Медуза на снегу
            или
  красные волны Черного моря.

-Уезжаешь?

-Да.

-Надолго?

- Не знаю. Думаю, что нет.

-Ты что, ее все еще любишь?

- Нннннет, конечно же, нет.

- Тогда зачем эти ежегодные поездки?

- Я не знаю...

- Ты ненормальный, ты идиот. Нет, ты  или мазохист или блаженный. Да, точно блаженный...Ты всегда был таким.

- Может быть....Прости, я должен ехать....Прости.

- Пошел прочь! Я ненавижу тебя, сволочь!

- Зря. Я тебя люблю. Очень...

Снег, пропитанный морской водой превратился в какую-то серую, неприглядную кашу, лениво колыхающуюся возле покрытых осклизлыми, зелено-бурыми водорослями огромных валунов, чьи серые изъеденные солью и временем спины уходили далеко в море. Волны, под прикрытием этой каши казались округлыми  и холодными. И лишь некоторые из них, каким-то чудом  прорвав эту снежно-серую мерзость, со всей своей многотонной  мощью злобно обрушивались на прибрежные скалы, осыпая их холодными солеными брызгами, бледными и ломкими обрывками водорослей и ошметками  невесомой пены.

Я стоял на каменистом берегу, подставив лицо холодному, влажному ветру, курил, вдыхая горький дым дешевых сигарет  вперемежку с пропахшим йодом воздухом зимнего моря, и с отвращением смотрел на студенистое тело медузы, пульсирующее на жестком, нечистом снегу. Медуза, несмотря на размытый крест, угадывающийся  сквозь ее желеобразное тело была до омерзенья похожа на большой сгусток мокроты, холодный и чужой и от того еще более гнусной.

У меня за спиной, колыхались кое-как прикрытые снегом треугольники кипарисов, безлюдного в это время года курортного поселка Симеиз, виднелась все еще  роскошная (дореволюционной постройки) "вилла Ксения" и курилась туманом, похожая на коренной зуб сказочного дракона гора Дива.

Я еще раз окинул взглядом всю эту равнодушную, чуждую мне, какую-то бутафорскую красоту, и, сплюнув окурком на подернутую  муаром смерти приплюснутость медузы, отправился на автовокзал, брать билет до Симферополя.

 В купейном железнодорожном вагоне, на протяжении всего пути до Москвы, больше половины купе были свободны,  помятая и неопрятная проводница почти не выходила из своего закутка, лишь изредка для очистки совести предлагая немногочисленным пассажирам  простывший, жиденький чай.  Мне кажется, она просто-напросто никак не могла выйти из состояния тяжелого похмельного синдрома.

Впрочем, не мне было ее судить - как только прокопченный состав с пыльными, в рыжих потеках окнами тронулся, я достал из своей сумки первую бутылку. Первую, но отнюдь не последнюю.

Я бессмысленно смотрел на проплывающий мимо унылый пейзаж, плакал и пил стопку за стопкой гнусный, не смотря на цену и, скорее всего левый коньяк.

Но вместо ожидаемого пьяного отупения каждая выпитая мной доза приносила лишь еще более яркие воспоминания тридцатилетней давности.

- А может быть она и в самом деле права, и я, в самом деле, самый обыкновенный, примитивный мазохист, старательно  копающийся в своих воспоминаниях, словно хирург-практикант при удалении первого в своей практике назревшего фурункула? -

подумал я, опрокидываясь на жесткую полку, застеленную по обыкновению влажной и желтой простыней с темными треугольниками штемпелей.

Слегка отлежавшись, я попытался приподняться, что бы наконец-то испросить у проводницы горячего, свежезаваренного чая, но в этот момент купе закружилось у меня перед глазами, и я провалился в тяжелый и душный сон.

                                                           1.

...Тогда я впервые увидел море.

 Высокие, (по крайней мере, в тот миг  они показались мне очень высокими), внешне до странного  похожие на расплавленное бутылочное стекло с тонкими, кудрявыми штрихами ярко-белой пены волны, с шумом падали на каменистый пляж, брызгами иногда обдавая лежавших на расстеленных полотенцах и простынях загорающих людей, по большей части женщин, с шипеньем  исчезали, частично растворяясь среди горячей от солнца серой гальки, а частично откатывались назад, подныривая под приближающую, приближающуюся  череду бликующих на солнце бурунов.

Не догадываясь о коварстве волн, я поспешил раздеться и, поджимая обжигаемые о горячую, крупную гальку ступни ног пошел в полный рост на встречу очередной волне.

