– Убедительная просьба, – предупредил приятель, – приходишь трезвым и без опоздания! – И бросил трубку.
Предложение приятеля выбило меня из колеи. Я долго сидел у телефона и мучительно раздумывал. Нет, что-то здесь не так. Но что? …
Дело в том, что с Василевским у нас давно был разработан свой эзопов язык. Если он звонил с работы, а рядом находились сослуживцы, или я звонил ему из дома, а за моей спиной назойливо маячила жена, в нашем лексиконе звучали адреса: «Политехнический музей», Ленинка, библиотека имени Ушинского, «Дом книги» на Калининском, Третьяковка, выставка филателистов на Кузнецком… Это означало: встречаемся в закусочной на Самотеке, в пельменной на Люсиновке, в пирожковой на «Тургеневской», в шашлычной на Октябрьской. Летом, в жаркую погоду, договаривались встретиться где-нибудь на воздухе, на Ленинских горах, в укромном месте (подальше от ментов). На этот случай была отработана легенда: перечитать любимых нами Сумарокова, Державина, Тредиаковского…
Если Ариан звонил из дома, его мать Ада Николаевна, женщина наивная и беспредельно обожающая сына, приходила в трепетный восторг от названных имен:
– Ах, был бы жив отец… Как бы он тобой гордился!
У моей жены Людмилы, филолога, кандидата педагогических наук, упоминание имен великих классиков восемнадцатого века, напротив, вызывали яростный протест:
– Циник! – бросала мне в лицо жена-филолог. – Литературный проходимец! Ты не имеешь права тревожить всуе эти имена! Они – предтечи Пушкина!
Я кричал в ответ, что нам с Арианом никто не запретит читать друг другу вслух Тредиаковского и Сумарокова и наслаждаться одами Державина. (На самом деле имена вышеперечисленных пиитов означали следующую версию: на водку денег нет, травиться будем Солнцедаром). Вспыхивал литературный диспут, переходящий в бурный бытовой скандал.
– Никаких встреч с Василевским на Ленинских горах! – заявляла мне жена.
Я запальчиво выкрикивал:
– Долой цензурные запреты! Почему Герцену и Огареву было можно, а нам с приятелем нельзя?!
– Они на Ленинских горах не выпивали! Они давали клятву!
– И мы дадим друг другу клятву.
– Какую клятву?! – жена нервически смеялась. – Завязать с портвейном и перейти на водку?
Оскорбленный в лучших чувствах, я демонстративно бросался к стеллажу, лихорадочно выдергивая с полки предтечей Пушкина. Одно незаметное для жены движение – и на дно портфеля мягко опускались две порожние бутылки, которые я прятал за томиком Тредиаковского. (В те времена, кто помнит, алкогольные напитки продавались исключительно в обмен на стеклотару).
Так, соблюдая суровые законы конспирации (хотя, как видите, случались и провалы), осуществлялись наши частые контакты с Арианом. Помимо вышеназванных шифровок в нашем арсенале имелось много других условных адресов, явок и паролей. Обнародовать сейчас я их не буду, не имею права. По закону срок давности секретной информации истекает только по прошествии пятидесяти лет.
Единственное, в чем ответственно могу признаться, что в нашей подпольной алкогольной практике никаких театров не было. Ни драматических, ни музыкальных. И не только потому, что бытовало мнение, что театр отмирает, что его дни безнадежно сочтены и очень скоро его окончательно убьет кино. На этой смелой версии тогда настаивали многие, вспомните хотя бы кинорежиссера Михаила Ромма.
Я не любил театр еще и потому, что в детстве получил тяжелую эстетическую травму, от которой не оправился до сих пор. Среди многочисленных соседей нашего двора жила ведущая актриса ТЮЗа Александра К., а для обитателей нашего двора – просто Шурочка. Правда, было Шурочке уже под сорок, но об этом официально знали только паспортистка ЖЭКа и начальница отдела кадров детского театра. Все остальные, конечно тоже знали, но не хотели в это верить. Шурочка была стройна, легка, красива и, как многие актрисы, симпатично легкомысленна. Она имела четырех мужей, изменила пятому и в результате снова разошлась. Но при этом не только не грустила, а напротив – заливчато смеялась: «Ай, оставьте! Будет утро, будет муж…». И действительно, по утрам она редко просыпалась в одиночестве.
