, - вру, - ты была в Питере? Родители отпустят?

- Никуда не денутся, я девочка взрослая. И с денежками. А в Питере у меня тётка. Навестим?

- Навестим, собирайся...

Погнали вороных.

В середине августа на подлёте к Питеру - гроза непробиваемая, болтанка бешеная. Тучи чёрные булыжниками на борт накатывают, терзают, в ямы сваливают. В салоне паника, стон, блевонтин, стюрочки бледные бесстрашных из себя строят. Ольга съёжилась, под мышку ко мне забилась. А сосед наш, придурок косоглазый, всю дорогу дрыхнувший, проснулся и давай шутить, - Эх, гробанёмся! На каждой яме, - Эх, гробанёмся! И хохочет на весь салон, - весельчак.

Тут и визг прорезался, и стюрочки запаниковали, и капитан по радио успокаивает. А дамы нервные на меня, крайнего, пальцами показывают.

Я косоглазого за бороду прихватил, - Молчи, гнида! Удушу, не долетишь живым! Заткнулся, сопит...

Наконец, жёлтая полоса заката из под туч вынырнула и Питер огнями вечерними рассыпался. Крылья подровнялись, плавно вниз пошли. Отлегло.

Сели на нервах, вышли. Ночь, мокрота, такси и вот он - Питер. Побежали по адресам.

Мастерские, мастерские, студии, обшарпанные квартиры, особняки, чердаки, полуподвалы. Собратья бывшие по сенежскому семинару ведут вглубь. Надменные лица, пропитые рожи, сонные хари, юные мордашки. Митьки с забористым матом, жеманные искусствоведички, натурщицы, модели, бляди. Тусовки, банкеты, пьянки, водка, водка, у-ф-ф, водка, агдам, сиплый голос: Кто выпил отсюда? Это смывка! Ещё один труп?!

Споры, ссоры, толкотня, рукопашные драки. Да какие там драки! Отстой.

- Рейн? Друг кого?

- Друг Бродского...

- Не надо врать! Нет друзей у Бродского!

Пьяные ночёвки. Последним на Петроградскую, первым обратно...

- Это Исакий, это Эрмитаж, Вот он, Спас на Крови, здесь царя грохнули.

Не устала? Это Марсово поле... Пушкин... Петергоф, Большой каскад...

- Подожди, зайду за кустик, отвернись... Дожди, туманы, липкий листопад, сопливый гранит...

Салон для высшего круга...

- Познакомь с дочкой... - Где подцепил? - Вай, какая красывайя!

- Не желаете сняться? - молодые ловеласы, старые повесы, голубые в розовом, розовые в голубом, стукачи, малохольные, два финна, шаман,

"евреи, евреи, кругом одни евреи..."

- Так это Бродский?

- Девочка, в ваших устах это... Не надо громких имён...

Бард доморощенный - космы немытые, борода в крошках, глаз с бельмом, нос в полоску, - два аккорда на облезлой гитаре, рокот с надрывом, всё "под Володю". Тексты из зоны, тексты в зону - кумир!

Женщины нервничают: Что-то в нем загадочное...

- Что конкретно?

- Какой-то внутренний стержень.

- Внешний, может быть. Желаете ощутить?

Неделя - вихрем. Деньги тают. Ольга в прострации, - тётку не навестили.

А ещё Рига, Москва, Сенеж. В Москву таким темпом не попадаем.

С кровью вырвались. Скорым - в Ригу, отсыпаемся в купе на двоих.

Белёсый проводник, заглядывающий без повода, вагон-ресторан, солянка сборная из чего-то непотребного, салат "Балтика", цыплята табака,

200 коньяку, вазочки дребезжащие, падшие астры, сонный официант:

- Конфет девочке?

- Себе лимон...

Струной горизонт за окном, скок проводов, бурая зелень, трассирующие жирные лужи, последнее дыхание лета. Грусть, грусть...

- Скажи, Димыч, это и есть богема.

- Самая настоящая.

- Я себе по-другому всё представляла.

- Видишь ли, есть грань, - или в этой каше вариться, или выставки посещать. Каждому - своё.

- Но ты же не такой.

- Так я и не художник. Я давно уже любитель.