Неожиданной силы удар воды, сбил меня с ног и несколько раз перевернув, бросил лицом на прибрежную каменную мелочь. Пораженный и почти оглушенный я попытался выползти на берег, но откатная волна цепко завладев моим телом, потащила меня обратно в море, казалось бы, только для того, чтобы вновь передать следующему, еще более мощному и жестокому валу.

И вот тут я понял что погибаю. Раз за разом меня било о гальку и  обессиленного относило назад. Легкие полные соленой горькой воды нещадно жгло. Я  плакал и тщетно пытался позвать на помощь, а люди сидели и, указывая на меня пальцами, счастливо смеялись: им видимо было невдомек что сейчас, прямо на их глазах человек тонет в двух шагах от берега.

- Ну, кто же так входит в море во время шторма?-

прокричала мне в лицо какая-то подбежавшая девчонка и, схватив меня за руку, довольно бесцеремонно вытащила на берег.

Я лежал на животе, на горячей от солнца гальке и меня раз за разом  выворачивали жестокие  приступы рвоты, а  моя спасительница, будто бы и, не замечая моего плачевного состояния терпеливо и не спеша, давала мне первые уроки.

- Пойми мальчик, -

говорила она без малейшего намека на высокомерие местной жительницы.

-В море во время шторма нужно входить либо боком, а еще лучше подныривать под приближающую волну. Вот смотри...-

Она встала, темная от загара и удивительно стройная, слегка покачивая худенькими своими бедрами, смело пошла навстречу ревущему морю.

Я с ужасом смотрел на ее тоненькую фигурку с голубыми, удивительно яркими  штрихами купальника на темном фоне кожи, такую беззащитную перед высокими и равнодушными волнами  и даже приподнялся в ожидании страшного, как вдруг она, казалось бы, в самый последний миг, сложив над головой хрупкие  тростинки своих рук и резко оттолкнувшись, с головой, поднырнула прямо под нависшую над ней волну. А через минуту ее головка со светлыми, слипшимися волосами виднелась уже метрах в двадцати от берега.

- Ух, ты!-

Вырвалось у меня, а в следующее мгновенье я уже бежал на встречу следующей волне.

- А ты молодец!-

 похвалила она меня через какое-то время, когда мы с ней, накупавшись до одури, сидели и грелись на теплом валуне, тесно прижавшись, друг к другу.

-Наташа.-

 Протянула она мне узкую свою ладошку с маленькими, розовыми ноготками.

- Вовка, то есть Владимир - сконфуженно представился и я, пожимая ей руку.

  -Ну, уж, так сразу  и Владимир!?-

беззлобно рассмеялась она, рассматривая меня в упор, смешно приставив ладошку ко лбу.

- Ты грек что ли, Вовка?-

 Спросила меня Наташа, видимо удовлетворившись осмотром.

- Отчего это вдруг грек? -

обиделся я.

- Самый что ни наесть русский! Я из санатория Маяк. Вчера ночью приехал...- Зачем-то добавил я и, спрыгнув с валуна начал торопливо одеваться.

- И вообще мне уже пора на ужин, семь часов скоро.

- А, так ты тубик!-

Засмеялась Наташа, но, заметив мое искреннее недоумение, пояснила терпеливо.

 -Тубик, это  туберкулезник значит. Ну, беги, ужинай.

 И вновь рассмеялась...

- Ну, хорошо,-

 согласился, я также рассмеявшись-

- Пусть будет тубик, если тебе так хочется.-

А потом, потоптавшись чуть-чуть, спросил ее, как можно более равнодушно, усиленно глядя в сторону.

 - А ты, Наташа, завтра здесь еще будешь купаться?-

Она улыбнулась и, тряхнув своими, уже подсохшими золотистыми волосами, томно глядя на меня, бросила небрежно, поигрывая светлыми своими бровками.

- А что Вовка, ты уже никак  в меня влюбился? Признавайся....Да не стесняйся, в меня сразу все мальчишки влюбляются. Потому что я очень красивая, правда.

- Знаешь что? Никакая ты не красивая!-

крикнул я ей, бросаясь в сторону каменной лестницы ведущей с пляжа.

- Дура ты, Наташка! И притом самая что ни наесть обыкновенная. В моем классе, таких как ты, каждая вторая. Вот эта уж точно, правда -

- Ладно, Вовка, не дуйся!-

Крикнула нахальная эта  девчонка мне вдогонку.

