Шопка

Szopka – польск., буквально - вертеп, одна из старейших форм польского народного театра кукол. Рождественская композиция из фигурок.

Жано смотрел в окно, пытаясь различить оттенки серого цвета, сквозь стекающие по мутному стеклу капли рождественского дождя.

Взору его открывалась коричневая с зеленоватыми пятнами равнина, пересекаемая асфальтовой дорогой, уводящей в затуманенный горизонт. Если повернуть голову влево, то там дорога заканчивалась самым высоким в деревне зданием церкви из тусклого камня. В ней уже установили шопку, но праздничная суета не радовала мальчика.

Слезы текли по его щекам. Он вглядывался и вглядывался в мучительную серость в ожидании увидеть знакомую фигуру матери. Но она ушла навсегда. Она больше не появится в этом доме.

И когда старшие брат и сестра примут решение отдать его в интернат, то полуслепой и отяжелевший отец даже не станет сопротивляться. Он, словно позабудет о существовании детей, и все еще будет уходить на службу в контору, проводя время за обсуждением разных пустых вопросов образования в местной школе, откуда его однажды под руки приедут домой сослуживцы, и посадят в кресло в гостиной, где навсегда потух камин, и призывно капает вода в остывших трубах отопления.

Отец перестанет вставать, менять одежду, и ослепнет окончательно. Тогда дети, испугавшись, без церемоний оставят его одного, и, разом повзрослев, займутся устройством своей жизни, в разобщенных комнатах опустевшего после ухода матери дома.

Жано еще не знал, что мать родила их, как бы сопротивляясь отвращению и нелюбви, соль прочного фундамента их с мужем отношений с самого первого дня свадьбы, где она так и останется рыдающей на свадебных фотографиях.

Этот свой образ и пронесет до того момента, пока не поймет однажды утром, что больше уже не может, и убежит из дома к первому же попавшемуся мужчине, предложившему ей руку и сердце. Прочь от тоски, ненависти и серости. Прочь от постылого мужа. Прочь от детей, так и не ставших ей родными.

Именно эту черту материнского характера - порывать навсегда и без пощады, унаследует Жано, и согреет в своем маленьком сердечке до полного безумия взрослой жизни.

Однажды он снисходительно взглянет на прошлое, и поймет свою мать, обожаемую и желанную. И вложит это чувство во всех избираемых женщин, ожидая от них только одного — чтобы они уходили и бросали его, вновь пробуждая в нем щемящее чувство привязанности, нужности, ожидания единения с той женщиной, недосягаемой и таинственной, причиняющей страдание и боль, наполняющей душу неисчерпаемым источником тоски, называемым любовью.

Жано смотрел в холодное окно. Ветер качал потускневшие и давно не стиранные занавески. Пространство дверного проема отражалось в мутных зеркалах.

Отныне и навеки его брат, повзрослевший и переехавший в Америку, и его сестра с семьей, проживающая в другом конце Франции, не будут частью его жизни.

Он более не знает их за завесой ненависти и обиды. Он даже не знает - где могила отца. Ведь они все предали его, и никогда им не искупить своей вины - он просто не даст им этой возможности. Нет и никогда. Так накажет и отмстит за поруганное свое детство.

Спи малыш маленький, отдыхай, скажет ЭА и она успокоится, и правда пойдет и уснет глубоко и спокойно. А всего-то и надо было, чтобы услышать эту короткую и точную формулу, - и вот уже ночь сменяет день, и наступает утро, где все по-другому.

С голосом Анавура так просто перемещаться в пространство той жизни, где все, что необходимо сердцу - покой и внутреннее стремление погружаться и ощущать, тайна сочетания гортанно мурлыкающих звуков. Кто и когда оставил в ее душе след понимания и желания этого мира?

С голосом Азнавура все приобретает краски,
И так хорошо ощущать себя в спокойном течении мудрой жизни,
Где все подвластно логике любви и уважению,
С голосом Азнавура, под мягким светом настольной лампы,
Когда на улице темно и холодно,
А в доме никого нет...
И завтра новый день...
С голосом Азнавура...

