«И кресты вышивает последняя осень»...

                                            1.

- Ох, бля...

Хрюкнул крупный телом рыжеволосый, в линялой гимнастерке красноармеец, схватившись  рукой  за перерубленную шею, но пальцы его напрасно скользя в густой, почти черной в легких сумерках, крови, пытались соединить перерубленные ткани. Тяжелый, остро отточенный клинок шашки все еще по инерции перерубая его ключицу, хрящи и артерии,  с сухим хрустом продвигался куда-то в самую сокровенную глубь этого, мгновенье назад живого и здорового тела. А он, несомненно, уже погибший, какое-то мгновение держался еще в седле, и пика его, оброненная только что, еще не успела коснуться горячей, оренбургской пыли. Да и крик этот его, полный боли и удивления, все еще слышен был над поросшей беловато-седой полынью степью, но для Лунева, подъесаула Екатеринбургской казачьей сотни война эта уже закончилась. Закончилась раз и навсегда. Закончилась бесповоротно. Он, Лунев, отчего-то в этом был совершенно уверен.
Красноармеец мешком сполз под ноги своей лохматой лошадки, тут же остановившей свой бег и, вперив безжизненные глаза, полные слез в глубокое, бездонное степное небо,  замер. Подъесаул, слегка хлопнув левой рукой по крутой, мокрой от пота шее своей кобылки трехлетки  и та, тот час же, покорно остановилась, нервно перебирая тонкими, стройными ногами, поднимая бурунчики пыли и ломая редкие, ломкие стебельки ковыля.

Обе сражающиеся стороны: и белые и красные, непонятным образом смещаясь все время к югу, прочь от высоких холмов, предвестников Уральских гор, скрылись уже из виду, и лишь высоко поднявшаяся невесомая пыль, да  чуть слышные отсюда карябающиеся металлические звуки ударов клинков невольно вызывающие по всему телу крупные мурашки, напоминали ему о кровавой стычке, участником которой он, Лунев, Владимир Андреевич, сорокалетний  отпрыск старинного Русского рода только что был.

На негнувшихся ногах, сведенных в ляжках нервной судорогой, Владимир подошел к лежащему, им лично  зарубленному красноармейцу и со странным любопытством наклонился над ним.

- Наверняка в своей деревне первым бабником был.

Подумал он, внимательно вглядываясь в лицо покойного. А тот и впрямь был красив своеобразной, мужицкой красотой. Коротко остриженные волосы, не смогли скрыть игривую курчавость. Кудрявой была и небольшая рыжая бородка отросшая, по-видимому, совсем недавно, а ресницы, светлые и круто загнутые поражали своей какой-то кукольной нереальностью и длинной.

На запястье левой руки, короткопалой, с коротко обгрызенными ногтями, бугрилась свежей опухолью недавняя пороховая татуировка : Вася.

Лунев снял замшевые перчатки, тщательно вытер кровь носовым платком с тускло блеснувшего сталью клинка шашки и привычно, не глядя, бросив его в ножны, устало  присел рядом с красноармейцем и закурил.

- Ну что Mon Cher papa', в этом и заключается твоя «белая идея»? В братоубийстве?

Выдохнув горький табачный дым, простонал подъесаул, обращаясь к невидимым, но, похоже, давним  своим  собеседникам.

- Вы сейчас с maman кушаете дурацкие лягушачьи лапки под зеленым соусом из шпината там, в Парижах, вздыхаете по России, участвуете в опереточно-бесполезных благотворительных лотереях, а я, ваш единственный сын,  здесь, в трехстах верстах от брошенного вами родового поместья рублю головы своим же мужикам, русским мужикам, тем, кто многие поколения, верно, служили вашей фамилии, тем о любви к коим вы так часто  и патетически мне вещали, прогуливаясь перед ужином. Зачем это все? Зачем это огромное лицемерие и ложь? Зачем эта кровь? Ради чего, наконец? За-ради царя-батюшки? Так его давно уже нет...Отечество....Да не нужны мы, похоже, ему больше, отечеству то своему ...

А о вере....Да о вере ты, papa без смеха и не говорил никогда...Старый убежденный  атеист. Масон.... А мне то, как здесь...? Жить то, как дальше...? Во что верить, а?

