Эриху Миреку, солдату 293-ой пехотной дивизии вермахта, посвящается.

РЕКВИЕМ

На рассвете, когда закончилась самая короткая в году ночь, 293 пехотная дивизия вермахта, в которой служил Эрих Мирек, беспрепятственно форсировала Буг и двинулась в сторону Пинска, и уже 4 июля 1941 года вошла в город.

Эриху повезло: он был автослесарем и не испытывал тех тягот и лишений, которые обычно выпадают на долю пехоты. Небольшая ремонтно-восстановительная команда была расквартирована в Пинске. Он был относительно свободен - в его распоряжении был мотоцикл, на котором разъезжал по оккупированной территории в поисках запчастей для автомашин. Дело это было опасное, потому что партизаны все чаще и настойчивее давали о себе знать. Значительно безопасней было в Пинске.

В свободное от работы время он ходил по улицам, всматриваясь в жизнь незнакомого города, читал на стенах и столбах страшные объявления, в которых после каждого пункта следовала угроза смертной казни. Евреев расстреливали по поводу и без всякого повода десятками, сотнями, тысячами. Машина уничтожения была запущена. Эрих представил себе своих друзей-евреев, оказавшихся в подобном аду, и был счастлив, потому что они не последовали его советам остаться и вовремя успели уехать из Австрии. Он не мог себе представить, что люди способны на такие злодеяния. Тем более немцы, культурой которых он восхищался.

Среди прочих запретов евреям не разрешалось ходить по тротуарам - только по мостовой. А так как большинство жителей Пинска были евреями, тротуары оказались полупустыми. Эрих тоже ходил по мостовой и ловил на себе удивленные взгляды. Он понимал, что с его стороны это мальчишество и его жалкий протест никто не поймет и не придаст ему значения. Но он ошибался. Офицер штаба майор Кальбфель вызвал его.

- Почему вы ходите по мостовой? Вы еврей?

- В Зальцбурге на улицах также мало транспорта, как в Пинске. С детства люблю ходить по мостовой.

- Мне дела нет к тому, что вы любите или не любите. Извольте ходить, как человек.

Однажды Эрих шел по одной из улиц на окраине города и вдруг почувствовал полный ненависти взгляд. Это длилось мгновение. Он невольно вздрогнул и обернулся - мимо него прошла девушка. На ее спине была желтая заплата в виде шестиконечной звезды.

- Вы меня чуть не убили, - догнав ее, сказал Эрих.

Он увидел на груди такую же заплату.

- Чем же? - она мельком взглянула на него и отвернулась.

- Взглядом, конечно...

- Нехорошо солдату доблестной немецкой армии приставать к еврейской девушке. У вас могут быть неприятности. Другое дело, если с целью грабежа.

Она открыла сумочку и протянула ему.

- Возьмите. Не стесняйтесь. Грабеж - дело привычное для завоевателей.

Он отшатнулся. "Какая-то сумасшедшая" - мелькнуло в голове, но сумочку взял, хладнокровно достал из нее удостоверение - оно было желтого цвета с большой прямоугольной печатью "JUDE".

- Эстер Ройтман, - вслух прочел он. - Очень приятно. Эрих Марек, - представился он. - У нас в Зальцбурге был портной Ройтман. Это не ваш родственник?

Она выдернула из его рук сумочку и пошла.

На следующий день, проходя мимо рынка, Эрих услышал крики - шла облава. За спинами полицейских мелькнуло знакомое лицо. Он подошел к оцеплению, хлопнул полицейского по спине и, увидев угодливое лицо, жестом показал на девушку, которая накануне вырвала из его рук свою сумочку, и потребовал, чтобы отпустил ее. Тот позвал старшего. Эрих сказал, что Эстер Ройтман работает в их части уборщицей. Старший потребовал от девушки удостоверение. Открыл его. Он не понимал, что ему говорил немец, но фамилия, которую он назвал, и фамилия на удостове¬рении совпадали.

- Иди! - сказал ей и угодливо улыбнулся немцу.

