EN
Старый сайт
Документы времени
Все, что сейчас откроется нашему взору, будет узнаваемым и близким сердцу: и бесконечное пространство лесов, и напитанные влагой луговины, и причудливые изгибы скромной речушки, потерявшейся в осоке, и предутреннняя тишина, еще не разбуженная птицами и солнцем..
.И в то же время, во всей этой осязаемой реальности поселится неосознанная до конца неправдоподобность, иллюзорность. Перед нами откроется затерянный мир, загадочный и непонятный.
...Из вязкого тяжелого тумана, слоящегося по земле, вдруг выныривает невесть откуда взявшаяся змейка узкоколейки. Она появляется внезапно, как мираж, и так же внезапно исчезает. То ли в тумане, то ли в высокой траве, то ли вообще в реальности этой жизни.
Но нет, вон за тем березнячком она материлизуется вновь. Но, просуществовав всего несколько метров, снова пропадает.
Что за узкоколейка? Зачем она? Откуда и куда? Иллюзия? Примета забытой жизни? Да нет...1.
Послышался сиплый надсадный гудок, и вот из тумана выполз махонький тепловозик. К нему прицеплен такой же пассажирский вагончик - допотопный, потрепанный временем. Медленно, будто наощупь, гремя сцепкой и переваливаясь с боку на бок, этот поездок упрямо пробивается вперед, сквозь туман, сквозь лес, серез болотца и овражины. И так до первой и единственной на его пути стрелки. Здесь он остановится. Сцепщик спрыгнет с подножки на траву, провалившись по самую грудь, потянет на себя рычаг.
Здесь же, и шагу ступать не надо, грибы на ядреных ножках, заросли малинника рядом. Сцепщик, направляясь к стрелке, всегда прихватит корзину - и грибов наберет и букет зверобоя нарвет. Потом подойдет к ближайшему столбу, достанет из кармана телефонную трубку и ткнет штекером прямо в столб. Так кажется со стороны. Приложит трубку к уху:
-Катя, это Крюков. Ну как у вас там? Ну и ладно.Я со стрелки говорю. Тебе грибков набрать? Тут подберезовиков прорва. Не хочешь? Ну гляди. Пошукаю в Ляпино. Там лисички были давеча. Ну пока, не скучай без нас. Поехали мы.
И пошли-поползли дальше. И так все сорок пять минут, а то и час и больше. Пока не обозначатся в тумане расплывчатые очертания каких-то деревянных построек, прячущихся в сосняке. Все, приехали.
Несколько бревенчатых двухэтажных домов, по два подъезда в каждом. Старых-престарых, черных от времени, от дождей и снега, от ветров и солнца. Дома, точно памятники на могилах - безмолвные, мрачные. Многие окна заколочены досками. Торчат из крыш, затянутых мхом, печные трубы, точно на пепелище. Тишина стоит такая, что крикнуть боязно. Вокругт ни души. Жутковато - от отсутствия хоть какой-нибудь приметы жизни.
Брошенное поселение, каких немало нынче раскидано по русской земле? Результат жестокого разора? Последствие беды, неожиданно свалившейся на этот тихий, Богом забытый уголок? Но тогда зачем сюда приходит поезд?...
Прислушайтесь, замрите, и вы все-таки услышите живой звук. Он исходит из крайнего строения. Из одного из двух "подъездов", если можно так назвать покосившуюся дверь, будто намертво вросшую в дверной проем под нависшим, разбухшим от сырости зелено-мшистым козырьком. Из-за двери слышится какая-то слабая возня, кто-то натужно борется с металлом. Скрежет, глухой удар по железяке, и дверь, наконец, чуть вздрогнула, подалась вперед и с отчаянным скрипом растворилась.
На пороге показалась древняя старушка в белом платочке на седой голове, в старой кацавейке неопределенного цвета. Несмело переступила через порог, прищурилась на Божий свет, огляделась. Ржавый увесистый шкворень, служивший ей дверным запором, поставила в уголок темного затхлого тамбура, зияющего черной дырой на фоне мглистого утра. Взяла в руки детское ведерко и нетвердой походкой направилась к старенькой колонке метрах в трехстах от дома.
Туман постепенно оползает, тает, обнажая аккуратную зеленую полянку и невысокий стожок посередине. Открылся стожок, и рядом с ним, на растеленной рогожке, обозначилась еще одна живая фигура - такая же древняя старушка, как и та, что мы видели только что. Сидит себе на рогожке и то ли венок плетет, то ли букетик подбирает из росных колокольчиков и иван-чая. А рядышком - коза с задумчивыми мечтательными глазами. Коза доверчиво ластится к старухе, выщипывая из ее рук травинку за травинкой. Старуха ласковой рукой гладит ее и тихо мурлычет какой-то незамысловатый, простенькй мотив.
