Житейские "запыпыски"

                                                        1.  Просветление

     (записки загнивающего интеллигента в расцветающей стране)

   На вилке крайний зуб согнулся и торчал в сторону.  А, это когда я банку вместо ножа хотел вилкой открыть. Согнул зуб. Совсем немножко. С одной стороны - надо бы поправить.   С другой стороны – зачем?  Вдруг, опять захочется открыть другую банку?

    Налил для аппетита стопочку настоечки.  Из пузырька. Хорошая настоечка. На боярышнике. Еще, помню,  с аптекаршей поругался, что этикетка потертая.

  - Тебе не все равно?  Ты не этикетку покупаешь, а содержимое. Все равно пузырек выкинешь.

А я ей этак интеллигентненько:

- Это вам все равно, гражданочка, а мне на стол ставить. Перед гостями обидно!

   Эх, как она взъерепенилась:

  - Иди отседова, - визжит. – Алкашня подзаборная!  Не мешай людям болезным свои нужды в моей аптеке справлять!

    Дословно уже не помню, но смысл – такой.  Я уже только на улице тогда придумал, какие надо было бы ей слова обратно в морду кинуть. Но вертаться не хотелось.  Очень спешил здоровье поправить.   Свое-то к телу ближе.  Болезное здоровье.  По причине вредного климата. Общественного. Который мне совсем не подходит.

   Надо бы сменить его.  Но – денег не хватает пока на внешнее благоустройство.

Только на внутреннее. 

    Конечно, не скажу, что я очень люблю настойку боярышника. Люблю я коньяк «Камю»  отечественного производства.  Нет, вы меня не поняли. Не нашего отечества – ихнего.

     У нас уже давно  нет отечества -  безродные мы. Отечество, говорят, продали. И, говорят, за большие деньги.  Тогда почему нам долю не дали? Почему не поделились?

   Говорят – самим мало. Что ж так дешево продали?

  Мы – кто?  Дети своего отечества – или как?  Если  как, - дайте долю!  Имеем право!  

   Мда, это я здорово погорячился. Насчет права. Права у нас еще давнее нет. И лева тоже.  Понятие есть – а права нет.  У нас теперь вместо права и лева – рукой показывают.  Гражданам. Всем.

   Одним показывают левой рукой – иди туды. Другим правой – а ты иди туды. Так с тех пор и живем – по понятиям. Ихним. Царским. Рукоположенным.

А когда некоторые непонимающие и несознательные спрашивают:

  - А туды – это куды? И почему туды?  Что мы там получим? – таким показывают, уже двумя руками, более сложную фигуру – одну руку с кулачком под нос, а вторую, как отрицание первой, – поперек.  Фигура настолько популярная, что ей даже название дали народное:  «Вот тебе!».

   Надо бы, по правилам салонного  этикета, обратно им эту фигуру показать, но… руки заняты.  В одной – лекарство, в другой – закуска.

  Нет, не еда. Еда – это… Вот черт, забыл!  Надо в энциклопедии почитать. А знал ведь раньше. Много чего знал!  Склероз проклятый у народа, как говорят наши цари.

    Очень они нами недовольные.  Все поменять нас грозятся. На трудоголиков каких-то.  Что это за народ? Не знаю. Говорят, от какой-то японо-матери они.  Наших голиков знаю, а ихних – нет.  Но догадываюсь.  Это, видимо, те, которые на работе не пьют.  Дикие совсем.

   Нас, аборигенов, потомков великих скифов, – менять на варваров?  Ну, им потом самим и  расхлебывать.   Они же – Власть!  А Власть любит всласть.  Чтоб  слушались ее,  излишки отдавали, не жалились за заборы разные, да за бугры.

    Кстати, про Власть и забор.  Иду как-то из супер-ларька с ломтем хлебной колбасы.  Не видели такой?  Да видели!  Просто название у нее было другое.

Сущность-то у них, колбасов, теперь у всех одна – хлебная.  Батон – он и есть батон, как его не обзови.  И нам еще  говорят – радуйтесь, что такой ценный продукт вкладываем, а ведь могли бы и отравить!   Тухлятинкой. Но -  жалеем вас, нищих и убогих. Помрете ведь без нашей заботы о вашем куске хлеба с… хлебом.

   Так вот, иду я с тем ломтем, никого не трогаю. За мной – очередь беглых собак.

Откуда беглых? Из  псино-приемников.  Им там вместо собачьей еды стали давать человечью, которая подешевше. Вот они и не выдерживают. Бегут.

    И тут  из-за забора выходит Власть.  Видно, гнездо у нее там, что ли?   О том, что это Власть – для сумлевающихся  на груди написано. Крупными буквами.

   А для тех, кто камнем вслед хочет кинуть – и на спине тоже.   И эта Власть в лице двух мордоворотов мне кричит:

  - К стене. Руки и ноги – на ширину плеч.

    Я оглянулся – нет стены, забор только.

  - Извините, а к забору можно? – но, видимо, интонацию я подобрал не ту. Нежности и преданности в голосе маловато.  Для смягчения интонации получил  в нос.  Хотя…?  При чем здесь мой нос?  Говорил-то я ртом.  Значит, надо было мне в зубы дать?

   Но это я уже потом допер, когда кровь носом стекла и наступило некоторое просветление сознательности.  Легко так стало, радостно. Могли ведь  и убить. Но - не убили!  Хорошая у нас Власть, добрая.

- Оружие, деньги, золото, наркотики есть? – ах, это же меня спрашивают.

   Стал вспоминать.  А с каких это пор деньги и золото в запрещенный список попали?

  - Есть, говорю, - и показываю зубы. – Второй слева – золото.

- Уже нет, - отвечают, и хрясть опять. Вот что бывает с теми, кто зубы Власти смеет показывать.

    Пощупал – точно нет. Зуба нет. Корень один. И то - хорошо, думаю.  Корень оставили, может – новый зуб вырастет.  Жалеет нас Власть. А ведь могли бы – с корнем!

  - Колбаса хлебная, лекарство  душевное, плащ болониевый, почти новый.  Ботинки из кирзовых сапог.  Без шнурков. Штаны полуватные, носки без низа, шляпа – без верха, - начал я торопливо перечислять свое достояние.

    Зубы-то жалко. Их и осталось-то всего с десяток. Давно, правда, не пересчитывал.

    Достояние с меня слетало  намного быстрее, чем я его вспоминал.  Трусы – не взяли. А зря. Совсем новые. Года не ношу.

   Я их на пляже на свои кальсоны выменял.  Ну, обменял.  Ну, подменил.  Что уж там.  У кальсонов моих  за три года середина вся выпрела, неудобно стало в них щеголять. Вдруг перед дамами где заголиться придется?  А тут такой конфуз – переда нет!  Хотя, и зада тоже.  Низ к верху – веревочкой привязанный.