... «Не убий!» ...Вы помните  maman, как вечерами, перед сном, когда я уже лежал под тяжелым стеганым одеялом, у меня тогда еще как раз был жестокий приступ инфлюэнции,  вы пытались хоть как-то, исподволь, в пику отцовскому нигилизму привить мне веру в единого Творца, приучить жить по его заповедям...... «Не убий!» «Не укради!» А что же я делал то, по-вашему, все последнее время, начиная с германской? Разве не убивал? Или же я не воровал отцов и братьев из чьих-то семей, лишая последние любимых, да и просто кормильцев?   Ну, там-то, на той войне  хоть все было ясным, там проще: вот мы, а вот они. «Пуля дура - штык молодец!» Наш полковой священник- капеллан, убеждал, что погибшие на войне, прямой дорогой попадают прямо в райские кущи....Но я не сподобился. К счастью, а быть может и совсем наоборот.... Я выжил! ...Небольшая контузия и пара царапин...Мелочь право же....Ну а здесь, сейчас? В России? Что ожидает меня? Моих товарищей от кавалерии? Тех мужиков, наконец, которые под знаменами цвета крови подняли руку на извечных своих господ и благодетелей?...Благодетелей?

Подчиняясь неожиданному порыву (словно пытаясь хоть как-то восстановить  порушенную им красоту человеческого облика), Владимир Андреевич прикрыл глубокую рубленую рану на шее убитого мужика своим носовым платком и, устало перекрестившись, побрел в противоположную от сечи сторону. Лошадь его, недовольно передергивая коротко остриженным черным хвостом,  шла за ним чуть поодаль, чутко прядая ушами, словно прислушиваясь к сумбурным мыслям, теснившимся в голове своего хозяина, к вопросам так и оставшимися без ответа...

...Так и шли они  вдвоем сквозь темно-фиолетовую степную, Оренбургскую ночь,  изредка перечеркнутую жирными, оранжевыми мазками дальних зарниц, богато пропитанную пряными запахами  сухой полыни, дикой мяты и смородинного листочка. Лошадь и человек. Лошадь, готовая по первому приказу своего хозяина подставить спину под упругие ягодицы наездника и направить свой  бег, куда бы он не возжелал, хоть  бы черту в зубы. И человек, остро завидующий своей лошади,  чью голову наверняка не отягощают дурацкие сомнения о никчемности собственного существования, а сердце, сердце, скорее всего не мучает совесть о как ему теперь казалось совершенно бесполезных убийствах  и этого, последнего красноармейца Васи, и еще многих и многих безымянных русских мужиков, имевших несчастие встретиться на своем пути с беспощадной и умелой рукой Лунева...

                                                             2.

...Ближе к Челябинску царила полная неразбериха.

 Где-то кого-то утюжил клепанный, тяжеловооруженный бронепоезд, наводя ужас на беззащитное, и по большей части безвинное население, проживающее в пригороде и попавшее под горячую революционную руку большевиков. Власть и в самом городе и в уезде непонятным образом переходила то к белогвардейцам, а то к красноармейцам. Чехословацкие полки, хорошо оснащенные и полупьяные, покинули свой эшелон, следующий в Сибирь, и под воздействием то ли импульса, а то ли хорошо поставленной агитации крепко сдобренной бесплатным спиртом перешли на сторону красных. На центральной площади, что напротив католического собора, несколько мужиков в гимнастерках без знаков различия топорами сбивали эшафот под три виселицы. Чуть поодаль, стояло несколько агитационных повозок украшенных красными флажками, на импровизированных прилавках которых грудами лежали пожелтелые газеты и прокламации. Где-то в переулках слышались звуки  гармоники, визгливый женский мат и глухие винтовочные выстрелы.

Отчетливо воняло прокисшей мочой, лошадиным потом и сивухой. А еще опавшей листвой.

Осень.

Побродив по привокзальной площади, и обменяв тяжелую серебряную папиросницу на шмат прогорклого сала и бутылку мутного, необычайно крепкого самогона, Лунев отправился прочь от города, вдоль узкоколейки, по которой в свое время, еще до семнадцатого года, ходил небольшой, ярко раскрашенный паровозик о трех вагончиках, вывозящий горожан на воскресные пикнички.