Из сараюшки, вросшей в землю, старик выводит на белый свет допотопный велосипед. Одна нога у старика живая, а вместо другой - деревянная култышка. Живой ногой он становится на педаль, а деревянную култышку лихо перебрасывает через раму. Велосипед ходит под ним, выписывает вензеля, но все-таки катит по еле приметной тропинке, туда, к лесу.
Где мы? Что за живые души, забытые Богом, повыползали из щелей?
-Мы тутошние, - поясняет старушка. Та самая, что боролась с закрытой на ржавый шкворень дверью, а сейчас возвращается с ведерком воды. - Сорок лет тутошние. Из разных областей посланы. Торф добывать. Торфушками прозываемся. Так и живем здеся.
Баба Нюра Селиванова ставит ведерко на приступочек возле стены. Все ее жилище - темный коридорчик и махонькая комнатка. Облупившийся потолоток угрожающе провис, весь в порыжевших сырых разводах. На стенах с линялыми обоями наклеены рекламные плакаты кинофильмов. В уголке - иконка.
-Одна я на весь дом осталась. Страшно. Потому - как ночь, запираюся железякой. А чего запираюсь?.. - баба Нюра сама над собой насмехается и горестно машет рукой. - И живности у меня никакой не осталось. Был кот Матвей, да и тот убег. Я на него не серчаю. Как тут жить ему? Кот тепло любит и уют. Вот у Дьячковой Натальи, у той коза имеется, Манька. А у меня никого. Да ведь вру, старая. Две крысы живут со мной. Я сначала больно боялась их. А теперь ничего, пусть живут. Привыкла. Все веселее. А раньше у нас и вправду весело было. Ох и весело!... Песни пели.
-И сейчас помните?
-А как же, помню.
-Споете?
-Сейчас... - баба Нюра долго молчит. И вдруг, прижав уголок косынки к глазам, начинает плакать.
2.
Живут в этом поселении человек шестьдесят. А если точнее - пятьдесят семь. Семнадцать мужчин и сорок женщин. В основном пенсионеры. Хотя есть и четверо работающих. Но эти приехали сюда , "на торф", лет пять-семь назад. Раньше торфяные поля были совсем близко, сразу за околицей. А теперь далеко. Туда транспортом возят.
-Я сама воронежской считаюсь. Да когда это было?! Сюда девчонкой приехала, шестнадцати не было. В одна тысяча девятьсот сорок седьмом году. Отец помер, мать померла. Старший брат на фронте погиб, средний брат - тоже. Одна осталась. С двеннадцати лет скотину пасла. Сюда подалась, на торф... - рассказывает смуглая, точно цыганка, Екатерина Петровна Кострова. - Здесь и замуж вышла за Вячеслава Алексеевича. Нарожала шестерых. Все пупки их здесь. Только свой в Воронеже оставила. Все - девочки. Был мальчик, погиб. В четырнадцать лет дровами придавило - поленица на него обрушилась...
Екатерина плачет. Сидит, широко расставив крепкие загорелые ноги. Руки такие же загорелые, крепкие, в подоле держит. Рядом с ней муж, Вячеслав, кажется еще тщедушнее. Маленького росточка, сухонький, узкоплечий. "Беломорины" изводит одну за другой.
Они сидят рядышком, на койке, застеленной пикейным одеялом. Екатерина вспоминает, а Вячеслав слушает, смотрит на жену добрыми голубыми глазами, во всем с ней соглашается, не перебивает. Только папироски меняет.
Сидят они в маленьком рубленом домике, который покоится на широченных полозьях, - чтобы можно было этот домик перевезти куда хочешь, где сердцу любо. Хошь - возле самого леса поставь, на опушке, хошь - на бережку небольшого пруда, который здесь же, неподалеку.
Домик этот, "путешественник", срубил сам Вячеслав. Невмоготу жить в бараке - тягостно, не по-людски. А тут сам себе хозяин. А что им еще надо? Газовая плитка с баллончиком, лампа "летучая мышь", кровать да стол. Да еще корову держат. Одну на все поселение. Всех молоком поят. Вот и "путешествуют" с одной поляны на другую. Дед да баба, да корова "Зорька", да еще бычок Миша с белой отметиной на лбу.
-Тогда, сразу после войны, сюда на торф много народу подалось, - вспоминает Катерина. - Торф тогда стратегическим сырьем считался - топливо для тепловых электростанций. Приехали сюда рязанские, тамбовские, воронежские, ярославские. Разные все были, только в одном единились - молодые все. До тысячи душ приезжало. Это с мая по ноябрь. Потом те, которые сезонные, уезжали. А человек двести оставалось. Так и пустили здесь корни. Обжились, отстроились...