- А они все - художники?

- За редким исключением.

- Зато ты - как человек, хороший, - и заливается.

- Это - спорный вопрос.

Наконец - Рига. С вокзала - в Дом Художника. Это рядом и все тут, если Паулюк не умер и его Белая Лебедь жива. Бродим в гулком запустении коридоров, ищем, находим.

Живы, но меня уже не помнят. Улыбаются радушно, приглашают к чаю, но не помнят. Он не помнит, как балдели втроём с Эдом Лубниным в кафе Дома Художников под бутылку бальзама и три конфетки, как водил нас пьяных, очумелых по мастерским своим, перелистывал холсты, счёта которым сам не знал. Потому что не было им счёта.

А Белая Лебедь уже ничего не помнит. И не видит. Устала...

Что ж, супруги Гришины не должны забыть по совместным проектам на Сенеже. Но был у них давно, улицу и квартиру помню только визуально.

Едем "в узких улочках Риги", на пальцах объясняю неторопливому седому водителю направление поиска. В результате, поплутав, находим.

Вот тут что-то похожее на тусовку богемы. Тут меня узнают. По крайней мере, Рэм - чёрный, развязный дог. И Галка...

- Ты с дочкой? - ехидничает.

- Почти, - надоело всем объяснять.

- Не меняешься, Димыч. Мо-ло-дец.

- А где Сашка?

- Этажом выше, в мастерской. Поднимайтесь, там весело. Проект обмываем.

- А ты?

- Я при кухне. Закуски подношу, вина, фрукты.

- Пишешь?

- Бросила. В семье один гений должен быть. Идите, там все гении.

И точно, - как один. Нерв тот же что и в Питере, только питьё с закусками поприличнее и общая культура сдержанней. Мата меньше.

Армстронг из угла похрипывает и труба, - та-та-та-та-та-тааа - о-ееее!

Ольгу тут же, под локотки и - в центр внимания. Меня Сашка вспомнил кое-как, а как вспомнил, - все товары разложил. Как был, хвастун...

- Последний проект, ещё горяченький. ЦК Латвии утвердило. Представь, - полуподвалы анфиладой, своды низкие, распоры дубовые, мрак. А я, - шарах туда роспись кремлёвскую! Один к одному! Заиграло, зашевелилось, ожило всё!

- К чему в Риге - кремлёвские? Нас Розенблюм чему три года учил?

- Чтобы не забывали, в какой стране живут.

- У них есть, что помнить. Это, батенька, вегикодегжавный шовинизм.

Это не я, это Угъянов - Генин.

- Слушай, Димыч, вы там в Сибири здешних проблем не сечёте, а тут такое! Националисты зашевелились. Есть установка...

- Ах, установка! ЦК утвердило? Худсовет?

- Единогласно.

- Тогда, какие вопросы? Давай отметим?

- Галка, плесни нам кальвадосу. Ты моё кафе "Тринадцать стульев" помнишь? У Домского собора? Представляешь, один стул на сувениры скоммуниздили. Теперь вывеску менять нужно. А? Во сюжет!

Галка подошла с подносом. Смотрит на мужа как на больного.

- Димыч, девушку твою увезли Ригу показывать.

- Вернут? - кольнуло сердце.

- Обещали.

- Тогда, всё нормально. Присядь, поплачемся.

- А куда ты пропал? Не видно, не слышно. Начинал ведь здорово, в ДИ публикации были, призы брал...

- Туда же, куда и ты. Ты - под мужика, я - под баб. Бабы, - они тучнее, придавливают основательней.

- А это? - определённо намекнула Галка.

- Это классика. Последний приступ молодости.

- У тебя последний? Кокетничаешь. А помнишь, и у нас с тобой...

- Я, Галка, всё помню...

Девушку привезли под утро. Не ту, которую увезли. Не узнать.

- Димыч, не спрашивай ничего. Потом. Я устала, давай спать.

- Ложись, на диване постелено.

- А ты?

- Я спал, - не прилёг ни разу. Всю ночь мотался по мастерской, терзая воображение картинами прелюбодеяния. Дико ревновал.

Легла и уснула сразу. Значит, устала, - подозрения подтверждались.

