Александр Бизяк
В З Я Т Ь   Ж И В Ы М И
записки киносценариста
(рассказ взят из архива сайта к 22 июня-
годовщине нападения фашистской Германии на СССР в 1941г.)

Приближалась знаменательная дата - тридцатилетие победы над фашистской Германией. Все средства массовой информации были брошены на подготовку этого исторического события. Зашевелились и у нас в "Экране", на Центральном телевидении.
- Нужны заявки, самобытно и ярко отражающие великий подвиг советского народа, - по-военному незатейливо и кратко сформулировал задачу главный редактор студии документальных фильмов. - Просьба активно вдохновиться. И чтобы в следующую среду на моем столе лежали полнокровные заявки!
Сценаристы в вялой задумчивости покидали кабинет начальства. Из всей речи главного редактора мне особенно легли на сердце две директивы: "вдохновиться к следующей среде" и "полнокровные заявки".

Полнокровную заявку я так и представлял себе в виде сочного, аппетитного бифштекса.
Сценаристы разбрелись по райвоенкоматам, музеям славы и комитетам ветеранов. Я же начал с вдохновения - как раз на этот вечер, как нельзя кстати, мы договорились с моим другом Арианом Василевским встретиться и "раздавить" нашу традиционную бутылку.
Военная история была его коньком. Ариан был буквально нашпигован боевыми эпизодами и героическими судьбами.
Разминка, как всегда, прошла легко и быстро. На втором стакане я поделился с другом поставленной передо мной в "Экране" творческой задачей. Между вторым и третьим заходами Ариан задумался, ласково поглаживая стенки граненного стакана. Затем мягкое поглаживание перешло в нервическую дробь. "Махнув" стакан и опустив его на стол, Ариан произнес знаменитую фразу режиссера Рене Клера:
- Считай, что фильм уже готов. Осталось только снять его.
Наутро я с трудом пытался вспомнить так поразивший накануне замысел товарища. Имен не помнил, фамилий тоже. В опаленном алкоголем мозгу мерцала одна единственная фраза друга: "Запомни, их только трое... Только трое!.."
Я потянулся к телефону, усилием воли заставил себя набрать номер рабочего телефона Ариана. Услышал осевший, после вчерашнего, вялый голос друга. Факты, хоть и с большим трудом, начали всплывать, выстраиваясь в хрупкую цепочку. Суть сводилась к следующему: на том историческом отрезке времени, когда задумывался фильм, в стране их оставалось только трое - Героев Советского Союза и одновременно полных кавалеров ордена Славы (всех трех степеней): бывший артиллерист Алешин, морской пехотинец Дубинда и летчик-истребитель Иван Драченко.
- Их только трое, - измученно повторял по телефону Ариан. - Строчи заявку, не теряя ни минуты!
...В творческом объединении "Экран" заявка была принята и запущена "с колес". Главный редактор приказал:
- Немедленно в командировку! Героев, пока еще не поздно, успейте взять живыми! Только живыми!
...На следующий день мы с Арианом мчались в Киев, к летчику Драченко.
Палац "Украина" на Червоноармейской, где Драченко занимал пост замгенерального директора по административной части, мы отыскали сразу.
Нам навстречу вышел ладно сбитый мужчина в черном парадном костюме при всех трех орденах Славы и Золотой Звезде Героя. До хруста крепко пожал нам руки. Было ему тогда чуть за пятьдесят.
- Ко мне обращайтесь запросто - Иван, без всяких там Григоричей. - разрешил Драченко. - Номер "люкс" вам забронирован. Ждите, вечером приду. Буду вспоминать.
Ровно в восемь в дверь "люкса" постучали. Это был Драченко. Раскрасневшийся от легкого морозца, в модной тогда дубленке, в "номенклатурной" песцовой шапке.
- А вот и я, хлопцы. Здоровеньки булы! - приветствовал Драченко.
Уверенной походкой прошел в номер, по-хозяйски огляделся.
- Добре устроились...
Увидев на столе бумагу, блокноты, диктофон, одобрительно усмехнулся:
- Добре... Остальное я принес.
Драченко распахнул дубленку, извлек из боковых карманов две бутылки водки, шмат сала, завернутый в газету "Правда Украины", и огромную, с золотым отливом, луковцу.
Мы с Арианом понимающе переглянулись, но для приличия заметили:
- Водку во время работы?...
Протест получился вялым и неубедительным..