    Конечно, это уже больше на суперсовременные стринги тянет, веревочки эти, вместо переда и зада кальсонного.  Но я мелочиться не стал, в смысле – отдал Власти  суперкальсы  вместе с веревочками. Совсем новыми.

    Ну, вот, а вы говорите…  жадный.  Не жадный я.  Когда Власть с меня все, до трусов, сняла – я слова поперек не сказал.  Хотя нет. Вру. Сказал.

  - Господа, - спросил я. - Это ничего, что я к вам задом?

    Ответ пришелся по голове.  Поэтому диалога полноценного не получилось.  Очнулся – в одних трусах. Ну, тех, что новые еще.  Хотел  возблагодарить бога, но не мог никак вспомнить его отчества. Тогда вознес молитву царям. Их я даже по фамилиям помню.  А некоторых – даже по отчествам.

     Сотворивши святую молитву  на листовку черно-белой  рекламы  средства от волос, отряхнул пыль с грязных колен и лба и, просветленный, мелким бесом  потрусил домой.

    По дороге  начал махать кулаками и лихорадочно вспоминать, чем возместить  заплаченную власти дань.  Были у меня некоторые запасы, были.  В кладовке в углу стояла пара носков. Правда, разного цвета и фасона, зато в них можно без туфлей ходить.

    Пальтишко еще перед дверью лежало вместо коврика. Женское, правда, но если собачий воротник отодрать – будет очень даже вполне.

   Вот со штанами – проблема!  Прям горят они на мне.  Ладно, пришью к трусам пару халош из кухонной занавески. Она как раз одного цвета с трусами стала – черного.  А была… Нет, не помню уже.  Но красивая.

    Вот черт, рубашку же еще надо!

   Вот, помню, раньше насколько проще этот вопрос решался.  Идешь домой, бывало, без рубашки. А навстречу – комиссар.

  Снимает он с себя рубашку и тебе отдает.

  - На, носи на здоровье!  У меня дома еще одна есть, - душевные были люди.

    Когда на людях. А нынче?   Идешь по улице в рубашке, а навстречу тебе – слуга народа.

  - А ну, сымай рубашку.  Тебе она лишняя.  Еще одну заработаешь. А то – стимула трудиться не будет на наше благо, -  и так нежно, с хитрецой, своей пассии подмигивает.

  И приходится отдавать. Надо бы, конечно, объяснить, что вовсе она не лишняя, а последняя.  Но… проклятая интеллигентская сопливость и  салонное воспитание не дают  возможности  ляпнуть поперек. А надо. Или нет?

    Вот и сижу я теперь дома один и без рубашки. С неинтеллигентно битой интеллигентской мордой.  Достаю из пакета,  выуженного из недр кухонного шкафа,  каменно-сольную мойву и запиваю это кошачье лакомство тухло-ржавой водичкой с черным мотылем.

   Почему – не красным?  Помер он, преставился. И, судя по запаху, давно.  А по цвету – еще  при прошлом царе. Ну, который настоящий был.

   Эти-то, нынешние,  только на словах – цари.  А нутро – жидкое. Не царское. Нет.  И манеры – казарменные, и походка – жеребячья, и сюртуки – не царского кроя, а уж про слова – слов нет!

   Нет, не мат. Хуже.  Сверху – красиво, а внутри, где сущность кладут,  – навоз. Человечий.  Судя по запаху.  Надо бы супротив что сказать, а – страшно!  Как глянешь, как у власти изо рта какашки сыплются – а вдруг заразно?  И рот открывать после таких мыслей – совсем не хочется.

    А рубашку?  И здесь выход нашелся.  Голь-то на выдумку хитра!

Оторвал я подкладку от женского пальтеца аккуратненько – вот тебе и рубашка.

Только низ ровно подрезал да манжеты закатал. А вы говорите…

    Надо бы  пойти,  где правды поискать… А-а, - надо ли?

    Ведь все равно – отберут! 

                                                      2. Молоко с кровью

   Эта долбанутая муха умирала дважды.  Видимо, из вредности.  Когда я врезал по ней изо всей интеллигентской   ненависти, она даже не хрюкнула.  Свалилась  с экрана монитора и артистически притворилась мертвой,  откинув  противные заразные лапки кверху.

   Я прислушался. Все. Последняя была, сволочь сортирная.  Но благодатной тишиной долго наслаждаться не пришлось.  Нерворвущее «з-з-з-з»  просвистело за левым ухом минут через десять.  Я ахнул – расплющенной мухи под монитором не было!

-Убью, сука, насмерть! – с мухобойкой наперевес я бросился в погоню.

  Но – безуспешно.  Или  пребывание в коме добавило этой  жужелице  мозгов, или  бог решил, что этой гнилостной заразе одной смерти достаточно. Полчаса я носился по комнате, со свистом разрезая воздух мухобойкой.  Последнего молодецкого удара она не выдержала – сломалась пополам.

    Пока я дрожащими от ненависти пальцами связывал концы внахлест,  муха нахально обживала мой вспотевший нос.

    Как она, только что со всех крыльев улепетывающая в потаенные уголки, поняла мою беспомощность?   На мои глупые отмашки рукой эта тварь туалетная отвечала только презрительным  «вжи-и-ик», пересаживаясь поближе к очередной капле пота.  Запалилась, понимашь,  на смертельных гонках!

   Очередное «вжи-и-ишь» с припердышем  показалось мне особенно противным. Неужели нагадила?  Я кинулся к зеркалу.  Вроде – нет. Все любимые угри на месте. Каждое утро пересчитываю.  Тогда вонь откуда?

   Осмотр комнаты привел меня в бешенство.  Две разбитые лампочки на люстре, трещина в зеркале,  восемь снесенных хрустальных бокалов на полке серванта,  горка битой керамики от дорогущей китайской вазы на полу,  разорванная до пола щелковая штора.  Меня затрясло, и я волчком закрутился на месте, отыскивая  убийственным взглядом эту заразу во плоти.

   Но, видимо,  флюиды  готовящегося убийства очень хорошо распознаются мухами.  Она исчезла, растворилась.  Полчаса пристрастных поисков ничего не дали, кроме  раздавленного насмерть сотового телефона и развалившегося от падения книжного шкафа.

  Нервно подергиваясь от каждого тишайшего звука, я вернулся  к компьютеру.  От щелчка включившегося холодильника, показавшегося мне пушечным выстрелом,  дернувшиеся руки разломили клавиатуру пополам.

  Нет, так работать нельзя. Да и уже не на чем, судя по дыму от монитора.  Так вот откуда  шла такая вонь!

  С одной стороны приятно, что это не аромат от фекалий подлой твари, с другой – горечь от неудовлетворенной жажды крови.  Теперь – только кровная месть!

