EN
Старый сайт|
Мотя Гирш ave. MORIA 40 апрельские тезисы
- Я не буду здесь
больше жить, - объявила Автору его дочь под Новый год. - Да, папа, у меня есть основания. Я не хочу больше жить в Бней Браке, в этой жуткой дыре. И, вообще, у меня свои планы на будущее. Наше совместное проживание туда не вписывается, - так, или приблизительно так, было сказано. Вот вам, пожалуйста, не прошло и двух лет в Израиле, - у неё уже свои планы и он, со своим заслуженным эгоизмом, туда не попадает. Набор аргументов и манера исполнения сомнений, по поводу принятого решения, не оставляли. Что, правда, то, правда, Бней Брак - не Париж и, даже, не Тель-Авив. Бней Брак, не вдаваясь в подробности, это гораздо хуже, хотя все города здесь, фактически, через дорогу. И всё же, всё же, он в сердцах наговорил лишнего. Потом, остыв, вспомнил, - лет сорок назад сам сорвался с родительского поводка и, как показало время, правильно сделал. Жизнь провертела его, протащила по совковым кочкам, прополоскала самиздатом мозги, схватила за шиворот загребущей рукой новых русских, вытряхнула всё нажитое и, оставив на память клочки достоинства, выбросила на песок Средиземноморья. Подсунула анкетку,- заполните подробно и, сколько можете, художественно. Что ж, - решил Автор, - как можется, заполняю, точнее, сама заполняется. А художественное, слава Б-гу, оценивать не мне. Ладно, пилюлю проглотил, что дальше с моим пособием по старости и социальной помощью на съём квартиры? Куда деваться с этим лёгким, в денежном выражении, набором? По добытому, с порченой кровью, опыту зная, что почти все изумляющие предложения русскоязычной рекламы, - ложь, свистёжь и провокация, - он поступает просто. Разворачивает мелкомасштабную карту Израиля и тычет, вслепую, пальцем, стараясь не попасть в Палестинскую автономию. И, вот она, - Хайфа. Значит, судьба, - едем в Хайфу! С раненького пасмурного утра он успевает на отходящий из Таханы Тель-Авива полупустой холодный «Эгед». Автобус трогается, мягко лавирует, выбираясь из транспортной суеты просыпающегося города и мчит основным шоссе на север. Автор укладывает голову вдоль Средиземного моря, быстро укачивается плавным бегом автобуса, и, убегающими вдаль, искристыми бурунами зимнего прибоя. Ему ещё не долго и не громко поиграли на скрипочке, показали короткий сибирский, заснеженный сон, и он уже просыпается на Тахане Мерказит в Хайфе. Выходит под пробившееся сквозь небесную толчею солнце и обалдевает. Рыжий - конопатый город валится на него со всех прибрежных скал, презирая каноны здравого смысла, припадки искажённого воображения и точные расчёты сейсмологии. А по самому верху ещё грива сосновая, и в той гриве - рваньё толи туманов, толи облаков? Вот они, - над забытым Тихим океаном детство, отрочество и юность пролетевшие и вернувшиеся. Вот оно, солёное море детства, у ног твоих. Итак, место выбрано, и не важно, что там внутри. Важно, что он уже здесь. Тогда почему с оркестром не встречают? Где она, делегация мэрии с коленопреклонёнными и ключами от города? - Девушка, - он же видит, что русскоязычная, - подскажите, где ближайшее квартирное бюро, решил у вас навеки поселиться. От обращения «девушка» продавщица сувениров зарделась, но классику, явно, не читала. Всё принимает за чистую монету - В квартирном бюро вас обчистят, как липку. Погуляйте полчасика, осмотритесь, я позвоню куда надо. Это он так думает, что впечатление произвёл неизгладимое, а у неё соображения правильные, - лох подвалил. Вот она и заботится, чтоб с крючка не сорвался, свою часть прибыли намерилась урвать, - Вам позвонят на мобильник, дайте мне ваш номер. Он написал и пошёл в глубину города, собирая первые впечатления. Что ж, вот они, первые. Не взлохмаченный субтильными небоскрёбами Тель-Авивский