- Цэ не водка, цэ - горилка, - успокоил нас Драченко. - Вот заправим баки, наберем высоту, тогда и начнем работу. Главное сейчас - лечь правильно на курс.
Ну что ж, опытному летчику виднее. Сопротивляться мы прекратили на второй минуте нашего общения.
Так начались ежевечерние "наборы высоты". Драченко нам понравился сразу: своей героической биографией, человеческой доступностью и душевной щедростью.И не только душевной. Горилку с салом и цибулей он приносил исправно, каждый вечер, частенько балуя нас и армянским коньячком и заграничным виски.
Мы тоже понравились нашему герою.
- А вы хлопцы крепкие! Перегрузок не боитесь! - хвалил нас бывший летчик.
От вечера к вечеру росла батарея пустых бутылок, и биография героя приобретала .все более фантастические формы. В 19 лет - первый боевой вылет, на шестые сутки - сбит. Обоженное лицо, перелом челюсти и носа. Чудом уцелел. Плен, власовцы, концлагерь на окраине Полтавы. Допросы, пытки. Принуждение остаться во власовской армии, летать на их штурмовиках. Категорическое "нет" врагу. Снова пытки. Два неудавшихся побега. Изощренное изуверство изуверство власовцев - нашему герою вышибают глаз. "Не хочешь с нами, вообще летать не будешь. Никогда..."
- Лучше никогда, чем с вами! - гневно бросил озверевшему врагу окровавленный, но не сломленный герой.
- Хотели лишить второго глаза, да не успели... - рассказывал Драченко, утопая в мягком кресле люксового номера. - С третьей попытки удалось бежать.
Драченко мертвой хваткой перехватил стакан, будто сжал в руке горло ненавистного фашиста.
...После побега с трудом нашел своих. Но какой теперь Драченко летчик, если он без глаза?! Это была трагедия - мстить врагу он мог только в небе. И Драченко добрался до Москвы, отыскал офтальмолога Гуревича. Профессор сотворил чудо: изготовил и вставил глазной протез. Операция была сделана настолько искусно, что в родном авиаполку протеза никто и не заметил. Так старший лейтенант Драченко снова поднялся в небо и повторил подвиг легендарного Маресьева. Только тот летал с протезами обеих ног, а наш герой - с протезом глаза.
...Драченко опустил на стол пустой стакан (четвертый, а, может быть, и пятый), громко крякнул, ласково погладил ордена. Причем, каждый обласкал отдельно: сначала геройскую звезду, а затем уж "Славу" поочередно первой степени, второй и третьей.
После пятого стакана Драченко разрыдался. Случилось это с ним впервые за четыре дня нашего общения. Разрыдался настолько бурно, что нам с Арианом стало страшно. Чтобы как-то успокоить рыдающего летчика, Ариан налил ему шестой стакан. Тот жадно выпил и протянул пустой стакан. Ариан подумал, что нужна запивка, и взялся за графин с водой, но Драченко замычал и указал на коньячную бутылку "Арарат". Ариан налил, Драченко выпил.
Так в тот вечер мы узнали самую, пожалуй, страшную историю из военной биографии Драченко. Сюжет таков: родная мать Ивана, отчаявшись дождаться весточки от сына, принялась его разыскивать. Каким-то чудом набрела на аэродром, где служил Иван.
- Идет моя мама по дорожке, увидела меня и бросилась навстречу. Я так и обмер. А она и говорит: "Скажи, родимый, не видел ли ты сыночка моего, Ванечку Драченко?" Я прижался к ней и говорю сквозь слезы: "Нет, не видел я сына твоего, но знаю твердо, что он жив-здоров, летает и бьет фашиста подлого. А закончится война, вернется он с победой и найдет тебя".
Забегая вперед, скажу, что этот эпизод стал кульминационным в нашем сценарии. Я так и написал: "Когда неузнанный Драченко начнет рассказывать на съемках о встрече с матерью, он непременно зарыдает" (о выпитых шести стаканах я, конечно, умолчал).
Когда наша группа приехала на съемки в Киев, режиссер Люся Михайлова не нашла ничего лучшего, как начать съемочный процесс с этой кульминационной сцены. Я умолял ее не делать роковой ошибки. Нужна притирка, привыкание Драченко к кинокамере, вхождение героя в атмосферу съемок. Но режиссер была неумолима. "Он будет плакать перед кинокамерой! И именно сегодня, в первый день съемочного цикла!"