Шурочка была из тех натур, которые не переносят вакуума, будь то сцена, репетиция, собрание, худсовет, заседание профкома или ее широкая двуспальная кровать. Часто, просыпаясь после загульной артистической пирушки и обнаружив у себя в постели молодого незнакомого мужчину, она с любопытством смотрела на него и вдруг цитировала Пушкина: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» И произносилось это так непринужденно, так легко и весело, что им обоим сразу хотелось петь. И они, действительно, взявшись за руки, в постели, начинали петь. Дуэтом.
Говорили, что на гастролях то ли в Сызрани, то ли в Чебоксарах, то ли в Сыктывкаре у нее родился сын. Сынка назвали Гришей. Шурочка тогда была задействована в трех ответственных спектаклях, и Гришеньку до конца гастролей пришлось оставить у какой-то женщины в деревне. Ни имени кормилицы, ни названия деревни, ни района, ни области Шурочка не помнила.
Шурочку любили все. Но я любил ее сильнее всех. Мне тогда исполнилось двенадцать лет, я учился в пятом классе. Я ходил на все ее спектакли. «Ромео и Джульетту» не пропустил ни разу. Это была лучшая Джульетта за всю историю театра. Во всяком случае, так мне тогда казалось . Когда Шурочка, отравленная ядом, медленно оседала на подмостки сцены и в мучительных конвульсиях тихо угасала, я, не в силах сдерживать рыдание, выбегал из зала.
Я запустил учебу. Маму часто вызывали в школу. Меня таскали к завучу по фамилии Рябуха. На Совете класса грозились исключить из пионеров. Отец бил меня пластмассовой линейкой и счетами с деревянными костяшками (отец служил бухгалтером на районной продуктовой базе).
Я стоически молчал, не проронив ни слова. О моей любви не знал никто. Я мечтал только об одном: скорее кончить школу, поступить в театральный институт, а затем выйти на подмостки ТЮЗа, чтобы сыграть Ромео. Возлюбленного Шурочки. Я не учел только одного: мой путь к Ромео займет не менее одиннадцати лет. Шурочке-Джульетте стукнет пятьдесят. Но об этом я тогда не думал. Я бредил Шурочкой.
И вот как-то раз я случайно подслушал разговор актрисы с соседкой тетей Аней. Шурочка доверительно сообщила тете Ане, что давно, чуть ли с первого замужества, страдает газами желудочно-кишечного тракта. Что газы мучают ее настолько, что она едва дотягивает до финальной сцены шекспировской трагедии. Так вот откуда у Джульетты эти страшные конвульсии в конце спектакля – обожгла меня шальная мысль.
Я проболел всю вторую четверть, прихватив зимние каникулы и начало третьей четверти. Ни участковый врач, ни узкие специалисты не могли определить мою болезнь. Жизнь для меня лишилась смысла. Юная Джульетта с пучащими газами в одно мгновение превратилась в старуху Изергиль.
С тех пор театр я возненавидел.
Эту историю я так подробно рассказал только потому, чтобы стало ясно, насколько дико прозвучало предложение приятеля отправиться в театр. В довершение добила оскорбительная фраза друга: «Приходи трезвым и без опоздания». После мучительных раздумий я перезвонил приятелю:
– Ты действительно намылился в театр?
– Вполне, – ответил Ариан и загадочно спросил, – хочешь познакомиться с гестаповцем Щегловым?
– Какой еще гестаповец Щеглов?!
– Тот самый, который, прикинувшись страховым агентом, выпытывал у русской пианистки Кэт – кто отец ее ребенка.
– А что он делает в театре? Тоже страховой агент?
– Он актер.
– А ну дыхни! – приказал я Ариану.
– Да я трезв с семи утра! – взорвался Василевский. – Пойми, Щеглов играл гестаповца в «Семнадцати мгновениях весны», а сейчас играет в «Беге»!
– Но какого черта он оставляет нам билеты?
– Объясню при встрече, – оборвал меня приятель. – Все, пока! И не забудь предупредить жену!
Я перезвонил Людмиле на работу, начал сбивчиво рассказывать о страховом агенте (по совместительству гестаповце), о русской пианистке Кэт, о булгаковской премьере. Жена нервно рассмеялась:
– Уж лучше отправляйтесь на Ленинсктие горы декламировать Тредиаковского!
– Но мы действительно идем в театр!
Жена бросила трубку. Я снова позвонил:
– Обещаю: когда вернусь, перескажу спектакль до единой реплики.