-Приходи завтра часам к пяти, еще поплаваем...

Я уже был на верху, когда скорее догадался, чем услышал звонкий голос моей новой знакомой.

- А все ж таки ты грек, Вовка...

Я наклонился через сложенный из дикого камня парапет и с опаской посмотрел на глубоко внизу расположенный пляж. От валуна, на котором мы с Наташей недавно еще сидели рядом, мокрые и продрогшие, по направлению к ревущему и ухающему морю стремительно бежала, быстро перебирая стройными загорелыми ногами, самая лучшая в мире девчонка.
На следующий день она не пришла. Не пришла и через день. Целую неделю я как дурак, пройдя с утра, прописанные мне процедуры и проглотив целую пригоршню таблеток, запив их теплым, с детства ненавистным молоком из тяжелой, толстостенной мензурки мчался на пляж в надежде увидеть свою спасительницу. Но напрасно я высматривал ее светло-голубой, полинялый купальник- Наташка 

явно не относилась к людям, умеющим держать слово. И ее многообещающее "приходи завтра...", на поверку оказалось самой обыкновенной болтологией.

Постепенно, образ взбалмошной девчонки со светлыми волосами размывался в  моей памяти, уступая место более прозаическим делам: в садах, в которых утопал поселок, поспела клубника и начала наливаться ранняя, кисло-сладкая крымская черешня.

Тубики нашего санатория, приехавшие в Симеиз на лечение со всей страны, в основном из более северных ее районов, конечно, не могли равнодушно игнорировать подобное, и начался мрачный период для всех местных жителей - период ночных набегов.

Озлобленные неучтенными потерями ранних урожаев собственники, матерясь и чертыхаясь, натягивали поверх заборов ржавые нитки колючей проволоки, подвязывали на шнурках пустые консервные банки и на ночь выпускали в сад цепных псов самых разнообразных пород и окрасов, но робкое, дрожащее утро обычно к ужасу садоводов освещало вытоптанные грядки клубники и жалкие, поникшие широколистные кусты черешни, скрупулезно обобранные от нежных плодов.  

...Однажды я, вольготно развалившись на теплой гальке в рваной тени жидкой шелковицы, странным образом выросшей прямо из  полуразрушенной, каменной стены ограждающей пляж, лениво перечитывал похождения Серого волка Ахто Леви, и не спеша, ел черешню, сплевывая в кулак склизкие косточки и  придирчиво осматривая каждую, похожую на маленькое наливное яблочко ягоду. 

- Где-то я уже видела эту черешню!?-

Со смехом сообщил мне чей-то девичий, с легкой хрипотцой голос.

- Да вся она одинаковая...-

 С сытым  равнодушием ответил я и только тогда вдруг осознал, что голос этот я уже когда-то слышал. Надо мной, слега, придерживая легкий сарафан, стояла Наташка, ничуть не смущаясь, что мне, снизу видны ее длинные, шершавые от загара ноги и  светлые, в горошек трусики.

-Здравствуй Наташа -

 дрогнувшим голосом выдавил я и поднялся, хотя видит Бог, мне отчаянно хотелось, как можно дольше лежат на гальке и смотреть на ее ноги  снизу вверх.

- Привет, грек,-

 протянула она мне свою узкую и прохладную ладошку, но, видимо заметив что-то в выражении моего лица, поправилась.

- Здравствуй Володя...

- Купаться пойдешь?-

 с замиранием спросил я ее.

- Да понимаешь Вовка,-

. замялась с ответом  девчонка

 - Я сегодня без купальника, так что...-

- А-а-а-а,- протянул я.

 - Ну, ясно. Значит опять завтра в пять.

- Ух ты, какой злопамятный! -

 рассмеялась Наташка

.- Да не было меня в поселке. Я с отцом в Симферополь ездила -

 явно на ходу сочинила она и покраснела.

-Хочешь, пойдем купаться на ‘'дикий пляж''?-

после минутного размышления предложила она и посмотрела на меня испытующе сквозь упавшую на глаза светлую челку.

- Легко - согласился я тут же.

- А где это?

- Пойдем, кавалер, не бойся, тут недалеко...-

Успокоила она меня и, не оглядываясь, направилась с пляжа в сторону горы Дива.

 Я прихватил пакет с черешней и безропотно, проклиная свою слабохарактерность, поплелся за ней...

                                                             2.