Все начиналось еще тогда, в августе. Первая встреча, первая поездка - событие, чудо...

И все, кто летел тем же рейсом, казались соучастниками - они тоже спешили вместе с ней навстречу счастью…

Но теперь, в декабре, сидя в холодном и прокуренном аэропорту, она боялась снова очутиться в ситуации прошлого лета, где боль и восторг перемешались и оставили в сердце рубец, а не праздник.

  Купленный в подарок горячий хлеб еще хранил тепло и запах родного дома, но надвигающийся холод событий уже поглотил эту короткую связующую ниточку, и даже самолет не опоздал, а летевшие сегодня одним рейсом с ней казались всего лишь толпой зевак…

Жан встретил ее, и промолчал всю дорогу к дому.

Нет, они не виноваты. Они не выбирали эту формулу - она выбрала их, будучи внедренной так глубоко в подсознание, что только родители, со своими, порой, страшными семейными историями и родовыми связями, знали причину и суть.

Да и то, вместо назначенности жизни, влекли нечаянное ее проживание, не углубляясь, а походя постигая, чтобы однажды воплотить все это в судьбы своих детей.

В его подсознании жила уходящая любимая женщина, оставляющая, и вызывающая этим своим поступком обиду, любовь, и гнев - одновременно. Она должна быть предательницей, она должна быть единственной, и только такую будет он любить всем сердцем, и желать близости с ней.

А в ее подсознании жил образ разбитого судьбой мужчины, вызывающего жалость, восхищение, разочарование.

Будучи по натуре человеком страстным, столь наполненным жизнью, столь раздираемым собственными ее границами, она всегда интуитивно наталкивалась, и выбирала в спутники «выжженное» пространство, купол в песочных часах, куда можно было бы стекать звенящим ручейком песка, заполняя пустоту и придавая ей форму...

Они встретились, потому, что это уже случилось однажды в незаконченных отношениях их родителей, а теперь воплотилось в реальность.

Неуют ледяной постели переборола лишь усталость. Наступившее утро представило в жизнь давно знакомую спутницу, ставших для них обоих столь печальными праздников — рождественскую елку.

Дом ожил, заполнился голосами, запахами, суетой вокруг установки шопки. Фигурки из далекого детства - то немногое, что он забрал с собой из родового гнезда, в картонной коробке, открывшейся теперь старой раной на памяти сердца.

И они как-то разом поняли: пора сбежать, оставить эти фигурки вот так под елкой... И уехали в Лиль покупать недостающую звезду на макушку, какие-то незначительные мелочи, то и это, вот и новая скатерть очень кстати, пару снимков на фоне крутящихся каруселей с разрисованными лошадками...

  Приготовление к празднику стало истиной, путем сближения. Он внезапно узнал в ней свою мать...

В новой и нарядной блузке возникла она у стола, удивляясь согласованности их простенького, но такого уютного рождественского быта на двоих: облатки, свечи, подарки...

Он, как ребенок, радовался рубашке, а она с недоумением рассматривала композицию из дерева. Это тебе настоящий рождественский подарок, прямо из Вифлеема. Смотри - и он повернул резную чурку вверх дном. Она не показала своего разочарования. Все-таки подарок. И поставила его на столе, рядом со свечой.

  Лед в ведерке для шампанского постепенно растаял и превратился в воду. Туда капали воск догоравшей свечи — гадали... И все случилось ровно по предсказанному. Но на следующий день он опять грубо и безжалостно побивал ей душу, как тогда, как в августе.

  - Давай уедем... Куда-нибудь... Хоть в тот дом...

- Дом? Но меня выбросили оттуда после ухода матери, за ненужностью всем оставшимся, в интернат, где я «спал» с 8 до 17 лет. Именно спал, жизни там не было.