Она шла впереди. Он - сзади. Потом догнал ее, и они молча шли рядом. Когда подошли к ее дому, Эстер внимательно посмотрела на него и, сказав "Спасибо!", пошла. Открыла ключом дверь. Оглянулась. Эрих не уходил, и она жестом пригласила его войти.

Появление дочери в сопровождении немецкого солдата вызвало панику в доме. Не в силах произнести хоть слово, отец с матерью замерли.

- Это наш гость, - сказала Эстер и предложила Эриху сесть.

Смущенно улыбаясь, он сел.

- Это наш гость, - повторила она. - Он сегодня спас мне жизнь.

- Что случилось? - в один голос встревожено спросили родители.

Она им все рассказала, и тогда мама поспешила на кухню, чтобы приготовить чай, а папа достал из буфета чашки и блюдечки и поставил их на стол.

- Его зовут Эрих Марек, - сказала Эстер, когда все сели за стол.

- Вы не из Чехии? - осведомился папа.

- Представь себе - он из Зальцбурга, - ответила за Эриха дочь.

- Боже мой! Из Зальцбурга?! Не удивляйтесь - этот город нам очень дорог. Мы с женой любили в нем бывать и бывали неоднократно. Он незабываем. Развалины замка на вершине Хоэнзальцбурга. Средневековые окраины - узкие кривые улочки, крошечная площадь, маленький тесный рынок и роскошный центр - просторные площади с фонтанами, дворцами, колоннадами и скульптурами. Бегущая через город река Зальцах. И самое главное - в вашем городе родился и вырос Вольфганг Амадеус Моцарт. Низкорослый, большеголовый, с длинным туловищем и короткими ногами, худой, горбоносый, некрасивый, с изрытым оспой лицом - разве может быть таким гений? Оказывается, может... Так вы из Зальцбурга?

- Папа считает, что не всё в родословной Моцарта благо¬получно. Настораживает то, что прадедом его отца был Давид Моцарт. Имя несколько странное для немца - не правда ли? Почти так же невероятно, как если бы немка имела имя Сара...

- Давид Моцарт - был такой человек? - спросил Эрих.

- Доподлинно известно, что в 1635 году, - ответил отец девуш¬ки, - он пришел в Аугсбург. Преодолев многие трудности, добился права заниматься ремеслом и стал каменщиком. А спустя сто два года, в 1737 году, его правнук и отец будущего гения Леопольд Моцарт, покинув Аугсбург, пришел в Зальцбург и, как наклонивший голову бык, изображенный на гербе этого города, проявил упорство, силу и настойчивость... У нас замечательный чай - сохранился с довоенной поры. Сейчас это большая редкость. Я надеюсь, что от редкостного чая вы не откажетесь. А еще мы вас угостим музыкой.

За окном мелькнула молния, и после паузы раскатисто и ворчливо заговорил гром. Темно-серые тучи опустились так низко, что, казалось, вот-вот лягут на землю со всеми своими громами и молниями. Зашелестела листва. От окна повеяло свежестью. Сгустились сумерки. Хозяйка зажгла керосиновую лампу, и в комнате стало светлее.

Отец девушки открыл патефон, стоявший на тумбочке, вставил в гнездо коленчатую ручку и завел его. Надел очки и долго выбирал пластинку. Установив ее на диск, опустил на вращающийся диск круглую головку с иглой. После недолгого шипения в комнату вошли веселые звуки струнных инструментов, в нежные и трогательные мелодии вплелись колорит востока, сладость мечтаний и легкая, едва заметная грусть.

- Увертюра к опере Моцарта "Похищение из сераля", - торжественно возвестил он. - Знаете - после премьеры этой оперы император Иосиф Второй сказал: "Слишком много нот, дорогой Моцарт". "Ровно столько, сколько нужно", - парировал композитор. Иосиф Второй не понимал, что он всего лишь император, а Вольфганг Амадеус Моцарт - создатель. К этой мысли пришел я, Давид Ройтман, тезка "пра" и еще раз "пра" деда великого композитора.

- Папа может говорить о Моцарте бесконечно.