Проблуждав минут двадцать по одной ей известным тропкам среди огромных камней и булыжников мы неожиданно оказались на небольшом, мелкой гальки  пляжике, с трех сторон огражденным светло-серыми скалами и буйными зарослями кустов боярышника с длинными, в палец, изогнутыми шипами. Почти возле самого берега, словно волнорез, далеко вдаваясь в море, расположилась совершенно плоская скала с вылизанной штормами до матового глянца поверхностью.

- Нам туда.-

Отчего-то покраснев, полушепотом сообщила мне Наташка и, сбросив с ног легкие туфельки, скользнула на камень.

Она стояла на плоской его вершине, в почти прозрачном на ярком солнце, развевающем сарафане, и яркие солнечные блики от прозрачной волны непослушными зайчиками носились по всей ее тоненькой фигурке.

Я встал рядом с ней и взял ее за руку.

- Правда скала плывет?-

 шепнула она, мне, глядя на море  восторженными глазами.

- Правда...-

 ответил я и с опаской подошел к самому краю скалы.

Далеко внизу, метрах в семи, небольшие округлые  волны обтекали камень, создавая необычайно сильную иллюзию движения его вперед.

Не оборачиваясь ко мне, высоко поднимая колени, Наташа сняла свои трусики, помедлив мгновенье, так же быстро сбросила с себя и  сарафан. Подойдя к самому обрыву, она не оборачиваясь, через плечо, все также заворожено всматриваясь в бутылочную зелень воды, бросила мне...

- Раздевайся Вовка. Совсем.-

 А сама, пружинисто оттолкнувшись от камня, прыгнула в воду головой вниз, сверкнув напоследок  светлыми ступнями ног и маленькими розовыми пятками.

Тело ее в окружении хрустальных пузырьков воздуха темной тенью  мелькнуло в воде, и уже через минуту она плыла в сторону буя, необычайно красиво и грациозно.

 Пораженный я опустился на теплую, шершавую поверхность скалы и начал автоматически расстегивать пуговицы на рубахе. Пальцы мои дрожали и нервно заплетались, а перед глазами все еще стояла  Наташкина фигурка в момент  этого ее короткого полета по направлению к волнам. И чем дольше я так сидел, с силой зажмурив глаза, тем отчетливее  осознавал, что успел я  увидеть не только светлые ее ступни и розовые пятки, но и все остальное, запретное и ужасно желанное.

- Вовка, бери свою черешню и скорее плыви ко мне!-

 Сквозь шорох волны бьющейся о камень услышал я со стороны буя  Наташин голос и, собрав всю свою волю воедино, рывком стянул с себя плавки.

...Мы полулежали на горячем, гудящем как пустая бочка, некогда

  выкрашенном     в красный цвет горячем буе, лениво шевеля ногами в воде, ели черешню, сплевывая в сторону  светло-коричневые косточки, которые также лениво, по спирали уходили в таинственную, берилловую глубину, темнеющую под нами и в упор смотрели друг на друга.

На скалу мы поднялись, уже практически не стесняясь собственной наготы и расстелив на камне свои одежды, легли на спину, вольготно подставив озябшие тела теплому, пропахшему йодом и полынью ветру.

 По выбеленному солнцем небу скользили какие-то совершенно несерьезные, полупрозрачные облака, ну а мне несколько возбужденному лежавшей рядом со мной девчонкой, и к тому же совершенно обнаженной казалось, что это плывут совсем даже и не облака, а скользит по напоенному ароматами разнотравья и ранних фруктов воздуху  наша, пусть шершавая, пусть жесткая, но столь родная и уютная скала.     

Подложив кулак под голову, я краем глаз любовался Наташей, впитывая в себя, в свою память и ее только-только начавшуюся формироваться  девичью красоту и ту  непосредственность, с которой она преподносила  мне возможность любоваться собой, несомненно, осознавая, что я тайком подсматриваю за ней...                           

...Проснулся я от холода. Южные ночи вообще бывают довольно прохладные, а плотный туман, упавший на берег принес к тому же еще и до странности неприятное ощущение сырости и промозглости.

 Наташи рядом со мной естественно не оказалось. Негромко чертыхаясь, и проклиная свою впечатлительность, от переизбытка которой я и уснул, надо полагать, я кое-как натянул на себя влажную и мятую одежду и поминутно спотыкаясь о трудноразличимые в туманном мраке корни деревьев и крупные острые камни, торчащие в изобилии, поспешил в санаторий, куда и добрался, наконец, уже в полночь, совершенно изможденным и грязным.