За Миассом, Уральские горы, поросшие соснами и кедрами, в желтых заплатах усталых берез, уже вплотную подступали к железнодорожному полотну, нависая над  одиноким  путником отвесными скалами красного гранита.

- Ты посмотри, Ласточка,

Обращаясь к своей лошади безбоязненно, во весь голос вещал полупьяный Владимир, в очередной раз, прихлебнув из бутылки мутную сивуху.

-...Красота то,  какая! И что им война? Лес, горы, озеро. ...Да живите вы в мире, суки...Что ж вам, места, что ли всем не хватает, на земле нашей? Тесно стало? Белые, красные, батьки непонятной окраски... 

Вот ты спроси меня, Ласточка, спроси: а что, по-вашему, дрожащий вы мой  Владимир Андреевич, не хотелось бы вам  вернуться к себе, под Екатеринбург, в поместье, в свой большой белый дом с колоннами и мезонином, стоящий прямо по-над берегом Иссети?

А при полном параде, да при  всех своих орденах и крестах повальсировать по паркетам Дворянского собрания, с молоденькой кузиной своей Евгенией Спициной, под завистливые взгляды местной городской шушеры, знати так сказать, не хотелось бы вам?  

И что ты думаешь, лошадь, тебе бы на это ответил господин Лунев, а?

А он бы тебе на это Ласточка ты моя ответил бы так. Хочу я....О Господи, как же я хочу на этом дурацком балу, в этом не менее дурацком Дворянском собрании напиться, переругаться со всеми присутствующими включая и кузину свою в пух и прах, а на утро стреляться с кем-то из мною оскорбленных дворянчиков через платок.... Непременно, что бы через платок.... И что бы выстрел мой, ты слышишь меня, лошадь, был вторым. Обязательно вторым...

Подъесаул расплакался, спешился и, взяв  лошадь под уздцы, направился по извилистой тропинке к блестевшему ниже железнодорожной  насыпи озеру.

На берегу, все еще сохранились дощатые настилы купальни и небольшой, обитый кровельным, проржавевшим уже железом грибок от солнца. Привязав лошадь к столбику грибка, Лунев устало опустился на влажные от росы доски настила, и тут же уснул, свернувшись калачиком, улыбаясь во сне пьяной, глупой улыбкой.

- Ну что, ваш благородие, выспались?

Лунев открыл глаза и, щурясь от яркого, в полнеба солнца с удивлением увидел  троих красноармейцев в длинных, рыже-серых шинелях стоящих над ним.

- Ох, бля...

С усмешкой повторил он застрявшую в голове фразу и поднялся, как это ни странно отдохнувший и с совершенно ясной головой. Тут он заметил, что на рельсах стоит механическая дрезина, и от нее к ним идут еще два человека. Некто в кожаном реглане и при маузере в деревянной кобуре и кудрявый, темнолицый цыган в рубахе и шелковом жилете, подобострастно семенящий рядом.

- ...Я гражданин начальник давно его заприметил,...Вижу, едет, пьяный, явно из господ.... А в объявлении черным по белому было написано...Вознаграждение мол....Да мне много и не надо...Мне бы лошадку его, да и ладно...

В кожанке остановился и, развернувшись к цыгану, бросил четко и веско:

-Лошади нам самим нужны. Понимать должны товарищ цыган. Война.

Подходите завтра к десяти часам в Губчека, к товарищу Митрохину. Выдадим  керенками...

Цыган коротко рассмеялся, блеснув белыми зубами и сплюнув, пошел, не оглядываясь вдоль озера...

- Керенки....Да кому они на хер нужны, эти керенки...

А тот, что в коже, проводил уходящего и явно разочарованного доносчика взглядом и подошел к Луневу.

- Исполняющий обязанности заместителя старшего уполномоченного Екатеринбургского   отделения ЧК Гурский Михаил Яковлевич.

Веско и торжественно представился он Луневу.

- А вы кто? Дезертир?