  Он, однако, умолчал о главном: не сказал ей о тех унижениях и боли от первых телесных контактов, в момент доверия и желания нежности, когда легкие касания разорвали резкой болью, и рассекли не только тело, но и душу, навсегда, и не забывается, как ни пытайся...

Это стало конфликтом, покоробило формулу. Ведь суть знал только он. Известное ему — не знала она. Неравенство в уравнении - причина ошибки.

Поэтому ее несмелые попытки близости, ее прикосновения - рождали в нем одновременно и ответное желание, и пробуждали в сознании огромного монстра, безобразного и слюнявого, вечно живущего глубоко внутри, но притихшего до времени. Там, в интернате, его любимый учитель, его единственный друг...

И он заменил здоровые эмоциональные отношения ненормальными вспышками с взрывами ее плача, обид, опустошенности, и сближения иначе, по-другому... Он убедил ее, что ему это совсем не надо.

Откуда же ей было знать, что в их реальности, как в японском садике — всегда, с любой точки, видно только 12 камней из 13, всегда что-то ускользает из вида, не ведомое, непознанное до поры...

Она думала, что его проблема — мать. Но жизнь подсказывала другое.

  Слишком живая, чтобы жить в хламе, она с жаром чистила дом и выбрасывала старые и рваные вещи, что привело его в ярость... Он обвинил ее в расточительстве.

Ты собственница, ты все хочешь сразу. А мне столько не надо. Мне нужно столько, сколько я могу взять...

Или: Я не покупаю носки, где попало, а только там, где выручка идет бедным в Африку. И вообще я не выбрасываю вещи только потому, что там образовалась дырка. Ты не думаешь о бедных.

Или: Я помогаю тебе изгонять дьявола внутри тебя...

Такая истерзанная, рыдающая, сопротивляющаяся нелюбви - она была совсем как его мать, и такая она была нужна ему, по-своему любима...

Одновременно он мстил ей, за ту боль, которую довелось испытать в детстве от женщины, от этой ее ненужной и не состоятельной любви, ставшей для него и потерей, и одиночеством, и предательством, и тоской... Он не позволял ей далеко уходить из этого образа... И она мучительно извивалась в нем петлей Мёбиуса...

  Некое знаковое происшествие с покупкой двух чашек, одна из которых тут же разбилась, было проигнорировано, и стерто наскоро из памяти, а зря.

  Большой двухэтажный дом с подвалом и летней верандой, с заброшенным земельным участком и бывшей мастерской отца... Все строилось добротно, с размахом.

- Где была твоя комната?

Эта комната самая неуютная. С синими стенами и лампочкой около деревянного, встроенного стола, выкрашенного белой краской, с передвижным стулом на колесах.

- Раньше это не было таким грязным. Все было чище…

  Серая кухня, камин в большой гостиной, люстры – остатки былой роскоши, где словно врос в пустоту его слепой отец... Ну, конечно, это наказание ему за то, что он со мной сделал...

  Из какого же окна ты ждал ее каждый вечер? - Вот из этого...

- Ждал одну женщину, а Бог послал другую.... Больше нет страданий. Жан, посмотри сюда, скажи...

И он послушно подошел к зеркалу и шепотом проговорил, то, чему она научила: «Прощайте все - семья и дом».

  Вечер обозначился движением его неумелой души: он протянул ей пакетик из гуманитарной помощи красного креста – слюдяное полотно для укрывания пострадавших. – Вот, это тебе, это для тех, кто попадает в беду, или мерзнет на улице...

- Зачем мне это? Лучше бы цветок...

Наступившая ночь опять обдала агрессией. А утро - попытка оправдания: Хочешь кофе? Как спала?

Она собралась уезжать... Надо поменять билеты.

Нашлись предлоги не делать это. Давай поговорим, поедем гулять, или в магазин...

Словом, помирились, но это была безнадежная схватка прошлого и реальной жизни, в которой победа, безусловно, была уже определена, и она каким-то внутренним чутьем понимала и предчувствовала недоброе, и упивалась болью, хоть и пыталась сопротивляться. Он, словно следовал ее мысли - временами становился самим собой, но не надолго.