– Можешь вообще не возвращаться, – ответила жена, и в трубке вновь раздались частые гудки.
На душе было омерзительно. Я проклинал Ермоловский театр с его булгаковской премьерой, гестаповца Щеглова, цензуру, зачем-то разрешившую спектакль, проклинал приятеля, затеявшего всю эту чехарду.
Но, так или иначе, в театр я поехал, все еще надеясь, что затея Ариана на деле обернется неуклюжей шуткой.
Я безошибочно нашел закусочную «Марс». Рядом с «Марсом» толпились люди. Интеллигентность публики убеждала в ее полной непричастности к закусочной. Все были заняты поисками лишнего билетика. Это были театралы.
Так вот она какая – театральная Москва, подумал я, с жадным любопытством всматриваясь в лица.
Через несколько минут в толпе я обнаружил Ариана. Отыскать его было нетрудно: всем своим обликом он резко выпадал из общей массы театрального бомонда.
Протискиваясь сквозь бурлящую толпу, Ариан настойчиво повел меня к окну администратора. Я все еще сопротивлялся, просил приятеля одуматься, предлагал закончить этот цирк. Но Василевский был неумолим.
– Запомни этот день! – укоризненно стыдил меня приятель. – Через много лет ты о нем расскажешь внукам. Они будут завидовать тебе.
Пригнувшись к окну администратора, Ариан громко произнес:
– Я Василевский Ариан Кузьмич!
Прозвучало это так, как если бы он был не Василевский Ариан Кузьмич, а Станиславский Константин Сергеевич.
– Да-да, – угодливо откликнулся администратор. – На ваше имя оставлен пригласительный билет на два лица.
Ариан пригнул меня к окошку и предъявил администратору мое лицо.
– Артист Щеглов просил вам передать, чтобы вы не беспокоились, – сообщил администратор. – Он вас обязательно найдет.
– Послушай, – спросил я Ариана, – откуда взялся этот страховой агент? Где ты мог с ним познакомиться?
– Не помню. На чьем-то дне рождения.
Прозвенел звонок. Мы медленно направились к контролю. Десятки рук тянулись к нам, вымаливая лишние билеты. Называли астрономические цены. Один фанат даже сорвал с себя замшевую куртку, предлагая за билет. Мы стоически сопротивлялись.
И тут, перед тем как протянуть билеты контролерам, мы вдруг, не сговариваясь, встали. Я испытующе посмотрел на друга:
– Решайся, Ариан! Еще не поздно…
Ариан молчал.
Я продолжал настаивать:
– Махнем билеты, закатимся в «Казбек». Ну же!
Прозвенел второй звонок.
– Молодые люди, вы заходите? – нетерпеливо спросила контролер.
Василевский встрепенулся, его скулы побелели, губы стали жесткими, в глазах мелькнули злые огоньки.
– Да, мы заходим, – решительно ответил он.
Сделав над собой последнее усилие, Ариан протянул старушке-контролеру влажный скомканный билет – свидетельство неимоверных внутренних борений.
Через секунду все было кончено. Оторван контрольный корешок, и входной билет, за который только что я мог заполучить сверхмодную замшевую куртку, в одно мгновение утратил цену.
Тяжело вздохнув, я вслед за Арианом медленно вошел в фойе.
У нас оказались прекрасные места: партер, самый центр второго ряда. Хотелось поскорее сесть, откинуться на спинку кресла, прикрыть глаза, забыться от недавно пережитого. Но, не успев расслабиться, мы услышали конфиденциальный шепот сидящей рядом дамы в дорогом вечернем платье.
– Обычно здесь сидят работники горкома партии, – доверительно зашептала дама. – Вы, молодые люди, из комсомольских органов?
– Мы из Госстраха, – раздраженно ответил Ариан.
Тут стала гаснуть люстра, в зале наступила тишина и сделалось темно. Сцена тоже была объята мраком. Так продолжалось несколько томительных минут. Ариан глухо проворчал:
– Пробки, что ли, выбило у них?
На нас неодобрительно зашикали.
– В зале есть электрики? – спросил я голосом идиота – переростка.
И тут со сцены, из темноты, донесся хриплый – то ли простуженный, то ли прокуренный, то ли с перепоя – голос. Слов не разобрать, но голос был противный. Ариан прислушался:
– По-моему, это Щеглов…
Наконец темноту пробил слабый луч софита, выхватив на сцене скупо освещенную свечами внутренность монастырской церкви. Неверное пламя вырвало из тьмы конторку, в которой продаются свечи, широкую лавку, окно в решетке, лик святого и группу серафимов с поднятыми крыльями.