У каждого в заветном месте хранятся старые фотокарточки. Нехитрые это, конечно, "архивы", не богатые. Не до фотографирования было тогда. Ды и кому снимать? А все же по две-три, а то и с десяток "фоток" у каждого наберется. Пожелтевшие, наивные снимки тех послевоенных лет. Простые русские лица, неказистые одежки. Снимались на память: на фоне барака, отстроенной бани, на лавочке в полисаднике. Рядом с любимой лошадью. В обнимку с буренкой. Детишек снимали...
Работали зверски, не доведи Господь. А что поделаешь, надо было. Время было такое. Сперва построили в лесу общий барак, столовую, а посередке поляны столб врыли и повесили на него, на самую макушку, горшок-громкоговоритель.
Вот с этого горшка окаянного все и начиналось: в два часа ночи как заведут на полную громкость - "Как задумал старый дед второй раз жениться, думал эдак, думал так, понял - не годится". Значит, все - вставать пора, подъем. Уходили на торфяные поля ночью и возвращались ночью. Канавы на торфу рыли картовые и валовые. Торф - он легкий, как пух, когда просохнет. А так, в земле, тяжелый. Всю жизнь под тачанкой /тачки для первозки торфа/ и провела. Лопата да тачанка, вот и вся техника. Натаскаешься с этой тачкой, сил уже никаких, а тащить надо. Бросишь ее, плюхнешься плашмя в канаву, в самую тать: "Мама, мама! Зачем я сюда приехала?!" А рядом с тобой такая же девчонка тоже в рев. А там и третья заголосила...
По восемнадцать часов в резиновых бахилах, в воде по пояс. А все равно молодые были. Наломаешься на работе, а потом дробить: та-ра-ра, та-ра-ра... Под гармошку. Без песни с работы не возвращались.
В те времена у них было так заведено: какая бригада впереди, в ту и посылали гармониста. Вроде премии за ударную работу. Гармониста держали специально, на штатной должности, деньги за это платили.
Гармони и сейчас у стариков хранятся. И у Простакова, и у Черникова, и у Храпова Ильи.
Простакова Николая тут Лемешевым прозвали. Он, правда, на инвалидности давно, но нрав веселый сберег. Отчаянный мужик, заводной. Если его раскочегарить, и баб соберет вокруг себя, и меха у гармони растянет, и частушки той поры вспомнит. А тут только начни. Частушки посыплются, как из сита мука. У каждой на памяти не один десяток. Рекордсменка среди баб Мария Жукова. "Татарочка", как ее зовут здесь.
На болоте я была,
Всего нагляделася.
У торфушки на макушке
Колесо вертелося...
Мы к конторе подходили
И ногами топали –
Отпустите нас домой,
Сезон мы отработали...
Проводи меня до дома,
Неужель тебе не лень,
Я скажу, тебе запишут
На торфушке полный день...
Борис Илларионович Порошай, ныне тоже пенсионер, в те годы был комендантом торфяного участка. Признается, что выпивал тогда, грешник. Это о нем пели частушку:
Комендант, комендант,
Лохматая шапка,
Кто поллитру поднесет,
Тому и лошадка...
Старые, изломанные тяжелой жизнью люди. Многие – калеки, результат непосильного труда на торфе. Почти все – многодетные. Каждый, рассказывая о детях, непременно подчеркнет: у меня дети хорошие, все в люди вышли.
У тех же Простаковых - четверо. И все сыновья. Все в городах живут. У Порошаев трое, все девочки. Тоже в городах. У Костровой Катерины шестеро. Все в городах.
-Я когда на работу уходила, оставить их не на кого было. Запру на ключ. А жили мы на втором этаже. Так они отворят окошко, веревку спустят и по ней гуськом вниз. Прибегу домой, затемно уже, всех пересчитаю: один, два, три, четыре... Слава тебе, Господи, все на месте, все целы...
Дети у них все хорошие. У бабы Нюры Селивановой - сын, живет в городе. А она здесь - с двумя крысами. Но к нему ни за что не переберется.
-Четверая я у них /"четверая" - значит "лишняя"/. Говорят, через меня все раздоры у них в семье. И опять же - тесно. Их самих - пятеро. Да еще я - довесок, четверая... А сын все равно у меня хороший. Давеча приезжал, все смертное мне привез, все в аккурат. Чтоб было, во что обрядить, как помру. Ты у меня, говорит, не хуже других. Как куколка в гробу лежать будешь, как спящая красавица. Хороший он у меня...
Большой торф в этих краях начался в двадцатых годах. Помните - Шатура-торф? Первая ГРЭС на торфе. Торф - стратегическое сырье. Торф - ударный фронт. Даешь торф молодой Республике!
В семидесяти километрах от Москвы построили первую в России ГРЭС на торфе, которая дала столице ток в тридцать вольт. Построили ее еще в 1914 году. Основатель ее и первый директор - Роберт Иванович Классон. Соратник Ленина по первым марксистским кружкам в Петербурге. Это на его квартире собирался первый марксистский кружок. там же Ленин и Крупскую впервые встретил.