   Зачем только я купил этот деревенский домик под дачу?  Хотел закончить диссертацию в тишине и покое.  В городе постоянный шум машин и дзиньканье  трамваев под окном  вышибали все мысли  из головы.

  А ведь знал про мух и комаров.  Нет, понадеялся на дихлофос.  Это городские худосочные мухи от него сразу на пол валятся, а злобные деревенские твари  на запах слетаются, как на парфюм. Таких кувалдой в лоб на пол не свалишь!

   А комарихи?  Они же жалами руку насквозь прокалывают!  А на мухобойке катаются, как на качелях. Чтоб вас всех перевернуло и гэпнуло!  Какая там диссертация, когда полдня уходит на погоню за  этими зверями?  Пятый год пишу, а все на второй странице. Мало того, первую страницу прочесть не могу даже со словарем.  Новых слов выучил много, а вот старые, ученые, все, нахрен,  позабыл

  Я  посмотрел на дрожащие  руки.  Стакан холодного молока чуть не выбил мне передние зубы. Поставил его на стол. Их и так уже осталось всего десять, родненьких,  ждущих своего скорого последнего часа от бездушного зубодера.  Один уже точно шатается, как пьяная  ветка  за окном.

   Кроме ветки, окно привлекло мое внимание еще и приглушенным вжиканьем.  Рука тут же судорожно сжала цевье моего мухобоечного агрегата. 

    Нет, это не она. Какой-то навороченный джип пытался преодолеть  метровую колею  в жидком асфальте местного жирного чернозема.  Дорогой это никто не называл, так как треть года в этом болоте привольно плавали стада довольных гусей и уток. 

    Осень еще не успела  превратить наш проулок в прудовое гусеразводное хозяйство, вот джипарь и обмишулился, решив, что ему наше море по бортик. Ан, нет,  ни хрена – по горлышко. 

   Я немного разбавил горечь поражения от проклятой мухи  мучениями  джиперных толстосумов.   Мелочь, а приятно, когда другие тоже по уши в говнище. 

    Ага, полез, полез.  В крыше  открылся люк и, как  шиш, вылезла бритая голова.

   Ж-ж-ж-ж!

    Ступор!   Что же я сижу?  Это же  ОНА!  И где!  Прямо посредине воняющего монитора!

Нет, ну не наглость?  Что русскому  хреново,  то мухе – медово!

    И я не промахнулся!  Сломав окончательно древко своего орудия – буквально размазал это волосатое чудовище по остаткам монитора.

   Долго любовался оставшимся черным следом. 

   Черт!  Почему черный?  Я же жаждал крови!  Где кровь?  Нет, я должен обязательно увидеть ее окровавленный труп. Иначе это уже не кровная месть.

   С трудом отыскал мушиные бренные остатки среди фломастеров и карандашей.  Осторожно поднял пинцетом  за мохнатую ногу обрубленную заднюю половинку ее мерзкого туловища.

  - Ну, что, теперь не жужжишь?  Все, отжужжалась, паскуда, стервоза помоечная! – я с причмокиванием любовался смердящим трупом.  Фу, это же не от нее вонь, от тлеющего монитора.

   Крови  на  бренных остатках, со свисающими лохмотьями содержимого, не было.  Как же так?  А может в этом порождении дьявола течет смола, а не кровь?  Как же проверить?

   Мой взгляд упал на полный стакан молока. Есть!  Лучшего не придумать. Я медленно и нежно окунул  пинцет с раздавленными внутренностями в белоснежную молочную гладь.

   Есть!  На поверхность всплыло крохотное красное пятнышко. 

   Меня охватило приятное тепло удовлетворения от свершившейся кровной мести.  Я не посрамил себя и свою честь!  Сказал – сделал!

    Жаль, некому похвалиться своим геройством.  Глянул в окно.  Господа джипоперы, как червяки, выползали из открытого люка тачки,  наполовину похоронившей себя в славном русском бездорожье. 

    Нет, рано еще иносранцам покорять просторы Руси.  Не каждый орел двухголовый долетит до середины лужи на  нашей дороге, а уж  ихним стервятникам вообще у нас хренец!

    Кучка господ в лаковых туфельках осторожно пыталась найти твердь в окружившем их болоте.   Вот один уже что-то плюет в свой  сотовик.

   Вертолет, наверное,  мчэсовский вызывает. Мол, так и так, потерпели крушение в центре богом и царями забытого райцентра.

   Вызывай, вызывай.  Садился тут в прошлом годе один.  Так увяз чуть не по винты, что ему трактором все колеса Федька-гробокоп поотрывал.  Так и валяется теперь на задах ободранная нашим любознательным народом  вертолетная тушка.  Польза большая была от ентого прилета. Теперь почти в кажном дворе имеют углубленные познания об отдельной части летательного агрегата. Я вот кусками обшивки нужник покрыл.

    Ага, один перепрыгнул колею. Спортсмен!   Кидает теперь штакетины от бабы Марьиного забора прямо в грязь.  Не, зря это он.  Не поможет.  Мы в прошлом годе аккурат в этом месте утопили снесенный старый домишко  зятя  деда Ильи, соседа мово.  За месяц бугорок разгладился. Там  же яма аккурат до центра земли.

   Ага, есть.  Запрыгали, кузнечики!  Перебрались, все-таки.  Опять что-то сгуртовались, и один в мои окна пальцем  перчаточным тычет.  К чему бы это?

   Вся ихняя банда из пяти рыл гуськом потянулась к моей одинокой беззаборной  калитке.  Почему одинокой?  Газ зимой отключили на три месяца, пришлось срочно котел переделывать в буржуйку.  Вот забор деревянный и сжег заместо газа.

     Почему банда?  Морды мне их бульдожьи сильно не пондравились.  И еще я заметил, что у двоих чемоданчики черные к рукам цепью прикованы.  Точно, как в кино. Нас не обдуришь откутюрной одежкой,  ящик почаще ихнего смотрим!

     Я посмотрел на всплывшие черные останки мухи. Вынул их пинцетом.  Ну, вот и все.  Надо бы похоронить с почестями.  Боролась она не хило.

     А вот теперь поменялись мы с ней местами.  А вдруг сейчас эти бандюганы  с дубинищами начнут гоняться за мной.  Чем отбиваться?  Я поглядел на остатки мухобойки.

   Интересно, а меня они также потом,  как  муху,  макать будут?  А во что?  Лишь бы не в Митькин колодец, он, скотина, от лени, засрав по горлышко старый,  в своем колодезе новый нужник устроил, а за водой ко мне ходит, пердулет с трибулетом.

   Чего они в калитку стучат?  А-а, законы знают про частную собственность. Блюдут. Не бандиты, может?  Те бы даже в двери стучать не стали, снесли - и все.

  - Хозяин!  –  главарь начал нервничать  в окно.

- Никого дома нет, - я приоткрыл форточку.