Озираясь по сторонам, на авансцене появилось существо мужского пола, в буденовке и с фонарем в руке. Вглядываясь в зал, буденовец, без всякого энтузиазма, глухо произнес:
– Начинаем о революции рассказ…
– Щеглов! Это Щеглов! – воскликнул Ариан.
Я пригляделся к буденовцу Щеглову. Узнать в нем страхового агента из «Семнадцати мгновений» было невозможно, хотя что-то гестаповское настойчиво проглядывало.
Буденовец размахивал «летучей мышью» и со сцены уходить не торопился. Приставив козырьком ладонь ко лбу, он упорно вглядывался в зал. Взгляд его блуждал по лицам зрителей первых трех рядов.
Сидя в двух шагах от сцены, я услышал, как за кулисами кто-то приглушенно прорычал:
– Щеглов, покинь площадку!
Но Щеглов не уходил, продолжая вглядываться в зал.
Ариан пригнулся и, прикрыв лицо рукой, с опаской прошептал мне:
– Он ищет нас.
– Зачем?
– Не знаю, но догадываюсь…
Я тут же вспомнил слова администратора: «Щеглов просил вам передать, чтобы вы не беспокоились. Он вас обязательно найдет».
Тем временем буденовец все ближе приближался к краю сцены, рискуя оказаться в оркестровой яме. Мне стало жаль Щеглова:
– Ариан, пожалей буденовца, не прячься. У него могут быть большие неприятности.
Меня поддержала дамочка в вечернем платье:
– Молодой человек, прислушайтесь к товарищу. Вы рискуете сорвать премьеру.
На нас зашикали из соседних кресел:
– Привстаньте! Пусть он вас увидит!
Щеглов продолжал настойчиво размахивать «летучей мышью».
Ариан нехотя привстал и махнул буденовцу рукой.
У того на загримированном лице вспыхнула счастливая улыбка. Щеглов расправил плечи, стянул с головы буденовку и вытер ею пот со лба. С харкотинкой прокашлялся и зычным голосом горлана-главаря произнес свою единственную реплику:
– Начинаем о революции рассказ!
– Давно бы так… – проворчали сзади.
Прихватив фонарь, буденовец сдвинулся на задний план.
На сцену дали слабый свет, и тут же появились силуэты действующих лиц: Серафимы, Голубкова и химика Махрова. На скамейке, под попоной, лежал генерал Чарнота, изображая роженицу Барабанчикову.
Спустя некоторое время на сцене обозначился монах. Задув все свечи, кроме одной, он испуганно обратился к персонажам пьесы:
– Отец игумен спрашивает, документы ли у вас в порядке, господа честные?
Серафима, Махров и Голубков достали документы. Роженица Барабанчикова из-под попоны высунула слабеющую руку и положила паспорт на свой огромный выпирающий живот.
И тут послышалось бренчанье шпор и громкие шаги. На сцену вихрем влетел красный командир полка товарищ Баев. Его короткий полушубок был забрызган грязью.
– У, гнездо! – выругался Баев. – Ты, святой папаша, где винтовая лестница на колокольню?
– Здесь, здесь, здесь… – Монах в страхе попятился назад.
Баев подозвал буденовца Щеглова:
– Посмотри!
Тот только этого и ждал: прихватив фонарь, он тут же смылся в боковую дверь.
– Был огонь на колокольне? – пытал монаха командир полка.
Тот залепетал:
– Что вы, что вы, какой огонь!
– Шпионы! Я вас всех поставлю к стенке! – грозился Баев. – Генералу Черноте махали фонарями?
– Господи, да что вы! – монах перекрестился.
Вдруг я увидел, как с правой стороны от сцены чуть сдвинулась портьера, скрывающая боковую дверь зрительного зала. Дверь осторожно приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась мужская волосатая рука с зажженным фонарем. Слабый отблеск фонаря выхватил из темноты лицо… буденовца Щеглова. Сначала я подумал, что это режиссерские изыски, поиск новых театральных форм. Но, приглядевшись, понял: что-то здесь не так. Поведение Щеглова вызывало подозрение: фонарь в его руке то исчезал за шторой, то появлялся вновь. Я толкнул Ариана в бок и кивнул в сторону портьеры:
– Смотри, он подает сигналы.