Режиссер допустила еще одну серьезную ошибку: она решила снимать Драченко не где-нибудь, а именно в палаце "Украина", в помпезном скопище мрамора, бетона и стекла.
На первую съемку Драченко прибыл в парадном костюме, в велюровой шляпе и густо надушенный одеколоном "Красная Москва". Прихватил с собой и все свои удостоверения, мандаты, свидетельства, подтверждающие, что он является и депутатом горсовета, и членом пленума обкома партии, и председателем Совета ветеранов, и делегатом Х V 11, Х V 111, Х1Х и ХХ партийных конференций И, что особенно трогательно, среди всей этой партийно-советской требухи имелась справка, гласившая, что он, к тому же, является почетным пожизненным учащимся 10-го "Б" класса восемнадцатой полтавской школы. Справка была датирована 1955-м годом. Я подсчитал, что наш герой отсидел в десятом классе ровно тридцать лет. Это многовато для самого отпетого сачка, пусть даже второгодник и почетный...
Пока устанавливали свет, налаживали камеру, Драченко, отрешенный от бренной суеты, бороздил пространства палаца "Украина". Сейчас он пребывал в душевном состоянии, доступном только величайшим трагикам.
Наконец, Драченко пригласили к кинокамере и усадили в массивное кожаное кресло, которое приволокли из кабинета генерального директора дворца.
Мраморные лестницы, фонтанчики, бассейны, витражи, фрески, барельефы превратили нашего героя в такую каменную глыбу, рядом с которой бюст Ленина, неназойливо маячивший на заднем плане, действительно выглядел живее всех живых. Во всяком случае, живее самого Драченко.
- Иван Григорьевич, вы готовы к съемке? - спросила режиссерша.
Тот, не выходя из образа, утвердительно кивнул.
- Будете смотреть не в камеру, а только на меня! - приказала режиссерша. - И больше жизни!
Но как только наш герой встретился с суровым взглядом режиссерши, его глаза окончательно остекленели.
- Что ты делаешь?! - простонал я, обращаясь к Люсе. - Теперь из него не выжмешь ни единого человеческого слова...
- Не таких ломала... - сквозь зубы процедила режиссерша.. - Вот увидишь, он заплачет у меня!. - И дала команду:. - Приготовились! Камера! Мотор!. - Испытующе посмотрела на Драченко. - Иван Григорьевич, давайте вспомним фронтовые годы. Вам приходилось плакать на войне?
Драченко сурово посмотрел на режиссершу и после долгой паузы перевел взгляд прямо в кинокамеру. Голосом Левитана произнес:
- Уважаемые товарищи! Как вы все знаете, 9 мая 1945 года в Берлине закончилась война. Историческую победу в этой самой кровопролитной войне, какую знало человечество, одержал великий советский народ, руководимый коммунистической партией...
- Стоп! - закричала режиссерша и гневно посмотрела на меня. - Что он несет?!
Драченко нехорошо взглянул на режиссершу:
- Я что-то говорю не так? Вас не устраивает наша великая победа и роль коммунистической партии?
Люся побледнела, но тут же собралась:
- Я горжусь коммунистической партией! Но зачем об этом говорить именно сейчас?
- Об этом я говорил всегда и не устану повторять. Зритель должен знать всю правду: и о победе, и о роли родной коммунистической партии. Между прочим, этот текст утвержден Киевским горкомом, и от него я ни за что отступлюсь!
Четыре дня мы безуспешно бились с бывшим летчиком Драченко. Но все наши попытки закончились ничем. За коммунистическую партию Герой Советского Союза боролся насмерть.
- Где его рассказ о плене?! Где встреча с матерью?! Где обещанные слезы?! - истерически кричала Люся и металась по гостиничноу номеру. - Съемочный процесс на грани срыва, пленка на исходе, а он четвертый день подряд талдычит про коммунистическую партию!
Ариан вздрогнул, стал боязливо озираться по углам:
- Зачем так резко? Ты не права, Людмила...
Перехватив красноречивый взгляд коллеги, Люся осеклась, но тут же собралась и звонко отчеканила, как на партсобрании:
- Не нужно шить мне дело! Я горжусь коммунистической партией и ее Центральным комитетом! Слышите?! - повысив голос, прокричала Люся во все углы гостиничного номера. - Я сама являюсь членом партии с десятилетним стажем.