- По логике Давида Ройтмана, - отметил Эрих, - с родословной Иосифа Второго тоже не все благополучно.

- Эстер, - сказал отец, - этот мальчик, кажется, тоже прав...

Хозяйка, вошедшая в комнату с закипевшим чайником, была поражена: все трое весело смеялись. Увертюра кончилась и пластинку остановили.

Чай был действительно великолепен. А лепешки, горьковатые, пахнущие гарью, портили его. Эрих мужественно их ел, не понимая происхождения этого запаха, потому что лепешки отнюдь не были пригоревшими.

- Это горький хлеб нашей жизни, - пояснила хозяйка. - Давид приносит зерно из сгоревших в начале войны продовольственных складов. И хорошо, что они сгорели. Нормальное зерно к евреям никогда бы не попало, а горелое... Оно для нас большое подспорье. Ведь, кроме евреев, его никто не ест. А мы по глупости своей так переживали, когда горели склады, - не понимали своего счастья. Так давайте же возблагодарим Бога за все, что он для нас сделал... Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, дающий пищу всему живому. Ты даешь нам пищу, потому что доброта Твоя вечна...

И она заплакала.

- Ну, все-все! Тихо! - успокаивал жену Давид. - Когда-нибудь мир содрогнется от деяний этих варваров. И он станет немножко лучше.

- О чем ты говоришь?! Мне немножко смешно тебя слушать. Содрогнутся порядочные люди, а с ними на Земле всегда был большой дефицит. Сколько крови было пролито евреями да и другими народами тоже. И что? И что - я тебя спрашиваю! Не будем обманывать себя... Хотя, прав ты, а не я. Обманывать себя нужно - так легче дожить до смерти. Но хватит об этом... Эстер, дитя мое...

- Наше, Рива. Наше... - поправил ее Давид.

- Эстер, дитя наше, - она улыбнулась и ласково головой своей коснулась головы мужа. - Сыграй что-нибудь нашему гостю.

- Мама! - укоризненно сказала дочь, но покорно села за пианино, безвольно опустив руки.

Она начала играть. Звуки "Лунной сонаты" Бетховена заполнили комнату, и непонятное томление охватило Эриха. И в то же время, глядя на них, он думал о том, что эти симпатичные люди вскоре будут убиты. Жалость и печаль вплетались в мелодии сонаты. Лавры композитора всегда немного разделяет исполнитель: Эстер ему казалась гениальной.

С тех пор он время от времени заглядывал к Ройтманам, приносил немного продуктов из своего солдатского рациона или то, что удавалось купить по дороге в селах во время своих поездок.

Это было в апреле 1942 года. Когда он пришел, ее родителей дома не было.

- У меня к вам большая просьба - сказала Эстер. - Только обещайте, что выполните ее.

- Если это в моих силах...

- Это в ваших силах. Я хочу, чтобы патефон и коллекция пластинок попали в хорошие руки. Мои родители тоже этого хотят.

- Вы хотите, чтобы я...

- Это подарок вам от нашей семьи. И еще обещайте мне... Когда мы уйдем... Помяните нас - поставьте "Реквием" Моцарта...

Он шел по улицам, и ему казалось, что люди с презрением смотрят на него. Мародер, убийца, сволочь - так они думают о нём. И надо же! Когда до ремонтной мастерской осталось несколько кварталов, он увидел майора Кальбфеля. Решил свернуть на другую улицу, но было поздно - майор его заметил.

- Где вы взяли?

- Забрал у евреев, господин майор.

- Ба! Да вы становитесь человеком, - удивленно сказал он и ушел, посвистывая.

1 мая 1942 года, ближе к вечеру, возвращаясь из мастерской, Эрих обратил внимание на каких-то людей, нагруженных большими узлами и сумками. Присмотрелся к ним - это были евреи. И тогда он поинтересовался тем, что происходит. Пожилая женщина, стоявшая неподалеку, пояснила, что евреев переселяют в гетто. Эрих пошел к Ройтманам.