Взгляды Ариана и Щеглова встретились. Фонарь в руке буденовца призывно заплясал.
– Он зовет на выход, – прошептал я другу.
– Вижу…
Ариан попытался отмахнуться от буденовца, но не тут-то было. Тот демонстрировал упрямство, сравнимое разве что с большевистским фанатизмом. Он так размахивал горящим фонарем, что ненароком мог поджечь портьеру.
– Вставай, пошли. Он не отвяжется. – Ариан поднялся. Я за ним.
Мы пробирались к выходу, спотыкаясь о мужские и женские колени, отдавливая ноги, валились на чью-то грудь, руками упирались в чьи-то плечи, дышали в чьи-то лица. Мужчины под нами тихонько матерились, женщины стонали.
Не успели мы выскользнуть в фойе, как Щеглов, не говоря ни слова, потащил нас к выходу.
На улице прохожие от нас шарахались. И было от чего. Давненько москвичи не видели на улицах столицы буденовца, да еще с зажженным фонарем.
Выскочив на тротуар, Щеглов тут же скрылся за соседней дверью. Мы бросились за ним и оказались, как вы конечно догадались, в «Марсе». Только здесь, в закусочной, беглый красноармеец перевел дыхание.
Я был счастлив столь неожиданным развитием событий. После зрительного зала вдруг оказаться возле барной стойки! Виду я, конечно, не подал, но Щеглов тут же разгадал во мне родственную душу. Отставив в сторону фонарь, дружелюбно протянул мне руку:
– Виктор.
Я искренне пожал ее, назвался.
– Мужики, – сказал Щеглов, – я свободен до конца спектакля. Появлюсь в финальной сцене. Времени у нас навалом. Так что посидим, оттянемся. Обсудим пьесу.
– Которую мы оба не читали, – усмехнулся Ариан.
– И хорошо, что не читали! – воскликнул дезертир-актер. – Я вам так ее перескажу, что ни одному Булгакову не снилось. А в антракте Чарнота забежит, Голубков заскочит. Я вас Хлудову представлю. Вы его не бойтесь. Это он на сцене страшный, а в жизни мировой мужик. А хотите, Люську с Серафимой позовем, – уговаривал Щеглов.
У меня внутри все оборвалось. Да разве мог я когда-нибудь мечтать, что встречусь за одним столом с персонажами Булгакова?! Вот только жаль, жена Людмила не поверит.
Уговаривать нас долго не пришлось. В уголке мы заняли свободный столик.
– Столик наш, ермоловский, – пояснил Щеглов. – Располагайтесь, не стесняйтесь.
Оперативно подошла официантка, молодая симпатичная блондинка. Мило улыбнулась, поздоровалась.
– Между прочим, тоже Серафима, – Щеглов по-свойски огладил официантку по ее добротному бедру. – Знакомься, Сима, это – наши.
– А вы что, у нас ни разу не были? – удивилась Серафима.
– Были как-то раз… – Я замялся. – Только смутно помним…
– Это, мальчики, случается, – рассмеялась Серафима и деловито спросила у Щеглова:– Сегодня ты надолго?
– До конца спектакля. У меня в финале одна единственная реплика.
– Слава Богу! – обрадовалась Сима. – Хотя бы раз нормально посидишь. Ну, отдыхайте, мальчики. Я мигом.
Пока Серафима бегала в буфет, Щеглов конспективно ознакомил нас с содержанием премьерного спектакля. После первых трех разгонных рюмок мы с Арианом уже не только освоили сюжет и знали режиссерскую трактовку, но и ознакомились с кругом главных персонажей. А после пятой рюмки дошли и до массовки.
Смутно, но припоминаю экстравагантное появление Чарноты. Закутанный в ту самую попону, под которой он прятался в начале первой сцены на скамейке в монастырской церкви, он стремительно влетел в кафе и лихо сбросил свой маскировочный театральный реквизит. Сейчас он был в черкеске с серебряными генеральскими погонами, с револьвером в кобуре.
– Здравствуйте, гусары, здравствуйте, донцы! – закричал Чарнота, направляясь к нашему столу.
Мы с Арианом дружно встали.
– Кто такие? Почему не знаю? – наигранно сурово спросил Чарнота.
– Они со мной, – сказал Щеглов. – Я их на премьеру пригласил.
– Почему они не в зале? – удивился генерал.