- Подъесаул отдельной  Екатеринбургской казачьей сотни двенадцатого полка Лунев Владимир Андреевич.

Отрекомендовался подъесаул в ответ на  вопрос чекиста и  протянул ему документы.

- Но только знайте, господин Гурский. Лошадь я вам не отдам.

- Да куда ты на хер денешься, вражина?!

Хохотнул стоящий рядом стоящий сбоку верзила - красноармеец и, крутанув на ремне винтовкой, кованым прикладом ударил Лунева в висок...

                                                      3.

- Ну что, господин Лунев?

Проскрипел пересохшими, распухшими  губами подъесаул, обращаясь к темно-лиловой собственной тени, сгорбившейся на грубо-оштукатуренной стене подвала здания Дворянского собрания, где по иронии судьбы сейчас расположилась чрезвычайка Екатеринбурга.

- Вот вы и посетили родные места....Одно боюсь, что уж не вальсировать вам более на здешних дубовых паркетах. Ох, не вальсировать....Да и паркет как вы  успели заметить, уже практически весь разобран....На дрова пустили, надо полагать, хозяева нынешние....А какой паркет был!? Как дерево играло при свечах? Поэма, а не паркет....Ну, да и пес с ним, с паркетом.... Одно плохо, опять клопы донимают, как в тех казармах, под Барановичами....И когда они, господа большевики успели настолько сильно дом клопами заразить, вот что интересно?

Владимир откинулся на жесткие нары, наспех сколоченные из грубых, необработанных досок и вновь попытался забыться. За окном шел дождь. Капли его падали на вытоптанные газоны и брызгали на стекло в подвальном окне жидкой грязью. А сон все не шел,... Раз за разом возвращался Владимир к разговору с Гурским, произошедшим прошлым вечером, разговору, по мнению Лунева пустому и беспредметному...

-...Владимир Андреевич, я хотел бы принести извинения за недостойное поведение своих товарищей при вашем задержании. Поверьте, мне право же неловко...

Гурский за личным столом бывшего председателя казался еще более значительным. При свете электрической лампы, на кожаной его куртке на каждой  складке, бликами играли черные молнии.

 Лунев посмотрел на исполняющего обязанности и невесело рассмеялся.

- Надо полагать, недостойным поведением вы называете избиение обезоруженного человека? Бросьте. Это все пустое. Честно говоря, я вообще не понимаю к чему все эти лишние реверансы? Гораздо проще, да  и интеллигентнее было меня просто шлепнуть. Там. У озера. Ведь вы же наверняка считаете себя интеллигентным человеком...

Владимир говорил тихо и медленно. Опухшие губы, в кровь исцарапанные острыми обломками зубов шевелились с трудом, вызывая резкую боль.

-... Гурский,

Медленно по слогам произнес Владимир.

- Вы господин Гурский случаем не родственник нашему городскому стоматологу? Нет? Ну и, слава Богу, пребездарнейший врач могу вас заверить. Если что с зубами, к нему лучше не обращайтесь, право слово. Уж лучше к бабке, какой...

Чекист нетерпеливо передернул плечом и, вынув из ящика стола плотный лист бумаги, положил его перед арестованным.

-Ознакомьтесь, гражданин Лунев. Прочтите внимательно, а потом мы с вами поговорим более серьезно.

Владимир склонился над отпечатанной типографским способом бумагой.

«К высшей мере революционного наказания (заочно) приговариваются:

1. бывший Генерал-Губернатор Карнаухов Петр Михайлович с домочадцами.

2. бывший Генерал-майор жандармерии Ведерников Сергей Юрьевич с домочадцами.

3.бывший председатель лиги Уральской адвокатуры Давыдов Александр Александрович с домочадцами.

4.бывший директор и владелец Верх Иссетского металлургического завода Гридин Игорь Петрович с домочадцами.

5.Бывший предводитель уездного дворянства Лунев Андрей Александрович».

                            15 августа 1922г. Киров.

- Так что как вы понимаете, гражданин Лунев, товарищ  Киров лично внес фамилию вашего батюшки в этот список. И это как говорится, не обсуждается...

Проговорил Гурский, заметив, что арестованный прочел прокламацию.