Всю ночь, мне снилась Наташка, то целомудреннее недосягаемая, а то напротив близкая и доступная, в чем-то даже вульгарная.

Утром я проснулся с полной уверенностью, что люблю ее и, проигнорировав завтрак, помчался на берег в надежде как можно скорее увидеться с ней и естественно сообщить, или хотя бы намекнуть о чувстве переполнявшем всего меня.

Нигде, ни на обычном пляже, ни на диком я ее так и  не нашел. Как впрочем, и все последующие дни. Пожалуй, не меньше недели, что я потратил на поиски этой ветреницы, успеха не принесли, хотя казалось во всем поселке не осталось и закуточка, куда бы я не сунул свой нос.

- Здравствуй, Грек! Здравствуй касатик!- шамкали, увидев меня, сморщенные старухи, и степенно протягивали сложенные лодочками ладони. Я пожимал их сухие и горячие руки и в который раз доказывал, что вообще-то я не совсем грек, а если говорить на чистоту   вообще не грек, но те, ухмыляясь беззубыми ртами, ерошили мои кудри и, посмеиваясь, уходили в тень домов и виноградников, откуда они, собственно говоря, и повылазили, что бы поболтать  со мной о том, о сем... 

                                                                   3.

Июль принес с собой необычайной силы штормы и частые дожди. Отдыхающих словно сдуло с пляжа, загнав их в душные кафе и пельменные, с полчищами мух и липкими столами, и  лишь местный дурачок, в любую погоду подолгу плескался на мелководье, громко плескаясь и радостно пуская пузыри желудочного газа.

- Здравствуй Гоша! Ты Наташку не видел..., светленькая такая?

кричал я ему с берега, нимало не смущаясь в юношеском своем жестокосердии и равнодушии того, что Гоше было уже под пятьдесят, и как говорят местные жители, в свое время его имя гремело в среде любителей альпинизма. 

Здравствуйте Владимир -

 степенно и нараспев отвечал он, и его долговязая фигура, раскачиваясь словно маятник, направляется ко мне. Просто удивительно, откуда у этого идиота может быть такая прекрасная память: по крайней мере, он как мне кажется, знает по имени каждого пацаненка отдыхающего в Симеизе.

Подойдя ко мне, и неловко наклонившись, он, дыша мне в лицо, влажно и вонюче доверительно сообщил - « Там за Кошкой - горой, мы встречались с тобой, никому, никогда не рассказывай".

Я тут же пожалел, что обратился к нему, так как Гоша из всей этой песни знал только одну строчку, но уж если ему попадется терпеливый слушатель, способный выдержать многократное повторение одной и той же фразы, то он просто был обречен на крепкую и бескорыстную Гошину дружбу, выражающуюся по обыкновению в радостном мычании и нескромных поглаживаниях у все на виду. Судя по всему, я был в числе его друзей.

Я вырвался у него из рук, и чуть не поскользнувшись на выброшенной штормом медузе,  отбежал подальше. Тот заплакал, беззвучно и горестно и, положив на ближайший камень огромный, слегка мятый персик и поманив меня за собой коричневым от никотина  пальцем,  заковылял вдоль берега, длинный и нескладный, тихо и монотонно распевая все ту же, любимую его строчку.

Я шел вслед за ним, чавкая переспелым персиком, и думал, глядя на него, уже успевшего натянуть на себя по обыкновению свою грязную, в дырах майку.

-Как, и отчего так может происходить в жизни, что такие большие и сильные люди как Гоша, ни с того, ни с сего сходят с ума и становятся жалкими объектами для насмешек и не натуральной жалости. 

Подойдя к высокому обрыву, возвышающемуся у нас над головой, Гоша махнул  рукой по направлению еле заметной тропки, петляющей куда-то вверх, простонал еле слышно про свою бесконечную гору Кошку и резко повернувшись, побрел обратно, жалкий и до слез одинокий.

- Пойдем со мной, Гоша.-

Предложил я, но тот, качнув головой, отрешенно и гордо прошел мимо меня и вскоре скрылся за прибрежными кустами.

Тропинка совершенно неожиданно закончилась входом в пещеру.

Из темного, довольно узкого его жерла слышались чей-то разговор, смех и гитарный перебор. Помедлив мгновенье, и обтерев сладкие и липкие от персикового сока ладони, я, пригнувшись, шагнул во внутрь пещеры.

В довольно просторном зале, лишь слегка освещаемом  несколькими свечами, вдоль стен, на деревянных ящиках и каких-то полу рваных раскладушках сидело несколько девиц и ребят, в основном моих сверстников.