   Погоняю дурочку, может уйдут.  Нет, пошли к дверям. 

  - Можно? – эх, щеколду забыл набросить.

  - Чо надо?  Я вас не звал. Идите отседова, -  надо роль до конца держать.

    А может, будут проситься заночевать?   Скоко ж с них взять?  Нюрка вон,  ветеринара молоденького, который теперь все фермерское стадо скоростным методом обслуживает, на постой за штуку пустила. Такая жадюга, страсть.

    Нет, я не такой. Стребую с них по две с носа.  За беспокойство.  А постелю брезентуху в дровяном сарае. Третий год пустует.

  -  Хозяин, мы у вас часок   вертолет подождем.  Дождь начинается.  Не против? 

   Эх, а я-то думал! Опять не свезло…

  - Попить бы, - главарь смотрел на мою руку.

     Я молча протянул ему стакан молока.  С кровью.

                           3. Тринидат твою зимбабву или Копец под устои

    Первый раз эта жгучая мысль, ёшь твою вошь,  у меня появилась после очередного неудачного похода в суперларек.   Нет, это не я ошибся.  Это в городах, едрён корень,  – супермаркеты, а в деревнях, туды их в качель,  как были после революции ларьки, так и остались, только приставка добавилась. Это - чтобы граждане, кипит твое молоко на моей керосинке,  вопросы насчет цен не задавали.  Супер,  он и в Африке супер.  И в Китае.

  Что это он мне снится стал?  Может, от ихних огурцов русского розлива, выращенных в километровых теплицах?  Давно я их в этом подозреваю, что они, бендерные лупендроги, через свои товары  гены нам хотят поменять.  Каждое утро первым делом бегу к прилепленному жвачкой кусочку зеркала  у двери.  Проверяю себя на узкоглазость. 

  Утром первого января чуть кондрашка не хватила – вместо себя в зеркале увидел китаезу.   Страшный такой, лысый, глаза как щелки и  матерится  по-русски с япономатерным акцентом.  Вот тогда и запала мне в душу истина – кто во всем виноват!

   Упало семечко в  русскую нечерноземную почву.  Упало, но долго прорости не могло.  Как начнешь запрягать, то того нет, то этого.  Иносранцы называют это русским менталитетом, сапог им в дышло. И объясняют это загадкой русской души.

    Это они там по три урожая  зерна для нас выращивают.  А у нас – хорошо, если пол-урожая, да и то – при особо неблагоприятных погодных условиях.  При благоприятных – кто ж работать будет?   При хорошей погоде у нас принято отдыхать. И принято давно.  Царским указом первого нецаря, даровавшего всем одну свободу выбора – когда бесплатно работать, а когда -   отдыхать.

  Я по ящику слышал, как министр русского хозяйства оправдывался, что мол, даже в таких, мать иху, условиях, мы, мать вашу, сумели-таки героически, мать нашу,  вырастить и  довезти, мать твою, до токов половину урожая.  Где он, правда,  едрена вошь, совсем не героически сгнил. 

   Прав он, ох прав!  Кто ж соленое, да еще красного цвета,  зерно станет покупать?

  Не говорите ерундой, он же уточнил для особо непонимающих, что  собрали  туеву хучу зерна, политого потом и кровью наших  героических фермеров.

   Интересно, хоть по медальке им дали?  За подвиг во имя славы русского министерства, гениально управляющего чужим урожаем.

    Вот и едим, ёшкин дрын,  чужие три урожая в год. Интересно, чем они там, у себя, питаются?

    Судя по субтильной внешности и прижмуренным, просящим глазкам,  – объедками с нашего российского стола.  Объедков, в рот те ноги,  последнее время стало много, судя по их росту.

   Нет, не по росту физическому, а по денежному.  Я все чаще задумываюсь, в чем бы я хранил деньги, если бы они у меня, моб твою ять,  были?  В юанях бы хранил в юаньском банке в юаньской стране.

 Вот эти два последних уточнения очень важны.  Почему?  А вы видели, какой формы здания банков у нас?  Правильно – в форме пирамиды. А пирамида – это что?  Правильно, коловрат твой евпаторий,  это могила.   И вы хотите, чтобы я их там похоронил?

  Не сыпьте мне сахар в пиво!  Судя по  обещаниям  по ящику всех наших легкоизбранных долгодумов  у нас у всех уже от жира  давно должна харя треснуть по диагонали зигзагом. 

 Когда одного из них спросили, почему народ ходит с полупустыми авоськами, знаете, что этот шлездопер нитратный ответил?

 Посоветовал, рубец вам в торец,  дыры в  них зашить для начала.

  И вот тогда семя идеи о революции проросло, политое шизоидной слюной ёкарного бабая.

   Нет, не о нашей революции, у нас уже этот чирей вызрел, лопнул и мы сидим пока в его зловонном гное.  Так, по крайней мере нам объяснили, почему мы упорно доживаем на сортирном месте за эфиоп твоей матерью.

    Думаю, план надо писать, как же без плана?  С нашей, што ли, содрать? Ведь успешной была, твою бабушку! 

  и как кремлевский сиделец, тезисы составлять, закатывая губы в рубероид.

     Достоинства были  у нашей революции?  Какие?  Дайте вспомнить, оксид твою медь.

  При царе было, чтобы в деревнях кулачье миллионами от голода подыхало?

Нет. А кто это к нам припер? Правильно – ВОР!

      Было, чтобы брат на брата войной миллионной  шел? Нет.

Кто припер? ВОР!

      Было, чтобы хлебушек у иносранцев  выпрашивали?

Кто припер? ВОР!

      И еще нашкрябал почти сотню таких пунктов. Есть еще ягоды в ягодицах! Гениально, египетская сила, ребята работали.  Прям, пособие получается, ёперный теянтер, как из всего получить ничего.

     И еще я заодно понял, чух твою блох, почему никогда нашу революцию не сокращали. А если к ней приляпать «социалистическая»?  Получается совсем пахучее ВОСР!

    Вот прям по этим пунктам надо и начинать у них  Вторую Китайскую Революцию.

    Вечерком зашел к лучшему другу, чтобы он,  екарный пипец,  запятые правильно расставил и орфографию выправил, вдруг во всемирную печать план пойдет?

      «Ваще абзац, - говорю ему. - Великое дело начинаем, понял, нет, наливай, а то так выпить хочется, что даже закусить нечем!».

    А наутро все и началось.  В окна с приятным «дзынь» полетели гранаты с чеками. Потом патроны россыпью. А уж за ними – пакетики с белым порошком. 

  После артналета от двери послышался грохот.  Ну, все, думаю, накрылась лопатой моя революция,  китаезы начали войну раньше меня.

    Придерживая за уздечку трусы, пошел сдаваться.

  - Открывай,  подрывник заерзанный, считаю до трех.

      Ага, по смыслу догадался, что это наш участковый. Он только до трех и знает.