Я отшутился:
– Бежим от красных, в Крым.
Чарнота смачно рассмеялся:
– От красных и на «Марс» сбежишь! Не так ли, господа?
– Так точно, ваше превосходительство! – отрапортовал буденовец Щеглов.
– Садитесь, господа, – Чарнота подозвал официантку. – Серафима, мне сто граммов коньяка!
Серафима удивилась:
– Отчего так мало?
– На двести не имею права. Роль сегодня у меня большая. Вот, на пять минут сбежал с антракта.
Тут из-за соседнего стола поднялся сухонький опрятный старичок, слегка нетрезвый, и направился к Чарноте.
– Гриша, ты меня не узнаешь?
– Мишка! Друг! – закричал Чарнота. – Амур-могила, белый гроб! А мне говорили, что ты в Кременчуге играешь, в городском театре. – Чарнота обнял старика.– Господа, прошу любить и жаловать! Миша Владиславский, великий лицедей!
– Был лицедей, теперь лакей. – Владиславский горестно вздохнул. – Служу вахтером в банном комбинате. Выгнали меня со сцены, Гриша.
– Что случилось? Ведь ты играл такие роли!
– Играл, да видно заигрался. Накануне Колчака играл, а на следующий день – Буденного. А возраст, Гришенька, уже не тот. Ну, я и перепутал тексты. Из моего Буденного такая белогвардейщина поперла, что с перепугу у меня усы отклеились.
– Амур-могила, белый гроб… – простонал Чарнота. – К стенке не поставили?
– Бог миловал, а зять подсуетился. Достал в психушке справку, что я на почве лицедейства окончательно свихнулся.
– Помогло?
– Слава Богу, помогло. Только выгнали из партии и пожизненно лишили сцены. С поражением в правах.
– В каких еще правах? – не понял генерал.
– Во всех. Вплоть до запрета на работу в драмкружках и в выступлениях на детских елках.
– Да, уж лучше к стенке… – мрачно процедил Чарнота. – Опасная у нас работа, Миша. Рисковая.
Я тут же вспомнил Шурочку, великомученицу сцены. Мою первую и безответную любовь. Где она теперь, болезная? Кого играет? Все еще Джульетту? А почему бы нет? В каком-нибудь Кременчуге. Если ее, конечно, тоже не лишили сцены. Мишу – за склероз, Шурочку – за газы.
Я еще раз убедился в своем личном неприятии театра. Прав Чарнота: театр – вещь жестокая.
– Ты-то как? – спросил Владиславский у Чарноты. – Слышал, ты в Ермоловском играешь, в «Беге»? Поздравить можно?
– С чем поздравить, Миша?! – Чарнота горько отмахнулся, выпил рюмку коньяка, занюхал Георгиевским крестом. – Твой Буденный, сволочь красная, режет сейчас у нас тылы, от Крыма отрезает.
Чарнота помолчал, потом решительно добавил:
– Драпать нужно, господа. И чем скорей, тем лучше. Лично я в третьем акте в Турцию подамся. На тараканьи бега.
Чарнота исподлобья оглядел присутствующих и глухо произнес:
– Предлагаю выпить. Стоя и не чокаясь.
На девятой рюмке в «Марсе» появился новый персонаж. Плохая солдатская шинель, по-бабьи подпоясанная тонким ремешком, суконные погоны с генеральскими зигзагами, грязная защитная фуражка. Болезненно худой, лицом совершенно белый, точно кость. Весь облик генерала возбуждал глубокий страх.
– Хлудов! – шепнул Щеглов. – Командующий фронтом.
В «Марсе» воцарилась тишина.
Генерал четким шагом подошел к нашему столу, полой шинели смахнул со стула крошки, сел.
Щеглов тут же налил ему коньяк, придвинул бутерброд с вареной колбасой. Хлудов брезгливо отодвинул колбасу и молча выпил. Решительно поднялся.
– Пора, Чарнота. Антракт кончается, – и направился к двери.
– Амур-могила, белый гроб… – Чарнота махнул еще одну рюмашку и, набросив на себя для конспирации попону, побежал за Хлудовым.

…Домой я возвратился за полночь. Людмила не спала. С каменным лицом, не проронив ни слова, она в упор смотрела на меня.
Я был серьезно пьян.
– Люда… – я подошел к жене, приобнял ее за плечи и тихо произнес: – Крепись, родная. Мы только что отдали Крым…

 E-mail Address: Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.