Бывало, что они вырывались прочь из этой формулы: вот сидят вдвоем над обеденным столом, и она делает ему массаж рук с лавандой, вот он сохраняет ей горячую воду в душе (при солнечных батареях зимой эта вода становилась роскошью)...

И все это вперемешку с трепетными словами, легкими касаниями, мимолетными взглядами, и вдруг звериным каким-то нутром, выползающим из него так некстати...

Он уничтожал ее криком.

- Зачем ты кричишь, Жан? И плакала, а потом поехали в Бельгию, в Керик. Ехали молча, и молча вышли из машины.

- Хочешь сфотографироваться здесь?

Она послушно встала, и улыбнулась. Но фотография выдала чье-то совсем неузнаваемое - чужое, опухшее лицо...

В пивном баре на городской площади заказали "Лефф". Пиво и орешки согрели душу и помирили. Казалось, что за этим бы и стоило ехать.

Отношения не могут строиться в пограничной зоне: хочешь сохранить их, тогда давай открыто двигаться навстречу, с пониманием проблемы. Просто уважать друг друга, и навстречу, а не в разные стороны... Ты не согласен?

На обратном пути он купил дерево, которое посадил под окном, как только приехали домой, и горшок с цветком - Вот, ты же просила...

Белый цветок похож на звездочку... с бутончиками. Она обрадовалась, поставила его около шопки.

И вдруг вспомнила, а потом и рассказала ему, что видела во сне эту ситуацию, когда вот так возвращаемся, и он сажает дерево, а она готовит ужин. Это все уже было. В ее сне. Только там был не именно он, а кто-то, не помню. Но сейчас вспомнила.

Вечером она захотела послушать стихи на французском, и он нашел старый томик Рильке и читал ей. А она фотографировала его с книгой в руках на фоне цветка и шопки.

Этот хрупкий и случайно возникший мир был, однако, уже под угрозой наступающего дня — последнего дня года.

Они поехали в Брюгге, но сбились с пути, и попали на берег моря, к дюнам, и обедали в уютном ресторане на берегу.

За столиком напротив одинокий старик тоже праздновал, по-своему: вино в фужерах, еда, а потом мороженное...

И, когда официант приносил ему все это, поднимал палец вверх, показывая - как все здорово.

- Вот несчастье, - сказала она, и кивком показала в сторону старика, - одинокая старость, не с кем даже праздник разделить.

Очередная схватка по дороге домой. Я не люблю позировать. Но у нас нет ни одной фотографии вместе. (Они так никогда и не отобразились вдвоем…)

  И даже в костеле сидели каждый в своем углу...

Так и вышли к новогоднему столу — он в помятой рубашке, а она в помятом настроении...

Дежурный бокал шампанского, и он лег на диван, и смотрел телевизор, а потом сидел в кресле у елки с отсутствующим видом. За пять минут до нового года она подошла к нему, и сказала: пойдем, уже пора. Он нехотя и с трудом встал, так же нехотя пригубил шампанское и поцеловал ее в щеку, пожелав чего сама себе желаешь...

- Я рада, что мы встречаем этот год вместе, а не как человек в кафе. Что ты будешь делать после моего отъезда?

- Поеду кататься на лыжах, ты же знаешь.

- Нет.

- С кем?

- С другом.

- С каким?

- Ты не знаешь, со старым другом...

- Женщина?

- Да... Мы просто друзья, ты же отказалась ехать со мной. Написала мне что-то, что лучше все прекратить… Я не помню, я тебе ответил. Но я не могу жить один, я планировал свои каникулы, вот и нашел ее для совместного отдыха... У нас так делают… А потом ты написала, что приедешь. Я не мог тебе сказать – не приезжай, и ты приехала. Как друг. И что тут такого.