- А я - член партийного бюро! - гордо крикнул я, и тоже очень громко. Чтобы и мой голос запеленговали спрятанные микрофоны.
- Вот именно, - подхватила Люся. - Я не о партии, с ней давно всё ясно. Я о Драченко. Гибнет фильм!
Все мрачно замолчали, потупив взоры. И тут меня вдруг осенило:
- Эврика! Отправляемся в Полтаву! Драченко говорил, что концлагерь размещался на территории областной больницы. Там и сейчас больница. После войны Драченко не был там ни разу. Представляете?! Снова оказаться в лагере через тридцать лет! Уж там-то он разговорится и наверняка расплачется.
- А что! - подхватила режиссерша. - Это выход!
Все посмотрели на директора картины, вечно хмурого, небритого субъекта с размытыми глазами алкоголика. В любое время дня и ночи, когда бы ни зашел к нему, я наблюдал одну и ту же мизансцену: директор - за столом, заваленным бумагами, а из-под вороха бумаг застенчиво выглядывает горлышко портвейна.
На мое предложение директор сухо заявил:
- Полтавы в смете нет!
- Так включите в смету! - крикнул я.
- Молодой человек, - осклабился директор, - вы, конечно, гениальный драматург, но никудышний финансист. Смета утверждена в Москве. Она неприкосновенна. А в смете нет Полтавы, потому как нет ее в сценарии.
- Но ведь это какое-никакое, но, согласитесь, творчество! - ввязалась в диспут режиссерша Люся. - А любое творчество требует импровизации.
- Прошу не выражаться, - сказал директор. - Тем более что вы, хоть и режиссер, но дама.
И тут на скулах Ариана заиграли желваки.
- Попрошу всех выйти, а директора остаться, - подозрительно спокойно произнес соавтор.
Мы вышли в коридор.
Минут через десять мертвой тишины в коридоре появился Ариан:
- Директор дал "добро". Завтра отправляемся в Полтаву.
Идею посещения Полтавы Драченко принял с радостью.
- Я потерял там глаз! - заявил он с пафосом.
Можно было подумать, что теперь он возвращается в Полтаву, чтобы отыскать там глаз.
В честь окончания киевского периода съемок и отъезда в Полтаву Драченко устроил для всей нашей группы прощальный ужин. Сразу после ужина мы должны были ехать на вокзал.
Отужинали так плотно, что осветители долго не могли попасть в створ дверей микроавтобуса, чтобы загрузить аппаратуру.
Драченко после ужина съездил домой за вещами и прибыл на вокзал к отходу поезда. Он был в шикарном пальто с каракулевым воротником, каракулевой шапке и с двумя огромными неподъемными чемоданами. Выяснилось, что в одном чемодане он вез весь свой парадный гвардероб: три костюма, шесть сорочек, две пары обуви, пять комплектов нижнего белья. На вопрос, что содержится в другом чемодане, Драченко только улыбнулся:
- А вы не догадались?
Группа дружно замотала головами. И тогда Драченко, понизив голос, прошептал:
- Канистра спирта.
- Неразбавленного? - вырвалось у осветителей.
- Обижаете... - сказал Драченко.
- Зачем на съемках спирт?! - задала глупейший вопрос режиссерша Люся.
- Так я же летчик! - пояснил Драченко. - А какой же летчик без канистры?
И группа с ним дружно согласилась.
Поезд на Полтаву изрядно опаздывал. Прошло уже три часа, а мы все еще торчали на вокзале.
- Командир, беда! - к Драченко подкатился бригадир осветителей Володя. - Мужики начали трезветь. Не забузили бы... Распорядись канистру распечатать.
Тайком от Люси распечатали канистру.
Наконец, к четырем часам утра, вокзальное радио сообщило, что пребывает поезд на Полтаву. С пьяным матерком осветители поволокли ящики по бесконечным вокзальным лабиринтам.
Когда с невероятными усилиями аппаратура была запихнута в вагон, выяснилось, что этот поезд вовсе не наш, а отправляется в Житомир. Пришлось перегружаться.
Но на этом хождения по мукам не закончились. Когда наконец нашли восьмой вагон, оказалось, что вагон - плацкартный.
Половина четвертого утра. В вагоне темень, духота, разноголосый храп и тяжелый запах нестиранных носков.
Мы дружно навалились на директора, уцепив его за лацканы пальто.
- Куда ты завел нас? Не видно ни зги! - кричала вся группа сразу, пеоребудив пассажиров. - Почему плацкартный?