Типа, на троих, утрой, утрись, затрису, атриса и все подобное.  Открываю.

      Точно, он. Держит в руках мою таксу Аську  и лыбится во весь щербатый рот.

  - Твоя, блин, зверюга, обгадила муниципальную землю! Вот постановление на арест и обыск.

- Так вы же ее уже арестовали?

-Ну, ты, трюфель в шоколаде, не гони пургу дяде за шиворот! Тебя, индюк малосольный, арестовывать буду.

- А может – сначала обыск? – потом, оглянувшись, понял, что задал самый глупый в своей жизни вопрос.

  Комната, совмещавшая в себе функции коридора, прихожей, зала, гостиной, спальни, комнаты для гостей, кухни, столовой, кладовки, ванной и туалета, больше напоминала разгромленный артсклад. На полу валялось около сотни гранат, ящика два патронов и героина на несколько миллионов.

     Я безнадежно сомкнул колени, глянув на мрачных омоновцев в масках за спиной участкового.  Знал я,  как они работают.

     У мужиков первым делом  готовят яичницу с колбасой, а баб  превращают в полуголых манекенщиц, разрывая на них всю аммуницию до пояса.

     А что?  Люди сразу, сись твою пись,  без пены углубляются во внутренние проблемы, и руки делом заняты.

    Мужики пытаются  выправить свою честь, а бабы – прикрыть ее остатки.

      Когда меня вели по улице в кандалах в назидание оставшимся жителям деревни, трем полуживым старушкам с такой же пенсией, участковый  орал в мегафон  редкие в деревне  слова: «Террорист!  Авантюрист! Подрыватель!  Копец под устои!  Язва общества!». 

    А друг?  Тот стоял у забора, клизма самоходная, и учился считать до тридцати.

       А жаль!  Вот так не удалась попытка совершить ВКР!  Вот так и пишется с маленькой буквы теперь, поскребай тебя в гидролиз, мировая история.

  _  _  _  _  _

                       4. Малява из Рая

   Дорогая моя супружница Мария Игнатьевна!

      Во первых строках моего письма не забудь передать привет куму Василию и забрать у него долг, что я у него брал в  прошлом  годе.

    Еще передай куме Настьке, что врут про меня, что я про нее ее соседке Варьке по-пьяне говорил, будто у нее рожа ширше, чем у супоросной свиньи, из-за чего она теперь мне не дает. Скажи, что ошибся я, не ширше, а красивше, чтоб зла не держала.  Матери еще твоей передай сухарик, что я в шутку от нее под помойное ведерко спрятал.  А то еще подумает, что я его украл у нее. Деткам передай от меня наказ не хулиганить и деда слушаться, а иначе их, скажи, козел Федька забодает.

   Я уже прибыл на место благополучно, чего и вам желаю.  Сейчас осваиваюсь тут и обживаюсь.     

    Не, и совсем не больно было, Мань.  Даже сначала смешно. Это когда медсестра хирургу рассказывала анекдот про любовника, выпрыгнувшего с десятого этажа. И того так торкнуло, что он вместо чирия на шее вскрыл мне сонную артерию. Чик – и я уже здесь.

    Как говорится, с прибытием вас, Иван Федорович! 

   Сначала, правда, немного заплутал – сияние тут небесное  поярче будет, чем когда меня мерин Никодим копытом в лоб треснул. 

   Поперву увидел слева ворота.  Справные такие и поверху надпись идет: «Оставь адежды, всяк сюда входящий!».

    Ну, оставь, так оставь.  Прикрылся ладошкой, вхожу.  А там  у костерка мужичок, на нашего конюха Пашку похожий, варит что-то в котелке. Супчик, а может, борщ.  Запах смачный, мясной идет.

 - Сюды к кому? – спрашиваю.

- Грешник какой категории? – еврей, не иначе, токо они так вопросами  отвечают, вместо того, чтобы развеять сумления у нуждающегося человека.

- Не грешник я,  честный христианин, - ответствую.

- А че тогда к нам приперся? Какой нам с тебя навар? И почему голый?

- Так, на воротах написано…

- Эх, темень деревенская!  Буква там одна осыпалась.  А тебе – в другие ворота, напротив.

- А вы кто?

- А мы – Ад! – и гогочет нечеловеческим гоготом.

  Тут только разглядел я его отличия от конюха – хвост у него и копыта.

- Звиняйте, - говорю и  задом, задом выпхнулся наружу.

   Поворачиваюсь, точно!  Справа ворота розовенькие и  за столом старикашка в белом халатике.

   Не иначе – врач! Посля того, что они со мной сотворили, боязно мне стало. Поэтому осторожно так, издаля, спрашиваю:

- Дед, ты не хирург?

- Нет, - говорит. – Я святой Петр.

- А кем работаешь?

- Да, вот, можно сказать, швейцаром. А ты, любезный, не к нам ли будешь, фамилия твоя как?

- Горелков я, из деревни Гореловка,  глянь-посмотри.

  Дед книгу полистал:

- Есть, - говорит. – Только не Горелков ты, а Грелкин. И деревня твоя – Грелкина.  Признаешь, едрена вошь?

  Это, видать, опять Колян, писарчук главы администрации, напутлял.  Ленивый – страсть!  Он  всех в бумагах фициальных сокращает.  Говорит, большая экономия на чернилах получается.

  Бабку Феню со знаменитой на весь район фамилией Череззаборногузадерищенко, знаете, как в новом паспорте  сократил?  Не поверите!  Дрищенко!  Второй год вся деревня смеется. А бабка Феня, она ж повитуха, за это на его жену тройню наслала, чтоб знали, как ее сокращать. Пусть, говорит, они их выпаивают теперь чернилами, на мне сэкономленными.

- Признаю.

- На, прочти правила поведения  и  птицу поставь, на какой тебе уровень, - и старикашка мне два листка протягивает.

Чту: «Распорядок дня в Раю:

1.      Подъем……………………………………………………….. - 4.00

2.      Отправление естественных нужд в нужнике …………….   - 4.00  -  4.05

3.      Уборка территории райского сада…………………………..- 4.05 – 12.00

4.      Отправление естественных нужд в нужнике …………….   - 12.00  - 12.05

5.      Уборка естественных нужд в нужнике…………………….. – 12.05 – 18.00

6.      Молитва во славу и прочая…………………………………    -18.00 -  23.00

7.       Отправление естественных нужд в нужнике перед сном     -  23.00 - 00.05

8.       Отбой…………………………………………………………. – 00. 05»

- Дед, непонятки у меня по бумаге твоей.

- Не дед я тебе, а святой Петр, темень поднебесная.

- Ну, я и говорю, Петро, непонятки. Про нужник тут три раза, а про насчет  пожрать – ни разу…

- Не положено!  Чти вторую бумагу, пенек дубовый!