На плоском камне, внутри линялого спасательного круга темнели почти черной зеленью большие бутылки с портвейном. В воздухе плавал табачный дым и запах дешевого вина. Напротив меня, у дальней стены, на плетеной из ивы перевернутой верх дном корзины, сидела Наташа, раскрасневшаяся и пьяная, а рядом с ней стоял чернявый, смуглый парень с темным пушком над пухлой губой и даже на взгляд очень жесткими, кучерявыми волосами. Он ловко перебирал гитарные струны тонкими пальцами и пел, неожиданно красиво и задушевно.

«Дым сигарет с ментолом,

Пьяный угар качает,

Ты смотришь в глаза другому,
Который тебя ласкает...

А я, нашел другую,

Хоть не люблю, но целую»...

Я стоял и, не моргая, смотрел на Наташу, на ее пунцово горящие щеки и шею, на худенькие и беззащитные коленки матово светящиеся при колеблющимся свете свеч.

Парень с гитарой, несомненно, заметил меня, хотя упорно старался не смотреть в мою сторону. Пальцы его летали над струнами, сложные переборы сменялись полным баррэ, а песня, довольно примитивная и несколько даже пошловатая в его исполнении казалось верхом совершенства.

«... Прости за то, что ушел к другой,

Прости за то, что и ты, с другим»...

Я смотрел на Наташку и понимал, что шансов у меня против этого цыганистого парня  никаких. Если наша с ней встреча происходила хотя бы в моем родном городе, можно было попытаться поразить ее воображение моей игрой на фортепиано, хотя гитара, это конечно гитара....Тем более здесь, в этой пещере, в Крыму... 

- Так это, наверное, и есть тот самый грек, по которому наша Наташенька с ума сходит?- Парень, приставив гитару к стене пошатываясь, подошел ко мне.

- Последнее время ее даже слушать стало противно: «грек такой, грек сякой!»

Передразнил он Наташу и презрительно сплюнул мне под ноги.

- Я то может быть и грек, -

меня постепенно переполняла необъяснимо странная смесь страха и отчаянной злости,

- Да вот ты, похоже, что точно цыган!

Зло выкрикнул я, рассматривая соперника и радостно соображая, что сейчас, пока он пьяный и не ожидает сопротивления я, пожалуй, успею пару раз ему хорошенько врезать не только по его ухмыляющейся физиономии, но и по его авторитету...

В пещере повисла необычайно плотная, почти ощутимая тишина.

Парень оказался умнее, чем я ожидал и дальше провоцировать драку не стал.

- Да,- ответил он уже вполне миролюбиво.

- Цыган. И зовут меня Роман. А отец мой, Лойза - цыган. И мать мою Радой зовут, драбаровкиня она, гадалка, по-вашему....Пить будешь?

Он подошел к спасательному кругу и, взяв одну из бутылок с тремя семерками на этикетке и круто ее, опрокинув, наполнил желтоватым, с резким запахом вином граненый, залапанный стакан.

Я с отвращением, в полной тишине,  вливал в себя первую в своей жизни выпивку, этот дешевый, сладковато-горький портвейн и подсознательно ожидал неожиданного удара в живот.

По крайней мере, так бы непременно поступили в моем, переполненном бывшими уголовниками городе.

Удара не последовало...

- Отдав цыгану стакан, я на одеревеневших ногах подошел к девушке и протянул ей руку.

- Пойдем отсюда, Наташа.

- Э нет, грек, никуда она с тобой не пойдет!

Роман неожиданно быстро оказался рядом с нами.

- Сегодня у нее день рождения. Пятнадцать уже....По нашим меркам, пожалуй, что и перестарок. Пора ей и повзрослеть...

По гнусным смешкам, раздавшимся позади меня я как-то сразу догадался о скрытой подоплеке его фразы.

Поняла ее и Наташка. Приподнявшись с корзины и с ненавистью глядя на Романа, она попыталась дать ему пощечину вялой и безвольной своей рукой, но промахнулась и вновь села с глупой, пьяной улыбкой на лице.

- Вот же сука! А говорил что любит...

Она опустилась на колени, и ее стошнило.

- Ладно, ребята, пора по домам. Пусть она здесь отоспится, а вы уходите.

Скомандовал Роман, и, подойдя к товарищам, поочередно  пожал протянутые ему руки.

Я  приподнял вялое тело девушки и положил ее на освободившуюся раскладушку.