- Ты героя войны везешь! - больше всех негодовал бригадир осветителей Володя, держа под мышкой канистру.
Но спорить было бесполезно. Поезд дернулся, громыхули сцепления. Мы поехали. Свара, устроенная нетрезвой съемочной группой, не на шутку перепугала двух молоденьких проводниц. А тут еще свободных мест не хватило, группу разбросали по верхним боковым полкам. Кого-то пришлось отправить в соседние вагоны.
Новость мгновенно расползлась по нашему вагону: едут киношники. С полок свесились заспанные лица. Все принялись искать Людмилу Гурченко, но каждый раз натыкались на пьяное лицо Драченко.
- Мордюков! Артист Мордюков! - закричал кто-то, заходясь от восторга.
Через секунду-другую весь вагон дружно скандировал:
- Мор-дю-ков, Мор-дю-ков!
Тут вмешался бригадир осветителей Володя, решивший исправить нелепую ошибку. Заплетающимся языком он принялся втолковывать пассажирам, что это вовсе никакой не Мордюков, а трижды герой Советского Союза и кавалер ордена Славы летчик Покрышкин. Но об этом пассажиры и слышать не хотели и упорно стояли на своем:
- Мор- дю-ков! Мор-дю-ков!
Мордюков-Покрышкин, он же Драченко, никак не мог поднять свой пудовый чемодан на багажную полку. Попросил помочь меня. Я тоже пребывал в солидном подпитии, но все же выжал этот чудовищно тяжелый чемодан. И тут на стрелке так тряхнуло, что чемодан выскользнул из рук и полетел на голову Драченко, угодив своим железным уголком прямо в здоровый глаз герою. Драченко принялся душить меня.
- Ты что же делаешь, гаденыш?! Фашисты надругались над правым глазом, так ты и левый хочешь выбить?!
Вагон замолк. Всем было интересно наблюдать за разгоревшейся дискуссией киношников.
Больше всех перепугалась режиссерша Люся. Она, точно к ребенку, бросилась к Драченко. Но убедившись, что глаз остался невредимым, мгновенно успокоилась:
- Ну, слава Богу, фактура в целости... Будем снимать...
Наутро проводницы кое-как нас растолкали и выволокли на перрон.. Пассажиры обступили нас, требуя автографы. Но у киношников дрожали руки, и автографы никак не получались. Кое-как получился только у бригадира осветителей Володи. Его неразборчивый автограф и поныне берегут благодарные пассажиры, передавая по наследству своему потомству.
С вокзала съемочная группа отправилась в гостиницу. Из Киева в Полтавский обком партии был дан телефонный звонок, и нам предоставили номера в центральной гостинице "Полтава".
Драченко в течение всего дня из гостиницы не выпускали. Во-первых, чтобы привел себя в божеский вид, а во-вторых, решено было не допускать героя до бывшего концлагеря до самого начала съемок. Дабы герой не растерял эмоционального настроя первой встречи.
Для подготовки съемок директор был делегирован в больничный городок заранее.
И вот, на следующее утро, проспавшийся и посвежевший бывший узник, гладко выбритый, в парадном отутюженном костюме, при орденах, в ратиновом пальто и в шапке из номенклатурного песца, в сопровождении съемочной группы отправился в больничный городок.
- Иван Григорьевич, идите по дорожке к корпусу, а котором вас пытали, - дала команду режиссерша Люся, - и по дороге начните узнавать и вспоминать.
Все, замерев, ждали первого шага Драченко. А Драченко важной, размеренной походкой начал свой путь. Я, Ариан, режиссер, редактор Лена Щербиновская, директор, ассистенты - все бросились вслед за Драченко, но так, чтобы не попасть в кадр. Оператор пятился задом, снимая героя. Герой же важно шествовал по дорожке и, точно экскурсовод на экскурсии, давал пояснения:
- Вон там был шестой барак, там - пятый. Там - сторожевая вышка. А вообще-то здесь ровным счетом ничего не изменилось. Все как при фашистах, только хуже. Обветшало всё и требует капитального ремонта...
Люся в ужасе схватилась за виски:
- Всё, это конец! Игорь, - крикнула она оператору, - выключи камеру! - и в страшном гневе обернулась к нам с Арианом. - Ну, господа сценаристы, что прикажете нам делать дальше?!