Чту: «Правила поведения в Раю:

       За нарушение данных правил – немедленный перевод в АД!

   Всем кающимся строго ЗАПРЕЩЕНО:

- срыв и поедание райских яблок, а также других производимых в раю овощей и фруктов;

- ловля и поедание райских птиц  производства местной птицефабрики;

- копание и поедание корнеплодной продукции и удобрений из нужников;

- поиск, производство  и разведение иного съестного.

   Всем кающимся  строго РАЗРЕШЕНО:

- питаться святым духом  в любое время суток без ограничений;

- молится во славу и прочая без ограничений.

   Подпись:  Я».

- Петро, а «Я» - это хто?

- «Я» – это ОН! – старикашка в белом халате указал вверх.

  Понимаю – не дурак.

- Петро, а как тут у вас насчет девок?

- Девок нет. Евки есть.

- Дают?

- Ага. Но только – за яблоки.

- Так запрещено же?!

- Запрещено все, что не разрешено. Вот и выбирай. Ну, что – подписываешься?

   Я повернул голову в сторону других ворот, откуда доносился смачный мясной запашок.

- Не, я лучше – туда!

- Твое дело. Сам видишь – у нас свобода выбора.

       Куда же податься на небесах бедному хрестьянину?

И я,  дорогая моя супружница, подобрав брошенные портки, поплелся к конюху с копытами.

  Я же не знал тогда, Маня, что не я буду там есть мясо. Да и борщ варить буду не я, а из меня.

  Так что, все у меня хорошо. Передай куму Ваське, если будет у нас тут, пусть заходит, завсегда жду его в гости.

   Адрес простой  – от ворот налево, третий котел. Что-что, а горяченьким завсегда угощу. Этого тут навалом, не то, что в раю.

За сим кланяюсь низко всей родне и особливо, тебе, дорогая  Мария Игнатьевна!

                                                       5. Внук полка и др-р-р

   Зал пивнушки  «Кабар  Рататуй» притих, когда он остановился в проеме обшарпанной двери.

     Минут пять дал всем полюбоваться  облепившими пиджак, цвета утонувшего военного грузовика,  значками и медалями,  начищенными пастой для посуды до сиятельного блеска орденов.

   Владелица пивнушки и по совместительству  ночного казино по игре в дурака на деньги  Люська-стопудовка  застыла с поднятой кружкой в ожидании указаний.

   Худощавый, карликового сложения,  медалист  плавно поднял левую руку, правой поправляя фанерную медаль, приколотую женской шпилькой к плечу.  Медаль неровно покрашена серебрянкой  с корявой надписью губной помадой «Внук полка».  Старичок средним пальцем вытянутой руки указал Люське на занявших столик у стойки двух  гориллообразных дальнобойщиков в потертых кожаных куртках.

   Люська кивнула и с поднятой кружкой ринулась к двери.  По пути она легким движением локтя переместила обезьян в дальний угол зала вместе с пачкой  пожелтевшей «Примы» и недогрызенным  рыбьим  хребтом.

  - Федор Ильич, проходите, мы так рады, так рады, - она кланялась, плеская пиво на медальный иконостас старика. 

   Увидев промашку, вылила пиво в свою разверстую пасть, и смахнула пену с выпяченной груди сиятельного посетителя.  Причина такого уважения крылась вовсе не в великих  заслугах этого старикашки, а в его богомерзких недостатках.  При посещении любого заведения от цирюльни до винного бара,  при недостаточно почтительном отношении к себе, или, не дай бог, требовании денег за услуги,  медалистый дед тут же вызывал  по телефону кучу проверяющих.  Те, зная склочность старика и  боясь его жалоб в вышесидящие органы, приезжали быстрее, чем на пожар.

    Раньше Федя Калашнов  возглавлял районную партийную организацию. Когда кресло из-под него выдернули и отдали  более шустрому муниципалу, бывший секретарь решил себя сделать фронтовиком и подал документы на  «сына полка». Льготы-то фронтовые, да и недостаток годов оправдывает это хитрое звание.

   Прикупил Федор Ильич у бедствующих ветеранов  медалек,  написал разными почерками воспоминания от якобы боевых друзей, добавил спортивных и юбилейных значков на казацкий китель и заявился  на вручение звания  с бронесияющей грудью.  Но какой-то завистливый его однослужник  на пальцах подсчитал года и подал протест из-за нехватки шести месяцев.

   И как ни уверял Калашнов, что недостающие шесть месяцев он провел на фронте в утробе матери, поварихи полковой, звания ему не дали.  Тогда он присвоил сам себе звание «Внук полка», что и увековечила любимая племянница губной помадой на серебристой фанерке. Такое звание отменить никто не мог, да и не хотел.  Пусть себе носит, лишь бы денег не просил  из худого бюджета, расписанного по карманам еще до рождения.  Но и родившееся  хилое дитя-бюджет долго не жило.  Кормило-то оно, а не его.  

   Вот с тех пор и стал Федя  - Воеводой.  Так прозвали его все жители района, которых он звал в поход на борьбу с любой властью,  создав свою партию из трех человек.    Он степенно прошел к освободившемуся столику.  За ним гуськом проследовали бойцы его партячейки в одинаковых  велюровых плащах, сделанных из выброшенных чехлов от джипа   Петруджо.

    Это погоняло гордо носил  местный ворюга-олигарх районного розлива – Петр Джоли, как было записано в его паспорте. Въедливый журналист местной газетенки «Путь Ильича», упорно печатающей подборки статей и воспоминаний о тяжелых тюремных годах  или  голодном детстве   российских вождей,  разыскал в деревушке бедствующую мать олигарха по фамилии Желудь.

    Походить на свинячий корм крутой пацан не захотел и пошел на братание с итальянской козой.

    Чехлы и джипы Петруджо менял даже быстрее, чем в них успевали наполняться пепельницы.  Он уже дважды чуть не прошел на выборах в главы администрации от партии Ильича. Третья попытка обещала быть успешной, так как уже полгода место сияло святой пустотой. 

    Запуганный законно-избранный глава сбежал с семьей  в загнивающий от дождей Лондон, купив десяток  домов на  Бейкер-Стрит, сразу за двести двадцать первым номером. Жена ему так посоветовала, большая любительница криминального чтива.

   Замы  убегшего даже в кабинет главы заходить боялись, так как Петруджо установил там сигнализацию под личную ответственность районного шерифа и прокурора.  В случае занятия кресла до его выборов  обещал обоим подарить шапки-ушанки и лобзики фирмы «Дружба».

   Первым несокрушимым партийным бойцом  у Феди был знаменитый на весь подвал многоэтажки номер три  Соломон Бэби.  Это не фамилия его – это его натура, чем все сказано. Верный, безотказный друг и товарищ  Федора Ильича, готовый разделить с ним не только последний кусок жареной лососины, но и, образно выражаясь, как бы помягче сказать, - тюремную шконку.