хаос, - простая логика, самим временем исполненная. Полоса прибрежная - живая история, её архитектура, её быт, её кладбища и камни. И лица оттуда. Выше - развитие, сложное, неоднозначное, разноязыкое. Но уже печатает шаг современность, - рациональность, точный расчёт, функциональность, взрыв фантазии. Наконец, - вот он, наверху, - доминанта и символ города, - белокаменный Бахай, - храм, в садовой роскоши утопающий. Всё на местах своих, сплетено накрепко ковром вечнозелёным и перевязано лестницами. Ступеньки, ступеньки, - миллионы витых каменных ступенек, замысловатыми строчками протачавших хайфские кручи. А на самой верхотуре, завершающим восклицательным знаком, - что это? Университет? Он самый, - привет, наука! Решено - здесь обоснуюсь! Вот и звонок обещанный. Крепкий мужской голос, в конце мысли немного слова протягивающий, но не акцент. Маклер, надо думать. - Есть, - говорит, - то, что вы ищите. Едем смотреть? - Почему нет? Едем, - интересно, откуда ему знать, что ищется? Назначает время, место, через десять минут подъезжает, выходит. Мужик худой, приземистый, но основательный, цепкий, - рука в пожатии плотная, мощная. Сутул, лысоват с проседью на затылке. Глаза с прищуром, шнобель литой, могучий, - как говорится, ...всё к носу прикидывает. Навскидку, - лет пятьдесят, или чуть старше. Куртёжка кожаная, пулями времени пробитая, тяжёлая связка ключей на поясе, сигарета из угла в угол рта перекатывается. Маклёров Автор повидал, - этот не суетлив, в отличие. Даже медлителен, но своего не упустит, хватка железная. - Марк, - коротко представляется, - квартиру смотреть едем? - Едем, - окончательно решается Автор, - отступать некуда. Уселись в грязного цвета «Субару». Рваные бока серебрянкой закрашены, в салоне - помойка и чернявый круглопузый, круглолицый мужичёк. Очень вежливый, - Батиш, - улыбкой обогрел, и засыпал неразборчивым ивритом. Ясно, марокканец Загрузились и рванули в гору крутыми подъёмами, витыми серпантинами, переездами, перекатами к облакам близким, на ветру болтающимся. К синеве и буйной зелени, к чистым краскам весны подступающей. - Один будешь жить, или как? - интересуется Марк. - Или как, - в тон ему сообщает Автор, - для кота места хватит? - Для кота хватит, - не принимает маклер шутки, - и для собаки. Чуть позже выясняется, почему. Впрочем, это лучше доверить запискам, по горячим следам набросанным. Вот они:
«Скоро апрель, но на Кармеле - дожди, дожди, дожди... Безнадёга природы в слове этом - дожди. До-жди, по-до-жди... Кого в такие года ждать и для чего? Мой переезд сюда, в лесистую хайфскую верхоруру, - последний, видимо, на отведённый мне срок. Если, не дай Бог, не подстережёт какой-нибудь хоспис. А до социального жилья уже не дотянуть, - поздновато хватился. Впрочем, стоит ли забегать? Жизнь,- штука непредсказуемая. Шестьдесят два на пороге, я ещё плохо ощущаю свой возраст, не углубился, не притёрся к датам, не осознал их смысла. Сны мои энергичны, пока, разнообразны и сексуально оправданны. Болезни (тьфу-тьфу-тьфу) мелки, а главное, не дороги. Мысли мятежны и блистательно богохульны. Да, но это сны, мысли, болезни... Не тот набор тем. Совсем не тот, к сожалению... Свободный вольный бег без удил, шпор и шор, с буйным ветром в густой тёмной гриве, с пеной страстей и потом желаний на мускулистом крупе - позади. Отсвистел в ушах последний накат на финиш, растворились в памяти восторг побед, боль потерь и отчаяние поражений. Всё реже копытами по кругу, померклинебеса, гаснут фонари и разбредается восхищённая публика. Отскакал своё старый конь. Теперь - в стойло. И вот оно, стойло, крохотный домишко, зажатый полнотелыми бетонными, без архитектурных изысков, кубами и диким леском, густо заваленным отбросами российско-еврейской небрежной