В 1926 гожду поселок переименовали в Электрогорск. ГРЭС и сам городок стоят на берегу большого озера Госьбуж. Тут и сейчас сохранились улочки того времени. Сохранился дом с замысловатой башенкой на крыше - дом Классона.
Торфяные поля занимали огромные территории Московской, Владимирской, Ярославской областей. Торф на топливо шел в Шатуру, Каширу, в Орехово-Зуево, в сам Электрогорск.
До полутора тысяч человек приезжали на сезонные работы в каждый поселок - и в Перютино, и в Ляпино, и в Мележи... И везде был клуб, и поляна для танцев, и стадион. Рождались дети. Пускали на этой Владимирской земле крепкие коорни: бывшие тамбовцы, воронежцы, рязанцы, пермяки...
Приезжали люди на сезон, на два, а оставались на всю жизнь. Владимирщина стала им той малой Родиной, на которой собирались жить всегда...
3
Странное это зрелище... Ходишь по заросшим бурьяном, омертвевшим, полусгнившим осколкам былой жизнии не покидает ощущение, что попал на руины какой-то забытой цивилизации...
Длинный деревянный дом с колоннами времен тридцатых-сороковых годов, кирпичные тумбы с остатками цементной облицовки по обеим сторонам вросшего в землю крыльца.
Просторное деревянное строение с выцветшей надписью "Клуб". Внутри - две сцены. Одна напротив другой. Что за причуда? А ведь, наверное, для чего-то было нужно. Была какая-то необходимость в подобной планировке...
Зеленое поле с сочной травой. О том, что здесь был стадион, можно догадываться по единственным покосившимся футбольным воротам...
Заросший, одичавший фруктовый сад, в котором крапива выше корявеньких полуиссохших деревьев...
Это Мележи. Одно из трех поселений, связанных с торфом.
Длинный деревянный дом с колоннами - большая школа-четырехлетка.
На крылечке соседнего дома сидит пожилая женщина и перебирает старые фотографии. Анна Михайловна Пименова. Она приехала сюда, когда ей было двадцать четыре года. Она и ее муж - Андрей Селиверстович. Она была директором, а он - учителем. Вот и весь педагогический персонал. Учеников было восемьдесят, и все трудные. Родители с утра до ночи на торфе.
Четыре фотографии разных лет. Анна Михайловна - в первые дни ее в Мележах. Молоденькая, чем-то очень похожая на Веру Марецкую в фильме "Сельская учительница". Анна Михайловна - пятью годами позже, с выпускным четвертым классом. На этой фотографии - Андрей Селиверстович и она после вручения им медалей "За доблестный труд". На четвертой, последней фотографии - класс Анны Михайловны накануне закрытия школы.
На этих четырех фото - вся ее жизнь.
Когда-то в доме с колоннами по утрам пел пионерской горн, на школьных утренниках звучала дробь барабана...
...Озверевший хрип рвущихся цепных собак. Их здесь двенадцать. На восемь жителей этого дома. Бывшую школу переоборудовали в жилой барак. Теперь в поселке его называют "собачий дом". Живут здесь временщики. Те, кому по тридцать - тридцать пять лет, кто приехал сюда "перебиться", переждать обещанную в городе квартиру.. Они здесь чужие. На месте школьных цветников и делянок - бурьян. Школьный сад свели под корень. А зачем он им? Они тут временные.
А постоянных, тех, кто прожил здесь по сорок-пятьдесят лет, осталось двадцать шесть. И среди них, пожалуй, только один мужик, который в состоянии держать топор в руках - что-то подлатать, что-то прибить, обтесать, починить. Его так и зовут здесь - "наш министр". Он тут за главного.
Дядя Миша ладит стойку к забору, используя ржавый обрезок рельсы бывшей узкоколейки, которая когда-то связывала их с городом.
-Когда-то в этом бараке гремели котелками, - говорит дядя Миша. - Здесь была столовая на сто с лишним человек. - Сейчас здесь не пойми что, так... строение номер восемь. Да и мы сами... Кто мы? Чьи? Живем на земле лесхоза во Владимирской области. Контора наша - в соседней области, Московской. В городе Электрогорске. Начальники повыше сидят в Орехово-Зуево, в тресте. Сельсовет наш Филипповский - Киржачского района. Тут нас девять партейцев осталось. Ихний парт ком - в Электрогорске, а райком - в Павлово-Посаде. Пойди разберись, чьи мы... Вот я сам инвалид. В райцентре в больницу не берут - она на Владимирской земле, а наша контора - в Московской области. В Москве в больницу тоже не берут, в паспорте место жительства - Владимирская область.. Куда податься? Вот и заставляют химичить: в конторе дают нам справку, что паспорт якобы находится на прописке,. а в бумажке - штамп Московской области. Вот так-то.