Дверь квартиры была распахнута. Из нее доносились крики. Он достал пистолет и вошел. Какие-то люди дрались. Выхватывали из рук вещи, пытаясь вынести их, но им не давали пройти, ударами отгоняя от двери. Визжала женщина и царапала кому-то лицо. Остервенение, глухие удары, ругательства и угрозы, стоны и вопли. Выстрелил в потолок, и наступила тишина. Они лежали на полу, пытаясь понять, что произошло. Один из них, мужчина лет шестидесяти, пополз к выходу и, упершись в ноги Эриха, замер. Он заговорил торопливо, заглатывая слова и заискивая:

- Господин немец, это разбойники! Мне ничего не надо - пусть подавятся и забирают все! Но шубу... Шубу я никому не отдам, потому что должна же быть какая-то справедливость! Господин немец, будьте добры и великодушны - пусть они отдадут мою шубу...

- Вон! - крикнул Эрих и придавил ногой лежавшего на полу, не давая ему подняться.

Все остальные, насмерть перепуганные, ринулись к дверям.

Мужчина этот, оказалось, жил в соседней квартире и немного разговаривал на немецком. По крайней мере, понимал все. Эрих назначил его ответственным за сохранность квартиры и вменил в его обязанности продавать все, что в ней есть. Половина выручки - Эриху, половина - ему.

С тех пор, как семья Ройтманов стала жить в гетто, Эрих искал возможность связаться с ними и не находил. Однажды ему это удалось, и он передал для них все продукты, которые были у него и Фридриха. И несколько раз сумел передать деньги, вырученные за проданные вещи.

Вернувшись из длительной командировки, это было 30 октября, он услышал у самой двери:

- Знаешь, они вчера расстреляли всех евреев...

- Что?! Что ты сказал?

- Они вчера расстреляли всех евреев, - повторил Фридрих.

То, чего он так боялся, произошло. Не раздеваясь, обессилено сел на табурет и бессмысленным взглядом уперся в стенку.

- Ужинать будешь?

Он не отвечал. Фридрих помог ему снять шинель. Поставил перед ним еду. Наполнил шнапсом рюмки. Молча выпили. Эрих раскрыл патефон, поставил пластинку. Зазвучал "Реквием". Он надрывал душу печалью и безнадежностью, умолял и сурово требовал, упрекал и грозно предупреждал. Слезы и печаль, раскаяние и упреки, тоска и угрозы, смирение и протест - все было в нем.

На следующий день он с Фридрихом на мотоцикле отправились к месту расправы. Они увидели жуткую картину: огромное поле было усеяно трупами. Люди лежали группами и в одиночку. Казалось, они хотели убежать от своих палачей. Эрих и Фридрих, преодолевая желание поскорее покинуть страшное место, фотографировали этот безмолвный ужас.

В одной из командировок в Берлин Эрих передал несколько фотографий Вальтеру Гуземану - товарищу, которого знал с 1930 года по группе "Красный рупор Берлина". Эти снимки вместе с описанием преступлений в Пинске были опубликованы в зарубежных газетах и были представлены как вещественные доказательства обвинения на Нюрнбергском процессе.

КОТЁНОК

Небольшое село разбросало свои хаты по долине между двумя горами - высокой и скалистой, круто спускающейся уступами, поросшими лесом, и невысокой, пологой, похожей на огромную застывшую волну.

Солнце, осветив долину, исполосовало ее длинными утренними тенями. Из трубы каждой хаты тянулся к небу столб дыма: хозяйки давно уже растопили печи и стряпали. И только в трех хатах - в двух на окраине и в одной в самом центре села - не топили печи и не стряпали: три семьи - деда Нохмана, Левитиных и старухи Абрамович - стояли босиком на рыхлой земле вдоль неглубокой ямы.

- Дайте помолиться, - сказал дед Нохман.

Он молился громко и печально. В конце молитвы поблагодарил Бога за то, что сыновья и зятья не с ними сейчас, и просил уберечь их от всякой напасти, которая может случиться на фронте. И добавил:

- А за то, что не пощадил детей малых, я тебе никогда не прощу!

