«ЧЕРНЫЙ» ХОЛОДИЛЬНИК

      Мой папа был хроническим гипертоником и умер от инсульта в возрасте 63 лет. Мне же только исполнилось пятнадцать, и для моей еще неокрепшей души утрата эта была поистине невыносимой. Ну, а для остальных членов семьи – мамы, тетки и даже для жившей с нами маминой племянницы – не менее трагической. Различие, пожалуй,  состояло в том, что по силе воздействия и последующего влияния на дальнейшую жизнь траурный период после папиной смерти оказался для меня таким моральным грузом, вынести который пятнадцатилетней девчонке было чрезвычайно тяжело.

      Я уже упоминала про диктат в нашей семье моей тети Рахили. А поскольку она была весьма религиозной, а тут еще потеряла любимого младшего брата – можно себе представить (а точнее, для несведущего в религии и еврейских традициях – невозможно), что собой представлял этот траурный год!

      Первым страшным ударом для моей детской психики была церемония похорон на нашем еврейском кладбище. Это было в январе, стояли крещенские морозы. Кантор читал Кадиш, и молитва казалась мне бесконечной. А когда он пропел папино имя, чувство утраты и горя достигло своего апогея. К этому чувству прибавился для меня еще элементарный детский страх, когда мне велели расстегнуть пальто, и выполняющий обряд служитель синагоги острым ножиком надрезал горловину моей кофточки. …Весь последующий год я ходила в кофте с этим надрезом, как с тавро на коже.

      Потом мама с тетей неделю сидели  «шиву». Мама взяла для этого отпуск и сидела, разумеется, втайне от сотрудников – не то время и не та страна была для соблюдения таких ритуалов. Ну, а я ходила в школу, чтобы не пропускать занятия - но, право же, я не знала, что было тяжелее для меня: то ли заходить в класс, где все, как мне казалось, встречали меня сочувствующе-любопытными взглядами (я была первой в классе, потерявшей родителя), то ли возвращаться домой, в атмосферу неизбывного горя.

      В один из траурных дней, в середине первой недели, к нам пришел один из папиных друзей, его соратник по «холодильному делу». А дело заключалось в том, что папа стоял в очереди на холодильник. Даже эта, казалось бы, невинная процедура была у нас в семье предметом жарких споров. Папа мечтал обзавестись холодильником, вещью не только нужной в хозяйстве – до этого все годы мы хранили продукты в общем дворовом погребе – но и неким символом благополучия начала 60-х годов. Тетка же, хорошо помнящая годы репрессий, с присущей ей безапелляционностью заявляла, что все эти очереди, переклички и т.п. – это «азартные игры с государством». Государство это она, мягко говоря, не праздновала и утверждала, что нечего зря отсвечивать, называя свою фамилию на перекличках! Сегодня это кажется уму непостижимым, особенно если учесть, что фамилия наша была вполне обыкновенной и ничем не запятнанной, а папа «не состоял, не привлекался, не участвовал». Но очень уж моя тетя Рахиль ненавидела власть и опасалась всех ее проявлений – даже в виде купленного за собственные сбережения холодильника!

      Итак, папин соратник пришел с извещением, что в ближайшее воскресенье, в 9 утра, в городском парке на условленном месте состоится перекличка очередников. При себе нужно иметь паспорт и выданный на прошлой перекличке номерок. Сообщил он также, что всех неявившихся из очереди моментально вычеркивают.

      «Гонец» ушел, а в доме разгорелись поистине шекспировские страсти – даром что проявляли их, сидя на полу. Тетка, естественно, была категорически против, мама молчала, дабы не быть обвиненной теткой в отвлечении от траура, а вот все остальные здравомыслящие родственники утверждали, что пойти на перекличку необходимо – хотя бы как дань уважения к папе, так мечтавшем об этом «чуде техники». А посему, несмотря ни на что, в один голос говорили они, надо пройти этот путь до конца и холодильник приобрести.