В бараке, где когда-то "гремели котелками", где когда-то была столовая, сейчас - цех по производству проволочной сетки.
Темное помещение сеточного цеха. Восемь столов, обитых жестью. Восемь женщин в замасленных черных халатах. Технику двадцатого столетия составляют змеевик, заворачивающий проволоку, и мерник с обрезным устройством. Остальное - руки работниц.
Женщина-"станочница" вправляет виток в предыдущую змейку, затем нажимает ногой на педаль. Тесак обрубает проволоку. И так - все восемь часов рабочей смены.
-А сырье - дрянь, - жалуются женщины. - Проволока ржавая. Попробуй, завей ее. . Она ломается, руки ранит.
-И кому нужно это наше "производство"?! - дядя Миша взваливает на плечи ящик с обрезками проволоки и шагает к выходу. - Я слыхал, что в Саратове на большом заводе есть автомат, который за день нашлепывает столько же, сколько мы корячим за год.
4.
Ольга Николаевна Ронина ведет нас по второму этажу нового здания торфопредприятия.
-Это и есть наша гордость - радиоцех. Здесь мы вяжем жгуты для трехпрограммного репродуктора "Маяк".
За длинными столами склонились женщины в белых халатах. Их руки монотонно укладывают пятнадцати-двадцатисантиметровые кусочки проводов на трафарет и обвязывают черной ниточкой.
-И это еще далеко не все, - с гордостью продолжает мысль Рониной начальник Управления торфа министерства топливной промышленности РСФСР Петр Максимович Гурко. - Мы изготавливаем детали и приборы для министерства авиационной промышленности, выполняем заказ для министерства электротехнической промышленности, ремонтируем агрегаты гидравлики и многое другое. И это направление в нашей деятельности приобретает все больший размах. Возьмите, к примеру, объединение "Ореховторф" - там всего работает на предприятии тысяча сто человек: тысяча в машиностроении, а сто на торфе. Особое внимание стремимся уделить приборостроению. На предприятии "Шатураторф" сегодня изготавливают, пожалуй, почти половину телевизора.
Интересно представить себе такую ситуацию: приносите вы домой из магазина новый телевизор, на передней панели которого красуется гордая надпись "Изготовлено на предприятии "Шатураторф". Потому, может быть, и горят сегодня цветные телевизоры, что детали к ним собраны на предприятиях министерства топливной промышленности.
А возможно ли иное качество?
Механический цех того же предприятия. Два пресса. Два станочника. Один сидит и, нажимая ногой на педаль, штампует деталь. У второго задача сложнее и ответственнее: ему нужно сначала подтянуть к станку двухметровый тежеленный лист, вогнать его под молот, с оглушительным грохотом пробить полосу, приподнять заготовку и перетащить ее на восемь сантиметров. И так - сорок раз! На один лист. А что еще ждать от этого станка, если на шильдике красуется год изготовления - "1958".
-И это самый новый. Дали мне его как рационализатору. А у дяди Васи Хворостилина станок постарше - 1910 года. Хотя и это не самый старый. У нас в цеху есть два станка конца прошлого века. Был еще постарше, да его отдали - в соседнем торфопредприятии открывали новый цех машиностроительного производства. Только когда его монтировали, он почему-то развалился, -рассказывает Сергей Локтев, подтягивая к станку новую полосу.
Странный мир продолжается. Иллюзорность трудовых усилий. Вымороченность производственных связей. Рельсы вместо забора, крысы вместо соседей, телевизор на торфе. Пневмоцилиндры, предназначенные для прокатных станов высокой точности, выпускают на станках, выброшенных другими по причине износа...
5.
В Перютино дождь. Деревянные бараки набухли, стали еще чернее. Приземистые сараи, почти по самую крышу вросшие в землю, покорно тонут в пелене дождя.
В такую непогодь у бабы Нюры Селивановой забот полон рот. Нужно приладить старенький облупившийся тазик точно под струйкой воды, стекающей с потолка. А тут еще обозначилось новое сырое пятно на потолке. Оно угрожающе расползается, и вот-вот проклюнется первая капля. Баба Нюра уже хорошо изучила норов подобных пятен. Сначала пятнышко появляется будто невзначай, будто цыпка на руке, будто еле заметный прыщик. Потом набирает силу, долго зреет, начинает темнеть.
Баба Нюра сидит наизготовке, точно часовой на охране объекта. Только вместо винтовки в руке у нее маленькое ведерко. Сидит и зорко следит за набухающим пятном. Ее не проведешь. Ведерко подставит точно в срок...