Пришла мыть посуду Галка, - Что-то случилось? У тебя морда серая.

- Всё в порядке. Мы на взморье собрались, в Юрмалу. Посоветуй.

- Про Юрмалу забудь. Бархатный сезон, всё забито.

- Какой нынче бархат? Дожди вот-вот.

- Здесь бархатный сезон не по погоде, - по календарю. Езжайте лучше в Саукрасты. Час на электричке, зато устроитесь запросто. Место дикое, не людное, тишина, море рядом.

Саукрасты, так Саукрасты. Электричка полетела вразвалочку вдоль Балтики сквозь прыгающее в соснах скупое, бледное солнце.

Ольга чутко дремала на моём плече. О вчерашнем - ни слова. И мне ни к чему. Я уже двух жён оставил, третья на подходе, но в подобных сюжетах разбор полётов заменял самим полётом.

- О чем ты думаешь? Не надо, Димыч.

- Спи, я не о тебе. Я о себе.

- И о себе не надо.

О себе - надо. Пора. Права Галка, десять лет назад искра Божья тлела, презренный металл не волновал, женщины приносили счастье, дети - радость. Тем более, не свои. Был Сенеж и познание свободы творчества, и признание с публикациями в ДИ. Было. Куда ушло, когда, как? Что обрёл взамен?

Проходные женщины, жёны, чужие дети (уже свои), за лёгкие деньги проданные принципы, бабы, пьянки, суды, алименты, дрязги. Всего за десять лет.

Посмеиваюсь над Гришиным, а сам? Панели на турбазе раскрашиваю

и радуюсь успехам. Всё руки от грязи берёг, чтобы, не дай Бог, не штампы, не халтура, не политика, не ЦК. А худсовет - не ЦК? А добрый шахтёр Плотников - не ЦК? Труп дома вспомнился на Васюгане,

в деревне брошенной. Крыша сгнила и рухнула, стены раскатились, лишь труба облезлая колом торчит, печь под ней в копоти и крапивой всё поросло, - не подходи. Похоже? Похоже.

Запала надолго мне эта электричка. Отпечатался жидкий свинец в мозгах и солнце вороватое.

Постой нашли в первом же доме у береговой линии, на тенистой, зелёной улице Вербеле. Не в доме. В тесной деревянной надстройке над гаражом. Хозяйка - русская, мужик - латыш, куча детей босоногих, собаки, козы. Народ простой, приветливый. Один вопрос только:

- Барышня насовсем, или как?

- Это жена моя, - вру в наглую, - паспорт показать?

- Что вы, что вы, - улыбается хозяйка, но хитро щурится, - знаем, мол, ваших, научены.

Небольшая комнатка, сосновой рейкой обшитая. Хвойный дух и янтарные струйки смолы. Мебелишка минимальная, зато кровать безбрежная, надёжная, со знанием запросов. А над ней - лосиная шкура распятая. С головой, но без рогов. Широкое окно на убегающий за косу прибой.

Деньги за всё это и козье молоко с утра, - смешные какие-то. То ли тять рублей, то ли три? То ли с каждого, то ли за двоих? Не помню.

И велосипеды ржавые, - хотите, катайтесь.

Ольга впервые была у моря и вырвала у него три дня обретения.

Августовская седая Балтика охватывала её тугой, вязкой волной, оборачивала пышной, искрящейся пеной, урча и ликуя, несла к прибрежным, дремлющим валунам, не добежав, нежно укладывала на песок и, отходя, ласкала обнажённое, бледно-сиреневое тело.

Она вскакивала и с визгом восторга, раскинув крылья, сверкая сочными голыми ягодицами летела навстречу новому белому валу. И вместе с ней летало над водами неприхотливое детское счастье.

А за пляжной дорогой, в редких кустах орешника мелькали выгоревшие вихры мальчишек, впервые в жизни наблюдавших ню.

Я психовал, покрикивал на подружку, потом подхватывал у кромки, заматывал махровой простынёй и тащил, перекинув через плечо, в укрытие меж валунов, под соснами. Солнце уже не грело, вода наливалась холодом подступающей осени, ветер срывал с низких, спелых облаков короткие, колкие дожди.