- Зачем ты говоришь ему это? - спросил Лейб Левитин, его сосед.

- Пусть знает...

Дед Нохман посмотрел на свою внучку Розу, державшую на руках котенка и безмятежно гладившую его.

- Хана, - сказал он своей дочери, матери Розы, - пусть живет котенок...

Хана целовала Розу и плакала - плакала осторожно, чтобы не растревожить ее.

- Розочка, девочка моя ненаглядная, отпусти котенка. Пусть он немного погуляет...

- А потом я его опять возьму? - доверчиво спросила девочка.

- Возьмешь... Возьмешь, моя доченька...

И тут автоматные очереди сломали их - они падали с криком и без него.

Испуганный котенок бежал по лугу. Охрим, полицай с тронутым оспой лицом и неприятным холодным взглядом, дал по нему длинную очередь из автомата, но не попал. Выругался и еще раз полоснул очередью.

- Я тебя все равно достану, жидовская тварь! - с досадой сказал он.

А они лежали вповалку - старики, женщины, дети... И мир не содрогнулся: так же пели птицы, серые столбы дыма из труб так же подпирали небо и стадо коров, отмахиваясь от мух, так же лениво паслось у подножия горы.

В одних хатах ойкнули, услышав выстрелы, и помянули тех, которых только что не стало. В других - злорадные ухмылки. А в трех хатах - двух на окраине и в одной в самом центре села - было тихо. Только ходики деловито отмеряли время, и некому было их остановить...

Вечером случилась гроза. Небеса разрывались молниями на огромные куски, тяжело дышали всю ночь и только к утру утихомирились. Во время бури часть скалистой горы обвалилась, и огромный валун скатился с нее, остановившись в неподалеку от могилы. Желтые прожилки на сером изломе камня были похожи на древнееврейские буквы и, казалось, они наполнены какой-то магической силой.

Котенок - рыжий, полосатый, как тигренок, испуганный грозой - жалобно стонал возле хаты Нохмана. Его подобрала соседка.

Через несколько дней к ней наведался Охрим. Он вошел, не постучав. С грохотом положил автомат перед собой на стол и подозрительно осмотрел комнату.

- Пелагея, - сказал полицай, - ты жидовское отродье встречала?

- Так вы ж их, бедолаг, постреляли...

- Не о том я, - он поморщился. - Нохманского кота разыскиваю.

- Котенка, - поправила его Пелагея. - В наших местах не видала такого красавца. Это их зять Арон, когда в отпуск из армии приезжал, привез для дочурки своей, для Розочки. А она так любила его, котенка...

- Не тарахти! Кота, говорю, не видела?

- Сказывали люди - ты отыскиваешь его... Не возьму в толк, бабьи мозги слабые, что он натворил, котенок-то?

- Не умничай, Пелагея. Умных нынче убивают. Увидишь кота этого - дай знать. А еще лучше - поймай и ко мне. Ну, бывай...

Пелагея посмотрела ему вслед. Жил, как все. Вроде ничем не выделялся и жестоким не был. А вот первым вызвался стрелять в своих односельчан, и был единственным местным в команде полицаев.

Когда стемнело, Пелагея зашла в сарай, взяла спрятанного в ящике котенка, сунула его под кофту и отнесла своему куму в соседнее село.

Пыльный смерч пронесся по грунтовой дороге, из него торчали орудийный ствол и передняя часть башни. Не снижая скорости, он промчался по селу и остановился возле хаты Нохмана. Открылся люк танка, из него вылез танкист и спрыгнул на землю.

- Батюшки! - всплеснула руками Пелагея, узнав зятя Нохмана. - Никак Арон?

- Мои? - почти беззвучно спросил он.

- Мужайся, Арон... Никого не осталось... - и поведала о том, что и как было.

- Охрим!!! - вскрикнул Арон.

Арон привычно бросил свое тело в люк танка. Танк взревел и снова превратился в пыльный смерч. Смяв плетень, он ворвался во двор Охрима и остановился - на крыльце сидела молодая женщина и кормила ребенка грудью. Постояв немного, танк попятился и медленно поехал по улицам села. Он подъехал к подножию скалистой горы и остановился возле могилы.