Снаружи бараки, как горчичниками, обклеены всевозможными предостерегающими табличками: "Не допускай огня", "Соблюдай технику безопасности", "Береги свое жилье" и т.д. и т.п. Бараки старые, а таблички все новенькие, свежей краски, аккуратно прибитые заботливой рукой....
Баба Нюра - жилец исправный. Жилище свое бережет отчаянно, как зеницу ока.
Николай Николаевич Батурин, начальник пожарной охраны, не без тайной гордости заявляет:
-Охрана социалистической собственности - наш первейший долг и забота. Деревянное жилье - объект особо пожароопасный. Тут всегда надо быть начеку. И не только нам, пожарным,, но и всей общественности. Потому за состоянием профилактической наглядной агитации следим с удвоенной энергией. Охраняемый нами объект - это ведь не просто социалистическое имущество, а жилье ветеранов - и войны, и труда. Здесь забота особая требуется, и мы проявляем ее.
Жилье из древесины - объект, действительно, пожароопасный. Огонь здесь - злейший враг.
-В семьдесят втором году выдалось такое жаркое лето, как в Африке, - рассказывают перютинцы. - По радио сказали, что такой жары в наших местах отродясь не было, сто лет, а то и больше. Горели торфяники, дым стоял, как пар в парилке. Загорелся седьмой барак. Страшно горел. Так мы всем миром бросились. Кто с чем. Рев стоял. Все в дело пошло. Мужики наши, калеки, костылями огонь сбивали. Да и мы, бабы... Кто лез, а кто и ползком полз. Ноги-то не слушаются. А все ж потушили. А зачем, спрашивается? Не потушили бы тогда, сгорело бы все к чертям. Глядишь, и почесались бы начальники, жилье бы дали. А то ведь - жизни не жалели, спасали. А на кой?! Пятнадцать лет прошло, а мы так в норах и остались по сей день. Все ждем...
Николай Степанович Никонов, заместитель начальника торфопредприятия по быту, мужик крепкий, дородный, уверенно заявляет:
-Жилье мы нашим ветеранам выделяем. Дома строим в поселке Верея и в Новом Снопке. В первую очередь, конечно, жилье даем тем, кто работает. Но и ветеранам тоже.
Николай Степанович листает толстую конторскую книгу:
-Вот здесь списки тех, кто получил жилье.
Зачитывает фамилии новоселов, называет должности и места работы. Действительно, попадаются и фамилии ветеранов. Но давайте прикинем, как говорится, с цифрами в руках. В 1987 году новое жилье из перютинских получили Васильевы в Верее и Хохряковы в Новом Снопке. В 1986 году - одна семья. Получается, что в среднем за год - один-два человека. На ближайшие годы увеличения объема строительства не ожидается. Сохранятся те же темпы. А теперь подсчитаем: в Перютино "на балансе" торфопредприятия пятьдесят семь живых душ - сорок женщин и семнадцать мужчин. Последняя душа, по реальным подсчетам, получит жилье через 26-27 лет, то есть к 2015 году. Бабе Нюре Селивановой уже сейчас семьдесят четыре года. Наталье Дьячковой - семьдесят шесть. Бочковым Петру и Серафиме соответственно 69 и 67 лет. Самым молодым из ветеранов - не меньше шестидесяти. Выходит, к ста годкам и больше жильем обзаведется каждый. Доживут ли?
Ни замдиректора Никонов, ни Максимов, председатель Верейского поселкового совета, в чьи владения входит Перютино, здесь почти не бывают. Люди к ним сами добираются. Да толку? Уже махнули рукой. Живут здесь, в сосновом бору, точно Робинзоны на необитаемом острове, забытые всеми.
Максимов, "советская власть на месте", смущенно молчит, слабо оправдывается: что он может? Деньги, фонды, реальная власть - у торфопредприятия. Топливо, транспорт, торговля - тоже.
-Весь мой бюджет, - говорит Константин Александрович, - сто шестьдесят тысяч рублей. Этой суммы с трудом хватает на зарплату работникам немногочисленных служб поселкового совета. Все только требуют, давят. А что я могу, лишенный реальной власти? Поставить печать на справку, по каждому поводу идти с поклоном к руководству торфопредприятия? У них - всё, у меня - один лишь штамп сельсоветовский, да печать. Ну, содержим мы шесть человек в коммунхозе - улицы подметают, оградки на газонах красят. Был сенокос, начальство требовало, чтобы всех мобилизовал. Я так и эдак. Никого не поднимешь - здесь свой хозяин, торфопредприятие. Тогда обошел я восемь депутатов поссовета, умолил. Эти отказаться все-таки не посмели. Взяли мы косы в руки и вышли утречком пораньше. Девять депутатов, и все с косами.
Когда мы объезжали с Максимовым поселок Верею, он попросил остановить машину на центральной площади. Вышли, подошли к небольшому скромному обелиску в честь погибших в Великую отечественную войну. "Этот обелиск мы своими силами поставили". И огромный плакат, из жести, метров пятнадцать в длину: "Никто не забыт, ничто не забыто".