    Соломон  в девичестве  прошел суровую школу непонимания и отторжения его светлых помыслов и жарких чувств  в основном ниже пояса, пока его, в прямом смысле, не пригрел на груди  носитель людских идеалов, верный партиец, людовед и душелюб  Калашнов.  Ильич не стремился со своим потертым образом в калашный ряд, он прекрасно понимал  слова полководца Чапая, что руководить можно и наступая назад.

    Второй боец так себя и рекомендовал: «Боец невидимого фронта  Копец. Это и моя фамилия и предупреждение!».  После чего демонстрировал  пудовый заскорузлый кулак  с зажатым рельсовым болтом для росписи по лицу  и печати на лобном месте.

    «Секь  Юрит» - жирная зеленая тату на восьми пальцах убедительно подсказывала об их основном назначении.  Это вам не из носа клопов выковыривать!

   Расписывал  Боря  в основном под незнакомый ему хохломской стиль, несколько увлекаясь синеватыми и фиолетовыми разводами.  Руки у него были такой длины, что он, сидя,  легко ковырялся сквозь дырки в кирзовых ботинках между пальцами  ног.  Не крысятничал, добыв кусман побольше, всегда давал понюхать  Соломону, большому ценителю и знатоку  тонких и толстых ароматов.

    Заняв почетные места у стойки, партийная тройка  уставилась в полные пивные кружки.  Люська понимающе улыбнулась и кокетливо отвернулась к стене.  Копец крякнул и, отпив из каждой кружки по глотку, вылил туда принесенный с собой «мерзавчик».  Потом отпил еще по маленькому глотку и разбил в кружки по яйцу.  Сверху щедро  посыпал растворимым кофе.

  - Дербан готов! – нежным басом провозгласил секьюрити.

    Федя,  галантно оттопыря кривой мизинец, приподнял кружку.

  - Тихо, скоты, шеф  речь говорить будет! – Боря сверкнул  красными белками глаз на галдящих посетителей забегаловки.

  - Друзья!  Время пришло!  Тираны душат ваше горло!  Вы  готовы умереть за нашу победу?    За нашу будущую счастливую жизнь!   Выпьем за это!  Ура!

   Кроме  Бори, никто не закричал. Все переваривали услышанное.  Соломон растроганно вытирал  выступившие слезы.

  - Слышь, Ильич, – шатающийся дальнобойщик оперся взглядом о несокрушимый лоб Феди. – Я что-то не понял.  А ты кто?  Его родственник?

  - Боря, голубчик, товарич не понимает! Объясни ему, за что он сейчас прольет кровь! – Соломон кокетливо прикрыл напудренное рыло грязной ладонью.

  - Копец! – представился охранник непонятливым, далеким от местных традиций, шоферюгам и положил на прогнувшийся столик обе свои гири надписью к зрителям.

  - Могу для прояснения сознательности добавить вот это, - он вынул тяжеленный болт.

    Дальнобойцы прикинули, что сажень партзащитника в два раза шире их плечевой суммы  и решили не настаивать на сложных арифметических действиях по вычислению разницы.  Очень это плохо сказывается на  выправленных  от напряжения извилинах.

  - Ильич, радость моя, кому сегодня писать будем, диктуй, - Соломон призывно помахал ручкой Люське.  

   Та, расшвыривая бедрами столики, уже несла им стопку бумаги и чернильницу с гусиным пером. Ильич чтил в себе великого, непонятого всеми,  писателя поэтического склада  и других перьев не признавал.

  - Только выдернутое у живого гуся перо – носитель поэтического духа! – пафосно восклицал он, когда ему совали современные писалки.

  Соломон после таких слов возводил глаза  к богу и прочувствованно нюхал  кончик свежевыдранного из гусиной гузки пера.

  - Божественно!  Сказано, - уточнял он для непонимающих.

   Сегодня таковых не было. Все почтительно взирали на принявшего позу оратора Ильича.

  - Пиши. Председателю собрания  депутатов Всея Китая!  Наш исходящий номер  двадцать один пятнадцать. Ответ на твой номер  двадцать один … - сколько там будет? – Ильич скосил один глаз на руку Соломона.

- Четырнадцать.

- Так и напиши.  Мы,  Генеральный Секретарь партии  всемирного единства,  требуем  неукоснительного выполнения тобой требований, перечисленных в нашем вышестоящем документе! Написал? – Ильич пониженным голосом прокашлялся.

   Народ от таких слов притих и зашушукался.

  - Господин секурит!  А кому и чего пишете? – новообращенный бомж, в еще довольно чистой одежонке, коснулся пальцем гранитного плеча охранника.

  - Как всегда – главам всех государств. Ультиматы.

- Что?

- Ну, эти, малявы.  Заботится Ильич о вас, сирых и голодных. Один за всю страну отписывает. Тяжкий крест на себя взвалил и тянет, тянет. Защита и надежа наша! Ясно?

- А-а, - ничего не понял бомж. – А можно я допью? Извините, поиздержался.

   Растроганный гениальной речью вождя, Боря протянул все три пустые кружки обрадованному просильщику.  Тот с повизгиванием стал слизывать остатки пены со стенок.

     Довольная троица  к концу дня пришла на   центральную площадь райцентра и уселась на  единственной целой скамье.

  - Ну, Соломоша, как я врезал им по сусалам?

- Гениально, солнце мое, просто изумительно!  Все голоса  на выборах будут наши. Может, еще в сауну зайдем? Чешется у меня внутрях.  Неделю у Бикфунта не были, поблажка ему. За что?

- Это я решать буду – кому и сколько, с кого и почему.  Отдыхай. Я думать буду, - Ильич  притулился к спинке теплой скамьи, надвинул темные очки и вскоре захрапел.

  - Ильич, вставай, на тебя смотрит вся страна! Пришло время расплаты! – Соломон нежно тормошил шефа.

- Фу, вечно ты меня пугаешь, Соломончик!  Хотя, ты прав, пора по домам, - Федя достал из разных карманов купюры и стал их раскладывать на три части. – Это пожертвования на мои партийные нужды  от церкви, это – от прокурора, это – от  винзавода. Хорошо сегодня поработали. Расходимся по одному. Конспирация, мать ее.

                                                                   * * *

- Софочка, я тебя умоляю! Если ты думаешь, что твой Соломон дурак, таки нет. Время сейчас наступило дурацкое. Мои нерьвы поют фальцетом. Кому  нужны  ваятели, если в стране десять лет только разрушают? Архитекторы развала!   Бажемай! Геи стали популярнее  поп-звезд от политики!  Если ими озаботился сам президент, если их  показывают по ящику чаще ветеранов всех войн,  шо остается делать нам, поэтам от сохи? Сейчас  даже крутить головой стало  опасно -  запишут в экстремисты, зато стало выгодно крутить попой. Очень трудно, Софа, изображать гея  такому сталевару от кульмана,  как я. Но на что не пойдешь ради шестерых голодных детей? Да еще ты у меня – за шестерых.