жизнедеятельности. Зато, какая музыка в адресе: ave Moria 40! В домишке том, на пятнадцати косых квадратных метрах два теснёхоньких, как в подлодке отделения. В первом - прихожая и гардероб, кухня и столовая, одёжный шкаф и творческая маcтерская. Во втором: альков, гостиная, телемузыкальная студия, душ и туалет. Всё есть, ничего не упущено. Даже лестничная площадка перед входом, - аккуратно уложенные на отмостку шесть с половиной керамических плит. Нет, правда, самой лестницы и наличников на входной двери, и мартовские мокрые ветра гоняют по всей «шикарной» моей квартире грязные, прошлых лет, листья. И муравьям свобода передвижения, и зимним мягким бабочкам, и комарам гигантских размеров, и ящерка розовая поселилась, неожиданным появлением пугает. Говорят - к удаче. Удача не помешала бы. Однако, впереди лето, - пауки, змеи, скорпионы. И шакалами пугают. Весёлое грядёт лето. Вода из стены уже не сочится, - обрушив мокрую штукатурку, протечку трубы нашёл, забил, устранил, - ура! - самоуважения, полные штаны! Плесень на перегородках сушу рефлектором, - пар, конденсат, баня. Краны капают на нервы, дверь в туалет разбухла и завалилась. Ржавый бойлер, времён шестидневной войны, всего литра на три, - успеваешь только намылиться, - и пробирает от холода. Зато подключён телефон, в порядке компьютер, и под задницей вращающееся кресло. Сижу, стучу по «клаве», строю планы. Рыжему - благодать! Денёк огляделся, обнюхал углы, правое плечо вперёд, и ринулся гонять местную кошачью бомжатину, выцарапывая своё место в стае. Две недели - визг, вой, рёв истошный, клубком бои, клоками шерсть! «Их много, я один, но за спиной дом и хозяин!» Нос - болячка, уши - в клочья, глаз полузакрыт (Моше Даян, блин!), но ни шагу назад, стоять насмерть! И на спине главаря местного, как на белом коне, - победный круг (я и говорю, - Кутузов!). Город - в разграб, все окрестности, подворотни, кормушки, крыши - наши, и все девки - наши! Выходи, стройся! Я сейчас шлёпаю в бессонном бреду по клавишам, а он спит, герой под бурею ревущей, после жаркой схватки, нажравшись курицей с хозяйского стола и молочком упившись. И спит, зверюга, на подушке, не вымыв лапы и не подстелив свою «простыню». Слева за стеной - еле слышная возня и невнятное бормотание, - вторая половина домика - миспара (парикмахерская). Её владелец - старый согбенный мадьяр Вольдемар, свидетель, должно быть, первой мировой. Худые, неверные ноги, длинные вислые руки, рыхлое, качающееся от слабого ветра тело, седая косматая шевелюра над тусклыми бесцветными глазами. Что-то с позвоночником, смотрит в пол или снизу боком. Речь его медлительна и невнятна, хотя мне, с моим ивритом, что там понять. Но основное выяснили: он - сапар, я - цаяр. Банк, почта, телефон, мазган, инстолятор, война, интифада, террор. Чего ещё для сиюминутного общения? С ним, глядишь, потихоньку иврит и освою... В легко доступных пределах. Стрижёт он только глубоких старушек, белых бабушек из садов райских. Извините, пардон, не стрижёт, не причёски возводит, - красоту творит. Вы бы видели, как оживают эти руки над иссохшими головками - одуванчиками! Как изящно отошёл мизинец, танцует безымянный и собраны в кольцо большой и указательный, как укладываются волосок к волоску каждый локон, и воздаётся каждой пряди серебристых редких пёрышек. И вот этот заключительный, дирижёрски завершающий, закругляющий жест, венец творения! И накидку лёгким взмахом иллюзиониста - долой! И зеркало сбоку, сзади, сверху - любуйтесь! Ясны глаза, и свет в них былого, и осторожно под локоток, и прощальный поклон, и речь, и манеры... Париж! В крайнем случае, - Будапешт. Но божьи одуванчики не часты, истаивает их время. Посидит Вольдемар у окна, - кофе, газета, пара фраз мне, безмозглому соседу, - задаст корм