Наташа повернулась набок, как-то уж очень по-детски положила ладошку под щеку и поджала ноги.

Цыган подошел ко мне и, протянув руку начал прощаться.

-Ладно, Володя, иди в санаторий, а то выгонят еще за нарушения режима.

- А ты?- С придыханием спросил я его, чувствуя как этот дурацкий, никому не нужный стакан выпитого мной вина сделал меня косноязычным и безвольным.

- И я пойду домой - хмыкнул Роман, направляясь к выходу из пещеры.

 - Я, я провожу тебя...

Я прикрыл Наташку какой-то простынкой и, шатаясь, последовал за Романом.

- Черт с тобой, иди, если хочешь. -

беззлобно бросил он, и мы один за другим выбрались из пещеры.

                                                                4.

...За поворотом Ялтинского шоссе, на большой поляне, среди высоких, чернеющих в вечернем сумраке шелковиц  я неожиданно для себя увидел несколько натянутых, многоместных, ярко-желтых палаток. Среди камней горело несколько костров. Откуда-то явственно несло жареной тушенкой.

- Да это же табор!- догадался я и споткнувшись кубарем покатился прямо к костру.

Чья-то крепкая рука в последний момент схватила меня и, встряхнув, поставила на ноги.

Передо мной стоял цыган, довольно пожилой мужик  с серьгой в ухе, удивительно похожий на присевшего к костру Романа.

- Спасибо.-

устало прошептал я и, обойдя несколько раз вокруг костра, прилег с подветренной стороны на теплую от близкого огня землю.

Мужик внимательно осмотрел меня и что-то спросил.

Роман виновато развел руками и, показывая на меня пальцем, ответил отцу на непонятном мне языке.

- Сам, сам...- ворчливо пробурчал Лойза и, скрывшись в ближайшем шатре, через минуту принес мне большую железную кружку с крепким, почти черным чаем.

 - Пей пацан. Чай можно, вино нельзя.

- Я в первый раз.- Доверительно признался я и, приподнявшись с земли, присел рядом, на округлый валун.

 ...»На джинома, со манге текерав.

Ех дре леву,авир дэ праву,

На джинома, со манге текерав...»

Неожиданно близко, сквозь просвечивающийся оранжевым полог палатки прозвучало тоскливое пение.

Женский голос, без какого-то бы ни было  музыкального сопровождения, звучал удивительно красиво и честно.

- Что это?- Спросил я отца Романа.

-О чем она поет?

-Иду, дорогой я длинной, и попались мне мама два пути, на лево и на право. Не знаю, что мне делать, какой путь выбрать...- терпеливо перевел Лойза и присев на корточки рядом со мной закурил.

- Ты зачем пил, раз не умеешь?

Я пожал плечами, отчего-то расплакался и, почувствовав к этому пожилому, впервые увиденному мною цыгану необычайное доверие, сглатывая слезы попросил:

- Пожалуйста, скажите Роману, что бы он не трогал Наташку....А иначе, иначе я убью его. Как не знаю, я еще не решил, но точно знаю, что убью!..

Он взъерошил своей ладонью с крепкими, коротковатыми пальцами мои волосы и, выбросив окурок в костер, поднялся, подталкивая меня в сторону палатки.

-Ничего с твоей Наташкой не случится. Иди, спи, убийца. Рада уже тебе постелила...

Когда я проснулся, в палатке уже никого не было, лишь какая-то старуха, шелестя десятком юбок, одетых одна на другую развешивала мокрое, стираное белье на веревки, развешанные между шелковичными  стволами.

Окунувшись в море, я как можно скорее помчался в санаторий,- смех смехом, но за нарушение режима и в самом деле могли элементарно отправить домой.

После обеда, впервые за несколько недель выглянуло солнце, мокрые асфальтовые дорожки тут же высохли и посерели. Над промокшими за время многодневных дождей газонами с пониклыми розами курился легкий, почти незаметный пар.                                                             

Воздух казался напоенным запахами  спелых груш, влажной земли и молодого меда. Компанию ребят, с которой я познакомился только вчера, в пещере, я отыскал на пляже.   

Роман лежал на животе, и я с ужасом увидал на его смуглой спине несколько длинных, вздувшихся, кровавых полос.

- Это его отец кнутом отходил, -

 сообщил мне один из ребят, протянув как старому знакомому свою руку, грязную в частых цыпках.