Костерок, сухие растирания, длинный, закрывающий колени, мохеровый свитер и тёплый коньяк помогали не долго. На третий день, к вечеру она свалилась с жестокой простудой.

А над Прибалтикой разверзлись хляби.

Днём, пока Ольга дремала, согретая горячим козьим молоком и тёплым домашним хлебом, я сидел над единственной русской книгой, обнаруженной в доме хозяев, смотрел в пространство между строк, упивался ядом совести, сводил с собой счёты, копал в душе яму. Ныл.

Ночью, обнимая её невесомое горячее тело, слушал дробь дождя, свист ветра, скрип стропил, звериный рёв прибоя, залпы грома и сливался

с торжественной и грозной симфонией разъярившейся стихии. Онf тоже не спала, тяжко дышала, что-то шептала бредовое детскими дрожащими губами. Будто заговаривала время. Мы летели, обнявшись, над бездной и были одиноки, неприкаянны.

А со стены смотрел на нас стеклянным жёлтым глазом безрогий лось.

Два последних августовских дня стали тихими. Набрякший влагой пейзаж застыл, осыпаясь редкой монотонной капелью. В соснах разлеглись плоские, рваные туманы. Светились на песке ровные овальные лужи, - мы обходили их, разъединяясь, заглядывая в небо под ногами сквозь падшие, тронутые красным, листья. Терраса пустующего прибрежного ресторана, последнего прибежища нашего, чернела обрубком башни Татлина над ленивым, отдыхающим от бури, морем.

Ольга после болезни ушла вовнутрь, смолкла, осунулась, глаза углубились и загрустили. Созерцала.

Натюрморт перед нами просился на холст. Коричневое в белом, золотистое в прозрачном, россыпью орешки. Поймать фон, осталось поймать фон. Я понял, пора вернуться к себе и вычеркнул минувшее.

И она поняла. Но не то и не так.

В самолёте, перед посадкой в Новосибирске, уткнулась мне в плечо.

- Димыч, ты пойми, я тебе не изменила. Я себе изменила.

- Изменяют, когда любят. Или имеют взаимные обязательства.

Изменяю я. Жене.

- Со мной?

- Жене. Остальное существенного значения не имеет, - и вспомнил ещё один глагол от Миллера, - "употребить".

Распрощались в аэропорту под дырявым небом. Ольге - в Академгородок, мне - в город. Я сказал "прощай" почти с облегчением.

- Мы не увидимся больше? - ловила она мой взгляд.

- Звони, если припрёт, - оставил я надежду. Не ей, - себе.

- Припрёт, обязательно, - улыбнулась она.

Из автобуса махнула ладошкой и исчезла в осени. Конец спектакля?

Нет. В апреле, будто вчера расстались, - Привет, Димыч!

- Привет. Что, припёрло?

- Нет, Димыч, не припёрло. Я замуж выхожу.

- А говоришь, не припёрло.

- Перестань, не дуйся. Я хочу, чтобы ты был.

- Я уже был.

Бросила трубку...

Вскоре мы провожали Вадьку с семьёй во Львов. Всё там же, всё те же, даже гнусный Барский. Я пришёл с опозданием, новая жизнь после очередного развода загнала меня на далёкую окраину. Выразил, надлежащие пожелания, напутствия, расцеловался с отбывающими, хлопнул мутного, пошатался в хмелеющей толпе и направился в дальнюю спаленку в поисках былого.

Былое сидело на диване под тем же кривым торшером в обнимку с Нюркой, дочкой Вадькиной, и глядело на меня с ожиданием возврата.

Как будто не было у нас этого счастливого и проклятого года.

Но он был. Я развернулся в дверном проёме, - Спасибо тебе, Димыч, - услышал. И ушёл. Успел заметить, - она беременна...

Дмитрий встретился мне ещё раз там же, у грузина Мишо, под зонтиком.

- Присяду? - спросил я, намереваясь добавить что-нибудь к мужской прозе, безнадёжно умирающей в столе. Финал так и не определился.

Он последними глотками пива подавил рвотные позывы, смерил меня заплесневелыми глазами, не узнал, бросил на стол мятую двадцатку и ушёл, пошатываясь... Больше не попадался.