После обелиска мы с Максимовым приехали в Перютино. И как-то резко ударило в самое сердце: "Никто не забыт, ничто не забыто". Погибшие - да. А живые?!
Никонов, впрямую отвечающий за жилье, сам родом отсюда, из Перютино. Жил когда-то вот в этом бараке. Тогда он работал механизатором, потом мастером на торфе. Затем перебрался в Верею, в кирпичный дом, в квартиру со всеми удобствами. То ли не помнит, как жилось здесь, то ли не хочет помнить. Улыбается многозначительно:
-Ничего-ничего, дайте срок, все будут жить по-людски...
Когда, в 2015 году? Где - в Старом Селе?
-Что за Старое Село? - спрашиваем мы.
-А это недалеко. Лесом три километра, - хором поясняют женщины. - Туда без всякой очереди. Два метра на каждого. Там наше кладбище. Там много таких, кто так и не дождался жизни человеческой. Там и Жуков лежит. Ждал ордер в Верею, а получил в Старое Село.
Печальная история с Жуковым стала здесь нарицательной, скверным анекдотом.
Помните Марию Жукову, "татарочку", ту, что лучше всеъх поет частушки? Так вот, был у нее муж, Жуков Иван Сергеевич. Семнадцать лет стояли они на очереди на жилье. И жилье не давали, и ремонт в их барачной халупе не делали. Не дождался Жуков жилья. Скончался. Прописался навечно в Старом Селе. А через полгода пришла к Никонову на прием вся та же баба Нюра Селиванова. Села на порожек кабинета и плачет:
-Нас трое в квартире - я, да две крысы. Ты мне одной-то помоги. Хоть потолок залатай, более ничего не прошу.
-Будет тебе, баба Нюра, квартира со всеми удобствами, - в который раз успокаивает ее Никонов. - Возвращайся к себе, родимая, все тебе будет...
-Как Жукову? - вырвалось в отчаянии у бабы Нюры.
-Как Жукову, не хуже, - подтвердил Никонов.
-Вот все жду таперича, когда час мой стукнет, когда меня, как Жукова, в Старое Село снесут. Когда же, Николай Степанович, ордерок-то выпишешь?
6.
Никонова здесь, в Перютино, не любят. И не потому, что характером не вышел, или за какие другие личные качества. Не любят потому, что в нем сосредоточилась та конкретная власть, проку от которой чуть.
-И чего им еще надо?! - возмущается Николай Степанович. - Обеспечиваем дровами. Каждого ветерана. Ведь отопление в бараках печное.
Мы наблюдали эту подвозку "дров". Колесный трактор с прицепом тяжело вкатывает в расположение бараков. Прицеп с верхом нагружен карягами. Это - корневища деревьев, которые выкорчевывают на торфяных полях.
-Ну что, бабка, куда сваливать велишь? - весело спрашивает тракторист, высунувшись из кабины.
Бабка Нюра ли, Наталья Сорокина или какая другая из одиноких пенсионерок, прикроет в растерянности роток свой беззубый сухонькой ладошкой при виде этой горы коряг, да и засеменит впереди трактора к своей сараюшке, показывая дорогу.
Так она и будет бежать впереди урчащей машины, а коряжистая гора будет неотступно преследовать ее, пока, задохнувшись от быстрого бега, не добежит бабка до своего сарая.
Тракторист лихо рванет рычаг, тележка запрокинется на бок, сваливая в кучу огромные, вековые коренья.
-Бывай, бабка, грейся у печурки!
:Грейся у печурки, бабка! Стоит она перед этой кучей, и не то чтобы притронуться, глядеть на нее боится. Как одолеть ее, окаянную, когда руки сами, точно каряги высохшие, не гнутся и не слушаются? Нанять левака, так ведь такую цену заломит - двух пенсий не хватит.
Всплакнет перед началом работы бабка Нюра, матернется для разгона, да и примется за дрова. Вот тут-то и начинается самое страшное зрелище.
Сначала коряги перетаскать в сарай надо. А корневища огромные, бывают в рост самой бабки. Потом достанет бабка топор и долго ходит кругами, прилаживаясь. Тюкнет топором по дереву, а он отскакивает.
В нем, в этом корне столетноем, такая силища скопилась, что тверже и звонче железа он.
Напляшется за день бабка вокруг одного корневища, налущит с грехом пополам охапочку щепок, да и то ладно, и то слава Богу.
А старушек наших, если помните, в Перютино сорок человек. и сараюшки все рядом стоят. Представляете это зрелище одновременной работы-маяты возле каждого сарая?!