Она с грохотом поднялась и открыла балкон, схватила со стола композицию из дерева, символизирующую Рождество и вышвырнула ее в открытое пространство, туда же последовал и цветок в форме звезды с бутончиками… Потом закрыла балкон и села к столу, на котором все еще продолжали таинственно мерцать зажженные в новый год свечи…

  Бешено колотилось сердце, в гневе, выпрыгивая из груди.

- Принеси мне красного вина.

- Жаль, но бар уже закрыт.

- Я заплачу...

  - Ты не должна платить, ну, не надо...

– Это не твое дело, принеси вино, это последнее, что ты можешь сделать для меня…

Он принес вино, остался, и тоже пил.

Было противно и жаль себя. Может, и к лучшему. Наконец, он поднялся и ушел наверх, спать. Она сидела, тупо уставясь в горящие свечи, пить уже не хотелось, плакать не получалось... А потом погасила свечи, и тоже ушла спать.

На следующее утро он застирывал под умывальником скатерть от воска.

- Хорошо спала?

  - Хорошо. - Спокойно ответила она, сама себе удивляясь.- У меня есть план. Я останусь тут, с тобой. Поменяю билет и поедем кататься на лыжах. Скажи ей, что ты передумал…

В общем-то она не собиралась этого делать, но было интересно как он отреагирует.

- Это невозможно! Это плохой план! Я не могу ей сказать "нет", это аморально, мы договорились два месяца назад.

Она знала, что это конец. Книга уже захлопнулась, но пыталась провоцировать его...

Так прошел первый день года, который он провел у телевизора, а вечером они поужинали как-то мирно, без особых разговоров.

Предстоящая дорога домой начиналась в четыре утра, так что, уложив сразу после ужина чемодан, легла спать.

Немного погодя он забрался к ней в постель. Она обняла его... И счастливо уснули. А потом наступило утро - утро последнего совместного дня, года, жизни...

Машина катилась по темным ночным дорогам Франции. Она взяла его руку, но он отдернул, обхватил руль. Видно было что злится, нервничает. В какой-то момент, когда она попыталась повторить это, он даже прикрикнул - я веду машину!

- Жан, я не бросаю тебя, как это было с твоей матерью, я просто уезжаю, на время, если хочешь... Только не делай глупости.

  - Посмотрим.

Аэропорт, регистрация рейса...

- Это было прекрасное Рождество, механически проговорил он, и добавил - береги себя, и счастливого полета.

Она прижалась к нему, и почувствовала нервно сжатое тело. Он оттолкнул ее: Прощай.

- Как же тебе должно быть плохо, малыш маленький, с сожалением говорит ЭА... Это просто история болезни. И не звони ему. Зачем. Что значит, он установил границы? Люди живут полноценной жизнью, а у него вместо крови в жилах течет квас. Он, видите ли, так быстро организовал поездку с другой женщиной. У него их что там, очередь стоит?

Но она все-таки позвонила.

И услышала, как с трудом он говорил, будучи совершенно пьяным.

- Как ты?

- Утром виделись, не знаю. Просто иногда не с кем поговорить, и это плохо, знаешь... Ладно. Пойду поем чего-нибудь, еще не ужинал. Пока.

Ответа на письма не последовало.

И когда она совсем уже успокоилась, и перестала звонить и писать, когда навсегда пропала, ушла из его жизни, он наткнулся в той комнате, бывшей ее спальне, на оставленные на тумбочке какие-то мелочи, совсем уж покрывшиеся пылью, и вдруг с надрывом заплакал...

Вглядываясь в серую муть окна, где в туманной пелене дня виднелось окрепшее и подросшее дерево, посаженное в то рождество, он чувствовал, как глубоко, в самом сердце, зашевелилось новое, обостренное чувство желания, тоски, страсти...

Вот оно... наконец-то. Настоящая. Долгожданная...

Жан смотрел поверх крыш чьих-то обжитых и теплых домов, и понимал, что она уже никогда не вернется, никогда! Она опять предала его - ушла навсегда.

Она - есть жизнь.