стае кошачьей, где Рыжий уже первым номером, и поплёлся восвояси, болтая руками - плетьми. - Шалом, литраот... Вот ведь вывела человека жизнь - нужен будет до последних дней своих. Мне бы так. Всем бы так. Ан, у всех не получается. Ладно, дальше-то что? Чем существовать, чем заполнить бесконечно длинные, в одиночестве, дни заката? Очистить, проредить, омыть, возделать запущенный сад? Придать ему форму, обернуть прозрачным цветом, наполнить негромким неторопливым блюзом и ароматом кофе? Вернуться дрожащими руками к живописи? Вон, мольберт в углу живым укором, и холсты, картон, и краски под кроватью. Или сдаться обстоятельствам, найти обезличивающий черный, уборочный заработок? Мыть подъезды на пиво и бисли? Или стойко, тупо, с утра до ночи, и ночью - эти буковки одна к одной, эти немые предлоги, ни с чем не соединяющие союзы, пустые, кичливые междометия, торчащие из глаз и ушей местоимения, блеющие наречия. Эти слова друг с другом не смыкающиеся, предложения омертвелые и знаки препинания, ничего не выражающие. Это стоячее время действия, - тягостно плетущееся настоящее, безвозвратно канувшее прошлое, несостоявшееся будущее. Эта боль и мука! Это? Пожалуй. И сад, само собой. Жить, творить, перепахивать здесь, на Кармеле - вот в чём цель, которая ясна, вот задача, которая определена. За работу, товарищи! (Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают). Буду жить здесь! Потому что я родился и вырос на такой же, только дальневосточной верхотуре, - на верхотуре жить буду. С неё и уйду. Парить с высоты, - вот желание, и ещё, тонко подмеченное Мишей Жванецким, - ПЛЮНУТЬ ВНИЗ!»
Всё, что выше, вся эта дешёвая патетика, давно в прошлом. Семь лет прошло, как один день. Автор перечитывает наново эти убогие откровения престарелого графомана, извлечённые из глубин жёсткого диска, и невольная улыбка посещает его. Улыбка скорби по утерянному разуму, или простому житейскому расчёту.
«Позвонила Анна. Вечно не вовремя. - Папа, привет. - Ну, привет... - Ты что, спишь? - Почему? - хотя, действительно, спал. - Или опять твоё пиво? - На что? - хотя, как раз, вчера было на что. И было пиво. Это сегодня не на что. Автоматическое враньё. Не отпускает ощущение сброшенной ответственности. Никак не отпускает. - А в чём дело? Чем обязан такой заботой? - Сегодня Песах, не забыл? Хаг самэах! - Не забыл, - забыл, конечно. А кто напомнит? И календаря не держу, - летят мои денёчки мимо, посвистывают, отматывает счётчик путь к пределу, - Хаг самэах. Ты одна? - Одна. Вот в чём дело. Дружок, судя по всему, временный, на праздники к родителям подался, а её - побоку. Есть такая манера с гоями. - Не грусти. Я тебя люблю. - Я тоже тебя люблю, папа. Пока. Бай. - Бай, - вот уже и «бай». Упал в подушку, изучил рисунок плесени и разводов на влажной от дождей стене, нафантазировал сюжеты от Босха. Поймал себя на дебильной улыбке, подскочил. Ого! Уже час дня! Рыжий потянулся, подал голос, спрыгнул с кровати, сел к кормушке, заорал. Привёл день в обычный оборот. Нормальный ход после ночного загула у компа с «Туборгом» под унылую мелодию запоздалой весны. Апрель, а на Кармеле вой ветров, нудные дожди и слякоть. Хлюпающий, ржавый пейзаж. Слёзы иудейских пророков. Где-то там, наверху, прорвало и течёт. Осевшие на ночь облака, утром вздуваются под ногами, цепляясь за скалы, выползают наверх, взвиваются над непросохшим лесом и, погрохотав, обрушивают новые потоки. Редкое солнце до убежища моего пробивается с трудом, ненадолго, путаясь и застревая в густом, вечнозелёном беспорядке. Рыжий недоволен. Возвращается с прогулок и разборок мокрый, грязный, мрачный. Закусит, - под рефлектор, обсохнет, и ко мне, на колени. Крутит башкой вслед за курсором, тексты вычитывает. А я ему помогаю, путаясь в минувшем».