-На торфе молодыми рядом друг с дружкой под тачанками маялись, и теперича коллективность блюдем, - невесело шутят бывшие ударницы, краснокосыночницы. - Вместе, оно веселее, работа спорится.
Потом, с началом холодов и осенней непогоды, станут они затаскивать охапки наколотых "дров" к себе на второй этаж. Сткпенечка за ступенечкой, с передышками, осторожненько, чтобы не загреметь невзначай вместе с этими корнями по крутой прогнившей лестнице. Тогда, не дай Бог, не только корней, костей не соберешь.
У четы Черниковых три комнаты. им повезло - они на первом этаже живут. Застали мы их, хоть и в летний месяц , а в непогоду. Уже с неделю дул порывистый северный ветер, замуровав небо от краешка до краешка низкими иссиня-черными тучами. Холодюга была зверская.
Старики Черниковы топили печь. На Александре Яковлевиче была теплая душегрейка-безрукавка и валеночки, подбитые кожей. Александру Матвеевну согревал теплый пуховой платок, на ногах бурки.
Александр Яковлевич подсел поближе к печке, на колени пристроил картонную коробку из-под печенья "Праздничное". Не спеша перебирает содержимое: пожелтевшие грамоты за ударный труд с портретами Ленина и Сталина, орденские книжечки, позвякивает орденами и медалями.
Чего больше в коробке - боевых наград или трудовых - он не знает, не подсчитывал. А отыскивает он сейчас совсем другую бумажку, вот эту. На ней удостоверяется, что поставлены они на очередь, так как дом их признан аварийным. И год проставлен - 1970-й.
Нам Александр Яковлевич все больше про сегодняшнее житье рассказывает. На зиму две комнаты запирают, обитают в одной, - разве три печи натопишь? Картошку хранят у самой печки, на полу на кухне - не то замерзнет. Вода утром в ведре ледком затягивается. Но ненадолго. Как печку растопишь, лед сразу тает. Вот с электричеством, правда, беда - часто света нет. То столб повалится, то трансфарматор перегорит. Но больше всего внутренняя проводка мучает - тридцать пять лет не ремонтировали.
И еще какое неудобство - это насчет удобств. Яма выгребная прямо под окном. Один заезжий человек пошутил: у вас, говорит, квартира с видом на выгребную яму. Яму эту отродясь не чистили. Как-то зимой решил Александр Яковлевич в ней лед сколоть. А в ту пору у них на зимних каникулах внучок гостил. Увидел деда, да как закричит: "Ура! У нас подледный лов будет! Дед решил рыбу ловить!" С того времени Александра Яковлевича в поселке "рыбаком" прозвали.
Александра Матвеевна, та все про былое вспоминает:
-Всю войну трактористкой провоевала - в авиационной части, при бомбардировщиках. Супруг от Москвы до Берлина дотопал. А нашлись после войны здесь, на болоте. Два сапога пара, да оба на левую ногу. Я тамбовская, он - воронежский. Всего и имели-то: одну шинель на двоих, две пары кирзовых сапог и пятеро детей. Я так трактористкой и отработала всю жизнь на торфе, до самой пенсии. А сам - все строил. Бараки эти. Жизнь налаживал. Мужики наши все плечи стерли под бревнами...
Монотонно тенькают срывающиеся капли на подоконник, ровный шелест дождя и тишина.
Тишину ли слушает Александр Яковлевич, или слышит совсем другое? Лихие переборы баяна, доносящиеся то из одного, то из другого барака... Песню из репродуктора над поселком "Как задумал старый дед второй раз жениться"...Перестук топоров, скрежет лебедок на стоительстве новых домов для торфодобытчиков? Или слышится ему голос Левитана, сообщающего на всю страну о рекордах на торфяных полях в Орехове, Шатуре, на Владимировщине?..
Мы выходим из барака на дождь. Тишина. Убогая картина давно отшумевшей, отзвеневшей жизни....
Мы покидаем селение. Покидаем людей, оказавшихся забытыми на этом островке еще кое-как теплящегося жилья. Покидаем людей, ушедших когда-то из крестьянства, чтобы стать рабочими на торфе. Они отработали свое. И остались на земле чужими - без земли, без садов, без огородов, без покосов.
Торфяник. Идет подготовка торфяного поля. Мощный экскавтор подцепляет тросами очередной неохватный пень и с неимоверной силой выворачивает его из земли. Над землей зависает вековое корневище. Под ним - развороченная воронка.
Стрела экскаватора опускает корневище в кузов "КрАЗа". Одно корневище, второе, третье. Вот их уже целая гора. Машина увозит их.
Запрокидывется кузов, и корни летят в отвал.
Корни, вывороченные из родной земли.
Когда-то шумело листвой могучее дерево. Но вот спилили его, вывернули корень.
Что, только зияющая воронка и останется на этой земле?..
1987-й
, то между первой и второй будет, я думаю, приятно.