А, пришел грек!?- насмешливо протянул Роман, приподнимаясь на руках и повернувшись на бок, спросил,

- Ну, что, пить-то будешь? А то у нас еще со вчерашнего осталось...

Я посмотрел на него, на солнце и с нарочитой важностью произнес.

- Нет, пожалуй, не буду. Жарко слишком...-

А потом подошел к Маше, присел рядом с ней и тихо, так что бы ни кто не слышал, спросил:

 - Ну, как ты, Маша? Плохо?

 Она поежилась и шепнула мне на ухо.

- Я-то ладно, тошнит слегка, да и только, а ты лучше уходи  отсюда. Правда Володя, так будет лучше.... Ты хороший, ты очень хороший, но лучше уходи.  Роман какую-то гадость придумал, сволочь. Сегодня утром перед ребятами хвастался...

Я качнул головой, слегка задев щекой теплое и шершавое Наташкино плечо, а в это время к нам подошел Роман, какой-то уж очень  подтянутый в нервной своей злости.

- Ну что, мальчик, дальше будем бодаться, или разберемся как настоящие мужчины?

Я поднялся с песка и, отряхнув брюки, подошел к нему вплотную, в ожидании продолжения.

- Я обещал отцу, что не трону тебя даже пальцем,-

 он закурил и продолжил, шелестящим полушепотом.

-Хорошо, я не трону тебя, пусть так. Пусть нас Дива рассудит, с кем останется Наташка, с тобой или со мной.

- Хорошо.-

Легкомысленно согласился я.

- Я согласен.

...С тридцати метровой высоты скалы Дива, высокие волны, с ревом бьющиеся о прибрежные камни казались плоскими и практически черными.

Я подошел к самому краю и не без страха глянул в низ. Где-то далеко подо мной, ярко-белая чайка с черной головкой и черными концами крыльев рассекала туманистый от брызг морской воздух, с протяжным металлическим криком летая взад и вперед  прямо над волнами.

- Ссышь, паря?- презрительно спросил он меня.

-Если страшно, ты еще можешь уйти, но тогда к Наташке даже на пушечный выстрел не подойдешь, угроблю. И на отца не посмотрю...

- Это я-то ссу?- Как можно увереннее ответил ему я и начал неторопливо раздеваться, стараясь этим скрыть крупную, противную дрожь, бившую все мое естество.

-Ты не будешь прыгать!- вскинулась ко мне Наташка.

-Ты же не умеешь. Нет! Лучше уходи. Не слушай этого цыгана. Я сама буду приходить к тебе и ничего он, гад сделать не посмеет...

Наташка вцепилась в меня, губы ее дрожали, а взгляд зеленоватых, обычно столь красивых и лучистых глаз был дик и страшен.

Я оттолкнул ее и, сбросив кеды, встал на камень рядом с Романом.

- Тогда я, вы слышите, козлы!? Тогда я тоже прыгну!

Она судорожно, не жалея пуговиц рванула от горла сарафан и подскочила к нам, изготовившимся к прыжку.

Цыган презрительно оглядел нас с Наташкой, его губы слегка шевельнулись, словно он хотел что-то сказать, но в последний момент,   по-видимому, передумал и резко оттолкнувшись, бросился в пропасть.

Мгновенно покрывшись холодным, липким потом, я зажмурил глаза и бросился вслед за ним, старательно выставив над головой сцепленные в пальцах руки.

Где-то позади и сверху,  послышался истеричный  Наташин крик, почти визг, и я полу оглушенный вошел в воду.

Когда я вынырнул, и несколько пришел в себя от удара о воду, я увидел фигуру выбирающегося на берег Романа, поджарую и ловкую, а левее, почти у  самого  основания скалы, на поверхности воды, словно большая сломанная кукла медленно колыхалось на волнах тело Наташи.

Еще не осознав случившегося я подплыл к ней. Изо рта у Наташи пульсируя вырывалась кровь, очень яркая на фоне ее побелевшего лица. Она медленно, словно не желая того,  смешивалась с мутноватой морской водой и большим, округлым пятном бледно-розового цвета расплывалась причудливыми узорами вокруг Наташиной головы.

...Я не представляю, откуда и как успели узнать о случившемся эти люди, но когда я вынес на берег мягкое и податливое тело мертвой  девочки, вокруг меня собралась пестро одетая  толпа отдыхающих.

Чуть выше, в беззвучных рыданиях бился головой о гальку местный дурачок Гоша.

Я подошел к нему, и крепко взяв его за руку, не оглядываясь, увел с пляжа...