Вот так же, в апреле... Год Автор уже не помнит. Давно это было, при махровом строе. Впрочем, все они махровы, если оглянуться назад и трезво оценить по какую сторону баррикад ты находился. Дело не в этом. Автор переживал короткий промежуток жизни, когда очередной жестокий роман нанёс ему, казалось, незаростающие раны, и он зализывал их в лёгких увлечениях во время путешествий. Да, в том апреле, это была холодная, набрякшая от бесконечных дождей, Москва и суетливая беготня-толкотня в ней по богемным тусовкам, напоминающая, по трезвой оценке, бурные потоки из лужи в лужу. Когда же надоели эти оголтелые сборища черни, и истончился кошелёк, выяснилось, на одно похмельное утро, что в билете назад указано завтрашнее число. А заодно, со стыдом вспомнилось, что не исполнена просьба (теперь он не помнит, чья, именно) передать небольшую посылочку бывшей подруге. И адреса сейчас не помнит, - гостиница «Украина» из окна видна была. Помнит, что искал долго и с больной головой, естественно. - Здравствуй, - без удивления и без робости встретила его серая мышка с огромными горячими глазами, - проходи. Плащ, - сюда, разувайся, вот тебе тапки. Проходи, грейся. Ни имени, ни намёка на смущение, - как будто так, каждый день. - Ты меня забыл, - утвердительно спросила хозяйка скромной, но аккуратной квартирки, - я Лена Пушкина, в картинной галерее работала. Вспомнил? Каталог твоих картин кто составлял? Ну? - А, да-да, - он с трудом выцарапывал из памяти ту подпольную выставку своей бездарщины, и тщательную, до скрупулёзности, девицу, - да-да, Леночка, помню... - ни черта он не помнил из тех канувших, вместе с надеждами, лет. На кухне его ждали, - скромный ужин, бутылка, - ох, как кстати, - «Саперави», непринуждённые воспоминания, и отчаянное, в конце концов, признание, - Как я была влюблена в тебя тогда! Но ты никого вокруг себя не замечал. С головой был в своей живописи. - А сейчас? - вырвалось у него, само собой, невольно. - А сейчас я замужем, - огорошила она, - фиктивный брак для прописки в этом проклятущем городе. И возникший, было, энтузиазм погас, а ужин стал комом в горле. Дальнейшее из памяти ушло. Осталось только неловкое топтание в прихожей и отчаянный её вопрос, - Ну, куда же ты? Ночь уже... Не спрашивайте, что потом произошло, вспомните молодость... Там... без подробностей, но каждый раз, в Новый Год, он ловит этот рязановский, в общем-то, сусально-сентиментальный фильм и отчаянный возглас Брыльски, - Ну, что же вы делаете?! - Живём в промежутках от глотка до глотка, от вдоха до выдоха.