- Я так себе понимаю, что ты таки хочешь меня обидеть, Соломон? Хочешь сказать, что я кушаю за шестерых? Так обижай же и дальше. Скажи, что я и сплю с тобой за шестерых. Выплюнь комплимент в сторону мине.

- Таки нет, золотце. Будем разобраться.  Оставь этих волнений, сэрце мое. Спишь ты за одного, рожаешь вот за шестерых.  Если поговорить за наших родственников, то ты вся пошла в мою маму. Почему я ее не послушал, почему не стал  банкиром?  Я таки  послушал дедушку Саха, который всегда говорил, что прежде чем управлять банком, надо его построить.

- Вот, опять ты  плохо говоришь за  самого умного человека в нашем роду. Не мучай меня, не мни мою душу!  Дедушка имел в виду не строить банк из кирпича, а создавать его из денег.  Ты и про детей его тогда понял совсем наоборот, когда Саха имел выразить, что у человека столько жизней – сколько детей. Ты тогда сразу захотел прожить в шесть раз дольше.

- Ша, моя принцесса! Я вас прошу покорно и имею выразить недовольство. С какого перепугу ви хотите, чтобы я вернул жизни авансы и пошел на паперть? Таки – не дождетесь!

                                                               ***

  - Лариса, доченька, папа пришел, молочка принес, - Федор Ильич осторожно постучал в дверь.

   Та резко распахнулась. Девица в фиолетовом парике вырвала у старика пачку денег и стала быстро пересчитывать.

- Опять деревянные? Ты хоть знаешь, что курс падает, олух старый?  Я так во Францию до зимы не выберусь.  Прикажешь мне белой медведицей по вашим снегам разгуливать?

- Ну, я…

- Только и знаешь, что своему Петруджо кланяешься, унижаешься сам и меня унижаешь. Чо сам в мэры не идешь?  Деньги лопатой бы гребли. А теперь все этому итальянскому недоделку достанется.  Что тебе он даст за труды? Старый джип с потертой резиной? 

- Доченька, время такое. Подают плохо. Выеживаюсь,  как могу.  Друзья разбежались по большим городам к денежным корытам. А у нас только один мешок – Петруджо.  Самому в мэры? Страшно, дочка.  Не могу я не красть. А украду – посадят. Вон видела, сколько наших уже спалилось?  Нужен я тебе – в тюрьме?

- Мне все равно. Как хочешь, но чтобы к зиме пятьдесят штук зеленых у меня были. 

                                                         ***

    Боря  зашел в полуподвальную дворницкую и  сразу направился с пакетами к лежащей на кровати больной матери.

- Как ты тут? Я вот яблочков принес, апельсинов.

- Эх, сыночек, лучше бы ты  пальтишко себе к зиме купил помоднее. Год уже на свидания не ходил, а  как же без жены будешь? Ведь помру я скоро.

- Боятся они меня, мам. Да и работа у меня такая, что всех пугает.  Не зря ведь говорят, что охранник – это то же пугало, только в ботинках.  Вот все и думают, что мы дураки.

- Но ты же у меня умненький, институт закончил, ученым-биологом ведь хотел стать.

- Умные сейчас, мама,  других умных боятся.  Они ведь и подсидеть могут, и бизнес отобрать.  Вот и приходится дураком, пнем неотесанным, притворяться, чтобы хоть пугалом на работу устроиться.

- А со свадьбой как же, сынок? Чего с Нинкой-продавщицей порвал? Хорошая девка, хозяйственная.  Да, вот только жила в общежитии. Понимаю, что не мог ты ее сюда привести. Нам и двоим тут тесно. Понимаю, что мешаю я тебе. И так вот все ночи молю бога, чтобы к себе забрал, а он – никак.

- Что ты, мамочка! Не в тебе совсем дело.  Жизнь просто стала такая, что, как рыба об лед. Бьешься, бьешься, а лед  вокруг – не пробить.  Знаю я, мама, что жизнь – театр, а людишки в ней только разные роли играют. Но почему театр все беднеет и беднеет, артистам все хуже и хуже? Может, режиссер виноват? Или директор театра?

- Надейся, сынок,  что придут новые  Карабасы дергать за ниточки. Может, тогда наш театр богатеть начнет.

- Мамуль, а если придут Бармалеи?

                                                 6. Парвеню. 

      Два глаза. Явно женских. Веки зеленые с блестками. Внимательно на меня смотрят. Все остальное - белое. Неужели я в раю? А где же нос, губы?  И разве ангелы красят глаза? 

   Попытался навести фокус. Моргнул. Глаза исчезли. Остался белый потолок в паутинках трещинок. И флакон с чем-то желтым. Так - понятно и обидно. 

   Лежу под системой в какой-то сельской больничке. Сразу вспомнил удар машины о дерево и звенящую темную тишину. 

   Снова появились глаза. Мужские. Добрые. 

- Доктор, я буду жить? 

- Очнулся? Хорошо. А насчет «жить»,  вьюноша - к медсестре. Это она у нас спец по этим вопросам - с кем жить, когда и сколько. 

  Появившиеся смеющиеся накрашенные глаза закрыли желтый флакон. 

   Когда  я уже вовсю бегал за медсестрой  по коридорам на костылях, на соседнюю кровать положили Филю. 

     Хотел он по-пьяне из-за несчастной любви утопиться вместе с трактором. Любовь его  и вытащила. И откачала.  

       В первый же вечер они прикончили под окном палаты литруху сизого самогона и на два голоса распевали: 

  

Летят у-у-утки, ох! 

Летят у-у-утки, ох! 

И два гу-у-уся. 

Кого лю-у-ублю, ох! 

Кого лю-у-ублю, ох! 

Не до-жду-у-уся... 

  

  Перед сном к нам зашла санитарка. 

  

- Новенькие есть? 

- Я новенький,  - Филя сел на кровати. 

- Лежачий? 

        Филя задумался. 

  - Сидячий. 

- Ну, это одно и то же. Токо ходячим не положено. 

      Санитарка  достала из сумки эмалированную утку и подсунула под Филину кровать. 

Механизатор с интересом следил за ней взглядом. 

  - Это зачем? 

- Как же, милок? Ночью в туалет ходить будешь. 

  Филя  с умным видом посмотрел на мою загипсованную ногу и утку под моей кроватью. 

  - Почему одна? Давай вторую. 

- Да ради бога! Что, сынок, боишься - не поместится? 

  Филя  солидно промолчал. 

  Ночью нас разбудил ужасающий грохот. 

  Филя, вдев голые ступни в обе утки, рысью несся по коридору в туалет.