      Уж не знаю, как им в данном случае удалось убедить мою неукротимую тетушку – видимо, сработал аргумент о «дани уважения», но решено было на перекличку пойти, и отряжена на эту операцию была я. Вообще-то заместители в этой очереди не принимались, но, во-первых, однажды папа меня уже брал с собой, а во-вторых, других кандидатур просто не было: тетка вообще категорически против, а мама – на полу «при исполнении».

      И вот в морозное воскресное январское утро я, с папиным паспортом, который почему-то не успели отобрать ЗАГСовские чиновники, и прожигавшим мне руки от сознания, что папы уже нет, а я иду подтверждать его наличие в очереди –  прибыла на условное место встречи в парке.

      Человек двести стояли там черной толпой на искрящемся на солнце снегу и ждали Командира. И вот он появился, деловой и начальственный, и после короткого объявления,  что следующая перекличка состоится через неделю, а неявившиеся или опоздавшие будут исключены (сегодня мы бы сказали, что очередь была в режиме «плэй офф»), начал священнодействие – перекличку. Говорил он негромко, чтобы не привлекать внимание проходящих мимо – дело все-таки по тем временам было нелегитимное, а так, мало ли - собрались любители шахмат. Командир называл номер, обладатель номерка называл свою фамилию, и Командир сверял ее с номером в своем списке. Номер он повторял только дважды, и если в течение нескольких секунд не звучала фамилия, она безжалостно вычеркивалась. Те же, кто откликался, получали, соответственно, продвинутый номер для следующей переклички.

      Когда прозвучал номер, который был зажат у меня в ладони, я подошла к Командиру, внезапно охрипшим  непослушным голосом назвала  фамилию, которая в ту минуту показалась мне чужой, будто украденной, и показала папин паспорт. Несколько долгих мгновений Командир смотрел на меня, потом, словно поняв мое состояние, тихо спросил: «Где отец-то?» - «Болеет» - был мой ответ. Выговорить то единственно правдивое страшное слово было невероятным для меня – и по своей основной сути, и по условиям «игры»: если опоздавший выбывал из списка, то уж умершему, да и его семье холодильник подавно не полагался. Командир секунду поколебался и, наконец, выдал мне вожделенный номерок для следующей переклички.

     Я возвращалась домой, и два чувства боролись во мне. С одной стороны, я была горда успешно проведенной операцией, тем, что меня не вычеркнули, что холодильник, может быть, все-таки появится в нашем доме, а с другой - я была подавлена этой трагической ролью папиной заместительницы.

      В последующие переклички я уже более спокойно относилась к этой процедуре, а Командир, похоже, смирился с моим существованием в очереди.

      Так прошло полгода, и вот где-то в середине июня рабочие-грузчики в сопровождении техника привезли нам огромный ящик и извлекли из него сверкающее белой эмалью чудо под названием «Днепр». Все их действия производились под неумолчные рыдания и причитания моей тетки. Техник хотел включить холодильник в сеть и объяснить, как им пользоваться и как за ним ухаживать – но куда там!.. Мама быстро заплатила им деньги, а тетка чуть ли не с проклятиями вытолкала их вон.

      Надо ли говорить, что хотя был разгар лета, и холодильник очень пригодился бы нам в действии, он, конечно же, не был включен до истечения годичного – по еврейскому календарю - траурного срока. Так же, как до конца этого срока мне не было разрешено постричь косы, - притом, что все мои подружки-девятиклассницы щеголяли модными стрижками, а я только и могла, что втихаря отщипывать по кусочку косы… Так же, как мне было запрещено пойти на школьный новогодний вечер, который приходился почти на конец траурного года, и мое участие в нем ограничилось только написанием сценария капустника. Да и многое другое было запрещено для меня до дня «Икс».

      Поэтому я по сей день пребываю в твердой убежденности, что траур – это понятие внутреннее и сугубо личное, и даже самые почитаемые традиции не должны довлеть над естеством и стремлением молодой души к жизни во всех ее проявлениях.