Мы пытались успокоить режиссершу:
- Главное, без паники. Заведем сейчас Драченко в корпус, куда его таскали на допросы, уж там-то он разговорится!
- Он говорит уже одиннадцатые сутки! От его воспоминаний у меня возобновились почечные колики! - У Люси снова началась истерика. - И потом, этот истукан, в конце концов, когда-нибудь заплачет?! Или вы наврали всё?!
- Вот увидишь, сегодня он заплачет! Клянусь здоровьем директора картины, - дал слово Ариан.
Мы вошли в административный корпус. Снова включили камеру. Драченко по-хозяйски шагал по коридору. Увидел табличку на двери "Главврач":
- Здесь размещался кабинет начальника лагеря.
Шли дальше. Табличка "Партбюро". Драченко оживился:
- Надо же, а была комендатура.
Люся громко застонала, обреченно махнув рукой.
И вот - последняя попытка. Мы вошли в процедурную. Эта комнатенка и в бытность лагеря называлась процедурной. В ней-то и пытали молодого летчика, в ней Драченко оставил правый глаз.
- Если и здесь он не заплачет, финита ля комедия. Фильму не бывать... - сказала Люся.
- Уверяю, фильм уже готов. Его осталось только снять. (Знаменитый афоризм Рене Клера Ариан присвоил окончательно). - Уж здесь-то наш герой заплачет! - добавил Ариан.
- Кровавыми слезами,- добавил я.
... Наступил решающий момент.
Режиссуру съемок Ариан самолично принял на себя: осветителей погнал за водкой в ближайший магазин, ассистенту оператора велел сбегать за стаканом, директора картины отрядил на кухню за легким закусоном. Директор и тут проявил себя оригиналом - в качестве закуски принес тарелку манной каши.
У Ариана снова заиграли желваки, а руки потянулись к директорскому френчу:
- Ты бы кастрюльку киселя еще принес!
- Умоляю, только без рук и не на съмочной площадке! - закричала Люся.
Бригадир Володя, после долгих внутренних борений, вынул из кармана карамельку в слипшейся обертке и протянул ее Ариану:
- Для себя берёг... Да ладно уж, берите... Для такого случая мне ничего не жалко...
Ариан повернулся к директору картины:
- Видал?! После съемок не забудь его материально поощрить!. А теперь оставьте нас одних! - По-режиссерски властно дал команду Ариан. - Мы с Иван Григорьичем обсудим детали интервью...
Из процедурной съемочную группу точно ветром сдуло.
Ариан налил стакан и протянул его Драченко. Я развернул конфетку.
- Пей! - крикнул Ариан.
Драченко отвернулся.
- Пей!- снова крикнул Ариан и сделал зверские глаза.
- Пей! Вспомни пытки, вспомни мать родную, которая тебя так и не узнала ! - помогал я Ариану. - Или ты все наврал тогда?!
Драченко затравленно смотрел на нас.
- На меня власовцы так не орали...
Сбежавшиеся больные и медперсонал толпились возле процедурной. Оттуда доносились крики, стоны и даже нецензурные слова.
Наконец все стихло. В дверь высунулся Ариан:
- Заходите!
Драченко сидел в углу на топчане и озирался. Один глаз, тот что - протез, был совершенно чист и светел, другой заметно "плыл".
Драченко тихо подвывал.
И вдруг мы все увидели, как по его щеке начала сползать первая тяжелая слеза.
- Ну наконец-то! - радостно закричала Люся. - Внимание, снимаем! Камера! Мотор!
И тут Драченко прорвало. Он не заплакал, нет. И даже не зарыдал. Такого звериного клекота мне не приходилось слышать никогда. Драченко стенал, он лупил кулаком топчан и кричал, кричал, кричал:
- Сволочи! Звери! Фашисты!
Мы сначала подумали, что это он про нас. Но, слава Богу, нет. Драченко, захлебываясь, начал свой страшный рассказ о пытках, о том, как его изуродовали власовцы, как он не сдался, как его не узнала родная мать...
В кинокамере уже закончилась бабина, осветители вырубили свет, а Драченко все кричал и кричал, бросая миру гневные слова...
...При просмотре рабочего материала в Москве весь полтавский эпизод начальство зарубило напрочь. В фильме "Их только трое" остался палац "Украина", нарядный Драченко, восседавший в кожаном массивном кресле, и толкающий речь о коммунистической партии, сыгравшей решающую роль в великой исторической победе...