- Родные мои... - сказал Арон.

Он снял шлем, рухнул на колени и слова, как стон, вырвались из него. Экипаж стоял рядом и слышал, как клокотало горе в груди их товарища. Плач и причитания на непонятном языке надрывали их души. Только два слова, часто повторяющиеся, они понимали - Хана и Роза.

- Хана и Роза... Роза и Хана... - он повторял родные имена десятки раз.

Они подняли его, своего командира. Отвели к поваленному дереву. Сели. Скрутили ему и себе цигарки. Закурили. Потом они, хозяйственные мужики, предложили придвинуть камень к могиле, и сразу же принялись за дело. Танк осторожно толкал камень, и тот послушно перемещался к месту, которое для него наметили. Они развернули его так, чтобы вертикальный скол с желтыми прожилками был в сторону могилы. Оставив Арона, они поехали отыскивать каменотеса и привезли его из соседнего села. На клочке бумаги Арон написал текст надписи и показал на камне, где его разместить. Заплатил. И уехали танкисты.

В одну из осенних ночей 1945 года в окошко хаты постучали. Пелагея проснулась. Время было тревожное: в округе действовало несколько банд. Разные в них были люди. Страх жил под каждой крышей, особенно по ночам. "Может быть, муж или сын?" - с надеждой подумала Пелагея. Она зажгла свечу и подошла к двери. Сердце ее бешено колотилось, и рука со свечой дрожала.

- Кто там?!

- Тетя Пелагея, - сказали за дверью, - Это ваш бывший сосед - Арон.

Она отодвинула засов и открыла дверь. Арон, тяжело опираясь на палку, переступил порог. Порывом ветра задуло свечу, и он, чиркнув зажигалкой, вновь зажег ее. Большой рыжий кот терся о его ноги.

- Господи! - удивилась Пелагея. - Неужто Котенок признал? Столько лет прошло...

- Ничего себе котенок, - в свою очередь удивился Арон.

- А его так зовут - Котенок.

Гость привез с собой консервы и еще какие-то продукты, которые выдали ему сухим пайком. Пелагея поставила на стол бутылку самогона, собрала то, что было из еды. Несмотря на позднюю пору, они поужинали. Сидели долго и вспоминали довоенную жизнь. Она была счастливой, эта жизнь, потому что тогда все были живы и полны надежд. Слезы навернулись на глазах Арона, слезы катились по щекам Пелагеи.

- Господи, все ли в мире творится по воле твоей?! - сказала в сердцах Пелагея, повернувшись к иконе.

Пелагея постелила гостю в комнате сына. Арон сразу же уснул, а она еще долго не спала и просила Бога о скором возвращении сына и мужа. Силы ждать у нее были на исходе. Сотни раз она представляла их возвращение. Вот вбегает на крыльцо Петенька, ее сын. Широко распахивает дверь... А сколько раз невнятный голос ночи заставлял выходить на крыльцо! Ей мерещился зов мужа:

- Пелашечка, открой...

Утром, едва проснувшись, Арон спросил:

- Где Охрим?

- Люди говорят, что подался с немцами...

Арон пожил несколько дней у Пелагеи. Перед отъездом попросил отдать Котенка. Пелагея не сразу согласилась, но отдала.

Наведался он в последний раз к могиле, поклонился и ушел - в одной руке палка, в другой большой рыжий кот да вещмешок за спиной.

Вспомнил я эту историю, потому что попалась мне на глаза вырезка из газеты "Нью-Йорк таймс", которую много лет тому назад прислал мне приятель, живущий в Бруклине.

"26 октября, на рассвете, - прочел я, - был убит Охрим Городниченко. На стене рядом с постелью убитого неизвестный оставил надпись на русском языке: "Собаке - собачья смерть. Котенок".

Предполагаемая причина убийства - сведение личных счетов. Полиция принимает меры по розыску убийцы".