«Апрель, по статистике, собрал круг знаменитых, великих. Овны - винторогие любимцы славы и женщин. И я в их ряду. Только я не любимец, я - любитель. Итак, день рождения. Шестьдесят два. Теперь буду сообщать интересующимся, - шестьдесят три. Всю жизнь прибавлял себе год. Не хватало внутренней весомости, вот и... Потом вошло в привычку, а теперь не открестишься. Шабат. Тишина. Утро в окне шевелится серое, влажное, робкое. Что делать после бессонной ночи? Спать? Место занято. Рыжий колобродил всю ночь, явился мокрый, рваный, наелся и храпит уже на подушке, вверх брюхо развернув. А меня верная бессонница не отпускает. Заряжаю прогулку вдоль ave Moria по верхушке Кармеля в сторону бодрой фаллической композиции университета (между прочим, Оскар Нимейер нахулиганил). Бреду мимо дремлющих зарослей и спящих вилл. Сонные переулки стекают к морю, придавленному тугими мешками облаков. Понурые, потные стада авто, прибитые к обочинам. Одинокий фонтан, пьющая из него лошадь, опрокинутый в клумбу бомж... Суровые бегуны за здоровьем с мокрыми спинами и подмышками, заткнутые и обвешанные паутиной плееров, мобильников, наушников. Каждый норовит отгородиться, спрятаться в нору, в раковину, опустить шторы, поставить забор, навесить замки. Покой всем нужен, уединение. И мне, как всем, особенно после шестидесяти. До университета ещё топать и топать, а я ещё не спал. Поворачиваю назад... Ближе к вечеру будят телефонные звонки. Никто не забыт. География: Новосибирск, Тель-Авив, Беер-Шева, Бней Брак, Рига, Москва, Питер, Дортмунд. Генри Миллер из Парижа электронной почтой: «Улицы заражены гангреной. Вся Европа заражена, и заразила её Франция. Вот чем обернулось восхищение Вольтером и Рабле». Пугает, босяк. Ленивая мандавошка, подаренная ему где-нибудь на Плас Клиши случайной шлюшкой, превращается в его нудном, горячечном воображении в Годзиллу, сметающую все мировые столицы. С тем и засыпаю... А утром, как обухом, - Папа, ты ещё не знаешь? Включи телек. Включаю, - очередной теракт в Нетании. Одним махом, шесть человек и масса раненных. Дело не в количестве и персонах, жизнь каждого бесценна. Дело в том, что решает извечный вопрос, «быть или не быть?» - не принц Датский, не Шарон, не армия и безопасность, и даже не Б-г! Араб, палестинец, исламист, террорист, шахид, правоверный, - назовите, как угодно. Б-г, разве что, тасует колоду и тянет вслепую. Всё на земле Святой ходит обруку, - ненависть и умиротворение, жизнь и смерть».
Всё тот же апрель. Год другой, апрель, всё тот же, - мокрый... На столе две банки «Туборг», пачка бисли, компьютер, хранящий тухлую гниль памяти. Над столом, во всю стену, окно, в котором бессонными ночами, тоска, меланхолия и угрызения. Всё чаще угрызения и больнее. И что же, - спросите Автора, - из всего этого следует? Спросите, и он вам, без дураков, поведает...
«...Следует жить. Шить там-тара-там-тарара из ситца! Да, господа, из чего-нибудь легкого, воздушного, прозрачного, свободно пропускающего потоки света, взгляды и желания... Поднимитесь, сбросьте с себя покрывало сна, «откройте коврики, вытряхните форточки, бег на месте на-чи-най!» И в бега все от инфаркта, в погоню за вечной жизнью! На природу за солнцем, к женщине за любовью! К женщине, как это ни банально. И не обязателен результат, важно само стремление. Потому что, как это ни банально, стремление,- это и есть жизнь! И раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три! Лето, господа, на Кармеле. Наконец-то, лето! Вышло с утречка да брякнуло по кудрявым склонам Хайфы белое еврейское Ярило. К полудню рыжие скалы отдали небу ночную влагу и покрылись матовым мраморным налётом. Мокрые чащи распрямились, поредели, проявили цвета и огласились. Рядом с уличными кафе сочными бутонами распустились фирменные солнечные зонты. А цветочные лавки укрыли от увядания свой нежный, дурманящий товар соломенными шторами. Горластая, вихрастая молодёжь высыпала на улицы и площади во всём белёсом, коротком, мятом, рваном, оголив проколотые пупы и сбитые колени. Белоголовые старушки потянулись в сады, к тенистым столикам, - дымок от кофе, беседа, элегантные жесты. Сонные собаки растянулись под плетёными креслами... А вечером прыснул по листве слепой тёплый дождик. Отразил огни, размыл рекламу, рассыпался, растаял и исчез в плотной душной ночи над Кармелем... Лето, господа, наконец-то, лето. Апрель». 2002-2008 Апрель. |
)