- И единственный способ избежать сурового, но, несомненно, справедливого революционного наказания лично для вас, уважаемый Владимир Андреевич, это перейти на нашу сторону. Перейти сознательно, раз и навсегда. Военспецы вашего уровня нам очень нужны. И сейчас, пока еще идет эта жестокая, но справедливая война за счастливое будущее всего Русского народа, и потом, когда это будущее  уже настанет. Я вас, гражданин Лунев не пугаю, но пытаюсь объяснить, что иного выхода, что бы сохранить свою жизнь, у вас просто нет...

Чекист даже развел пухленькие свои ладошки, а после привстал и положил перед Владимиром пачку папирос.

- Курите.

В кабинете, с плотно зашторенными окнами табачный дым слоями поднимался к потолку и долго еще плавал там сизыми ошметками...

Гурский терпеливо вдыхал пропитанный дымом воздух, хотя по его лицу явно читалось, что ему это не приятно .

- Вам господин хороший, доводилось, когда ни будь видеть пожар в степи? Нет? Страшное зрелище!

 Михаил Яковлевич удивленно посмотрел на Лунева. Разбитое лицо, усталые глаза и  тихий и несколько шелестящий голос, которого вызывал в сердце чекиста некое странное чувство, сродни страху, хотя, казалось бы, чего бояться....Этого избитого человека, прикованного наручником к табурету, намертво прикрученному к полу, его взгляду в котором казалось уже навсегда, навечно поселились  смертельная тоска и усталость или к его словам, словам, с трудом, выбирающимся сквозь кровоточащие губы?

Гурский сглотнул тягучую слюну, и словно бы невзначай положил руку рядом с недавно установленной кнопкой тревожного вызова

-...Этим летом, под Оренбургом случилась очень засушливые дни....И степь загорелась....Представьте себе много метровую стену огня с гулом  и скоростью локомотива, несущуюся за вашей спиной. Стену, пересекшую степь на многие сотни метров. 

Позабыв обо все на свете, мы бежали  прочь  от пожара, куда угодно, но только прочь, загоняя своих лошадей  и самих себя, стараясь не оглядываться назад, ибо если ты оглянешься, то увидишь, как в кирпично-рыжем пламени один за другим пропадают не то что менее расторопные  твои товарищи, а те, кто  сожалению в это время оказался сзади...

Но что самое смешное (если о подобном можно конечно смеяться), так это то, что бок о бок с нами, бежала и ваша, красная кавалерия. И поверьте мне, господин Гурский, в тот миг всем, абсолютно всем было насрать кто рядом с ним: свой или чужой...

- И к чему вы это?

Медленно и осторожно поинтересовался Михаил Яковлевич.

- Да к тому, дорогой вы мой,

Казалось Лунева, уже утомила беседа с оперуполномоченным.

- К тому, что сдается мне, что и мы, и вы, все, все  в скором времени  окажемся по одну сторону подобной огненной стены. Только уже в этот раз, нам так не повезет. Нет, не повезет...

Гурский выскочил из-за стола, и истерично крича  и плюясь, как-то по-женски, тычком ударил Владимира по лицу.

- Как ты, сука трусливая,  смеешь здесь фантазировать о великом революционном будущем России? Кто ты есть? Кто!? Дезертир! Дворянчик недобитый! Интеллигент! ...Правильно про вас говорил Владимир Ильич что вы и вам подобные ни что иное, как говно нации.

Белый лицом, с трясущимися губами Гурский сел за стол и нажал кнопку.

- И так повторюсь. У вас гражданин Лунев есть только два выхода: либо вы с нами, либо вас считайте, что уже и нет. И срок на обдумывание у вас всего - ничего, только эта ночь.

Владимир поднялся и, подождав, когда вошедший красноармеец отомкнул от табурета наручники, и поторапливаемый прикладом тихо бросил на прощанье:

- Прощайте Господин Гурский. Я быть может и говно, но с вами, в былые времена даже спьяну драться бы не стал...Честь дороже.

...Грязные утренние сумерки лениво заползали в подвал, освещая сгорбленную фигуру Владимира сидящего на нарах и зубами разрывающего свое исподнее на длинные полосы.